Текст книги "Храм"

Автор книги: Стивен Спендер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Часть первая
Дети солнца

1. Дом Штокманов

18 июля, когда согласованный с пароходным расписанием поезд из Кюксхавена подходил к городу, Пола начали одолевать дурные предчувствия. Прибытие поезда в Гамбург вечерней порой, когда первые огоньки загорались в окнах комнат, где немцы стояли поодиночке, сидели всей семьей за обеденным столом и беседовали, укладывали детишек в постель, а то и занимались своей немецкой любовью, внушало некий суеверный страх. Перед Гамбургом поезд миновал комплекс мостов и каменных набережных, и Пол (уже вставший в своем купе, чтобы снять с сетки багаж) разглядел улицы с их трущобами, многоквартирными домами и задними двориками. Внезапно он испытал такой острый приступ одиночества, как будто каждый огонек, светившийся в немецком окошке, издевался над его «английскостью», а каждая задернутая штора преграждала путь. Поезд с лязгом одолел последние стрелочные переводы и въехал в сводчатый полумрак огромного вокзала, где Пола охватила тоска по его английским друзьям. На какой-то миг наружность Эрнста Штокмана стерлась из памяти. Пол не был уверен в том, что узнает его у контрольного барьера, где он, как сказано было в последнем письме, будет ждать.

Сначала он узнал блейзер кембриджского Даунинг-Колледжа, и лишь потом – своего будущего гостеприимного хозяина. В Оксфорде доктор Штокман был похож на студента-иностранца, коего вполне можно принять за англичанина. Здесь же он отнюдь не походил ни на англичанина, ни даже на немца, а гляделся этаким гражданином мира, кочевником родом из ниоткуда и отовсюду. Пол осознал, что уже никогда больше не увидит в нем молодого немецкого студента из Кембриджа с учтивой гримасой на лице, сумевшего приноровиться к английской жизни. Причиной, по которой Штокман казался теперь столь не похожим на молодого человека, угощавшего Пола завтраком в «Митре», было, вероятно, то, что на сей раз Пол встречался с ним, намереваясь несколько недель погостить у него в Гамбурге. На перроне, по ту сторону контрольного барьера, лицо его напоминало голову запертой в клетке хищной птицы с костяного цвета клювом. Он надел очки, за стеклами которых поблескивали его глаза. Казалось, нервное напряжение, испытываемое ради вымученной улыбки, причиняет ему боль.

Когда они ехали в такси к дому Штокманов, чувство неприязни по отношению к Эрнсту начало улетучиваться. Он уже казался Полу человеком умным и чутким. По-английски он говорил с такой точностью выражений, которая то услаждала слух, то, будучи проявлением его педантизма, слегка раздражала. В полутьме такси Пол принялся изучать его лицо, на коем отражалась болезненная впечатлительность, граничившая с тщательно скрываемой обидчивостью.

Эрнст спросил Пола, как прошло его путешествие. Пол заметил, что, когда Эрнст улыбается, слушая его рассказ о двадцати часах светских развлечений на «Бремене», в улыбке его нет ни тени веселья. Улыбка то появлялась на его лице, то исчезала, оставаясь все такой же вымученной. Однако, когда Пол описывал любую сцену, имевшую хотя бы отдаленное отношение к сексу – к примеру, то, как пепельно-белокурый официант случайно уронил поднос с напитками, в результате чего на брюках у Пола образовалась лужица джина, – он улыбался столь двусмысленно, словно способен был углядеть в Половом описании всевозможные варианты скрытого смысла. Пол почувствовал неловкость и, взглянув на свои брюки, увидел на них пятно. Он пожалел о том, что рассказал эту историю.

Такси подъехало к большой, покрытой лаком и обрамленной камнем дубовой двери резиденции Штокманов в миллионерском южном пригороде Гамбурга, отделенном от порта и торгового района города озером Альстер. На озере виднелись паруса, белые, розовые и голубые, которые, казалось, чистят поверхность воды, точно некие невесомые щетки. Эрнст двумя ключами открыл парадную дверь, и, миновав прихожую, они окунулись в мрачноватую величественность обшитого панелями, роскошно обставленного зала. Несколько минут они простояли там, дожидаясь, когда прислуга возьмет у Пола чемодан. Эрнст сказал:

– Если ты любишь современное искусство, то здесь есть несколько картин, которые должны тебя заинтересовать.

Пол увидел обнаженную фигуру работы Матисса и «Натюрморт с ирисами» Ван Гога. В ожидании прислуги он принялся ходить от картины к картине. Казалось, Эрнста немного раздражает желание Пола начать осмотр, не дожидаясь должным образом организованной экскурсии. Он сказал:

– Быть может, сначала, Пол, я покажу тебе твою комнату? – На слове «сначала» было сделано ударение. Он добавил: – Мама начала составлять эту коллекцию, когда изучала в Париже историю искусств. Уверен, что ей самой захочется показать тебе картины.

Вслед за горничной они поднялись по дубовой лестнице с полированными перилами.

Эрнст оставил Пола одного разбирать вещи. Комната была просторная, со вкусом обставленная, богато убранная коврами. Как только Эрнст вышел, Пол присел на кровать, потом по очереди в каждое из кресел и на стул перед письменным столом. Прежде чем распаковать вещи, он извлек из-под них одну из двух или трех книжек, которые привез с собой, и продолжил чтение с того места, где прервал его в поезде. Это были эссе Д. Г. Лоуренса. Потом он достал свою толстую тетрадь и принялся просматривать стихотворение, которое начал еще до отъезда из Лондона и теперь, после того, как ни разу за три дня на него не взглянул, надеялся оценить беспристрастно, словно стихотворение, прочитанное вслух другим поэтом – к примеру, его другом Уилмотом, – и услышанное впервые. Пол прочел его несколько раз, но с каждым разом, казалось, все больше утрачивал способность оценить его объективно. Постепенно оно становилось до ужаса знакомым. Тогда Пол попробовал сам себе прочесть его вслух. Когда он дочитал до середины второй строфы, раздался деликатный стук в дверь. Обернувшись, он увидел, что в комнату, едва успев постучаться, вошел Эрнст. У Пола возникло такое чувство, будто его поймали с поличным. Эрнст, льстиво улыбаясь ему, стоял в дверях. Пол почувствовал, что Эрнст осознает свое несколько более выгодное положение. Очевидно, только врожденный такт не позволил Эрнсту дойти до середины комнаты. Он подбоченился и смерил Пола оценивающим взглядом:

– Надеюсь, я не помешал! Ты ведь читал новое стихотворение? Ах, как интересно! – воскликнул он, откровенно гордясь тем, что в спальне его дома рождаются стихи Пола Скоунера.

Пол почувствовал себя неловко. Эрнст продолжал:

– Я шел только сказать, что обед будет готов тогда же, когда и ты. Сегодня мы к обеду не переодеваемся.

Пол воспринял его слова в буквальном смысле и через несколько минут заявился в столовую в той одежде, в которой приехал – твидовая куртка и изрядно помятые серые фланелевые брюки с небольшим пятном от пролитого джина. Галстук, к счастью, имелся.

В столовой стояли большой стол красного дерева и массивный мраморный сервант с медными ручками, над которым висела картина – изумрудные и алые яблоки на серой скатерти, на некоем буро-кораллового цвета фоне – кисти Курбе. Когда он вошел, родители Эрнста, герр Якоб и фрау Ханна Штокманы, уже сидели за столом. Фрау Штокман была крепкой, самоуверенной с виду женщиной, каждая из черт лица которой казалась огороженной отдельной сетью морщинок – тех, что окружают глаза, тех, что обрамляют рот, тех, что отвесно спускаются по щекам. Темные глаза были умными, рот – выразительным. Из-за небольшого перебора румян щеки казались чересчур яркими по сравнению с ее светло-серым платьем, гофрированным, как греческая колонна с каннелюрами.

Эрнст спустился к обеду в том же блейзере Даунинг-Колледжа. Под него он надел белую крикетку с отложным воротником, двумя треугольниками закрывавшим лацканы. С его холеными белыми руками, которые он положил перед собой на стол, точно лайковые перчатки, с его пристальным взглядом из-за очков в роговой оправе, устремленным на Пола, для игрока в крикет он казался излишне суровым.

Якоб Штокман, коммерсант, чей интерес к жизни сводился, похоже, к еде, был, как предположил Пол, лет на пятнадцать старше жены. У него были отвислые усы, оттопыренные уши и унылые, внимательные свинцовые глаза. Будучи всецело поглощен манипуляциями с ножом и вилкой, он, положив в рот очередной кусочек, отвлекался только для того, чтобы проворчать что-то по поводу своих вкусовых рецепторов или отпустить какое-нибудь цинично-остроумное замечание. Жена то и дело бросала на него беспокойные взгляды.

Как только отец, подняв взгляд от своей тарелки и положив нож и вилку, заметил расстегнутый отложной воротник Эрнста, он выразил протест. Эрнст, двадцатипятилетний мужчина, был отправлен в свою комнату за галстуком. Улыбнувшись с вызывающей снисходительностью, он встал и, многозначительно взглянув на Пола, вышел. Фрау Штокман громко расхохоталась и сказала:

– Знаете, муж так привередлив в мелочах. Он не любит, когда Эрнст ходит без галстука. Мы считаем его педантом, настоящим педантом.

Ее муж протестующе поднял руки.

– А я считаю, что в это время дня Эрнст не должен одеваться для игры в крикет. Я хочу есть, а не в крикет играть. Его одежда для крикета отвлекает меня от еды.

Она оглушительно расхохоталась.

– Тебе бы тоже не мешало поиграть в крикет, старый педант! Я говорю мужу, что ему не мешало бы поиграть в крикет. Тогда бы он не был таким толстым.

Она успокоилась, перестав вращать глазами, поблескивать зубами и презрительно кривить губы, но потом, когда в столовую, надев галстук, вернулся Эрнст, начала все сызнова.

– Послушай, Эрнст, твоему отцу не мешало бы поиграть в крикет! Это пошло бы ему на пользу!

– Отцу поиграть в крикет? Он бы не смог! – сказал Эрнст, дипломатично улыбнувшись.

– Я только говорю, что не хочу, чтобы за едой ты был одет для крикета, – сказал отец, подняв взгляд от супа, струйка коего осталась на двух волосках его усов. – Это отвлекает меня от обеда.

– Ну разве он не обжора! – вскричала фрау Штокман.

– Ну что ж, если хотите, я могу сыграть в крикет, – сказал Эрнст, взяв столовый нож и приподняв его над столом двумя руками, как биту. – Так, посмотрим, нам нужен мяч. Что нам его заменит? А, знаю… – Он взял кусочек хлебного мякиша, скатал его в шарик и отдал матери, велев бросить в его нож-биту. Все это время он через весь стол неотрывно смотрел на Пола.

– Эрнст, что ты делаешь?! – воскликнула мать. – Ты все-таки не в детском саду!

– Нет, конечно! Я играю в очень взрослую игру под названием крикет. Хочешь сыграть? – Он замахнулся, как бы намереваясь бросить в нее шарик. В ответ, покачав головой, она расхохоталась во все горло, после чего, задыхаясь, пробормотала: «Хорошо, я играю!» – и вновь покатилась со смеху, выронив из рук свой столовый нож. Пока мать с сыном пребывали в беспомощном состоянии, герр Штокман, широко разведя руками, посмотрел поверх сей счастливой семейной сцены на Пола, и во взгляде его отразилась милосердная снисходительность. Потом, совершенно неожиданно, и мать, и Эрнст перестали смеяться и утерли слезы.

– Дома вы так же мучаете своих родителей? – спросила Пола фрау Штокман. – Вы так же безжалостны по отношению к отцу с матерью, как Эрнст по отношению к нам?

– У меня нет родителей, – объяснил Пол. – Мать умерла, когда мне было одиннадцать, а отец – когда мне было шестнадцать.

Всем своим видом она выражала готовность извиниться.

– Ах, как грустно, какая жалость, wie Schade! Где же вы, в таком разе, живете?

– В Лондоне, у бабушки.

Помолчав, она грубовато спросила:

– А из какой семьи ваша бабушка?

– Родственники со стороны бабушки у меня датчане. Но дедушка родом из Франкфурта, он был евреем. Скоунеры эмигрировали в Англию.

Эрнст с отцом притихли. Фрау Штокман спросила:

– Когда же они переехали в Англию?

– Пятьдесят лет назад.

– Они ходят в синагогу?

– Нет, конечно. Дедушка уже умер. А бабушка – квакер.

– Ну что ж, тогда вам нечего волноваться, они не евреи, – безапелляционно заявила она. – Ваши родственники – англичане. Здесь, в Германии, евреями считаются выходцы из Восточной Европы – литовские и польские беженцы, – но только не немцы, которые живут здесь уже долгие-долгие годы. Мой муж держит у себя на службе нескольких таких настоящих евреев. Есть среди них очень талантливые. Есть просто хорошие люди. Чистоплотные, вежливые, рассудительные. Я и сама совершаю по отношению к ним множество милосердных поступков. Есть среди них и мои друзья. Давным-давно мои предки тоже приехали сюда из Восточной Европы – из Каунаса, что в Литау. Они были родом из очень культурной семьи.

Герр Штокман и Эрнст сидели с таким видом, точно ждали, когда выветрится неприятный запах.

Спас то, что явно уже превратилось в «положение», неожиданно зазвонивший телефон. Эрнст поднялся, объяснив, что ждет звонка. Герр Штокман сказал:

– Я полагал, что мы собрались на семейный обед с твоим гостем, а не для того, чтобы нам мешал этот аппарат.

Фрау Штокман экспансивно объяснила Полу:

– Друзья Эрнста часто звонят в обеденное время, потому что только тогда и уверены, что застанут его дома. Он так популярен! Но некоторых из его друзей мы у себя в доме видеть не хотим. Мы не всех одобряем. Видите ли, он весь день работает, да и вечерами часто уходит. Но когда мы сидим за столом и обедаем, мужа неизменно раздражает любая помеха.

На проводе были люди, которые интересовались Эрнстом, а быть может, его любили. Каждый вечер в его жизнь с родителями вмешивались голоса издалека – быть может, голоса парней и девушек, которые плавали под парусами по озеру.

После обеда они пили кофе в зале. Пол глаз не мог отвести от картин – Ван Гога, Дерена, портрета ребенка, нарисованного в 1905 году Пикассо. Весьма озадачил его портрет нечесаного, слегка похожего на безумца молодого человека с ниспадающими на лоб золотистыми волосами, частично закрывающими его большие синие глаза и горбинку орлиного носа. Губы, имевшие форму арбузных ломтиков, были растянуты в печальной улыбке.

– Чья это работа? – спросил Пол.

– О, я рада, что вам нравится, – восторженно вымолвила фрау Штокман. – Это большая редкость. Даже специалисты, которые сюда приходят, не могут определить, что это такое.

– Что же это?

– Мама купила портрет еще до войны, когда изучала в Париже историю искусств, – вставил Эрнст.

– И он ничего мне не стоил, – рассмеялась фрау Штокман.

– У мамы был нюх на то, что будет расти в цене. Нынче портрет наверняка стоит целое состояние.

– А тогда ничего не стоил. Художник был на грани голодной смерти.

– Как его фамилия?

– Такой сумасшедший, такой молодой, такой безобразный и такой красивый. Деснос.

О Десносе Пол никогда не слыхал, но картина ему понравилась.

– Он давно умер, – сказала фрау Штокман с глубоким вздохом, но и с некоторым удовлетворением. – Разве не выглядит он счастливым, несмотря на то, что портрет написан на холсте, больше похожем на мешковину – мне пришлось заказывать новую подкладку, – и дешевыми красками, которые в некоторых местах уже выцвели, и приходится заказывать реставрацию дорогими красками. Такие затраты!

– Всю эту коллекцию составила мама. Как собиратель, она настоящий гений.

– Была когда-то! Ту мерзость, что рисуют сегодня, я бы собирать не стала. Пакость! Нынче все так ужасно! – Она отвела взгляд от картин. – А теперь, к сожалению, вынуждена вас покинуть, мне пора на собрание Комитета друзей гамбургской музыки. Оставляю вас и передаю в надежные руки Эрнста. Эрнст, только не знакомь его со своим другом Иоахимом Ленцем, – добавила она смеясь, но и не думая при этом шутить. Повернувшись спиной к залу, она направилась к выходу.

Эрнст проводил мать до парадной двери, после чего возвратился в зал. Они с Полом выпили еще по чашке кофе, потом Эрнст сказал:

– Пойдем в сад? Там, за домом, он спускается к озеру.

Пройдя по тропинке вдоль боковой стены дома, они вышли в большой сад с его кустами и лужайкой. В конце сада, на берегу, рядком росли ивы. Их ветви склонялись над озером, и листья на кончиках некоторых веток погружались в воду. Сквозь завесу из ивовых веток, точно сквозь изогнутые книзу прутья железной изгороди, они вглядывались в летние сумерки, сгущавшиеся над озером – кишевшим лодками.

Стоя рядом с Эрнстом, Пол на расстоянии всего нескольких ярдов увидел за ивовыми ветвями байдарки. Казалось, они плывут совсем рядом, нагруженные девушками и парнями в одеяниях, подобных листьям на теле. Ему померещилось, будто он чувствует, как пробиваются сквозь тьму теплые их цвета.

Пол слышал шорох воды вокруг лодок, ее густую пульсацию под всплесками весел, слышал крики и смех гребцов. Одна байдарка подплыла совсем близко к тому месту, где они стояли. Она проникла туда, проплыв под самыми ветвями ив, которые отгораживали озеро от владений Штокманов. Завидев Эрнста с Полом и, возможно, здраво рассудив, что они нарушают границу, двое парней погрузили лопасти своих весел в воду и за несколько мощных гребков удалились, сверкнув приподнявшимся лакированным бортом своей байдарки, похожим на бок дельфина, со свистом рассекающего воздух в надежде избежать встречи с носом приближающегося корабля. Поникшие ветви ив, запах лип, смуглые и нежно-розовые тела, летние одежды, приглушенный смех, далекие паруса на середине озера, а за ними – отраженные в воде городские огни, прямоугольники и треугольники стен и башен – все это переполняло Пола ощущением молодой, незнакомой жизни. Сумерки казались похожими на озеро, что плескалось у них под ногами, на плоть, в которую можно было бы проникнуть, кабы не ивы, склонившиеся к самой воде.

Уже темнело и становилось прохладно. Они возвратились в дом. Эрнст привел Пола наверх, в свой кабинет, и, усевшись рядом с ним на диван, стал показывать фотографии мест, где он побывал, и людей, с которыми развлекался на вечеринках. Снимки наводили скуку своей трафаретностью. Полу нетрудно было вообразить, каким образом Эрнст их делал. Лишь изредка попадались шутливые фотографии молодых людей, облаченных в причудливые наряды и гримасничающих или жестикулирующих перед камерой.

Одна фотография, лежавшая меж листами альбома, упала на пол. Пол поднял ее и принялся внимательно разглядывать. Не похоже было, что снимок делал Эрнст. На нем был запечатлен анфас молодой человек, наклонившийся вперед, подперев правой рукой подбородок. С его высоким лбом, зачесанными назад темными волосами и орлиным носом он немного смахивал на мексиканца. Внимательный, как у орнитолога в лесу, взгляд наводил на мысль о том, что парень дает указания фотографу. Казалось, он доволен тем, кого или что так пристально рассматривает: фотографом, другом. А может, фотографом был он сам.

– Кто это?

Эрнст издал негромкий подобострастный смешок:

– А, я предполагал, что тебе будет интересно. Это мой друг Иоахим Ленц. К сожалению, мама его не любит. Кажется, она и при тебе это сказала.

– У него удивительные глаза.

При этих словах Эрнст, взглянув Полу прямо в глаза столь же пристально, как смотрел, казалось, Иоахим, сказал:

– У тебя глаза красивее, чем у Иоахима.

Пол рассмеялся. Потом, увидев, что Эрнст обиделся, снова взял фотографию. Эрнст спросил:

– Хочешь познакомиться с моим другом Иоахимом?

– Очень.

– Ну что ж, собственно говоря, через два дня он устраивает у себя вечеринку. Ты приглашен. Он просил тебя привести.

– Что это будет за вечеринка?

– Ну, после Оксфорда она может показаться несколько необычной. Ты умеешь танцевать?

– Боюсь, что нет.

– Впрочем, не важно.

Вскоре после этого Пол сказал, что устал с дороги. Эрнст проводил его до комнаты. Оставшись один, Пол записал в своем Дневнике:

Отныне я начинаю жить.

На период оксфордских каникул решено:

Не выполнять абсолютно никаких домашних работ, заданных моим оксфордским наставником.

Теперь, оказавшись за пределами Англии, я займусь своей работой и отныне, останусь я в Оксфорде или нет, буду заниматься только ею и ничем иным.

Моя работа состоит в сочинении стихов и прозы. Весь мой характер, вся сила воли сосредоточены исключительно на моей работе. В мире деяний я всегда поступаю так, как велят мне друзья. У меня нет собственных убеждений. Это постыдно, я знаю, но это так. Следовательно, я должен совершенствовать ту сторону моей жизни, которая независима от других. Я должен жить и формироваться в своих произведениях. Моя цель состоит в достижении зрелости души. Отныне я начинаю вести сей Дневник. В него будут заноситься портреты людей и образчики разговоров, взятых из жизни. Помимо работы, я живу только ради своих друзей.

Наутро, когда Эрнст ушел на службу, фрау Штокман, как было условлено, повела Пола в Гамбургскую художественную галерею. Когда они вышли из дома, она ясно дала понять, что не намерена доверять ему весьма сложные ключи от входной двери. Если он будет уходить из дома один, сказала она, по возвращении ему каждый раз придется звонить в звонок для прислуги. Однако после одиннадцати вечера один приходить домой он не должен. В противном случае из-за него слуги не будут ложиться спать.

– Знаете, после войны, в период инфляции, все было таким ненадежным! Деньги стали стоить меньше бумаги, на которой их печатали. Не было никакого порядка. Кругом постоянно грабили, да и до сих пор в Германии безопаснее держать все на запоре. Нынче я всегда запираю дверь на оба замка.

Пол согласился с тем, что время наверняка было ужасное. Прежде чем она закрыла дверь, он еще раз заглянул в дом, темный, как недра пирамиды, с картинами, висевшими на цепях, точно жертвы культового поклонения искусству. А солнце снаружи походило на некоего безумного художника, который размалевал дорогу и листья синими и зелеными красками, скрутил ветви деревьев в петли, выставив их напоказ в увеличительных солнечных лучах, и залил мостовую и тротуар чернильными кляксами.

– Какая жара! – проворчала фрау Штокман. – Уф-ф! – и она обмахнула рукой лицо, отчасти для того чтобы освежиться, отчасти – как бы отмахнувшись от солнца.

Сев в такси, она с явным облегчением вздохнула в тени и знаком велела Полу сесть рядом. Как только машина тронулась, она заговорила:

– Я очень рада, что вы так хорошо ладите с Эрнстом. Эрнст очень славный мальчик… Да, думаю, вы с ним… как это называется?.. ах да, вы с ним очень созвучны друг другу, вы гармонируете, sumpathiques.

Она окинула Пола вызывающе-оценивающим взглядом. Потом, более строгим тоном, продолжила:

– Однако я надеюсь, что вы не будете мешать Эрнсту работать. Нам всем его работа очень нужна. Его отец не совсем здоров.

– Чем же Эрнст занимается?

– В настоящее время он занимается экспериментальными разработками в порту для одной фирмы-импортера. Они импортируют химические препараты – лекарства, знаете ли, и все такое прочее. Но это не надолго. Скоро он займется более важным делом. В конце концов, он станет руководителем фирмы.

– Звучит впечатляюще.

Но фрау Штокман была, казалось, не совсем уверена в том, какое произвела впечатление. Она упорно продолжала:

– А знаете, Эрнст очень талантлив. У него блестящие способности. Здесь он сдал все экзамены на отлично, в Гейдельберге получил степень бакалавра с отличием, а в Кембридже – с отличием первого класса. Первого класса. Знаете, что это такое?

Пол, разумеется, знал.

– Что он изучал?

– Экономику. Он очень способный, да и к физике у него тоже большие способности. Безусловно, у него большие способности и к языкам. К французскому и английскому, а может быть, и к испанскому. Правда, его итальянский не так хорош. Я не очень хорошо говорю по-английски, но он знает английский очень хорошо, не правда ли? Блистательно.

– Да, блистательно. Вы тоже очень хорошо говорите по-английски. Но его я вполне мог бы принять за англичанина.

– Вот как! Его вы могли бы принять за англичанина. Правда? – повторила она на свой строгий манер, смерив Пола пристальным взглядом своих больших, серьезных глаз.

Пол выглянул в окошко такси на улицу, пожалев, что не может выскочить из машины. Люди там казались свободными, они как будто бы даже приплясывали, потому что находились на улице, а не сидели рядом с фрау Штокман в такси. На фоне шелковистого блеска залитых солнцем зданий вышагивали лиловые силуэты прохожих.

По дороге в галерею фрау Штокман велела водителю остановиться и подождать, пока она будет делать покупки. Выбирала она лишь то, чем могла угодить Эрнсту. Во фруктовой лавке она сказала:

– А знаете, Эрнст все-таки странный. Он не ест клубнику.

Она купила вишни. О том, любит ли клубнику Пол, она не спросила.

В галерее на него произвела огромное впечатление одна современная картина – портрет женщины, сидящей за столиком в кафе: плечи укутаны туго натянутой шалью, волосы висят сплошной растрепанной массой, голова поникла, рюмка стоит перед ней, словно чаша с ядом. Закрытые глаза, плотно сжатые губы, да и все отрешенное лицо говорили, казалось, о том, что женщина пребывает в беспросветном мире собственной скорби. Надпись на медной табличке под картиной гласила, что это «Absinthtrinkerin»[2]2
  «За абсентом» (нем.).


[Закрыть] работы Пикассо. Отойдя от картины, Пол побрел в глубь галереи, где была выставлена современная немецкая живопись.

– Не смотрите на это уродство! – вскричала фрау Штокман.

На картинах спектральными желтыми, синими и красными цветами – подчас в виде грубых набросков на пустом холсте, подобных граффити на белых стенах – были изображены угловатые мужчины и женщины, хватающие друг друга за угловатые тела в угловатых сосновых ландшафтах. То были изображения новоявленных немцев, живущих своей примитивной жизнью средь примитивных страстей, точно древние саксы, которые выкрашивали синей вайдой шкуры в своих жилищах, чем потрясали друг друга до глубины души. На одной картине мужчина с торчащим, как копье, пенисом приближался к лохматой женщине, сжавшейся на корточках на фоне прозрачного малинового пламени.

– Не смотрите на эти картины. Они отвратительны, мало того – они позорят Германию, Sin Scandal! – сказала фрау Штокман. Они вышли из галереи и вернулись к ожидавшему их такси.

Во время второго завтрака позвонил Эрнст. Он сказал Полу, что они с Иоахимом и его другом Вилли ждут его в купальне и объяснил, как туда добраться.

– Я хочу, чтобы твой сын научился вести себя прилично и не звонил сюда, когда мы едим, – пробурчал герр Штокман жене. Та мрачно отрезала:

– А я хочу, чтобы он перестал встречаться с Иоахимом Ленцем и его другом Вилли.

В огромной открытой купальне было полно народу. Оказавшись там, Пол обрадовался, что Эрнст объяснил, где можно найти его и его друзей. В плавках, едва прикрывавших наготу, многие купальщики были уродливы. Нагота, подумал Пол, памятуя о Дневнике, есть проявление демократии новой Германии – Веймарской республики.

Эрнст стоял подбоченясь, демонстрируя мышцы рук и линию плеч. Полу показалось, что только они с Эрнстом выглядят здесь застенчивыми людьми. В предвкушении их встречи Эрнст улыбался. Приближаясь, Пол почувствовал, как Эрнст критически изучает его, точно свою собственность, которой готов похвастаться, хотя и опасается, что обладание ею не сделает ему чести.

– Добрый день! – сказал Эрнст. – Ну как, легко нашел дорогу?

– Легко, спасибо.

– Как спалось?

– Превосходно.

– Отлично. Ну так вот, все остальные уже в воде. Может быть, ты сначала разденешься, а потом, может быть, я тебя с ними познакомлю?

Пол разделся, а потом вновь подошел к Эрнсту. С ним были Иоахим и Вилли. Эрнст представил Пола Скоунера Иоахиму Ленцу, который окинул Пола насмешливо-оценивающим взглядом, очевидно, не одобрив его отнюдь не атлетическое телосложение, но будучи при этом не прочь завязать хорошие отношения с его говорящей головой. Однако затем, многозначительно взглянув на Эрнста, Иоахим отвернулся от Пола.

Вилли Лассель, друг Иоахима, обладал светлыми волосами, голубыми глазами, сверкающими зубами и открытой улыбкой. Душой и телом, обученными очаровывать. Он весьма дружелюбным тоном сказал, что рад будет побеседовать с Полом по-английски, поскольку готовится стать учителем английского языка. Иоахим смотрел на них и хранил молчание.

Вилли еще немного поговорил с Полом, после чего его перебил Эрнст. Все трое – Эрнст, Вилли и Иоахим – заговорили по-немецки. В голосе Эрнста слышалась восторженность. Он чем-то рассмешил остальных. Потом Вилли с Иоахимом отошли от Эрнста и принялись играть большим разноцветным резиновым мячом. Они резвились, перебрасываясь им над головами смотревшей на них толпы. Пол почти позабыл об Эрнсте, который все так же стоял рядом. Потом он, отойдя от Эрнста, прилег и стал смотреть, как смеются в солнечном свете Иоахим и Вилли. Иоахим и Вилли скрылись в толпе, тоже резвившейся в солнечных лучах, которые играли на лицах и телах людей и градом ярких стрел падали рядом с ними на воду.

Пол лег на спину и почувствовал, как свет упал на него. Он посмотрел прямо на солнце. Бахрома его ресниц черными тростинками окаймляла поток солнечных лучей. В этом неимоверно ярком свете меркли все слова, возникавшие в его настроенной на дневниковые записи голове. Казалось, солнечные лучи физически пронизывают его насквозь. У него возникло такое ощущение, что они впитывают в себя его мыслительные способности и, словно магнитом, притягивают его к самому солнцу. Он перестал быть личностью.

Он почувствовал, что между ним и солнцем упала тень, и, открыв глаза, увидел Эрнста.

– Пойдешь купаться?

– Да, наверно.

Когда они вошли в бассейн, Эрнст принялся озираться по сторонам, разглядывая всех подряд, особенно людей, отличавшихся красотой. Пол уже начинал стесняться окружавшей его со всех сторон наготы, а Эрнст шел себе вперед легкой походкой, внимательно озираясь вокруг, застенчиво улыбаясь.

Они миновали Вилли с Иоахимом. Вилли улыбнулся Полу и бросил Иоахиму мяч, развернувшись всем телом, точно вращающаяся в солнечном свете колонна. Иоахим поднял руки и поймал мяч, лишь мельком взглянув на него, а потом вновь обратил сияющий взгляд на Вилли.

Когда Эрнст с Полом искупались, Иоахим с Вилли уже были одеты и собирались домой. На прощанье они пожали друг другу руки, и Иоахим пригласил Пола к себе в гости двадцать четвертого числа.

24 июля

Однокомнатная квартира Иоахима располагалась в пентхаусе нового многоквартирного дома. Большая, просто и скудно обставленная комната освещалась дневным светом через застекленную крышу. У стены, за перегородкой, стояла двуспальная кровать. В другом конце комнаты имелась еще и широкая тахта. Дополняли обстановку стулья из трубок, столики со стеклянным верхом и светильники в виде стеклянных кубов, похожих на освещенные изнутри глыбы льда.

Эрнст с Полом пришли заблаговременно. Иоахим взял Пола под руку и принялся водить по комнате, показывая ему разнообразные вещи: грубо отлитую стеклянную вазу, мексиканский плед, книги по искусству. Было среди них несколько книг и о Дальнем Востоке, и об искусстве Африки. Был «Закат Запада» Освальда Шпенглера.