Текст книги "Роковое дерево Книга пятая (ЛП)"

Автор книги: Стивен Лоухед

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА 22, в которой колеса правосудия начинают вращаться

Шарканье тяжелых башмаков тюремщика по каменным плитам коридора вывело Берли из угрюмого оцепенения. Он услышал, как поворачивается железный ключ в замке, а потом скрип открывающейся двери. Граф, свернувшись в своем углу, не поднял головы, но его окликнули по имени и велели встать.

– Давай, давай, поднимайся, – заворчал надзиратель, входя в камеру. – Тебя наверху ждут.

Берли приподнялся на локте.

– Извините?

– Вставай и умойся.

– Зачем? Куда ты меня тащишь?

– Скоро узнаешь. – Надзиратель наклонился и тряхнул его за плечо. – Шевелись! Я не могу с тобой целый день возиться.

Что для Берли был какой-то день? Однако он подчинился – хоть что-то новенькое. Подошел к бочке с водой, окунул руки, плеснул в лицо, пригладил, как мог, свою дикую, отросшую шевелюру, безропотно позволил надеть кандалы и вывести из камеры. Они прошли по коридору, поднялись на три лестничных пролета. Берли запыхался, у него ослабели колени, и он плохо ориентировался в пространстве.

– Стой здесь, – приказал тюремщик, толкая его в дверь наверху лестницы. Заключенный переступил порог и оказался на свету, льющемся из двух больших окон, выходивших на площадь.

Берли стоял, ошеломленно моргая, прикрывая глаза руками, чтобы хоть как-то привыкнуть к яркому свету. В комнате из мебели была только низкая деревянная скамья у стены напротив высокого окна, здесь же стоял большой деревянный стол. За ним сидел мужчина и что-то деловито писал в большой бухгалтерской книге в кожаном переплете.

– Что там еще? – раздраженно спросил мужчина, не отрываясь от работы.

– Привел заключенного, как вы распорядились, – подобострастно ответил тюремщик.

– Туда. – Мужчина ткнул пером в сторону скамьи. Его ноздри зашевелились от вони, когда Берли прошел мимо стола. – Садись и жди, пока тебя не позовут.

Тюремщик отступил назад и занял место сбоку от двери, предотвращая возможную попытку побега. Они стали ждать. Берли, после стольких месяцев, проведенных в темной камере Ратхауса, был счастлив просто сидеть, позволяя солнечному свету нежно поглаживать его кожу. Дверь открылась, и вошел тощий юноша со свитком, перевязанным красной лентой.

Секретарь суда протянул руку, взял документ и жестом отослал молодого человека. Снял ленту, развернул бумагу и некоторое время читал. Затем, видимо, убедившись, что все в порядке, он встал, прошел во вторую дверь и очень быстро вышел обратно.

– Идем, – сказал он Берли. – Судья сейчас тебя примет.

Берли с трудом встал. С него сняли кандалы и втолкнули в кабинет. Он оказался в большой, заставленной книгами комнате, перед огромным письменным столом с затянутой в кожу столешницей. За этим монументальным сооружением сидел мужчина с острыми чертами лица в парике и жестко накрахмаленном белом воротничке. Казалось, мужчина даже не заметил посетителя.

– Герр магистрат, – через мгновение произнес нараспев секретарь. – Доставлен заключенный, о котором вы говорили.

– Имя, – угрюмо буркнул судья, не отрывая глаз от разложенных перед ним бумаг. Берли не успел ответить так быстро, как от него ждали, и судья поднял на заключенного водянистые глаза. – Назовите имя. Таков протокол.

– Берли, – произнес граф хриплым голосом. – Лорд Архелей Берли, граф Сазерленд. – Полный свой титул в данных обстоятельствах показался смешным ему самому. Мировой судья резко поднял глаза и окинул его критическим взглядом, как бы удостоверяясь в истинности прозвучавших слов, едва заметно пожал плечами и, обмакнув перо, черкнул что-то на бумаге.

Главный судья Рихтер махнул узкой рукой в угол комнаты.

– Этот человек напал на вас?

Берли оглянулся и увидел стоящего позади Энгелберта Стиффлбима. Он не заметил, как тот появился.

– Да, это тот человек, ваша честь, – ответил Этцель.

Герр Рихтер кивнул и вернулся к бумагам. Через мгновение он спросил:

– И вы намерены добиться того, чтобы обвинения, выдвинутые против этого заключенного, были сняты?

– Таково мое намерение, – ровным голосом ответил Этцель. – Я хочу, чтобы его освободили.

– Вы делаете это заявление по собственному желанию и по собственной воле?

– Именно так, господин главный судья.

– Вам никто не платил за это, не обещал ничего материального и не угрожал вам каким-либо образом, чтобы убедить вас обратиться с подобной просьбой?

– Нет, господин мировой судья, мне никто ничего не предлагал и не угрожал. Я делаю это, потому что Иисус повелел нам всем прощать тех, кто согрешил против нас.

Судья фыркнул, то ли в знак согласия, то ли в раздражении, Берли не мог сказать. Герр Рихтер, главный магистрат Праги, снова обмакнул перо и сделал пометку на бумаге. Затем, повертев ручку в руках, он посмотрел в лицо заключенному.

– Эти обвинения нуждались в наказании. Срок отбывания наказания в тюрьме считается справедливым и достаточным наказанием за названные преступления. Таким образом, решением судебного ведомства заключенного надлежит освободить из тюрьмы в ожидании дальнейших обвинений, связанных с подрывом власти и вмешательством в законную работу суда Его Величества.

Берли услышал только слова «освободить из тюрьмы», и сердце его заколотилось. Чиновник меж тем указал на Берли ручкой и продолжал:

– Настоящим решением вы освобождаетесь при условии, что не покинете город до завершения всех судебных разбирательств.

– Меня освободят? – переспросил граф, не в силах поверить в то, что он услышал. – Но где же я буду жить?

– Это не моя забота, – строго ответил судья. – Главное – в пределах городских стен, а там идите, куда хотите.

– У меня все отобрали, когда посадили в тюрьму. Верните хотя бы деньги, куда же я без них?

– Всякая собственность, которой вы обладали на момент ареста, конфискуется в пользу короны до тех пор, пока не будут вынесены решения по всем делам против вас, – безучастно произнес судья. – Таков закон. – Он пристально посмотрел на Берли. – Если у вас нет денег, вас могут объявить нищим и предъявить обвинение в бродяжничестве.

– Если у меня отобрали все деньги, я даже за еду не смогу заплатить!

– Суд это не интересует.

Берли оторопело посмотрел на судью.

– Так куда же мне тогда?

– Если хотите, можем вернуть вас в тюрьму до окончания всех судебных разбирательств. Вы этого хотите?

– Он может жить у меня. – Энгелберт подошел и встал рядом с графом. – Извините, – сказал он Берли, – надо было раньше сказать. – Обернувшись к судье, он произнес: – Если позволите, ваша честь, он будет работать в моей кофейне, и тем зарабатывать на жизнь. Бродягой он не станет.

– Хорошо. Присмотрите, чтобы с ним этого не случилось, – кивнул господин Рихтер. – Суд согласен передать его под вашу опеку при условии, что вы станете его поручителем до вынесения приговора. Вы несете ответственность за его содержание и должны следить за тем, чтобы он выполнял все свои обязательства. Его долги и преступления становятся вашими долгами и преступлениями, понятно?

Этцель посмотрел на Берли, словно прикидывая стоимость мешка муки.

– Да, я понимаю, господин главный судья.

Герр Рихтер потянулся к маленькому медному колокольчику, стоявшему на углу огромного стола, и тряхнул им. Мгновенно появился секретарь Павел и занял свое место рядом с судьей. Судья встал.

– Эти люди согласились с условиями и постановлениями суда; следует проследить, чтобы они подписали соответствующие документы.

Повернувшись к бывшему арестанту, мировой судья слегка покачал головой – как будто все еще не мог решить, что обо всем этом думать, – затем вздохнул и зачитал предварительный приговор.

– При установленных судом и согласованных условиях, – сказал высокопоставленный чиновник, – настоящим разрешается освободить и передать под опеку господина Энгелберта Стиффлбима, пекаря, проживающего в этом городе, до момента, когда суд вызовет Архелея Берли для окончательного решения по всем обвинениям против него.

Берли, еще не веря в происходящее, беспомощно посмотрел на открытую дверь за спиной.

– Значит, я могу идти?

– Вы свободны, – подтвердил судья, ткнув пальцем в документ в руках секретаря, – при условии, что вы будете подчиняться согласованным положениям и условиям.

– Я могу идти прямо сейчас?

Герр Рихтер кивнул и сказал:

– Только сначала подпишите бумаги. Секретарь вас проводит.

Через полчаса граф вышел из дверей Ратхауса на свет великолепного летнего дня. Он остановился, вдыхая чистый воздух и ощущая тепло солнечных лучей на бледной коже. Было такое ощущение, будто крошечные пальцы танцуют по всему его телу. Граф закрыл глаза, наслаждаясь этим ощущением и подумал, что никогда в жизни не чувствовал ничего столь чудесного.

ГЛАВА 23, в которой река остается единственным путем

Первый день свободы после стольких месяцев заточения в мерзкой камере опьянил Берли настолько, что он бродил по улицам города, совершенно не обращая внимания на взгляды прохожих. У них были все основания удивляться. Выглядел граф настолько бледным и растрепанным, что добропорядочные горожане приходили в ужас. Мысли Берли пребывали в таком же хаосе, как и его внешний вид. Солнце давно село, и тени заполонили город, когда он, наконец, направился к Староместской площади, где стояла кофейня, и увидел, как Энглберт закрывает на ставни на ночь.

– Guten Abend, {Добрый вечер! (нем.)}– окликнул Этцель, увидев подходящего Берли. – Хорошо прогулялись?

Берли непонимающе посмотрел на пекаря и пробормотал:

– Завтра обязательно опять пойду.

Этцель улыбнулся и кивнул.

– Я бы также сделал. Только, я думаю, завтра надо купить вам новую одежду и подстричься. – Он провел рукой по своей круглой голове. – Да, я так думаю.

Берли только теперь посмотрел на свою рваную одежду и сгнившие туфли, и понял, что вид имеет довольно нелепый. Он запрокинул голову и засмеялся, его смех разнесся по быстро пустующей площади. Немногие прохожие, заслышав этот смех, с тревогой посмотрели в сторону графа и поспешили дальше.

– Ты прав, – признал Берли и, все еще смеясь, вошел внутрь и поднялся в комнату, которую приготовил для него Энгелберт.

В тот вечер они вместе ужинали на кухне кофейни; им прислуживали молодые служащие. Потом они присоединились к ним за столом. Простая еда состояла из сосисок, капусты, свежего хлеба с маслом и пива; Берли ел, пережевывая пищу с мрачной решимостью стоика, подвергающегося пыткам. После трапезы, утомленный сменой обстановки, граф взял со стола свечу и ушел спать. Закрыв за собой дверь, он некоторое время стоял, тупо разглядывая комнату: массивную дубовую кровать с чистым белым бельем и пуховой подушкой, столик и тазик с водой, стул у изножья кровати и ковер на полу.

– Ты знал, что меня освободят? – спросил он Этцеля, когда тот впервые показал ему комнату. – Ты не сомневался?

– Мировой судья – разумный человек, – рассудительно ответил Энглберт. – А разумным людям трудно подолгу оставаться неразумными.

Эти слова эхом все повторялись в голове графа. Он пересек комнату и поставил свечу на стол. Затем снял одежду, вымылся в тазу и надел ночную рубашку, приготовленную Этцелем. Стоило ему улечься на свежие простыни, как он сразу уснул. День был долгий, смена обстановки сильно утомила Берли, возможно поэтому простые слова пекаря не оставляли его и во сне. Возможно, именно они запустили процесс преобразования в душе графа. Хотя первые часы ночи спящий провел в блаженном покое, перед рассветом сон его стал беспокоен, а потом он проснулся. И сразу испытал сильную паническую атаку. Ему не лежалось. Берли откинул одеяло, встал и начал расхаживать по дощатому полу в бледном, лунном свете, просачивающемся сквозь ставни.

В голове его все смешалось. Там кипели мысли, слова, какие-то неоформленные идеи и еще бог весть что – все это перемешивалось и ускользало, возникало и исчезало только для того, чтобы явиться снова, порождая какие-то новые диковинные смыслы. Казалось, ни одна мысль не задерживалась дольше одной-двух секунд, ее тут же сменяли другие – в общем, какой-то подсознательный мусор. Возможно, дело было в темноте или в том, что его опять заперли в комнате после стольких месяцев в камере, но какова бы ни была причина, Берли не мог больше оставаться на месте. Натянув потрепанное пальто и сунув босые ноги в туфли, он потянулся к дверной ручке и, помедлив, повернул ее и распахнул дверь, почти ожидая, что за ней будет стоять тюремщик. Однако там никого не было. Берли вышел на площадку и остановился, прислушиваясь. Дом спал; мир пребывал в покое.

Скрытно, как тень, Берли прокрался в соседнюю комнату и открыл дверь. Лунный свет из полуоткрытой ставни омывал фигуру Энгелберта, спящего на кровати под одеялом из гагачьего пуха, положив голову на сгиб руки. Граф уставился на спящего человека словно на привидение или на видение святого, ангела, обретшего плоть: перед ним был невинный, доверчивый человек, отрешившийся от забот грубого мира. Вид добродетельного Энгелберта вызвал в Берли мгновенную и бурную реакцию. Нельзя допустить, чтобы такая святая и безупречная добродетель жила в этом мире наравне со всеми; его необходимо искоренить, уничтожить.

Эта не была мысль, пришедшая в голову, это была инстинктивная реакция, грубая эмоция, не поддающаяся никаким разумным объяснениям. Берли видел Энгелберта на кровати, мягкий серебристый лунный свет омывал доброе лицо пекаря, и ярость клокотала в Берли, сметая последние остатки мышления.

В два бесшумных шага он пересек комнату. Еще шаг, и он стоит у кровати, нависая над спящим, таким беззащитным, никому не причиняющим вреда, погруженным в безмятежный сон праведника с улыбкой на широком лице. Желание разбить это лицо, раздробить череп, унизить эти добродушные черты охватило его с неистовой силой, и Берли почувствовал, как дрожь удовольствия от самой возможности расправиться с пекарем пробежала по его спине до макушки. Это и будет вознаграждением за перенесенные страдания; сладкая, приносящая удовлетворение месть.

Берли сжал кулаки, губы его исказила гримаса первобытной ярости. Он занес руку, наслаждаясь этим моментом, и… прошел момент, потом еще один, а он все еще не бил. Он очень хотел изничтожить это ангелоподобное лицо, – но подождите! Это уже было!

Однажды, много месяцев назад, не сдерживаемый никакой волей, кроме своей собственной, он полностью поддался этому побуждению и нанес удар; он превратил это доброжелательное лицо в мокрое окровавленное месиво, и что дальше? Что это было на самом деле? То же самое лицо, обаятельное, еще более приятное, чем тогда, а что сталось с ним за это время? Где его собственные некогда красивые черты? Он стал изможденным, поседевшим, просидевшим в тюрьме целую, пусть короткую, но вечностью! И это еще не самое худшее из того, что с ним приключилось!

Вспышка озарения показала Берли бесплодность его существования; пустое сердце, которое нечем заполнить. Один лишь вид Энгелберта мгновенно выявил всю его пустую сущность. В этот миг он понял, что скудость его собственной жизни не может вынести той богатой полноты, которой обладает такой простой человек, как Энгелберт. Они не могли существовать в одном мире: кто-то из них должен исчезнуть. А поскольку он не мог заставить себя покончить с Энгелбертом – теперь он это знал, – значит, надо уничтожить самого себя.

Берли открылось это со всей ясностью, и открытие стало чудесным. Словно он шел по жизни с завязанными глазами, а теперь повязку сорвали. Он понял, что чувствует ослепший, когда врач снимает бинты, и в его темный мир внезапно проливается великолепный свет. Он был слеп!

– А теперь я вижу! – пробормотал он, и у него перехватило дыхание. – Я понял.

Из бездонной ямы нахлынул поток отвращения к порочной, ядовитой злобе всей его жизни, отвращения к самому своему существованию. Всю жизнь он посвятил амбициям, всю жизнь в безудержной жадности гнался за богатством, отвергал всякую доброту, а каждое встреченное добро превращал во зло. Он лгал, не чурался подлости, – даже имя его было обманом! Вся его жизнь была сплошным мошенничеством.

Берли впервые посмотрел на себя, как на бедное, раздражительное, жалкое существо с крошечной черной душонкой, больше похожей на кучку пепла. В ослепительной вспышке прозрения на него обрушилась вина за все преступления, совершенные им; тяжелый, как надгробие, камень пал ему на плечи, он пошатнулся под бременем собственной вины.

Возле ложа своего ангела-спасителя, чье лицо так безмятежно сияло в лунном свете, Берли встал на колени и ощутил безграничный позор существа, несчастного, потерянного и обреченного, заслуживающего только гибели. С сухими глазами – при таких-то неисчислимых грехах и винах, – какая польза от нескольких слез? Лицо его горело от стыда.

Стыд был опустошительным, более мучительным, чем все, что он пережил в тюрьме, даже большим, чем вина, которая согнула его в три погибели, большим, чем он мог вынести.

– Боже! – застонал он. – Боже, пожалуйста!

Он не сразу понял, что сказал. Чего он ждет от Бога?

Слова вернулись, обратились против него, насмехаясь над ним. Его собственные слова, обращенные к другой непорочной душе, которую он еще недавно хотел уничтожить! Не его слова! Ведь только пару недель назад он твердо знал, что Бога нет! Есть только хаос, случайность и непреложные законы природы. В этом мире, как и во всех других, выживает сильнейший.

Высокомерие этого утверждения ужаснуло его. Осознанное невыносимое тщеславие вышибло воздух у него из груди, он задыхался. Глупость этого убеждения добила его окончательно. Как он мог быть настолько бездумным? Как он мог так ошибаться? Скакал вокруг, как дурак с колокольчиком, извергая бессвязную чепуху, выдавая ее за неоспоримую истину! Как такое могло произойти с ним? Как можно было так заблуждаться?

Берли не знал ответа; вместо него он обрел лишь жалкое унижение от осознания того, что многое из того, что раньше он полагал истиной, оказалось кучей вонючего мусора. Только сейчас он понял, насколько сильно ошибался, и это знание пронзило его тяжким ударом, унизило и сломало. Подобно насекомому, сначала ослепленному пламенем, а затем уничтоженному им, Берли почувствовал обжигающий жар саморазрушения. Но точка невозврата пройдена.

Он спустился по лестнице и зашел на кухню – он даже не помнил, как вышел из комнаты Этцеля. Двое молодых слуг спали на полу возле большой духовки; во всей остальной кофейне не осталось никого. Движущейся тенью, некогда бывшей живым существом, граф вышел из кофейни в ночь. Он думал – если это можно было назвать мыслью, поскольку было скорее принуждением, – что положит конец той буре, что бушевала у него в душе. Вот сейчас он дойдет до реки, бросится в воду и избавит мир от своего бессмысленного существования.

Староместская площадь была пуста; стояла глухая ночь, народ спал. Берли остался наедине со своим стыдом; он пробирался по залитым лунным светом улицам, спеша к городским воротам и к реке, где ждал его конец страданий. Он не знал, как выйдет за ворота. Не было ни плана, ни мысли – только твердая убежденность в том, что без него мир станет лучше.

ГЛАВА 24, в которой задается уместный вопрос

Вильгельмина молчала на протяжении всего дня, хотя настой Касс из коры ивы, казалось, несколько облегчил боль. Было очевидно, что сегодня она не в состоянии никуда идти. Кит и Касс решили дать ей отдохнуть еще одну ночь. Но следующим утром, как бы там ни было, они обязательно уйдут.

Кит разбудил их до восхода солнца, и вместе с Касс перенес Мину на уступ скалы. Это было не просто, но после того, как Мина отдышалась, она стала чувствовать себя бодрее. Сказался прохладный утренний воздух – она даже заявила, что пойдет сама, главное, не торопиться.

На берегу реки они ненадолго остановились, а затем пошли вдоль берега. Кит продирался через папоротник-орляк и ежевику; Касс и Мина следовали за ними. Касс шла рядом с Миной. Все молчали.

Они неплохо шли, но когда начали подниматься по тропе, ведущей из ущелья, Вильгельмине стало плохо. Они дважды останавливались, чтобы дать ей отдышаться. Утренний туман рассеивался по мере подъема. Наконец Кит объявил:

– Вот указатель. Мы были здесь. – Он посмотрел на Мину, на ее серое лицо, и бодро добавил: – Прекрасный результат. У нас есть несколько минут. Можем немного отдохнуть.

Мина кивнула и осела на землю. Касс поддержала ее. Небо продолжало светлеть и уже приобрело бледно-розовый оттенок. Вскоре Кит встал и принялся расхаживать по тропе.

– Она ожила, – сказал он. – Можем идти. – Он подошел к Вильгельмине и наклонился, чтобы помочь ей встать. – Готова?

– Готова как никогда. – Она хотела, чтобы голос звучал бодро, но получилось жалко. Она приняла руку Кита и неуверенно поднялась на ноги; Касс поддерживала ее с другой стороны. Они подошли к тому месту, которое Кит отметил, как начало лей-линии.

– Мина, тебе придется идти быстрее. Мы с Касс будем держаться за тебя и прыгнем вместе, хорошо? Начинаем на счет «три», а прыгаем на седьмой шаге. Только все вместе. Ладно, поехали… один… два… три.

Они успели приладиться друг к другу, и к четвертому шагу шли почти синхронно. Кит отсчитывал шаги. На седьмом шаге они прыгнули… но ничего не произошло, если не считать того, что Мина взвизгнула от боли.

Вернулись к исходной точке, отсчитали шаги, попытались прыгнуть… и опять остались на той же тропе.

– Проклятье! – зарычал Кит.

– Прекратите, – осадила его Касс.

– Как в прошлый раз…

– Нет! – прикрикнула Касс. – Не так. Попробуем еще раз.

Кит посмотрел в сторону восходящего солнца и кивнул.

– Мина, готова еще раз попробовать?

– Мне нужно домой, – сжав зубы, ответила она. – И мне все равно, что для этого потребуется.

– Хорошо, пробуем еще раз. – Сжав руку Вильгельмины, он шагнул вперед. – Мне кажется…

Как и прежде, Кит отсчитывал шаги и где-то между пятым и шестым шагами почувствовал, как волосы на затылке встали дыбом. Кожу начало покалывать статическое электричество, а порыв ветра прошел по кронам деревьев.

– Готово… Прыгаем!

Ноги оторвались от земли и не сразу нащупали опору. Мир расплывался, словно его закрывало матовое окно скоростного поезда. Ветер рванул одежду, крупинки мокрого снега лупили по лицу, а дождь поливал их с головы до ног. Порыв ветра заставил Кита закрыть глаза, а когда он снова открыл их, то увидел, что стоит на узкой тропинке, обсаженной буковыми деревьями. Полоса дождя унеслась вперед и рассеялась. Мгновение спустя показалось солнце, оставив на идеально прямой дороге пятнистые тени. Кит узнал лей-линию недалеко от Праги. Ну что же, подходящее место. «Пока все идет нормально», – подумал он. А вот какое время на дворе? Был только один быстрый способ это выяснить.

– Стойте здесь, – скомандовал он своему отряду. – Я скоро вернусь.

Пробежав по тропе, он выскочил на грунтовую дорогу, идущую вдоль реки. Дорога не мощеная – это хороший признак. Вдалеке двигалась повозка, запряженная лошадьми, – повозка, а не автомобиль – еще один добрый знак. Он подождал, пока повозка приблизится. Телегой управлял человек в бесформенной шляпе, домотканой поддевке и в штанах до колен. На ногах – деревянные сабо, – все казалось знакомым и указывало на то, что они попали в нужное время. Фермер с удивлением рассматривал одежду Кита – темные шерстяные брюки, просторную белую рубашку и коричневый жилет, – в этом он отправлялся из Дамаска, – дружелюбное выражение на лице фермера сменилось на подозрительное и настороженные. Кит, внезапно смутившись, помахал рукой и сделал вид, что ему нужно идти дальше по дороге. Фермер потерял к нему интерес и поехал по своим делам. Кит развернулся и побежал обратно в рощу, где оставил Касс и Мину.

– Почему так долго? – накинулась на него Касс. – Мине нужна помощь…

– Время более или менее подходящее, – сказал Кит. – Нам повезло. Кажется, мы справились. – Он посмотрел на Мину; она сидела с закрытыми глазами, сжав губы в тонкую бескровную линию. Он взял ее за здоровую руку, закинул себе на шею и сказал: – Положитесь на меня, сударыня. Сейчас мы доставим тебя домой.

Они вышли из тенистой рощи в яркое осеннее утро и весьма неторопливо отправились по берегу реки. Солнце быстро просушило вымоченную дождем одежду, и уже скоро их догнали еще два фермера, направлявшиеся на рынок. Первый фермер неприязненно оглядел одежду троих и, отвернувшись, проехал мимо. Зато второй узнал в Вильгельмине даму, которая иногда покупала у его жены мед и яйца; он окликнул ее и остановился, предложив подвезти до города. Мина собралась с силами, обменялась с ним приветствиями, залезла на телегу, и вскоре они уже ехали по разбитой дороге в Прагу.

В городе они первым делом направились к Старой площади, на рынок. Фермер высадил их в дальнем конце площади, и они немножко постояли, глядя на широкое пространство, заставленное киосками, ларьками и ручными тележками. Здесь шла оживленная торговля. Горожане бродили среди продавцов, торгуясь, пробуя товар и обмениваясь сплетнями, среди них носились дети, впрочем, их больше привлекали жонглеры и музыканты. Справа возносились в небо шпили собора, а слева – громоздилось здание Ратуши; прямо впереди, высоко и далеко, на холме, стоял императорский дворец.

Вильгельмина видела все это множество раз, но теперь воспринимала окрестности как тогда, когда она впервые, уставшая и страдающая от неуверенности, въехала в город с немецким пекарем, направлявшимся завоевывать Прагу. Сердце ее затрепетало, и внезапно ей очень захотелось увидеть милое лицо булочника.

Вдали, на дальнем конце оживленной рыночной площади, над бело-зеленым навесом красовалась вывеска «Имперской кофейни». У нее перехватило дыхание. Не обращая внимания на боль в руке, она выскользнула из-под руки Кита.

– Отпусти меня. Дальше я сама.

– Да брось, – ответил Кит. – Уж раз мы так далеко зашли, проводим тебя до самой двери.

Но Касс похлопала Кита по плечу и покачала головой.

– Отпусти ее.

Кит послушался, и Мина побрела к дверям своей кофейни. Она на мгновение остановилась, провела рукой по волосам, толкнула дверь и вошла в теплое душноватое помещение, благоухающее кофе, корицей, жареным миндалем и горячим молоком. Здесь было многолюдно. Служанки в зеленых фартуках носились взад-вперед с подносами, заставленными чашками, кастрюлями и тарелками с выпечкой. У маленькой стойки перед кухней толпились покупатели. Одна из девушек уставилась на нее, затем неуверенно поздоровалась, но Вильгельмина не обратила внимания. Сердце колотилось от предвкушения, она протолкалась сквозь добродушную толпу на кухню. Обогнув людей у стойки, она быстро подошла к огромной плите. Возле нее склонилась какая-то полузнакомая фигура. Вильгельмина даже не обратила внимания на то, что человек у плиты отличается от Этцеля комплекцией.

– Этцель, я дома! – позвала она. – Я скучала по тебе.

Человек у плиты вздрогнул, выпрямился и повернулся.

– Привет, мисс Клюг, – сказал он. – Извините, но Энгелберта здесь нет.

Вильгельмина отшатнулась.

– Берли! – выдохнула она. Глаза ее метались по кухне в поисках оружия – или выхода. Не увидев ни того, ни другого, она снова сосредоточилась на фигуре ненавистного человека. – Где Этцель? Что вы сделали с Этцелем?

Темноволосый человек странно улыбнулся.

– Вопрос, скорее, в том, – он закрыл дверцу духовки, повернулся и шагнул к ней, – что Этцель сделал со мной?