Текст книги "Роковое дерево Книга пятая (ЛП)"

Автор книги: Стивен Лоухед

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА 14, в которой справедливость торжествует

В дверь постучали, и в комнату сунулся секретарь магистрата.

– Простите, что беспокою вас, господин Рихтер.

– Что такое, Павел? – спросил судья, не отрываясь от бумаг.

– Этот человек снова здесь.

– Кого ты имеешь в виду, Павел? В твоей должности надлежит быть конкретнее.

– Пекарь, – ответил секретарь. – Тот, что из кофейни на площади.

Главный судья без всякого энтузиазма воспринял это известие.

– Ах, этот… – Он поднял голову и посмотрел на секретаря. – И с чем теперь? Сколько раз он у нас был? Шесть? Семь?

– Девять, герр Рихтер. Это девятый раз, когда он просит вас о встрече.

– Ну так отправь его. Ты же видишь, я занят. Скажи ему, чтобы уходил.

– Слушаюсь, господин главный судья, – ответил Павел. – Так и сделаю.

Судья вернулся к чтению, но его секретарь остался стоять в дверях. Единственный день недели, когда приемная судьи открыта для подачи просьб и жалоб, всегда доставлял неудобства. Сегодня, казалось, ситуация повторяется.

– Да, Павел? – вздохнул судья Рихтер. – Что-то еще?

– Просто я подумал… – замялся секретарь. – ради Бога, не подумайте, что я указываю главному судье, как вести дела…

– Да ладно уж, говори, – потребовал Рихтер. – Что еще стряслось?

Секретарь сделал шаг в кабинет, отделанный дубовыми панелями, с полками, заполненными делами, книгами и свитками, перевязанными красной лентой. – Мне просто пришло в голову, что если бы вы один раз согласились его принять, то проще было бы уговорить его больше не приходить.

– Это ты придумал только что? – спросил судья.

– В самом деле, герр Рихтер. Просто один раз его принять… и всё.

Главный судья тяжело вздохнул и решительно отодвинул бумаги.

– Хорошо, Павел. Я приму его. Но пусть ждет своей очереди. Кто там следующий?

Секретарь помялся.

– Никого, герр Рихтер.

– Как никого?

– Пекарь сегодня единственный проситель.

Рихтер надул щеки.

– А-а, черт с ним! Давай покончим с этим раз и навсегда.

– Мудрое решение, господин главный судья. Так я позову его?

Герр Рихтер подрезал фитиль на свече и придал лицу самый суровый вид. Открылась дверь, впустив настойчивого посетителя – крупного парня с копной светлых, непослушных волос и розовым лицом, вполне подходящим для человека помоложе. В больших руках была зажата бесформенная зеленая шляпа; он вошел, принеся с собой запах свежего хлеба.

– Входите, э-э… – Рихтер поискал в бумагах имя.

– Стиффлбим, – подсказал посетитель. – Я пекарь и меня зовут Энгелберт Стиффлбим.

Судья недовольно нахмурился.

– Будьте любезны, Стиффлбим, объяснить, почему вы считаете возможным приставать к официальным государственным органам со своими мелкими заботами? Что такого важного привело вас в суд?

– Простите меня, господин главный судья, я вовсе не собирался приставать к государственным органам.

– Вы же видите, у меня много дел, – проворчал герр Рихтер. – Излагайте свою просьбу и выметайтесь.

Энгелберт подошел к столу и положил перед судьей небольшой сверток.

– Это что? Взятка? – грозно вопросил судья.

– Нет, господин судья, это пирожное. Все должны есть. – Он улыбнулся. – Я сам его сделал. Для вас.

– А, ну ладно, понимаю. – Герр Рихтер отодвинул сверток в сторону. – Итак, ваше дело…

– Да, да, вы правы. Я пекарь.

– Нет, нет, я имею в виду, зачем вы здесь? Зачем пришли в суд?

Энгелберт вздохнул и постарался вспомнить заготовленную речь.

– Господин судья, я предстал перед вами, чтобы защитить интересы людей, которые сегодня томятся в тюрьме. Мое глубочайшее желание, чтобы…

– Эти люди, чьи интересы вы защищаете, – прервал судья. – Что есть против них?

– Нападение и избиение, – быстро ответил Энгелберт.

– Ваши друзья? Родственники?

– Они мне не друзья, господин судья. И никак не связаны со мной родственными узами.

– Тогда я не понимаю, в чем ваш интерес? Они что, денег вам задолжали? Должна же быть причина, по которой вы о них беспокоитесь. – Судья направил палец в грудь просителя – Отвечайте правдиво и не тяните.

– Нет, господин судья, они мне ничего не должны.

Главный судья Рихтер кивнул и, прищурившись, постарался посмотреть на посетителя как можно более проницательно. – Преступление, в котором их обвиняют… Полагаю, они невиновны?

– Нет, они действительно совершили преступление, – заверил судью Энгелберт.

– Откуда вы можете это знать?

– Так они же напали на меня – в моей собственной пекарне. Я был жертвой.

– Когда это случилось?

– Довольно давно. Двенадцать недель назад.

– А почему вы ждали до сих пор, чтобы прийти сюда?

– Прошу прощения, герр магистрат, но я не ждал. Я каждую неделю сюда прихожу. Но мне только сегодня разрешили поговорить с вами.

– Ладно. Это неважно, – фыркнул судья, – так вы считаете, что их посадили в тюрьму по ошибке, а?

– Об этом не мне судить.

– А кто должен судить? Э? – Герр Рихтер лукаво улыбнулся, как будто изобличив преступника, пытающегося сбить его со следственной логики.

– Вы, господин судья. Насколько я понимаю, именно вам предстоит слушать дело и решить, какова справедливость наказания.

И без того строгое выражение лица судьи стало еще строже.

– Предупреждаю вас, пекарь, в суде не терпят легкомысленного отношения. А вы морочите мне голову!

Энгелберт кивнул и попытался зайти с другой стороны.

– Прошу прощения, господин судья. Мне только хотелось бы видеть этих людей на свободе.

Рихтер обшарил взглядом добродушные черты лица человека перед ним.

– Почему? – только и смог спросить он.

– Почему? – повторил вопрос Энгелберт. – Наверное, потому, что это правильно.

– Но вы же сами подтвердили предъявленные им обвинения и признали их виновными. Сами их осуждаете. Тогда зачем вам печься об их освобождении?

– Я тот, с кем поступили несправедливо, но я простил им грехи передо мной.

– Закон есть закон, – веско произнес Рихтер. – Справедливость должна восторжествовать, и люди должны это видеть.

– При всем уважении, господин судья, я считаю, что эти люди достаточно пострадали и что держать их дальше в тюрьме как раз и будет несправедливым, и никакой общественной пользы не принесет. – Он помедлил, хотел сказать что-то еще, но передумал.

– Да? – резко подстегнул его судья Рихтер. – Что еще?

– Я просто хотел добавить, что об их нуждах некому позаботиться, они уже давно потратили те небольшие деньги, которые у них были, на еду и воду, которыми снабжал их тюремщик.

– Хм! – судья пренебрежительно махнул рукой. – Им следовало подумать об этом, прежде чем нападать и избивать солидных, порядочных граждан Праги, таких как вы.

– Вы без сомнения правы, – согласился булочник. – Но они уже давно в тюрьме. Вот я и зашел спросить, нельзя ли это время, уже проведенное в тюрьме, расценить как справедливое наказание за их преступление. Справедливость восторжествует. Тогда, может быть, их отпустят?

Мировой судья Рихтер потянулся за медным колокольчиком, стоявшим на краю стола, позвонил и, когда появился его секретарь, спросил:

– Нападение и избиение. Преступники в тюрьме. Мы знаем об этом, Павел?

– Знаем, господин главный судья. Помните, именно этим делом интересовался императорский двор.

– Это тот же самый случай?

Секретарь торжественно кивнул.

Мировой судья встал с самым мрачным видом и огласил заключение.

– Ваша петиция отклонена. Злоумышленники останутся под стражей до тех пор, пока не будут рассмотрены все предъявленные им обвинения.

– Прошу прощения, господин судья, – произнес Энгелберт, – но когда состоится слушание?

Мировой судья Рихтер не привык, чтобы каждое его высказывание вызывало новые вопросы. Он выпрямился во весь свой начальственный рост.

– Обвинения будут предъявлены тогда, когда я решу, что пришло время их предъявить.

Энгелберт покивал и улыбнулся.

– Хорошо. Увидимся на следующей неделе.

– Вы не поняли. Преступники должны ответить за свои преступления. Обвинения будут рассмотрены в должное время. И кстати, дело не в нашем ведении. Так что занимайтесь своими делами, а мне позвольте заняться своими.

– Хорошо, господин судья. Но, видите ли, я должен объяснить: будущее этих бедолаг касается меня напрямую. Я не могу с чистой совестью забыть об этом и ждать решения.

Судья потянулся к колокольчику, стоявшему в углу стола.

– Желаю вам хорошего дня, господин Стиффлбим. – Он звякнул колокольчиком и сказал секретарю: – Аудиенция окончена. Пожалуйста, проводите господина пекаря.

– Сюда, сударь, – отозвался Павел. – Я вас провожу.

Энгелберт последовал за секретарем в приемную. Однако у двери остановился и спросил:

– Вы сказали, что император проявлял интерес к этому делу?

– Было такое, – кивнул клерк. – Редкий случай, конечно. Но иногда случается. Естественно, мы должны во всем уважать пожелания Его Величества.

– Разумеется, – с улыбкой согласился Энгелберт. – Спасибо, что подсказали. В следующий раз я вам тоже пирожное принесу.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Роковое дерево

ГЛАВА 15, в которой речь идет о жизни и смерти

Финал Кубка Испании между «Реалом» и «Атлетико» Бильбао в рамках чемпионата Испании превратился в хаос с трагическими последствиями. Семь быков вырвались на поле. Игроки обеих команд бросились к боковым линиям, когда разъяренные животные выскочили из туннеля для игроков на последних минутах первого тайма на стадионе Сантьяго Бернабеу.

Нападающий Фернандо Сола, которого инцидент застал у ворот «Мадрида», успешно ускользнул от двух животных, но был растоптан третьим на глазах у более чем восьмидесяти тысяч вопящих болельщиков. Попытка спасти раненого футболиста обернулась кровавой бойней, когда зрители высыпали на поле. Один комментатор назвал это «забегом быков и зрителей».

Молодые испанцы, разогретые сангрией, перепрыгивали через барьеры. По оценкам одного из свидетелей, более сотни молодых людей сорвали с себя рубашки и бросились на поле – большинство стремилось продемонстрировать свое мастерство матадоров, а другие – помочь раненым товарищам. В последовавшей затем бойне погибли восемь человек. Еще пятеро были затоптаны толпой, пытавшейся покинуть стадион, когда возникли слухи о взрыве, а еще трое пострадали от ран, нанесенных быками, и позже скончались в больнице.

Полиция на месте убила четырех животных, остальных троих удалось загнать в боксы. Их увезли скотоводы, нашедшиеся среди зрителей. Этих быков надлежало исследовать на предмет выяснения их происхождения. Официальная версия гласила, что быков угнали по пути на корриду на юг Мадрида, но эта версия так и осталось ничем не подкрепленной.

В заявлении Министерства внутренних дел говорилось, что к инциденту причастны боевики ЭТА, баскского сепаратистского движения. Им было не по нраву национальное развлечение испанцев. Министр внутренних дел Хуан Карлос Наварро заявил, что правительство будет преследовать виновных по всей строгости закона и что террористы не уйдут от ответственности.

Однако представитель Национальной полиции заявил, что, хотя расследование продолжается, у полиции очень мало вещественных доказательств, которые можно было бы расследовать. Записи камер видеонаблюдения внутри и снаружи стадиона не выявили какой-либо подозрительной активности в часы, предшествовавшие нападению. «Откуда взялись быки, остается загадкой, – сказал он. – Они будто появились из воздуха».

Обе крупнейшие национальные газеты Испании, El Pais и El Mundo, объявили вознаграждение в размере 500 000 евро за информацию о преступниках. Газеты завалили кипами самых фантастических предположений, но следствие так и не смогло сдвинуться с места.

Вильгельмина оглядела плоскую вершину Черной Хмари, обманчиво спокойную ранним вечером. Глубоко вздохнув, она приготовилась к следующей попытке. В шестой раз должно повезти, подумала она и подняла кулак в воздух.

Почти сразу она почувствовала покалывание электричества на коже и ощутила вихрь энергии вокруг себя. Портал был активным и мощным. Секунду спустя воздух помутнел и приобрел бледно-голубоватый оттенок, а ветер из ниоткуда погнал волны по зеленой траве, покрывавшей вершину древнего холма. Она почувствовала напряжение в мышцах, рука дрожала, но она старалась держать ее прямо над головой. Ветер взвыл, и все вокруг стало расплывчатым, словно она смотрела на мир через стекло, обработанное пескоструйкой. Вокруг шипело статическое электричество; Вильгельмина приготовилась к прыжку, сосредоточившись на объекте поисков, Томасе Юнге. Его лицо в очках мелькнуло перед ее мысленным взором. Раздался шипящий хлопок, и предыдущий мир пропал.

Она моргнула, открыла глаза и обнаружила себя опять стоящей в конце Аллеи Сфинксов. Она резко выдохнула и огляделась, наблюдая, как пыльные смерчики мчатся меж двойным рядом безмолвных статуй. Быстрый взгляд на небо – ага, раннее утро, и это хорошо. Она отряхнула одежду, поправила рюкзак и снова отправилась в деревню на берегу реки. Там она надеялась взять лодку и переправиться на другой берег Нила. Она уже столько раз ходила по этому пути, что нашла бы дорогу с закрытыми глазами. Впрочем, сейчас не время думать об этом. Лучше просто идти и надеяться на лучшее.

Она продолжала надеяться на лучшее, когда на следующий день, в полдень, снова стояла у входа в скрытое ущелье и смотрела на высокие стены вади, встающие по обе стороны. Судя по тому, что она видела в деревне, а также по относительно пустынной реке, на этот раз ей, кажется, удалось прыгнуть в более раннее время, туда, куда и целилась.

– Пожалуйста, будьте там, Томас, – пробормотала она, входя в вади. В тенистом каньоне было немного прохладнее, и она поспешила к Т-образному перекрестку.

По пути она думала, как идут дела у других квесторов; у Кита, у Джайлза, которых она спасла во время своего последнего визита в гробницу, и задавалась вопросом, к чему приведет ее вмешательство, в какой бы реальности они ни жили. Это же не путешествие во времени. Возможно, этим спасением она создала для них какую-нибудь космическую петлю; а может, не для них, а для себя?

Она пыталась разобраться с возможными последствиями, когда, обогнув последний поворот там, где сходились три русла вади, увидела арабский шатер. Она прижалась к стене оврага, вздохнула и осторожно выглянула из-за угла. Группа смуглых мужчин в синих кафтанах трудилась среди разбросанных ящиков: одни несли предметы для упаковки, другие заколачивали крышки.

«Не похожи на грабителей гробниц. Уж слишком у них тут все организовано», – подумала она и продолжила внимательно наблюдать. Она как раз решала, стоит ли обнаруживать себя, когда из тени входа в разрушенный храм появился мужчина в сильно помятой широкополой шляпе. Не сразу, но она все же поняла, что видит того, к кому шла. Он похудел и выглядел неряшливее, чем при последней их встрече – бакенбарды отросли, а льняная накидка и штаны покрывал такой слой пыли, что казалось, будто он купался в ней… и все-таки перед ней был тот самый доктор Юнг, с которым она разговаривала в Лондоне. Он вынес большой кувшин, который бережно передал одному из рабочих, а затем подошел к небольшому походному столику возле входа в храм.

– Джекпот! – она вздохнула с облегчением и вышла на открытое пространство. В нескольких ярдах ниже по правому руслу лежала груда обломков и зияла дыра, ведущая к гробнице Анена. Несколько рабочих видели, как она появилась; они остановились, но никто ее не окликнул и не попытался остановить.

Бегом, словно опасаясь, как бы объект ее поисков не растворился в воздухе у нее на глазах, она направилась прямо к мужчине за столом.

– Доктор Юнг?

Он отчетливо вздрогнул и откинулся на спинку походного стула.

– Великие небеса!

Он бросил взгляд ей за спину, словно желая убедиться, что Мина явилась одна. Никого не увидев, он внимательно вгляделся в лицо Мины

– Мисс Клюг? Это вы!? – Известный египтолог медленно поднялся со стула, как будто перед ним материализовалось приведение. – Девочка моя, это действительно вы?

– Я, я. – Вильгельмина рассмеялась, радуясь и тому, что нашла, что искала, и тому, что ее узнали. Подняв глаза к небу, она произнесла: «Спасибо» и протянула руку. – Вы не представляете, как я рада вас видеть, доктор Юнг.

Он улыбнулся, удивленно покачав головой.

– Но откуда вы взялись? – спросил он, тепло пожав ей руку. – Как вы меня нашли?

Прежде чем она успела ответить, один из мужчин, выходивший из дыры в скале, окликнул доктора. Рабочий нес большую амфору, за ними вылез человек в белом.

– Хефри! – позвал доктор Юнг, – иди сюда! У нас гости!

Рабочий подошел и Вильгельмина засмотрелась в глубокие карие глаза стройного молодого египтянина с короткими черными волосами и озадаченным выражением на загорелом лице. Он что-то спросил доктора на местном языке, и тот объяснил:

– Хефри, познакомься с мисс Вильгельминой Клюг. Это моя коллега.

– Ну, это скорее преувеличение, – возразила Вильгельмина. – Здравствуйте, Хефри. Рада вас видеть.

– Привет тебе, женщина, – сказал он, склонив голову в легком поклоне и тоже огляделся, надеясь увидеть сопровождавших Мину. – Ты одна, женщина? В пустыне?

– Да, я одна, – ответила она. – Мне очень нужен доктор Юнг, и я так рада, что отыскала его!

– А уж я-то как рад! Но позвольте спросить вас, каким ветром вас сюда занесло?

– Я должна обсудить с вами один очень важный вопрос, – сказала она и почувствовала, как улыбка исчезла с лица, пока она говорила. – Это вопрос жизни и смерти. Тут надо действовать быстро.

– В самом деле? – беспечно спросил доктор. – Звучит серьезно. – Он поморгал и стал протирать очки. – О чьей жизни идет речь, и заодно, о чьей смерти?

Борясь с дурным предчувствием, Вильгельмина решительно ответила:

– Речь идет о жизни всех.

ГЛАВА 16, в которой ненависть ищет свой настоящий источник

Берли сидел один. Не было больше рядом людей, отвлекавших его своими ссорами, спорами и довольно неприятными привычками, граф наконец обрел покой. Только нельзя сказать, чтобы покой очень его радовал. Да, в камере стало спокойнее, но дни теперь казались очень длинными. Без своей банды, наполнявшей зловонный воздух праздной болтовней и непрекращающимися ссорами, Берли нечем было заполнить долгие часы заключения.

Для человека, привыкшего к жизни, полной ничем не ограниченных действий, это состояние оказалось новым и неудобным. Снова и снова Берли возвращался к мыслям, которые никогда прежде всерьез не занимали его. А думал он о своем благодетеле, пекаре.

Он никак не мог понять, почему Этцель вел себя таким образом. Граф то сидел, сгорбившись, в углу камеры, то скрипел зубами, размышляя над тем или иным поступком пекаря. У его проблем было имя, их звали Энгелберт. Даже само звучание этого имени казалось оскорбительным. Что это за имя вообще? Подходит для клоуна, шута, но не для мужчины. Интересно, а как оно будет выглядеть, если его записать по-английски? Опираясь на свой скудный запас немецкого, Берли смог представить английскую версию имени. Получалось что-то вроде «Светлого ангела». Какой родитель в здравом уме назовет своего сына Светлым ангелом?

Ну ладно – имя, подумаешь, диковинка. Главное в другом. Что такого было в человеке, которому удалось довести Берли до такого градуса бешенства? Чем больше он думал об этом, тем больше приходил к выводу, что под поверхностью видимых действий должно скрываться нечто существенное. На первый взгляд, обычный благонамеренный парень. Довольно жизнерадостный. Но почему даже то, как он придурковато хлопает глазами, вызывало у Берли прилив желчи? Его неизменно благожелательная манера поведения, то, как он встречает с улыбкой все злодейства, с которыми ему приходится сталкиваться в жизни? Ненависть графа вызывала именно глупая приветливость большого булочника, его идиотские благодеяния. Но на что же именно так болезненно реагировал Берли?

Нет, его физиономия точно не могла вызывать отвращение. Конечно, особо привлекательным его не назовешь, но черты лица правильные... Дело в том, решил Берли, что Энгелберт излучал некое естественное тепло и, за неимением лучшего слова, доброту. Натура Энгелберта просвечивала сквозь довольно заурядную внешность, придавая всему его облику весьма привлекательный и приятный вид.

Ну, а чему тут радоваться? Жизнь трудная, временами смертельно опасная. Убить или быть убитым, съесть или быть съеденным – таков был Закон Природы, единственный закон для этого мира. Берли усвоил этот жестокий урок, выжив на улице, и с тех пор у него не было причин усомниться в действии этого закона. Любой, кто не осознавал его, заслуживал того, что получал, включая Энгелберта Стиффлбима.

Однажды, примерно через неделю после того, как Тава, Кона, Мэла и Декса увели, Этцель опять появился со своей обычной продуктовой котомкой. Берли, чтобы не доставлять отвратительному пекарю удовольствия, сделал вид, что вообще не заметил его. Берлимены не могли испортить впечатление своими униженными благодарностями и елейными восклицаниями по поводу неоправданной щедрости Энгелберта, а граф молчал на своей циновке, отвернувшись лицом к стене, несмотря на все попытки пекаря обратить на себя внимание.

Позже, когда Энгелберт ушел, Берли повернулся на спину, чтобы посмотреть, что принес его враг на этот раз. Света не хватало, но даже при скудном освещении он заметил идеальные бело-коричневые буханки, изготовленные в пекарне Этцеля; купленную на рынке пухлую колбасу; желтые яблоки; кувшин молодого вина – все аккуратно разложено, словно на столе для натюрморта. В этот момент Берли еще раз убедился, что здесь заключено нечто большее, чем простое благочестие. У пекаря была какая-то цель, но вот какая?

Через некоторое время голод дал о себе знать; граф встал и, склонившись над провизией, начал распределять ее на предстоящую неделю. Взяв один из хлебов, он преломил его и съел. Затем, все еще стоя на коленях, отпил вина. Простая еда утолила голод и насытила; это было хорошо, это было правильно.

Пока он жевал и глотал, до Берли дошла важная мысль. Проблема была вовсе не в Энгелберте Стиффлбиме, а в его Иисусе. Но почему? – задумался Берли. Какая разница, во что верит этот большой придурок?

Пекарь императорской кофейни мог верить во что угодно, хоть в зеленых человечков. Граф знал, что люди верят во множество нелепых вещей, вплоть до русалок, единорогов и огнедышащих драконов. Но эти убеждения не вызывали у него такого же внутреннего отвращения. Как и воображаемые единороги, обитавшие в лощинах и на тайных полянах фольклора, Иисус был чепухой. Жестокое безразличие мира доказывало это несомненно; Иисус, пресловутый Сын Божий, был призраком, вымыслом, мифом. На самом деле, все религии, насколько мог судить Берли, представляли собой смесь суеверий и притворства: массовую глупость, придуманную свихнувшимися людьми, распространяемую шарлатанами и заглатываемую невежественными массами.

Берли всегда считал, что религия – это коллективное безумие для слабых; она делает их существование более сносным, дает крупицу утешения перед лицом суровой реальности, иначе их жизнь была бы бессмысленной, а так они уповают на доброго, мудрого, всезнающего Бога, присматривающего за ними. Правда для графа заключалась в том, что существование не имеет никакого значения, оно представляет собой случайное действие бессмысленных сил, создавших эфемерные сгустки разумной материи. Сегодня они есть, а завтра их уже нет. Жизнь большинства людей имела такой же смысл, как пламя свечи, горящее некоторое время, а затем гаснущее, и больше его никто не видит.

Настоящие мужчины, сильные мужчины, разумные люди не нуждаются в таких детских фантазиях, они бестрепетно смотрят в темную бездну холодной, неумолимой реальности. Однако большинство людей предпочитает веселый вымысел горькой, но бодрящей правде: нет ни Бога, ни цели, ни смысла в жизни и ничего не ждет человека за гробом.

Берли с удовольствием прожевал еще один кусок хлеба, и тут ему в голову пришла мысль: «Если Бога нет, то все можно».

Откуда взялась эта формулировка, он понятия не имел, но она его вполне устраивала. В качестве афоризма он мог бы и сам так сказать, а если бы с ним не согласились, у него нашлись бы аргументы.

«Бога нет, – мысленно произнес Берли, – а значит каждый волен поступать так, как считает правильным».

В дальнем углу камеры возникла темная фигура, такая же неясная, как и тени, в которых она обитала. И мысли ее были под стать теням.

– Каждый делает то, что считает правильным, – услужливо произнес Голос.

«Именно, – ответил Берли, кивнув в знак согласия. – Каждый волен делать все, что ему нравится, каждый волен действовать любыми средствами, которые лучше всего служат его целям.

– Если Бога нет, нет и никакого морального стандарта. Никто не может сказать, что правильно, а что нет. Все, что делает человек, никто не может ни одобрить, ни осудить. Есть как есть.

– Верно, – согласился Берли. – Если нет никакого стандарта, способного оценивать действия, то не может быть правильного или неправильного.

– Точно так же, – продолжал Голос уже настойчивее, – что бы ни случилось с человеком, нельзя считать это приемлемым или неприемлемым. Во вселенной, где нет смысла и цели, все, что происходит, нельзя считать хорошим или плохим; это просто то, что происходит, событие, о котором можно сказать лишь то, что оно произошло.

Берли снова согласился, хотя уже и не так уверенно. Он чувствовал, что поток мыслей несет его куда-то не туда.

– Тогда отчего ты так злишься на свое тяжелое положение? – спросил Голос. – Что-то происходит, в этом нет ни смысла, ни цели, просто случайная комбинация событий.

– Человек должен, по крайней мере, иметь возможность обратиться к правосудию. – Раздраженно пробормотал Берли. – Обвиняемый должен предстать перед обвинителями и ответить на обвинения.

– Должен? Это с какой стати?

– Это же элементарная справедливость, – настаивал Берли, но уже не так горячо, как раньше.

– Желаешь порассуждать о справедливости? Я думал, мы с этим покончили. Зачем снова начинать?

Берли не нашелся с ответом. Ему было больно, и боль была настоящей – возможно, этого было достаточно, чтобы жаловаться.

Голос поспешил за это ухватиться.

– Тебе больно, поэтому ты приписываешь боль несправедливости? Ты думаешь, кого-то интересует твоя жалоба?

– Мне просто больно! – Берли готов был завестись. – И мне плевать, знает об этом кто-нибудь или нет!

– Твоя боль – фантазия, вымысел, призрак. Там, где нет закона, никто не может причинить никому никакого вреда. Каждый волен делать то, что ему нравится. Судье нравится держать тебя взаперти. И где тут вред?

– Но мне не нравится, что ему это нравится! Ему не должно такое нравится! – огрызнулся Берли, теряя терпение.

– Опять ты о том, что должно быть, а чего не должно! – упрекнул Голос, снова растворяясь в тени, становясь просто пятном плесени на стене. Но из пятна прозвучало напоследок: – Похоже, брат, ты по-настоящему не веришь в свою собственную философию.

– Это какая-то паршивая философия! – прорычал Берли. – Черт возьми, я хочу уйти отсюда!

В сырой камере под Ратхаусом прошла еще неделя – еще одна неделя страданий ее некогда гордого обитателя. Воистину, Архелей Берли, граф Сазерленд, уже не гордый. Он несчастен и сознает это. Он даже стал думать, что оказался еще хуже, чем полагал.

С каждым днем он чувствовал себя все более хрупким, например, выеденным яйцом, которое потом для забавы склеили со всеми трещинами и недостатком некоторых частей. Он беспокойно метался по камере, стараясь не думать, потому что размышления приносили только новые страдания.

Он как раз пребывал в очередном приступе болезненного самоанализа, когда скрип двери напугал его. Он настолько запутался в своих мыслях, что не слышал ни шагов в коридоре, ни даже ключа в замке. Он повернулся, приготовившись увидеть знакомую фигуру пекаря в дверном проеме. Вот уж точно Светлый Ангел, размышлял Берли. Пришел снова меня мучить.

Тюремщик что-то пробормотал, и в камеру вошел Энгелберт со своим мешком, набитым провизией, и широкой улыбкой на лице.

– У меня для вас новости, – радостно объявил он, направляясь прямо в центр камеры.

Берли ничего не сказал, только смотрел – наполовину зачарованный, наполовину опасаясь услышать, что скажет его добродушный враг дальше.

– Ваших друзей скоро освободят!

Подняв голову, Берли сердито посмотрел на булочника, открывавшего мешок. Друзья, подумал граф. Какие еще друзья? Придворные алхимики, которым он скормил немало денег… где они сейчас? За долгие месяцы его заключения ни один не пришел ему на помощь, ни один не заступился за него, все о нем забыли.

– У меня нет друзей, – ответил Берли тихим хриплым голосом.

– Ну как же! Мужчины, которые были с вами, они же ваши друзья, не так ли? – сказал Этцель.

– Это наемники, – фыркнул граф. – Работали на меня. Ничего больше.

– Ну я-то ваш друг, – весело заявил Этцель. Он вынул свежий ржаной хлеб и осторожно положил его на сложенную тряпочку, служившую графу столом.

– Ты! – усмехнулся Берли, чувствуя, как где-то внутри разгорается застарелый гнев. – Ты – причина, по которой я здесь сижу.

Энгелберт пожал плечами, достал кусок сыра, завернутый в муслиновую ткань, положил его рядом с буханкой и выудил из мешка глиняный кувшин с пивом.

– Я думаю, вы знаете причину, по которой сидите здесь. – Он вытащил пригоршню абрикосов и аккуратно сложил их на тряпочку. – Из города отправляется тюремная карета. Ваших друзей отвезут в Пльзень, и там отпустят на границе. Но они должны пообещать никогда больше не возвращаться в Прагу.

Берли какое-то время молчал, а затем спросил:

– Я их увижу? Моих людей? Я смогу их увидеть, прежде чем их увезут?

– Вряд ли, – поразмыслив, ответил Энгелберт. – Но я спрошу.

– Но кто… – Берли с трудом подыскивал слова, – как это может быть? Кто смог такое сделать?

Этцель покивал.

– Я уже давно хожу к судье. Я ему настолько надоел, что он согласился освободить ваших людей.

– Так! – фыркнул Берли. – Они, значит, уйдут, а я буду тут сидеть.

– Мировой судья сказал, что совершено преступление и кто-то должен за него ответить. Ответственность, понимаете? – Пекарь достал из сумки что-то новое – целую жареную курицу – и добавил ее к остальной еде. – Я сказал судье, что ответственность может нести только один человек. А держать в тюрьме пятерых за преступление одного не имело смысла.

– Ты так ему сказал? – спросил граф.

– Я ему много чего говорил. В конце концов, к чему-то он прислушался. – Энгелберт нахмурился. – Но господин Рихтер – чиновник империи. Для мирового судьи мнение императора куда важнее, чем мое. – Этцель склонил голову набок. – Так уж у нас заведено.

– Так выходит, я буду сидеть здесь, пока не сдохну?

– Не дай Бог! – быстро ответил Энгелберт. – Я говорил с Его Величеством от вашего лица и просил императора освободить вас, но он тоже говорил о справедливости. Но это неважно, я снова пойду к нему, а в следующий раз принесу штрудель.