Текст книги "Светящийся"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

18. В грузовике

 
«Я вижу: красная луна
Встает на небе.
Бедою нам грозит она.
Я вижу мор, я вижу глад,
Среди людей большой разлад
Из-за кусочка хлеба.
Все потому, что красная луна
Взошла на небе».
 

Под приборной доской старенького курортного «бьюика» кто-то приладил приемник, и теперь через потрескивание эфира из динамика доносился голос Джона Фогерта в сопровождении оркестра. «Бьюик» мчался под гору к Сайдвиндеру. День был свежим и ясным. Денни вертел в руках библиотечную карточку Джека и казался вполне довольным, но Венди чувствовала, что он провел плохую ночь и нервничает.

Песня сменилась голосом диктора:

– Говоря о красной луне, я могу оповестить, что она действительно восходит над штатом Колорадо. Синоптики предвещают понижение атмосферного давления на всей территории штата во второй половине дня. Температура быстро падает. В горах ожидается снегопад, на дорогах гололед. Если вы намереваетесь отправиться в горы после обеда или вечером, не забудьте обуть на колеса цепи. А еще лучше, если вы никуда не поедете без крайней на то необходимости. Помните об альпинистской группе Доннера.

Затем стали транслировать рекламу. Венди щелкнула тумблером выключателя.

– Ты не против?

– Угу, пусть молчит. – Денни глянул на небо, пока что оно было ярко-синим. – Папа выбрал хороший денек для подрезки кустов, верно? И снега как будто не должно быть, – добавил он задумчиво.

Пора начать разговор, подумала Венди. Если он когда-нибудь должен состояться, то лучше всего сейчас.

– Денни, – начала она как можно более небрежно, – ты был бы рад уехать из отеля «Оверлук»? Чтобы не оставаться там на зиму?

Денни глянул на свои руки.

– Наверное, – сказал он, – но ведь это папина работа.

– А мне по временам кажется, – сказала она осторожно, – что папа чувствовал бы себя счастливее, находясь подальше от отеля. – Они миновали дорожный указатель с надписью «18 миль до Сайдвиндера», перед поворотом Венди включила вторую передачу. На этих спусках лучше не рисковать – она их боится до беспамятства.

– Ты правда так считаешь, ма? – Он с любопытством глянул на мать и покачал головой. – Нет, про папу ты думаешь неправильно.

– Почему?

– Потому что он волнуется за нас, – сказал Денни, осторожно выбирая слова. Трудно объяснить ей что-нибудь, он и сам не все понимает. Ему припомнился случай, о котором он рассказал мистеру Хэллоранну. Когда один парнишка хотел украсть транзисторный приемник, а Денни велел ему этого не делать. Ему пришлось поволноваться, но, по крайней мере, ему тогда все было ясно, хотя он был совсем маленьким. Но у взрослых ничего не бывает просто, они вечно в смятении, любой поступок У них осложняется мыслями о последствиях, сомнениями, самолюбием, а также любовью к своим близким и чувством ответственности за них. Правильный выбор часто наталкивается на препятствия, и не всегда Денни видит препятствия там, где их видят взрослые.

– Папа считает… – начал Денни и с опаской глянул на мать.

Она внимательно следила за дорогой и не поворачивалась к нему И он решил продолжить: Папа считает, что нам нравится там и отель для нас хорошее место. Он любит нас, поэтому боится что нам будет плохо, а он не хочет, чтобы мы горевали. Он уверен что, в конце концов, для нас так будет лучше. Папа боится, что если мы уедем, то он не сможет получить другую работу. Тогда мы пойдем по миру. Или что-то вроде этого.

– И это все?

– Нет. Но остальное у него все перепутано. Потому что он сейчас он стал другим.

– Да, – сказала она со вздохом. Спуск стал более пологим, и она переключила передачу снова на третью скорость.

– Я ничего не выдумываю, ма, честное слово.

– Я знаю, – сказала она с улыбкой. – Это все тебе сказал Тони?

– Нет, я сам понял. А доктор Эдмондс не поверил в Тони, верно?

– Бог с ним, с доктором. Я верю в Тони, хотя не знаю, кто он и каков из себя. Вероятно, он часть тебя, а может, является откуда-то со стороны. Все равно я верю в его реальность. И если ты… если он считает, что нам нужно уехать, мы уедем. Мы уедем вдвоем, а папа присоединится к нам весной.

Он глянул на мать с жадной надеждой:

– Куда, ма? В мотель?

– Мы не можем позволить себе жить в мотеле. Мы будем жить у моей матери.

Надежда угасла на лице Денни.

– Что?

– Ничего, – пробормотал он.

Склон стал круче, и Венди убавила скорость.

– Нет, док, не говори так. Этот разговор нужно было начать намного раньше. Что ты знаешь? Я не рассержусь – говори прямо, без опаски.

– Я знаю, как ты относишься к своей маме.

– Ну и как?

– Плохо. – Он уныло продолжил: – Очень плохо. Ты даже жалеешь, что она твоя мама. Словно она хочет съесть тебя. – Денни испуганно посмотрел на мать. – И мне не хотелось бы жить с ней. Она вечно думает о том, что у нее мне было бы лучше, чем у тебя, и о том, как ей забрать меня от тебя. Мамочка, я не хочу ехать к ней. Лучше остаться в отеле «Оверлук».

Венди была потрясена. Неужели у нее с матерью такие плохие отношения? Если ребенок читает их мысли, в его душе должен твориться ад. Она почувствовала себя обнаженной, словно ее застали за постыдным делом.

– Ладно, Денни, ладно.

– Вот ты и рассердилась на меня, – ответил он тоненьким плачущим голосом.

– Нет, я не сержусь. Честное слово, не сержусь. Просто я удивилась. – Они проехали мимо указателя с надписью «15 миль до Сайдвиндера», и здесь Венди немного расслабилась – дорога отсюда до города была гораздо лучше.

– Я хочу задать тебе еще один вопрос, и ты должен ответить правдиво. Сможешь?

– Да, ма, спрашивай, – ответил он почти шепотом.

– Папа снова стал выпивать?

– Нет… – сказал он и прикусил язык, чтобы не добавить слова, готовые сорваться, – пока еще нет.

Венди с облегчением положила руку ему на колено, обтянутое джинсами, и слегка сжала его.

– Твой папа старался изо всех сил перестать пить, потому что он любит нас, а мы его, правда?

Денни серьезно кивнул в знак согласия.

Говоря почти сама с собой, она добавила:

– Он далек от совершенства, но он старался, Денни, очень старался победить свою слабость. Когда он бросил пить, ему было чертовски трудно. И до сих пор трудно. Если бы не мы с гобой, он не выдержал бы. И я должна поступить с ним по справедливости. Но я не знаю: уехать или остаться с ним? Это все равно, что быть между двух огней. Ты сделаешь для меня что-то, док?

– А что?

– Позови Тони. Пусть Тони придет. Прямо сейчас. Спроси у него, ожидает ли нас в отеле опасность?

– Я уже пробовал, – ответил Денни.

– И что? Что он сказал?

– Он не пришел, – ответил Денни и залился слезами.

– Денни, милый, не плачь, пожалуйста. Не плачь. – Машина, вильнув в сторону, пересекла двойную желтую линию. Венди в испуге вырулила снова на свою проезжую часть.

– Не отдавай меня бабушке, я не хочу туда. Я хочу остаться с папой.

– Хорошо, – сказала Венди тихо. – Мы так и сделаем. – Она вытащила бумажную салфетку из кармана своей ковбойки и протянула ему. – Успокойся, милый. Мы останемся, и все будет прекрасно. Просто великолепно.

19. Снег

Наступили сумерки.

Они стояли на крыльце в увядающем свете огня. Джек стоя посредине, обняв Денни за плечи одной рукой и обхватив за талию Венди – другой. И они все вместе глядели, как исчезает их последняя надежна на спасение.

Небо было на две трети покрыто темными тучами. Часом раньше начался снег, и на этот раз не нужно было быть синоптиком, чтобы предсказать, что он зарядил надолго – это был не тот снег, который выпадет и растает или будет разметен ветром. Нет, на этот раз снег сначала падал сплошной стеной, образуя ровный покров, но через час с северо-запада подул ветер, поднялась вьюга, стало наметать сугробы у крыльца и на обочинах подъездной дороги. Шоссе сразу за отелем исчезло под снежным одеялом. Звери на зеленой изгороди скрылись под одинаковыми белыми плащами.

Интересно, что все трое думали о разном, но испытывали одно и то же чувство – чувство облегчения: мосты сожжены, и возврата к прошлому нет.

– Когда-то снова придет весна, – прошептала Венди. Джек крепче прижал ее к себе.

– Не успеем глазом моргнуть, как она вернется. Пойдемте домой и поужинаем. Тут холодно.

Венди улыбнулась. Весь день Джек был не в себе, казался каким-то странным. Теперь он снова стал самим собой.

– А мне приятно стоять здесь… А как тебе, Денни?

– Нормально.

Они вошли в дом, оставив снаружи низкий вой метели, который станет для них привычным. Хлопья снега крутились на крыльце. «Оверлук» мужественно противостоял ударам ветра, как делал это на протяжении трех четвертей века, безразличный к тому, что он теперь отрезан от всего остального мира. А возможно, был даже рад такой перспективе. Под защитой его стен двое взрослых и ребенок занялись своими вечерними делами, словно микробы, очутившиеся во внутренностях огромного чудовища.

20. В комнате 217

День был хмурым, к полудню небо снова стало сыпать снегом. По радио обещали увеличение снежного покрова и пели осанну снегопаду, который был истинным благом для колорадских любителей лыж.

Венди сидела в спальне, вязала шарф и размышляла о том, зачем лыжникам так много снега.

Джек был в подвале. Он спустился туда, чтобы проверить давление в котлах и топках, – занятие, ставшее для него ритуальным с тех пор, как снег отрезал их от мира. Убедившись, что все в порядке, он ввернул лампочку, уселся на старый плетеный стул и принялся изучать старые документы, постоянно вытирая губы платком.

Денни снова стоял у двери в комнату 217.

Ключ лежал у него в кармане. Он пожирал глазами дверь, как заговоренный. Тельце под фланелевой рубашкой дергалось и трепетало.

Он мычал какой-то монотонный мотивчик. Ему вовсе не хотелось приходить сюда, особенно после случая со шлангом. Он был напуган тем, что снова взял ключи без разрешения отца.

Но любопытство было сильнее его. Как гласит пословица, любопытство

погубило кошку, но удовлетворение любопытства воскресило ее.

Так и Денни. Как неотвязная песня сирен, его мозг сверлило любопытство, от которого можно было избавиться, только удовлетворив его. А разве мистер Хэллоранн не говорил: «Не думаю, чтобы что-то в отеле причинило тебе вред».

Но ты обещал.

Обещания даются для того, чтобы нарушать их.

Очень утешительная мысль. Она явилась откуда-то со стороны и жужжала под черепной коробкой Денни, как насекомое. Откуда взялась эта чуждая мысль?!

Обещания даются для того, чтобы нарушать, разбивать, расщеплять, раздирать их на куски. ВПЕРЕД!

Нервное мычание перешло в низкое пение: «Лулу, моя крошка, иди ко мне, Лу, моя до-о-орогая…»

А может быть, мистер Хэллоранн ошибся? Не потому ли он промолчал и позволил снегу отрезать их от всего мира?

Просто закрой глаза, и ужасная вещь исчезнет сама собой.

То, что он увидел в президентских апартаментах, исчезло. И змея оказалась всего-навсего пожарным шлангом, упавшим на ковер. И кровь в президентских покоях оказалась безобидной для него, чем-то случившимся давным-давно, еще до его рождения и теперь, в настоящем, не имевшим смысла. Как фильм, видимый только ему одному. Нет ничего, решительно ничего, чтоо может причинить ему зло. Так почему бы не проверить это, войдя в комнату?

«Лулу, иди ко мне, Лу…»

Любопытство сгубило кошку, мой дорогой ьтремс, удовлетворение любопытства вернуло ее к жизни здоровенькой, как огурчик, от коготков до кончиков ушек. Кошка стала совсем как новенькая, уж Денни знает…

Такие вещи – лишь страшные картинки, они не принесут тебе вреда, но боже мой.

Какие у тебя большие зубы, бабушка! А в апартаментах Синей Бороды прячется волк, или Синяя Борода в волчьих апартаментах, и я так…

рад, что ты спросил, потому что любопытство погубило кошку, а НАДЕЖДА удовлетворить любопытство воскресила ее.

Он остановился у огнетушителя, положил медный наконечник на раму и сунул в него несколько раз палец, прошептав: «Ну-ка, попробуй укусить меня! Ага, не можетшь. Ты всего лишь обыкновенный дурацкий шланг и ничего не можешь делать, как только лежать здесь». Денни упивался своей храбростью – это был обыкновенный шланг, только брезент и медь. Режь его на куски, он даже не пожалуется, а только напустит на ковер ржавой воды, и ничего такого тут нет: ни ос, ни хвоста, ни змеиной кожи, ни змеиной рожи. Но ему надо спешить, спешить, спешить, потому что он сам

опаздывает. «Я спешу», – сказал Белый Кролик[8]8
  Здесь и дальше упоминаются персонажи из сказки Льюиса Кэролла «Алиса в Стране чудес».


[Закрыть].

был белым кроликом. Там, у детской площадки, сидит белый кролик, когда-то он был зеленым, а теперь белый, словно кто-то так напугал его, что в одну снежную ветреную ночь он поседел и стал старым.

Денни вытащил ключ из кармана и вставил его в замок.

«Лулу, Лулу…»

Белый Кролик спешил к Герцогине на партию крокета, где играли аистами вместо клюшек и ежами вместо шаров.

Он прикоснулся к ключу, осторожно провел по нему пальцами – головка была горячей. Он повернул ключ. Язычок замка бесшумно вышел из паза.

ОТРУБИТЕ ЕМУ ГОЛОВУ! ОТРУБИТЕ ЕМУ ГОЛОВУ! ОТРУБИТЕ ЕМУ ГОЛОВУ!

Эта игра вовсе не крокет, ведь клюшки слишком короткие, эта игра

ВЖИК-БУМ. Прямо в ворота.

ОТРУБИТЕ ЕМУ ГООООЛОООВУ!

Денни толкнул дверь. Она беззвучно распахнулась. Он оказался на пороге большого совмещенного – гостиная и спальня – номера. И хотя снежный покров не доходил до третьего этажа, в комнате было сумрачно, потому что папа закрыл ставни с западной, наветренной стороны две недели назад, еще до того, как начались бураны. Стоя на пороге, Денни осторожно протянул руку направо и нащупал выключатель. На потолке вспыхнула хрустальная люстра с двумя лампочками. Денни шагнул в комнату и огляделся. Ковер на полу был толстым и мягким, спокойного розового цвета. Двуспальная кровать под белым покрывалом, письменный стол у большого окна с закрытыми ставнями. 3а этим столом так приятно описывать красоты, открывающиеся из окна.

Он прошел дальше. Здесь ничего, абсолютно ничего. Пустая, холодная комната – холодная потому, что папа сегодня отапливает восточное крыло. Бюро. Гардероб с распахнутой дверцей, открывающей взору пустую внутренность с вешалками того типа, что нельзя украсть, Гидеоновская библия на краю стола. По левую руку – дверь в ванную с зеркалом во весь рост, отражающим теперь его собственное белое лицо. Дверь приоткрыта и…

В зеркале его двойник многозначительно кивнул головой.

Да, так оно и есть, что бы там ни было. Внутри, в ванной комнате. Его двойник шагнул вперед и, протянув руку к стеклу, нажал на него. Дверь в ванную распахнулась. Он заглянул внутрь.

Длинная комната вроде пульмановского вагона. На полу белый шестиугольный кафель. В углу унитаз с поднятой крышкой. Справа раковина для умывания и зеркало над ней. Слева огромная ванна на ножках в виде когтистых лап. Занавеска задернута во всю длину ванны. Денни вошел в комнату, подчиняясь какой-то внешней силе, словно все происходило в одном из приятных снов, которые Тони показывал ему. И он отдернул занавеску, надеясь увидеть там нечто такое, что было забыто папой или потеряно мамой, – находка, которая доставит им радость.

И он отдернул занавеску.

В ванне лежала мертвая женщина, она была мертва давным-давно. У нее было распухшее, багровое тело, вспухший от газов живот выступал из воды, как остров плоти. Глаза уставились на Денни, громадные и стеклянные, как мраморные шарики. На лице застыла усмешка, синие губы были растянуты в мучительной гримасе. Груди торчали из воды, медленно колыхались волосы на лобке, мертвые руки вцепились, как клешни, в края фарфоровой ванны.

Денни вскрикнул, но его голос провалился внутрь, как камень в глубину колодца. Он отшатнулся, слыша, как его каблуки цокнули по белому шестиугольному кафелю. Почувствовал, как намокли его штанишки.

Женщина села в ванне.

Она сидела с усмешкой на лице, устремив на него мраморные зрачки глаз. Мертвые пальцы скребли края ванны. Груди раскачивались, как старинные треснутые чаши для пунша. Она не дышала. Это был труп женщины, умершей много лет назад.

Денни повернулся и бросился бежать с выкатившимися из орбит глазами. Волосы у него стали дыбом, как иглы у ежа, готового превратиться в

крокетный или роуковый?

мяч. Его рот был раскрыт в беззвучном крике. Он ударился о наружную дверь, которая почему-то оказалась закрытой. Он принялся барабанить по ней, не соображая, что ему достаточно нажать на ручку, чтобы дверь открылась. Из горла у него вырвался оглушительный крик, недоступный человеческому слуху. Он мог только барабанить в дверь кулаками, слыша за своей спиной шаги мертвой женщины с раздутым животом, развевающимися волосами и вытянутыми вперед руками. Она пролежала мертвой в этой ванне, вероятно, многие годы, дожидаясь лишь прихода Денни.

Дверь не хотела открываться – никак, никак, никак не хотела.

А потом ему послышался голос Хэллоранна, неожиданный и такой спокойный, что голосовые связки Денни расширились, и он стал плакать – не от страха, а от блаженного облегчения.

Я не думаю, что они могут причинить тебе зло. Они как картинки в книге… Закрой глаза, и они исчезнут.

Он прикрыл веки, сжал кулаки и напрягся в попытке сосредоточиться на мысли:

Ничего нет, там ничего нет, там совсем ничего нет! ТАМ НИЧЕГО НЕТ, АБСОЛЮТНО НИЧЕГО!

Прошло какое-то время. Он стал расслабляться и осознавать, что дверь не закрыта и выход свободен, когда вдруг на его горле сомкнулись мокрые, распухшие пальцы, пахнущие рыбой и мертвечиной. Безжалостные руки повернули Денни к себе, и его глаза уставились в мертвое багровое лицо трупа.

Часть IV
В снежном плену

21. В мире снов

От вязания Венди стало клонить ко сну. Возможно, Барток не дал бы ей уснуть, но на стареньком проигрывателе крутилась пластинка с музыкой не Бартока, а Баха. Ее руки двигались все медленнее и медленнее, и в то время, когда сын знакомился с долгожительницей комнаты 217, она заснула, уронив на грудь вязание. Пряжа и спицы медленно поднимались и опускались в такт дыханию. Сон был глубоким, без сновидений.

* * *

Джек Торранс также заснул, но его сон был поверхностным и тревожным. Картины во сне были такими яркими и живыми, что вовсе не казались ему сном.

Перед тем как заснуть, он листал счета за молоко. Их было не меньше сотни в каждой пачке, однако он бегло просматривал все из боязни пропустить какую-то таинственную нить, связывающую его с «Оверлуком», – она была где-то здесь, в этих документах. Он походил на человека, который с электрической вилкой в руке пытается нащупать в полной тьме розетку, и если он включит штепсель в сеть, ему откроется какой-то удивительный мир чудес.

Джек вступил по телефону в спор с Элом Шокли. Черт возьми, совсем расшатались нервы. Он считал, что возмутился против надменного тона Эла, каким тот потребовал, чтобы Джек отказался от намерения писать книгу об отеле. А возможно, у Джека слишком взыграло самолюбие перед тем, как окончательно увянуть. Но нет, нет! Он напишет книгу, даже ценой разрыва с Элом – путь будет что будет. Заголовок книге он даст непритязательный, но исчерпывающий: «Странный курорт. История отеля «Оверлук». Вот так прямо и откровенно. Но в книге не будет ничего мстительного, задевающего Эла, или Стюарта Ульмана, или Джорджа Хартфилда, из-за которого он потерял работу, или отца Джека – этого несчастного скандалиста-пьяницу, или кого-нибудь еще, если на то пошло. Он будет писать книгу об отеле, который напустил на него порчу, – никакого другого объяснения тут быть не может.

Джек удобнее сел на стуле; держа счета перед глазами, он уже не разбирал букв. Взгляд его стал рассеянным, веки отяжелели. Мысли перенеслись от отеля к отцу, который служил санитаром в городской больнице. Крупный, полный мужчина, ростом более шести футов, даже выше теперешнего Джека.

– Ах ты, мой последыш, – говорил он, со смехом подхватывая Джека на руки. У Джека было два старших брата, Брет и Майк, и сестра Бекки, которая в детстве была только на два дюйма ниже Джека, но позже перегнала его в росте.

Отношения Джека с отцом походили на бутон, обещавший распуститься прекрасным цветком, но оказавшийся пустоцветом. До семилетнего возраста он любил своего рослого, грузного отца крепко и безоговорочно, несмотря на шлепки, синяки и затрещины.

Ему помнились тихие летние вечера, когда, сидя в гостиной, он делал вид, что играет, а на самом деле дожидается, когда с грохотом распахнется дверь, на пороге появится отец и заревет от восторга при виде сына. А сам Джек с писком бросится навстречу отцу, который в своем белом медицинском халате с развевающимися полами походил на большущее привидение, и часто его рубашка, вылезшая из брюк, приспущенных на большом животе, была испачкана кровью. Отец подхватывал его на руки и подбрасывал вверх с такой силой, что воздух свистел в ушах, и они оба в восторге кричали: «Поехали на лифте! Поехали на лифте!» А однажды отец по пьянке не удержал его, и Джеки перелетел через голову отца, шлепнувшись на пол за его спиной. Но бывали вечера, когда только мял и крутил его в руках, пока Джеки не начинал захлебываться от смеха и задыхаться от густых паров пива, исходящих от отца. Наконец отец, икая, опускал его на пол.

Из ослабевших рук Джека вывалилась пачка счетов и, порхнув в воздухе, лениво опустилась на пол. Его глаза, в которых еще стоял образ отца, сомкнулись. Сознание, как пачка счетов, как осенние кленовые листья, порхая отлетело прочь.

Такова была первая фаза его отношений с отцом. С возрастом он вдруг понял, что его братья и сестра Бекки ненавидят отца и что мать, тихая невзрачная женщина, редко повышавшая голос, терпела мужа только из-за своего католического воспитания. В те дни Джеку не казалось странным, что отец отвечал на любое возражение детей ударом кулака, и любовь к нему у Джека шла рука об руку со страхом, смешанным с восторгом от игры «Поехали на лифте», которая иной раз кончалась сокрушительным шлепком об пол, страхом перед тем, что добродушие отца обернется вдруг доброй оплеухой в воскресный день, когда он, как правило, бывал «под мухой». Став чуть старше, Джек подметил, что Брет никогда не приводит домой девушек, а Майк и Бекки – друзей.

Любовь окончательно растаяла в девятилетием возрасте, когда мать Джеки попала в больницу, потому что муж избил ее тростью, которой стал пользоваться после автомобильной аварии. Это была длинная толстая трость с золоченым набалдашником. Даже теперь, в полусне, Джек поежился, припоминая ее зловещий свист в воздухе и тяжелый шлепок, который она издавала при ударе о стену… или по телу. Он избил мать без всякой вины ее перед ним. Они сидели за ужином, трость стояла рядом со стулом отца. Был воскресный вечер последнего из трех его выходных дней, которые он, по обыкновению, провел, пьянствуя. Отец сидел во главе стола перед тарелкой с жареным цыпленком, бобами и картофельным пюре. Он сонно копался в тарелке. Но вдруг встрепенулся, глаза, прячущиеся в опухших веках, злобно сверкнули, обшаривая одного за другим членов семейства; вена, косо пересекавшая лоб, вздулась – дурной признак. Большая веснушчатая рука опустилась на набалдашник трости, поглаживая ее. Он буркнул что-то про кофе – до сих пор Джек уверен, что тот произнес слово «кофе». Мать открыла рот, чтобы ответить, и тут же свистящий удар трости обрушился прямо на ее лицо. Из носа хлынула кровь. Бекки вскрикнула. Мамины очки полетели в тарелку, трость поднялась и опустилась снова, на этот раз на голову, разбивая череп. Мама повалилась на пол, а отец, вскочив со стула, бросился, огибая стол, туда, где она лежала, оглушенная ударом. Он двигался с потешной для толстяка живостью, размахивая тростью. Его глаза злобно сверкали, челюсть дрожала, и говорил он почему-то при этом то, что говорил детям, когда наказывал их: «Вот тебе. Клянусь Христом, ты у меня получишь лекарство. Проклятый щенок. Сучий выродок. Иди прими свое лекарство». Трость опустилась на нее еще семь раз, прежде чем Брет и Майк оттащили его от тела матери и вырвали трость из рук. Джек

Маленький Джеки. Он был мальчиком теперь, дремавшим на пыльном раскладном стуле, пока за его спиной с ревом пылала топка.

хорошо запомнил, сколько ударов было нанесено матери, поскольку каждый удар оставил след в его памяти, как оставляет на камне след резец скульптора. Семь ударов – ни больше, ни меньше. Они с Бекки заливались слезами, глядя на мамины очки, лежавшие в тарелке с картофельным пюре – одно стекло треснуло и было залито подливой. Брет орал на отца, угрожая убить, если тот пошевелится, а отец повторял: «Проклятый щенок, сучье отродье. Верни мне трость, дай ее сюда!» Брет, размахивая тростью, кричал: «Да, да, я тебе дам ее, только пошевелись. Я дам тебе все, что хочешь, и еще добавлю!» Мама поднялась с пола, потрясенная – распухшее лицо кровоточило, – и тут произошло ужасное, вероятно, единственное, что Джек запомнил слово в слово на всю жизнь: «Дети, у кого газета? Ваш папа хочет почитать отдел юмора. А дождь еще идет?» – и она снова упала на колени, распущенные волосы закрыли ее вспухшее, окровавленное лицо. Майк, вызывая по телефону врача, мямлил что-то в трубку: не может ли врач прийти сразу же? Мама заболела. Что случилось? Нет, этого он не может сказать по телефону. Просто приходите и сами увидите. Врач явился и забрал маму в больницу – ту самую, в которой отец проработал всю жизнь. Отец, немного протрезвевший (с хитростью загнанного в угол животного), заявил, что жена сама свалилась с лестницы. Кровь на скатерти потому, что он вытер скатертью ее дорогое лицо. «А очки, они сами пролетели через гостиную и свалились в тарелку с картофельным пюре?» – спросил доктор с убийственным сарказмом. – Так все это произошло, Марк? Я слышал о людях, устроивших себе в дупле зуба радиопередатчик. Я видел человека, который получил пулю в лоб и остался жив, чтобы рассказать об этом, – но подобный случай с очками для меня внове!» Отец только покачал головой и сказал, что очки, вероятно, свалились, когда он нес жену через столовую. Дети онемели от такой беспардонной лжи. Через четыре дня Брет уволился с фабрики и завербовался в армию. Джек подозревал, что его заставило поступить так не бессмысленное и беспричинное избиение матери, а то, что в больнице она подтвердила слова отца в присутствии приходского священника. Преисполнившись отвращения, Брет предоставил их своей собственной судьбе. Он был убит в 1965 году во Вьетнаме. В том самом году Джек, будучи студентом, принимал активное участие в студенческих манифестациях против войны, размахивая окровавленной рубашкой брата. Но когда он выступал на митингах, перед его взором возникало не лицо брата, а лицо матери, ошеломленное и бессмысленное, когда она, поднявшись с пола, спросила: «Дети, у кого газета?»

Майк исчез из дома, когда Джеку было двенадцать лет. Через год после этого внезапно умер отец, скончавшийся от обширного инфаркта в то время, когда готовил пациента к операции. Он повалился на пол в своем медицинском белом балахоне, умерев раньше, чем ударился о черно-красные больничные плиты пола. И спустя три дня этот беспутный человек-привидение ушел из жизни Джека.

На могильном камне надпись гласила: Марк Энтони Торранс, любящий отец. К этой эпитафии Джек добавил бы: он умел играть в «Поехали на лифте». После него осталось порядочно страховых денег. Они были получены как раз в то время, когда перестали поступать счета за выпивку. В течение пяти лет семья была богата, почти богата.

В поверхностном и беспокойном сне Джеку привиделось как бы отраженное в стекле лицо отца, нет, не отца, а лицо малыша с широко раскрытыми глазами и невинным ртом-бантиком – малыша, сидевшего в гостиной и играющего с машинками в ожидании отца, своего бога, который подбрасывал его до потолка с громовым смехом и криком: «Поехали на лифте!» И вдруг лицо малыша превратилось в лицо Денни, так похожее на его собственное в детстве, только у Джека были голубые глаза, а у Денни – облачно-серые. И Джеку вдруг послышался его собственный голос, пьяно канючивший: «Денни, что с тобой! Ты в порядке? О Боже, твоя бедненькая рука…» И это лицо превратилось в ошеломленное лицо мамы, избитое и кровоточащее. И мама говорила:

– …от твоего отца. И повторяю, слушай сообщение чрезвычайной важности от твоего отца. Пожалуйста, оставь настройку или настрой приемник на волну Счастливого Джека. Повторяю.

Голос заглох. Обезличенные голоса эхом прокатились по бесконечному, окутанному туманом тоннелю. Где я? Куда меня занесло? Или я опять брожу в сомнамбулическом сне?

– Извините, мистер Ульман, – это, случайно, не ваш… офис с картотечными шкафами, книгой предварительных заявок на будущий год на столе и доской для ключей, аккуратно развешанных по своим крючкам

все ключи на месте, кроме одного. Какого ключа нет? Кто взял ключ от американского замка? Если мы поднимемся наверх, то, вероятно, увидим

и большой рацией на полке.

Джек включил радио. Послышался треск. Он принялся крутить ручку настройки. Обрывки музыки, новостей, воскресной проповеди и сводок погоды. И другой, хорошо знакомый голос, заставивший его остановить стрелку настройки. Это был голос его отца:

– …убей его, ты должен убить его, Джеки. И ее тоже. Каждый истинный художник должен пострадать. Ибо каждый убивает тех, кого любит[9]9
  Ссылка на поэму Оскара Уайльда «Баллада Редингской тюрьмы»


[Закрыть]. Ибо они вечно посягают на твою свободу, хватают тебя за руки и тащат назад. Убей их. В данную минуту твой сын находится там, где ему не положено. Шкодничает, проклятый щенок, сучий выродок. Отлупи его тростью, Джеки, отделай до полусмерти. Хорошенько напейся, мой мальчик, и сделай это. Потом мы сыграем с тобой в «Поехали на лифте». Ты должен проучить его и ее тоже. Ибо каждый художник должен пострадать. Ибо каждый убивает тех, кого любит…

Голос отца усилился до крика, до свинячьего визга, утратил человеческое звучание – злобный, сводящий с ума визг привидения-бога, бога-свиньи.

– Нет! – завопил в ответ Джек. – Ты умер, ты лежишь в могиле, а не во мне.

Он знал, что вытравил из себя все отцовское, и отец не имел права возвращаться к нему, прорываясь в отель по радио через две тысячи миль из городка в Новой Англии, где жил и умер.

Он высоко поднял рацию и швырнул ее на пол – как в игре «Поехали на лифте». Радиодетали и лампы приемника разлетелись по полу, голос отца пропал, и только голос самого Джека продолжал звучать в холодной реальности:

– Ты умер, ты мертв, мертв.

Сверху послышались торопливые шаги Венди и ее испуганный крик:

– Джек, Джек, что случилось?

Он стоял, тупо уставившись на разбитую рацию, словно очнувшись от сна. Теперь для связи с внешним миром у них остался только снегоход. Он поднял руки и потер виски.

У него разболелась голова.