Текст книги "Запуск разрешаю! (Сборник)"
Автор книги: Станислав Новицкий
Соавторы: Дмитрий Трубин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
Звуки и буквы
Когда-то давно, после сдачи последнего вступительного экзамена в институт, я зашел на почту и написал телеграмму родителям: «Руский здал на хорошо. Поступил». Всякий нормальный человек, не задумываясь, отправил бы этот текст по адресу и тут же про него забыл. Но девушка, принимавшая телеграмму, сказала, поджав губы:
– У вас две ошибки в одном предложении.
Она взяла ручку, добавила «с» в первом слове и исправила «з» на «с» во втором. Отсчитав сдачу с рубля, уронила голову в ладони и расплакалась. Громко и безутешно. Успокаивать ее сбежались все работники почты. Оказалось, девушка три раза сдавала экзамены в институт и всегда получала двойки за сочинение.
«Хотя русский знает на „отлично“. Не в пример некоторым», – прямо мне в лицо язвительно сказала начальник почты.
Не в пример некоторым «знал» я русский и через десять лет, когда поступал на сценарный факультет ВГИКа. Мастерскую в тот год набирали Евгений Иосифович Габрилович и Валентина Яковлевна Никиткина. Габрилович тогда считался живым классиком. И даже я, человек бесконечно далекий от кино, знал, что он автор сценариев к фильмам «Коммунист», «Машенька», «Объяснение в любви», «Странная женщина». Были у него десятки других картин, о которых я тогда и не слыхивал. Чем-то, наверное, я ему приглянулся. На собеседовании, которое неофициально считалось самым важным экзаменом, мы долго с ним разговаривали на темы, весьма далекие от кино. Говорили о женщинах, карточных играх, о космической и межконтинентальной связи, о работе полевых транзисторов и новых системах аппаратуры уплотнения. В общем, он узнал кое-что из теории связи, я – про женские характеры, войну, театр… Хотелось поговорить еще. Евгений Иосифович высказался в том смысле, что мы обязательно продолжим беседу на занятиях по мастерству, после вступительных экзаменов. Там же обсудим мои рассказы, присланные на творческий конкурс. Я сомневался, поскольку следующий, пятый экзамен был по моему «любимому» русскому языку. Он ведь для меня почти иностранный. Все предметы в школе изучал на украинском.
– Ничего, – сказал мастер, выслушав мои доводы, – главное, не провалите экзамен.
Великий сценарист даже не представлял себе, как невероятно трудно это сделать.
Непререкаемым авторитетом в русском языке для меня всегда оставался классик советской литературы Алексей Толстой. Говорят, иногда он выскакивал из своего рабочего кабинета в гостиную и, поправляя взъерошенные волосы, громко кричал домочадцам: «Ребята, как правильно, вокзал или вакзал?» «Конечно вокзал», – пугаясь, отвечали родственники. Алексей Николаевич бежал обратно в кабинет и лихорадочно продолжал роман: «Вогзал был пуст…»
Учебник по русскому я не брал в руки лет десять.
На вступительные экзамены приехал не готовясь из при– тундровых лесов, чтобы развеяться и поглядеть столицу. Я не то чтобы не знал чего-то. Я не в состоянии был придумать ни одного вопроса, на который мог бы ответить более– менее внятно.
Как оказалось, я себя недооценивал. Был такой вопрос. Был.
На экзамен по русскому языку и литературе пришел пораньше (не сдал – и весь день свободен). Захожу. Называю свою фамилию, продвигаюсь к столу, за которым расположились солидные преподаватели. Подаю экзаменационный листок.
– Прекрасно, прекрасно, – говорит старший экзаменатор, – вы уже сдали четыре экзамена на «отлично». «Отлично» вы получили вчера на собеседовании с Евгением Иосифовичем. Прекрасно.
Под эти похвальные возгласы два экзаменатора поднялись и вышли из аудитории.
– Ну-с, молодой человек, тяните счастливый билетик.
– Сомневаюсь, что есть такой в принципе, – честно говорю я и беру самый близкий ко мне листочек. Он как-то явно отделился от аккуратно разложенных бумажек.
– Так. Хорошо, – подбадривает экзаменатор.
– Билет номер двадцать один, – говорю, – пойду готовиться.
– А мне кажется, что вы можете ответить на этот билет без подготовки.
– Без подготовки не смогу.
– А вы попробуйте.
– И пробовать нечего.
– Если без подготовки ответите на первый вопрос, ставлю «пять». От второго – освобождаетесь. Согласны?
– Согласен.
Сажусь перед преподавателем, читаю вопрос: «Звуки и буквы в русском языке».
– Можно подумать? – спрашиваю. – Надо сосредоточиться.
– У вас нет времени, – отвечает экзаменатор. – Мы же договорились, ну…
– Звуки – это то, – неуверенно начинаю я.
– Что?
– То…
– Вы, наверное, хотите сказать, то, что мы, что? Слы…
– …шим, – заканчиваю я.
– Верно. А буквы это то, что мы пи…
– …шим.
– Правильно, но лучше говорить…шем. Пишем… Как-то вы неуверенно держитесь. Ставлю вам четверку.
Не верю своим ушам. Этого вполне достаточно, чтобы пройти по конкурсу!
Снова, как много лет назад, бегу на почту. Даю телеграмму жене: «Руский апять здал на харашо. Поступил!»
Телеграфистки улыбаются.
Спасибо вам, Евгений Иосифович.
Аполлон
Маленький вестибюль хирургического отделения. К самой двери операционной свезли несколько металлических каталок. На них – готовые к операции бедолаги, укрытые серыми, застиранными простынями. Лица отрешенные, бледные, без выражений. У всех позади ранний подъем, клизма, длинный путь на шатких тележках по сонным коридорам больницы. Гулкий стук открывающихся дверей грузового лифта. Брань санитаров, запихивающих в узкое пространство четырехколесную каталку. Снова мат на выходе из лифта. Быстрое параллельное скольжение неподвижного тела вдоль потолка. Мелькание светильников и перекрытий… Остановка. Смиренное ожидание своей участи у двери операционной.
Появляется хирург – веселый, довольный, энергичный. За ним шумная свита из нескольких ассистентов и медсестер.
– Так, кто на ампутацию? – бодрым голосом спрашивает он пациентов.
Молчание.
– Кто на ампутацию правой верхней конечности? – громче повторяет хирург.
Становится ясно, что желающих расстаться с руками нет. Я искоса поглядываю на соседей. Все затаились, молчат. Авось, пронесет. Интересно, как они себе это представляют. Отменят операцию? Забудут? Отвезут снова в палату, а там рассосется… Или, может быть, отрежут кому-то другому? Другому – смешно. Стоп. А кто другой-то? Я лежу под простыней голый, в одних бахилах. У меня аппендицит. Понятно, руку не отрежут. Впрочем, гляжу на закрытые марлевыми повязками суровые лица персонала и чувствую – с них станется. Отсекут – и пикнуть не успеешь.
– У меня аппендицит, – тихо говорю я.
Хирург подходит. Слегка задирает простыню. Мельком глядит на мое посиневшее тело. Потом спрашивает:
– Чем докажете?
Бред какой-то.
– Да у него аппендицит, – выручает медсестра. – Я его помню. Он вчера поступил с острым.
На всякий случай я вытягиваю обе руки. Начинаю шевелить пальцами. Мол, с руками все в порядке. То же самое делает сосед на каталке слева.
– Грыжа. У меня грыжа, – радостно сообщает он хирургу.
Доктор повернулся и шагнул к мужчине на каталке справа. Тот лежит с каменным лицом. На глазах слезы.
– Что же вы, – говорит хирург, подмигнув ассистенткам, – чуть не подвели своих товарищей по несчастью. Нехорошо. Как нехорошо.
Только сейчас до меня доходит: врач шутит. Разминается перед операцией. Чудак. Это про таких, как он, слагают больничный фольклор:
– Доктор, – спрашивает пациент хирурга, устраиваясь поудобней на операционном столе, – я жить буду?
Хирург, задумавшись, отвечает философски:
– А смысл?
Теперь он делает знак санитарам – везите двурукого первым. Беднягу закрывают простыней и увозят в операционную.
Через некоторое время надо мной склоняется лицо юной медсестры.
– Мужчина, мужчина. Вы меня слышите? У вас сколько килограмм?
– Что? – кажется, я успел задремать. – Каких килограммов? Чего килограммов? – с трудом стараюсь понять.
– Вес… Какой у вас вес?
– Ах, вес. Девяносто пять, – отвечаю.
– Не может быть. – Голос сестрички звучит ласково и нежно. Она сняла простыню и, осмотрев меня с ног до головы, восхищенно выдохнула:
– Да вы – просто Аполлон. Ничего лишнего. Одни мышцы.
Не верю своим ушам. Я, всегда стеснявшийся неуклюжего, асимметричного обрюзгшего тела. Я, пожизненный владелец узких плеч и толстых бедер. Я… вдруг нашел своего ценителя и знатока. Жаль, что это произошло только здесь, в больнице. Эх, не видела меня девушка лет двадцать назад. Когда чуб кудрявился. На торсе читались крупные фрагменты мышц, а живот, при взгляде сверху, еще не закрывал носки ботинок. «Аполлон» – про меня? А она симпатичная. До выписки обязательно познакомлюсь…
– Так какой у вас вес? – еще раз спросила девушка.
– Может быть, – говорю, – не девяносто… а восемьдесят пять.
Она вновь детально осмотрела мое распластанное на каталке тело. Сказала твердо и даже с некоторыми нотками раздражения:
– Любите вы, мужчины, на себя наговаривать. Ведь ничего же лишнего. Только мышцы.
– Вам, правда, нравится?
– Восемьдесят кило, не больше.
– Согласен, – говорю, – пишите восемьдесят. Господи, – думаю, – как мало надо человеку для счастья. Немного внимания, чуткости, ласкового взгляда. Нескольких слов похвалы и участия. И все!
– Девушка, где мы можем встретиться после операции?
– В морге, – пошутил человек с грыжей.
Сестра ничего не ответила. Записала что-то в свою тетрадку и отошла. Еще через некоторое время я услышал ее голос за перегородкой:
– Зин, этому, с аппендицитом, приготовь наркоз на восемьдесят килограмм. Не больше. У нас за квартал перерасход страшный… Того и гляди останемся без премий.
Я проснулся на операционном столе раньше времени. Только-только начали штопать мои девяносто пять кило. Я слышал свежие анекдоты от доктора. Чувствовал, как игла вонзалась в кожу и нитки проползали сквозь ткани. От острой боли сводило челюсти.
Что ж, терпи, Аполлон хренов.
Я от Фраймана
Главный редактор студии телевидения Виктор Зиновьевич Фрайман никому не умел отказывать. Это знали все. В эпоху абсолютного дефицита он доставал билеты, лекарства, путевки, водку, книги… Помогал друзьям, коллегам, знакомым и совсем незнакомым людям, если они прорывались на студию или находили его по телефону. Когда же о чем-то просил лично Фрайман, его желания выполнялись немедленно. Это не был блат в привычном смысле. За услуги ему не требовалось платить услугами. Принцип «ты мне – я тебе» был здесь совершенно ни при чем. Просто в те, уже далекие, семидесятые годы XX века телевидение было «абсолютным авторитетом»… Дикторы, журналисты, ведущие программ моментально становились звездами. Их узнавали, обожали, старались помочь. Просто так, из удовольствия. Из чистой любви к искусству. К Фрайману, который сам вел многие популярные телепередачи, это относилось вдвойне. Но не всегда. Бывали и накладки. Проколы, как сейчас говорят.
Однажды мне, начинающему редактору телевидения, пришла повестка из военкомата. Зеленая такая бумажка с приказом явиться по указанному адресу с теплыми вещами, суточным запасом еды, личной ложкой и кружкой. Времени на сборы давалось немного. Сутки. Не более.
Утром бегу в военкомат. С трудом пробиваюсь к какому-то ответственному майору. Объясняю, что никак не могу явиться с кружкой и ложкой. Что в конце недели веду две «живые», то есть без записи, передачи. Они анонсированы в газете. Придут «выступающие», между прочим, уважаемые люди. Материалы отсняты. Без меня никто не сможет смонтировать пленку. И вообще, у нас плановое вещание, каждый редактор должен в месяц подготовить несколько программ. А если я уеду…
– Значит, служить не хотите, – разочарованно подытожил майор.
У него был вид человека, который двадцать лет сидел на этом месте, надеясь, что вот откроется дверь, войдет кто-то здоровый, красивый, умный и скажет: «Возьмите меня и отправьте куда хотите. Надолго. Нет, разрешите служить вечно и бесплатно…» И это чудо произойдет сегодня, сейчас… А пришел я и все испортил…
– Не хотите… – Второй раз слова звучали тупо, но с угрозой.
– Товарищ майор, я не отказываюсь, но, сами видите, нет никакой возможности. И потом, год назад я уже был на сборах на лесной речке. Я, лейтенант-связист, два месяца пилил дрова и топил печки.
– Значит, и служба вам не нравится?
– Товарищ майор, служба мне нравится, но карьера истопника, признаюсь честно, это не мое. Место теплое, но не мое… И, я же сказал, у нас на телевидении план.
– У вас свой план, лейтенант, – строго произнес майор, – а у Советской армии – свой. А уж какой план важнее, вы, наверное, догадываетесь.
– Но, товарищ майор…
– Вы свободны, лейтенант. Завтра в восемь. И не забудьте кружку и ложку.
– Какая кружка! Какая ложка! Какая армия? Какой к черту майор?! Ты что, с ума сошел? – Это через полчаса в своем кабинете орал на меня Фрайман. В жарко натопленном помещении его лысина то и дело покрывалась мелкими капельками пота. В паузе между репликами Виктор Зиновьевич вытер огромный череп аккуратно сложенным носовым платком, сделал глубокий вдох и продолжил:
– У тебя завтра эфир. В графике – шесть передач. Их кто, дядя сделает? Ты с кем говорил? Фамилия майора?
– Не знаю.
– Не знаю, – передразнил Фрайман. – Год назад ты уже прохлаждался на сборах. Тебе что, работа не нравится? Легкой жизни захотел? – Желание легкой жизни почему-то было в понимании главного редактора серьезнейшим обвинением, хотя, признаться, мы, молодые журналисты, не совсем разделяли убеждения руководства. – Не будет тебе легкой жизни! Сейчас же звоню военкому. Ты будешь служить здесь. В студии. И легкой тебе эта служба не покажется!
Битый час Виктор Зиновьевич пытался дозвониться до военкома. Не получилось. Думаю, в дни сборов и учений военный комиссар предусмотрительно исчезал из города. И не без оснований. Именно в эти дни слишком многие старались высказать ему личное почтение и засвидетельствовать искреннее, глубокое уважение. После обеда Фрайман вызвал меня снова. Был суров и немногословен:
– Значит, так. Бегом в военкомат. Найдешь любого военного в звании не ниже майора и скажешь ему всего три слова: «Я от Фраймана».
– И все?
– Поверь, этого более чем достаточно. Не забудь: «Я от Фраймана» – и быстренько на работу. Дел невпроворот.
Прихожу в военкомат. Из начальства никого, кроме знакомого уже майора. Захожу к нему в кабинет. Еще раз здороваюсь и произношу волшебную фразу:
– Товарищ майор, извините, утром я вам не сказал самого главного. Дело в том, что я от Фраймана.
Майор делает вид, что не слышит.
– Я от Фраймана, товарищ майор…
На моих глазах майор багровеет. Из нормального крупного зеленого огурца превращается в красный, я бы даже сказал перезрелый, томат:
– Я вижу, лейтенант, вы еще тот фрукт. Подозреваю, и очень сильно, что здесь вам спокойно жить не дадут. – В этом месте майор сделал многозначительную паузу. – Не скрою – хотел вас оставить писарем при штабе. Теперь планы мои изменились.
– Естественно, – подумал я, – ведь тебе только что звонили.
– Два месяца будете служить в Гремихе! На Кольском полуострове! На подводной лодке. В Ледовитом океане. У черта на куличках! – Последнюю фразу майор выкрикнул прямо мне в лицо.
– Но, товарищ…
– Во-он! – заорал майор. – Задолбали, блатники проклятые! Отправление завтра в девять от Морского вокзала. И не забудьте кружку и ложку!
Возвращаюсь в редакцию. Фраймана нет. Где-то в обкоме на конференции. Вечером звоню ему домой. Объясняю ситуацию.
– Ты сказал, что от Фраймана?
– Естественно.
– Ну и…
– Придется служить в Гремихе, у черта на куличках, на флоте и полных два месяца.
Последнюю информацию Виктор Зиновьевич воспринял на удивление спокойно.
– На флоте?
– Нуда. Майор пообещал. На подводной лодке.
– Тогда ни о чем не волнуйся, – ласково сказал Фрайман. – Считай, что тебе повезло.
– Как так?
– Понимаешь, как бы тебе растолковать попроще. Есть пехота, и есть гвардия. Есть просто кавалерия, а есть гусары. Есть армия, и есть Военно-морской флот. – Последние слова Виктор Зиновьевич произнес с особым придыханием. – Чувствуешь разницу?
– Пока нет.
– В армии приказы отдаются, но не всегда исполняются. Вот, например, твоему майору позвонили, а он, глядите-ка, встал в позу.
– А может, не позвонили?
– Может быть, – согласился Фрайман. – Это же армия. А вот Военно-морской флот – совсем другое дело. Там же думающие, образованные, интеллигентные люди.
– Так что? Идти на флот? Мне все равно…
– Ни в коем случае, – оборвал меня Фрайман. – Я сейчас позвоню куда следует, а ты завтра утром на пристани подойдешь к офицеру в звании не ниже капитана второго ранга, тихо и внятно скажешь ему: «Я от Фраймана» – и тебя сразу же, без разговоров, без вопросов, без суеты отпустят, а, скорее всего, отвезут на студию. Теперь спроси меня почему? Ты спроси, спроси меня.
– Ну, почему?
– Да потому, что ВМФ и армия, как говорят в твоей любимой Одессе, две большие разницы.
– Значит, вещи, ложку, кружку с собой не брать?
– Сергей, я на тебя удивляюсь. У тебя завтра прямой эфир. Ты обязан думать о высоком. Ты должен прийти в хорошем костюме, галстуке и начищенных ботинках, а не как в прошлый раз. Короче, думай о ра-бо-те! В остальном положись на меня.
Утром у причала Морского вокзала творилось что-то невообразимое. Шум, гвалт, крик, песни. Полторы сотни вчерашних инженеров, врачей, грузчиков, рыбаков, связистов в рваной одежде, с котомками, набитыми в основном водкой и закуской, грузились на корабль, готовый вот-вот отправиться в море, к месту временной военной службы. И тут появляюсь я в своем лучшем костюме, белой рубашке и галстуке. Беспечный, спокойный и радостный. Душа парит, как вон та чайка над рекою. Меня все это, слава богу, не касается. Подхожу к двум морским офицерам, стоящим у трапа. Спрашиваю так, между прочим:
– Товарищи капитаны первого и второго рангов, к кому можно обратиться? Тут такое дело. Как бы сказать понятней. Короче говоря, я от Фраймана.
Офицеры переглянулись и внимательно осмотрели меня с ног до головы.
– Мне звонили, – неожиданно сказал один из них. – Покажите повестку.
Облегченно вздохнув, я быстренько избавился от бумажки со штампом. Браво, Фрайман! Браво, Виктор Зиновьевич! Звучат бурные, продолжительные аплодисменты.
– Я могу идти?
– Идите, – спокойно произнес второй.
Я было двинулся в сторону трамвайной остановки гордо, красиво, как вон та…
– Не туда! – сурово крикнул офицер. – Корабль здесь. – Он показал на трап. – Поторопитесь. Через десять минут отчаливаем.
– Товарищи капитаны, вы, наверное, не поняли. Я от Фраймана.
– Вернетесь, передадите привет Виктору Зиновьевичу. Скажете, что нам было очень приятно.
– Приятно?
– Разумеется. Вы единственный, кто прибыл на службу в приличном виде. Не то что эти. – Капитан кивнул в сторону грузившихся «партизан». – Да, лейтенант, где же ваши вещи – белье, кружка, ложка?
– Забыл. Разрешите позвонить. Мне привезут, – быстренько соврал я.
– Валяйте, – насмешливо сказал офицер, – и немедленно на борт.
Я было рванул к телефонной будке, но тут же услышал окрик:
– Лейтенант! Не советую опаздывать. За уклонение – под суд.
– Серьезно?
– Попробуйте. Но как бы не пришлось жалеть. У нас много ярких жизненных примеров… Можете идти.
Опять бегу к автомату. Слава богу, Фрайман на месте. Коротко доложил обстановку.
– Ты сказал, что от Фраймана? – грозно переспросил Виктор Зиновьевич.
– В том-то и дело. Три раза.
– Ну и… – не унимался главный редактор.
– Через пять минут ухожу в море.
– Как фамилия командира?
– Не знаю. Он не сказал.
– Черт (на самом деле прозвучали слова из избранного непечатного), ему звонили?
– Похоже, да. Виктор Зиновьевич, а вы говорили ВМФ, ВМФ…
– Ты ВМФ оставь в покое, – моментально вскипел Фрайман. – Просто в семье, как говорится, не без урода.
– Можно без оскорблений? Или вы о ком?
– Короче. Слушай внимательно. Теперь садишься на корабль. Быстренько идешь Белым морем в Гремиху. Я позвоню. Там на причале тебя будет ждать офицер. Ты скажешь: «Я от Фраймана».
– Опять?
– Не перебивай. Тебя тут же грузят на судно и немедленно обратным курсом везут назад. Три слова: «Я от Фраймана». Не перепутай. И еще. Если тебя не встретят, а встретят тебя обязательно, запиши телефон командующего флотом. Номер особой секретности. Не потеряй.
Пока Фрайман рылся в своих многочисленных записных книжках, трубка молчала, а через минуту продиктовала что-то вроде: 921-46, добавочный – 231, пароль «Зенит», соединить с девятнадцатым.
– Когда соединят, произнесешь: «Я от Фраймана».
– Виктор Зиновьевич…
– Не исключено, что тебя отправят самолетом… Всё.
Через двое суток подплываем к Гремихе. Проходим мимо подлодок, сторожевых кораблей и торпедоносцев. Физически чувствую, как всем телом погружаюсь в атмосферу флотской жизни. Штатских нет. Одни военные. Кругом шинели, бушлаты, бескозырки. Вид у вновь прибывших неважный. Сильный шторм, в который попало наше судно, запечатлен на лицах и одежде. Особенно выделяюсь я, в черном мятом костюме с галстуком и бурыми, не поддающимися чистке, разводами на груди. Качки не переношу с детства.
По команде нас строят. Всем распоряжается мичман. Старшие офицеры стоят поодаль. О чем-то разговаривают и смеются. На меня – ноль внимания. Выхожу из строя. Фланирую мимо офицеров. Может, кто заметит? Безрезультатно. Звучит команда: «Стать в строй. В баню бегом марш!»
Баня оказалась совсем рядом. Тяну время. Стараюсь зайти последним. Думаю, может, опоздал мой офицер. Скоро подойдет. Остаюсь на улице один. Мичман толкает чуть ли не в шею.
– Давай-давай. Сейчас получишь форму, потом мыться, переодеваться и в казарму.
Я упираюсь, требую отвести меня к офицерам. После перебранки мичман неохотно уступает. Подхожу к старшему по званию. Не знаю, как сказать. Не говорить же при всех, мол, отправьте меня немедленно обратно. Намекаю тонко. Мол, я из старинного портового города. Есть там у нас некий Виктор Зиновьевич Фрайман. Не слыхали?
Реакции никакой. Три пары глаз уставились с явным непониманием. Говорю многозначительно, с намеком.
– Я от Фраймана. Может, мне мыться не надо? Зачем мне зря мыться.
Офицеры переглядываются. Старший из них интересуется:
– У вас что, папа Фрайман? У нас были евреи, но все мылись в общей бане, без фокусов.
– Да нет. Я не еврей. Я просто от Фрай-ма-на. Понимаете?
Тут старший как заорет: «А мне до… а мне по…! Хоть от Рабиновича! Немедленно марш в баню!»
Такая она, жизнь. Не соскучишься. Вчера был уважаемым человеком. Вел умные беседы, общался с интересными людьми. Учил их, что говорить, как держаться перед камерой, куда смотреть. Брал интервью, задавал коварные вопросы. Произносил страстные монологи, вещал с экрана, как с амвона. Критиковал и клеймил, одобрял и хвалил. А всего через сутки: «Стоять! Молчать!» И матом по ушам, для убедительности… А что делать?.. Всё как в анекдоте:
На шахте – день получки. Денег, как всегда, всем не хватит. У кассы бурлит огромная толпа хмурых людей. Все стремятся протиснуться к заветному окошку. Два товарища работают локтями в паре. Маленький толкает сзади огромного верзилу. Они с боями пробиваются к кассе.
– Мыкола, Мыкола, давай! Мыкола, лезь. Лезь, Мыкола, а то не хватит!
Мыкола с трудом, преодолевая натиск конкурентов, пробивается к кассе. Вдруг появляется табличка «Денег нет». Окошко кассы захлопывается. Маленький шахтер, еще не зная об этом, продолжает толкать товарища в спину: – Мыкола, Мыкола, давай. Давай, Мыкола!
Мыкола поворачивается и как заедет пудовым кулаком напарнику в ухо.
– Мыкола, ты шо, сдурел?!
– А шо делать? – отвечает раздосадованный Мыкола. – Скажи, шо делать?
А что делать? Иду в баню. Раздеваюсь донага, сдаю гражданскую одежду, становлюсь под душ, естественно, холодный. В руке – единственное, что связывает с прошлой жизнью, что может спасти – заботливо упакованный в целлофан клочок бумаги с номером: «921-46, добавочный – 231, пароль „Зенит“, соединить с девятнадцатым». Так или что-то в этом роде.
После помывки и переоблачения в военно-морскую форму с удивлением рассматриваем и еле узнаем друг друга. Еще вчера, на судне, чем-то похожие, а в чем-то разные, мы все были равны. А сейчас… Оказалось, что тот серьезный дядя в очках и шляпе – всего лишь рядовой, а болтун и матерщинник – офицер, капитан. Или тот нахальный тип, что верховодил на судне, только сержант, а его знакомый, которым он помыкал всю дорогу, пришпилил себе три звезды на погоны – старлей. Чудеса… И это только начало. Что впереди? Какая служба ждет нас? Впрочем, почему «нас»? Я все еще надеюсь услышать: «Выйти из строя. Сдать обмундирование». Я все еще не забыл, что я от Фраймана. Греет душу и сердце листок с телефоном в нагрудном кармане шинели.
Звучит команда: «Стро-иться!»
Не люблю службу только за то, что строиться надо чуть ли не каждые пять минут. А уж про остальное… Что говорить.
Нас делят на две роты. Одна останется на базе. Другая – уйдет в сопки, научения. Будет жить в тундре, в палатках. Это при минус пяти ночью! Бр-р. Сплошная романтика. Сначала искали добровольцев. Оказалось, приехали сплошь нормальные люди. Тогда бросили старинный армейский жребий – рассчитались на первый-второй. Слава богу, повезло, остаюсь на базе. Значит, буду в казарме, в поселке, в цивилизации. А главное – стоит позвонить по заветному номеру – и меня легко можно доставить с берега на корабль. А там – здравствуй, жена. Привет, родной город. В сопках – не-е, никто не найдет. Даже искать не будут…
Так размышляю я и вдруг слышу:
– Это вы от Розенталя?
Ну, думаю, вот оно. Сработало. Свершилось. Дозвонился Виктор Зиновьевич. Браво, Фрайман! Звучат продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Вот оно – настоящее человеческое счастье. Поворачиваюсь, – передо мной стоит «каптри». Тот, который обозвал меня недавно Рабиновичем. Он мне поначалу не понравился. И вдруг оказывается, он – мой спаситель. Это ж надо так ошибиться.
– Не от Розенталя, от Фраймана, – с радостной надеждой поправляю я.
– Не спорьте со старшим по званию. Сказал, от Розенталя – значит, от Розенталя. Говорите, мыться не любите? – Тон офицера не предвещал ничего хорошего. – Тогда зачем вам оставаться на базе? Евреев мне здесь не хватало.
– Я не еврей.
– Значит, хуже еврея!
– Тогда кто я, по-вашему?
– Молчать!
– Я просто из любопытства…
– Молчать! Выйти из строя! Стать в другую команду. Отправитесь в сопки. Там бань нету.
Далась ему эта баня.
– А телефон?
– Что?
– Я говорю, позвонить оттуда можно?
– Какие в тундре телефоны, чукча еврейская. Стать в строй!
Первая неделя службы прошла сносно. Наш лагерь разбили в десяти километрах от поселка. В голой тундре. Мы сами установили палатки. Построили кухню, соорудили туалеты. Продуктов было мало, но выручали домашние запасы. Привезенная с собой водка согревала. Скрашивала длинные, холодные вечера. Через две недели пятьдесят человек, оторванные от привычного уклада и отправленные в сопки, стали потихоньку сходить с ума. Целыми днями свободные от дежурств на кухне и в штабной палатке «партизаны» дулись в карты. Играли на деньги, форму, выпивку. Бренчали на гитарах, ругались. Иногда доходило до драк. Молотили друг друга без крови и ожесточения. Так, чтобы согреться и размять кости. В поселок ходить запрещалось. Убежать в самоволку не было возможности. Дежурные кадровые офицеры не смыкая глаз следили, чтобы весь личный состав оставался на месте. Похоже, это была главная военно-стратегическая задача наших учений. От безделья мы часами лениво слонялись вокруг лагеря.
Как-то по палаткам прошел слух что рядом, в сопках, полным-полно золотого корня (Rhodiola rosea). И что этот корень– лучшее средство для мужской потенции. Сначала народ оживился. Затем слегка одурел. Потом – тронулся окончательно. Весь лагерь бросился собирать корешки, сушить их и складывать в рюкзаки, сумки, чемоданы. Самые нетерпеливые начали подготовку к встрече с женами и подругами заблаговременно. Сутки напролет они дули чай с Rhodiola rosea, от чего ходили с бешеными глазами и оттопыренными ширинками. В разных головах крутились одни и те же мысли:
а) женщины;
б) женщины;
в) как бы попасть на большую землю, на худой конец – в лазарет. Там должны быть женщины.
Двоим это удалось. Они успешно симулировали дизентерию. Причем сделали это неоднократно, открыто и гласно, в присутствии двух старших офицеров и военврача, на гражданке служившего то л и санитаром, то ли ветеринаром. Как оказалось впоследствии – сельским учителем зоологии.
Теоретически шансов вырваться на свободу у меня было больше, чем у моих товарищей по несчастью. Но только теоретически. Секретный номер командующего, бережно зашитый в китель, не давал никаких преимуществ без возможности позвонить по этому самому номеру. А позвонить было неоткуда. Старенькая радиорелейная станция Р-405, которой в экстренных случаях пользовался наш комбат, не включалась в коммутатор поселковой связи. Конечно, можно было позвонить из бани, куда нас однажды по недосмотру командования возили на помывку, но телефон там несколько месяцев временно не работал.
Связь. Связь. Связь. Не проходило и дня, чтобы я не думал о возможности связаться по телефону. Но как? Решение пришло неожиданно. Как-то во время заготовки золотого корня я зашел в сопки чуть дальше положенного и обнаружил местную воздушную линию связи. Столбы с натянутыми проводами гудели в каких-нибудь двух километрах от нашего лагеря. Я не кричал «эврика». Это выглядело бы жалким плагиатом, но уже вечером в штабной палатке я докладывал комбату и старшим офицерам «План обеспечения надежной связи с большой землей».
– Наш лагерь оторван от головных частей и подразделений, так?
– Предположим, – уклончиво соглашался комбат, опасаясь подвоха.
– В случае ЧП, – продолжал я, – у нас практически нет гарантированной проводной линии связи для получения прямых указаний командования.
– Вам не хватает указаний? Это мы поправим, – живо отозвался замполит. – А насчет ЧП. Вы на что намекаете? Если на пьянку и драки в палатках, то это наше внутреннее дело. Разберемся без начальства.
– Про ЧП я так, не подумав. Но, допустим, боевая тревога. Или, не дай бог, учения. Как тут обойтись без надежной связи?
– Обходились же, – вяло отреагировал кто-то из офицеров.
– Но если, – не унимался я, – во время службы можно по радио дозвониться до штаба, то после… Как скрасить длинные вечера и мрачное одиночество дежурных офицеров? Как снять эмоциональные нагрузки и психологическую усталость, например вашу, товарищ комбат?
– Ты о чем? Говори конкретней.
– Если мы подсоединимся к колхозной линии, которая проходит всего в двух километрах от нас, вечером, после службы, естественно, можно будет поговорить с женой, семьей, боевыми подругами…
Офицеры в штабной палатке оживились.
– О боевой задаче и надежной связи мысль правильная, – крикнул кто-то.
– Хорошая идея, – согласился комбат. – Наконец-то нашелся человек, который службу несет творчески, с выдумкой. Берите пример. Молодой, а соображает. Говори, что тебе надо?
