Текст книги "Любовь и хлеб"
Автор книги: Станислав Мелешин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
Ольга встает, открывает форточку. Ветер бросает на стол хлопья снега, серебрит черного чугунного льва на пресс-папье: «Вот еще не хватало!» – сердито захлопывает форточку, шлепает босыми ногами по полу, переходит на ковер, на половицы, идет к двери. Приоткрывает ее, чтоб освежить комнату.
Из кухни слышны голоса. «А-а! Это хозяйка и соседки заняты чисткой картофеля к завтрашнему воскресенью. Будут гости. Пригласят меня и обязательно Комова. Все еще сватают по-старинному». Ольга прислушивается к разговору на кухне: «Может, обо мне?.. Судачат. Обсуждают какую-то интересную новость. Что-то стихли разом».
Ольга слышит грудной бабий выкрик:
– …Привез намедни жену. У-у-у! Ведьмистая баба! Еще как уехал в армию, и пишет оттуда: женился, мама, я. Можно ли мне, грит, привезти жену? Ну и привез! – Подождала, говорит с нескрываемым ехидством: – Уж больно шибко грамотная! – Опять подождала: – Всю улицу матом покрыла, со всеми запросто переругалась, перецарапалась. Пьет наравне с Тимофеем, мужем-то моим, да с мужиками. Песни горазда петь! Глазища-то вытаращит, и то-о-неньким голоском: «Шу-у-мел камыш…» Ух, ты! – снова подождала. – Родила. Дочь – девочка тихая. Ну… остепенилась… Да-а-а.
Чей-то голос второй, глухой, с частыми паузами:
– Николай тоже-ть вернулся из армии и тоже-ть собирался жениться на грамотной. Дак сноха-то моя говорит: ежели Николай оженится, так я ее прогоню…
Ольга удивляется: «Кто это так воинственно?» Заглядывает в дверь раскрытой кухни. На скамье сидят четыре женщины – две дородные старухи и две молодицы, городские на вид. Разговор продолжается громче и бойчее.
Ольга закрывает дверь: «Бабы, бабы!» Стало тоскливо на душе и стыдно. «Подслушала чужой разговор. Не обо мне. Какое мне дело, что у кого-то житейские семейные дрязги: вот и я грамотная…»
В голову пришли стихи. Ольга припоминает строчки. Взобравшись с ногами на диван, стоя на коленях, декламирует вслух, любуясь своим певучим голосом, вибрируя на минорных интонациях:
К чему раздумие у цели?
Куда желанье завлекло?
В какие дебри и метели
Я унесу твое тепло?!
«Чье тепло? Комова?» Вспоминает его небритое лицо, теплые серо-зеленые глаза, сутуловатую фигуру – закрывает лицо руками. «Не знаю, не знаю, не знаю…» Как сильно желание увидеть его, заглянуть в глаза, погладить щеки, услышать дыхание его!.. Открывает ящик письменного стола, достает альбом. «Вот его фотография! Вот он! Тогда открылась школа. Он на трибуне что-то говорит с улыбкой. А рядом Матвеев, Мария, Куриков, представители крайкома, работники совхоза, пастухи, оленеводы, охотники, рыбаки и много, много детей. И Комов! Милые, родные, хорошие люди!» Стало радостно, свободно, тепло на душе.
Ольга впервые уверенно думает: она любит, любит этого человека. Ей мучительно то, что она понимает сейчас: любит Комова давно, а все время с первой встречи с ним была занята другим – работой, собой, печалью, она мало думала о нем, а больше о себе.
А сейчас Ольга сидит на диване, упершись руками в подбородок, – сидит уставшая, одна. «Может, это и есть счастье: работа, любовь, жизнь?! Вчера я еще не знала об этом, не чувствовала этого – была раздражительной. А сегодня какая удивительная тишина на душе! Все, все на земле хорошо! Хорошо смотреть в окно, видеть небо, снег, чувствовать холод. Даже звуки льющейся на кухне воды, шаги, голоса хозяйки и женщин-соседок приятны, приятно быть одной, думать, вспоминать Матвеева, ожидающего ее «письменные соображения»…
Ольга ходит по комнате. «Наладится работа. Наладится жизнь. На душе будет спокойно. Я скажу с своей любви, о решении выйти замуж за Комова… Матвееву! Почему Матвееву? Как счастливому семьянину: у него жена, дети – хорошая, дружная, крепкая семья. Он поймет, посоветует, как построить правильно жизнь, чтоб не сделать потом больно Комову и себе. Матвеев умный, понимающий, хоть и грубый. Ведь он сказал мне однажды, что мы мало думаем о человеке – редко заглядываем в его душу. А больше всего думаем о работе, о неприятностях, об устранении их – и забываем о себе, о семье до жестокости.
Скажу Комову, что люблю его. Когда скажу?! А вдруг он не придет больше? Или ушел от меня навсегда?»
Ольга вздрагивает, останавливается. Ее пугает эта мысль. Она глядит себе под ноги, снова начинает ходить, считает шаги, слушая частые стуки своего сердца. «Нет, нет! Да нет же!.. Он не ушел. Он только рассердился.
Нет. Он придет… Он придет на экскурсию со школьниками. Я встречу их всех вот так, улыбаясь… Я буду экскурсоводом. Они будут смотреть на здоровых, упитанных оленей, на совхозные постройки – молочную ферму, лабораторию, холодильник, загоны, газокамеры, ванны… Я расскажу им о болезнях оленей. Они, а с ними и Комов, увидят, и поймут, и оценят мою работу, живую мою диссертацию…»
Ольга стоит у окна, глядит в ночное звездное небо. На земле темно, и только у горизонта от снега полоса и далекое мерцание огней окраины совхозного поселка.
Магнитогорск
1953
ПЕЧАЛЬ
1
От зноя потрескалась земля, надломились и обвисли в канавах стебли крапивы, высохла широкая пойма горной реки, и на берег, где в беспорядке громоздились бревна, а рядом булькала быстрая холодная вода, оседала, когда проезжали автомашины, серая дорожная пыль. Улицы деревянного северного города дремали, и только на площади со столетними тенистыми кедрами в киосках и будках шла бойкая торговля хлебным квасом и мороженым.
Александр Петрович, председатель горисполкома, тучный мужчина, не спеша, покачиваясь, шагал по пыльной набережной, опустив тяжелые руки. Отвечая на «здравствуйте» кивком головы, хмурил голубые глаза, устало дышал: был не в духе.
До места работы оставалось пройти немного.
Длинный и узкий дощатый мост-дорожка с наглухо обшитыми перилами покачивался и скрипел на столбах, вбитых в грунт высохшей речной низины. Мост тянулся вдоль берега к старинному деревянному зданию с колоннами.
Александр Петрович шагал по настилу и утирал белым платком с синими полосками большой круглый лоб, мягкие щеки, пышные седые волосы, зачесанные назад. На нем была плотная, зеленая гимнастерка, обтягивавшая его богатырское тело и потертая на плечах. Был он туго подпоясан широким рыжим ремнем. Летние брезентовые сапоги запылились.
Навстречу торопилась женщина. Осторожно ступая по доскам и высоко подняв раскрытый запыленный черный зонт, она несла на руках белобрысого мальчишку. На малыша падала тень.
Когда женщина поравнялась с Александром Петровичем, он уступил дорогу, прислонившись спиной к перилам, успел взглянуть ей в лицо, позавидовал малышу: ему в тени зонта не жарко – и, решив, что это, наверно, приезжая, потому что осматривается по сторонам, потому что у нее кавказское лицо с острым подбородком и грустными глазами, недовольно пробормотал про себя:
– Ну куда она потащилась с ребятенком в этакую-то жару?.. В магазин, наверно… Тоже ведь выдумала: зонт! Хм! Зачем, интересно, приехала – в гости или работать? Без квартиры, наверно, мается…
Александр Петрович оглянулся: женщина остановилась у высокой избы с палисадом, прочла вывеску и вошла в краеведческий музей.
«Так и есть приезжая! Вот и новый человек в нашем районном городе!.. – Он усмехнулся. – Разве это город?! Большая деревня!»
Александр Петрович оглядел широкую таежную долину, среди которой раскинулись пыльные кривые улицы, деревянные дедовские избы с палисадниками и огородами у глубокого оврага, по каменистому дну которого бесновалась холодная горная река. По отлогой горе поднимались вверх, в сосновый бор, новые срубы изб с маленькими окошками и высокими заборами. И только здания почты, гостиницы, горкома и клуба были двухэтажные, хотя тоже деревянные и старые.
«Да… город стар! Нужен новый, каменный с многоэтажными, большими домами… Легко сказать: нужен! А ледник под землей, а глубинная вода! Попробуй, построй – через зиму осядет все набок… Даже дороги по улицам из дерева – лежневка! Весной расползается, сдвигается мерзлый северный грунт… А ведь я слышал, что в Норильске уже стоят каменные дома на мерзлом грунте. Открыли секрет! Значит, можно и у нас! А здесь из строительных материалов только лес. Обыватели радуются: «Зачем нам каменные дома?! Тайга кругом! Бери бревна, строй гнездо с огородом и живи – охотничай, рыбачь, коси травы, пой песни про коровушку и торгуй. Можно и не работать – земля прокормит!»
Александр Петрович стиснул зубы, отдышался после быстрой ходьбы и погрозил кулаком в сторону окраинных пустынных улиц.
– У, обывательская сторона! Замучили на приемах покосами и дровами, хапуги! Понастрою я вам каменных домов и общежитий! Хоромники!
Где-то вдали, на железнодорожной станции, послышался тонкий, печальный паровозный гудок… Александр Петрович вздрогнул и расстегнул ворот гимнастерки. «Жара, жара… Нет ничего хуже северной жары. И откуда она здесь, на севере?! Жарко, наверно, сейчас на всем земном шаре… Пора бы и дождям за дело приниматься Сгорит в колхозах хлеб на корню. А в тайге, чего доброго, еще начнутся лесные пожары… Пожары! А что тогда поделаешь? Ведь в одном только нашем районе леса в два раза больше, чем в такой стране, как Швеция! Хм, Швеция… Жарко-то как!»
У берега в воде кувыркалась, брызгалась, бегала детвора.
Александр Петрович шагнул к реке, остановился, крякнул, пожалел, что ему уже шестьдесят, что не может, как мальчишка, раздеться и плюхнуться голышом в эту чистую, холодную воду. Почувствовал, как стеснило грудь, а сердце будто остановилось, вздохнул глубоко. Свернул в подвальное помещение с ярко-зеленой вывеской «Книжный магазин».
В полутемной, прохладной комнате тянулись стеллажи с книгами, сколоченные из нетесаных досок. В углу на кирпичах разобранной печи лежали брошюры, связанные бечевкой; на бумаге, разостланной по полу, стояли в ряду, навалившись друг на друга, тяжелые толстые тома энциклопедии, лежали кипы плакатов и художественных репродукций. Над ними возвышался на треногах дубовый стенд с ободранными красными буквами: «Новинки».
Александр Петрович подошел к витрине-столу, постоял немного и покачал головой.
Навстречу ему вышел коренастый старик, одетый в просторную бархатную куртку, в роговых очках с толстыми стеклами. Он погладил свою красную лысину, зажал в ладонях бороду и стал перед председателем горисполкома, наклонил голову: глаза его робко поглядывали из-за очков и хитро прищуривались.
– Здравствуйте, Лев Дмитриевич!
– Да, да, здравствуйте!
Александр Петрович осмотрелся и, не найдя стула, чтобы присесть, весело произнес:
– Хорошо у вас, хорошо. Прохладно. Что, новые книги пришли? – Он подошел к стопке книг, прочел несколько названий вслух: – Олдридж, «Дипломат». Книга хорошая?
– Великолепная!
– «Заговорщики»… Мда! «Большой поток» – из Архангельска. – Александр Петрович перелистал несколько страниц. – Наверно, хорошая повесть, о лесе! Вот тут и картинка… Трелевочный трактор… тайга… лесорубы. Такие книги нам нужны. А что же это у вас сочинения Маркса и Ленина в углу лежат? Разобрать надо. Отдельную витрину заказать. «Капитал» Маркса на свет надо, чтобы видно было. Ну как, берут книги?
Лев Дмитриевич поднял голову.
– Покупают мало. Больше… детскую литературу и романы, которые в моде.
– М-да… Склад у вас, а не книжный магазин! Старое помещение. Узкое. Мрак. С горкомхозом Иванчихиным говорили? Есть ведь специальное решение горисполкома дать вам новое помещение.
– Говорил я, говорил! Обещает, а я верю и жду. Сыровато у нас, тесновато и… вообще… знаете…
– Вы тихий человек, Лев Дмитриевич! Требовать надо, напоминать чаще Иванчихину. Ко мне бы зашли, как вот я к вам, запросто.
– Я ведь верю человеку, Иванчихину то есть. Он честно ищет хорошее, сухое помещение для нашего магазина.
– Сколько уж времени прошло, как он ищет?
– М-месяцев пять!
– Ну вот! На одной вере жить нельзя. Позвоните ему сейчас же, при мне, от моего имени спросите. Что он скажет?
Лев Дмитриевич не спеша снял трубку, послушал и, кивнув кому-то, с достоинством попросил:
– Иванчихина мне.
Александр Петрович посмотрел на дощатый крашеный пол, на стены, уставленные книгами, на потолок, над которым слышались шаги, голоса и стрекотание швейных машинок, заметил, как замигала электрическая лампочка на побеленных синей известью бревнах потолка, и почувствовал, что ему почему-то стало холодно, почувствовал в душе злость на самого себя за то, что только от жары и усталости зашел сюда отдохнуть и подышать прохладой, а ведь мог бы и не заглянуть, пройти мимо…
– Что? – обратился он к Льву Дмитриевичу, растерянно стоявшему с трубкой в руках.
– Вот… опять обещает… Хороший человек, я верю.
– Дайте-ка трубку!.. Да! Я! Слушай меня, Иванчихин! Сегодня же пройдись по артелям, мастерским, магазинам, складам. Я думаю, что найдется возможность обмена помещения! Доложишь сегодня же! Думаю, для этого тебе не потребуется пяти месяцев?
Лев Дмитриевич делал вид, что просматривает книги, перекладывая их из одной стопы в другую, но по тому, как он обернулся и, держа очки в руках, посмотрел близорукими темными глазами, Александр Петрович понял, что он взволнован и рад.
– Витрину неплохо бы у входа поставить. А то что же это она у вас в углу стоит?
Тяжело поднявшись по деревянным ступеням, Александр Петрович вышел на улицу и зажмурился от солнечного света.
По каменистому берегу громыхали, подпрыгивая, машины. Жаркая пыль взлетала густыми клубами в воздух, переваливалась по откосу к реке.
Седой от пыли берег! И только молодые, недавно посаженные яблоньки, за которыми ухаживал уличный комитет, зеленели, оттопырив свои ветки в разные стороны.
Александр Петрович грустно усмехнулся, покачал головой, махнул рукой. «Что яблони… Эксперимент!» И вдруг увидел ободранную кору внизу ствола, рассердился, чувствуя, как защемило сердце. «Куда только милиционеры глядят? Вот ведь гложут козы яблоньки! Ну что это такое?!»
У центрального моста вдоль берега выстроились длинными рядами, как на параде, пивные киоски и галантерейные ларьки. «В городе до сих пор нет порядочной площади. Не поймешь, где центр, где окраина! Мост – центр! Здесь и пьяные драки… Да-а-а! Сам виноват… Заседаем!»
У Дома приезжих ждала пассажиров грузовая машина, курсирующая по району. В кузове одиноко сидел, прижимая к груди ружье и свертки, пожилой манси – мужчина с косичками, в белом платке.
Александр Петрович встретился с манси глазами, кивнул, сказал:
– Паче рума! Здравствуй, друг!
Но манси не ответил на его приветствие: видно, задумался о чем-то. Александру Петровичу стало тоскливо, он вспомнил о жене и о ссоре.
Нет, это не было ссорой. Просто повздорил с женой из-за ее излишней заботливости, из-за слишком частых напоминаний о том, что он – председатель, «городской голова», а поэтому должен так-то одеваться, так-то и так-то держать себя при людях и гостях, из-за ее мелочных придирок, вспыльчивого характера и слез. Не любил, если она называла его при всех Сашенькой, как мальчишку, и еще не любил смеха дочери, наблюдавшей за их ссорой.
Лина – взрослая дочь, приехавшая на летние каникулы из Свердловска, где она уже заканчивала медицинский институт, – никуда из дому не выходила, ничего не делала, только валялась на кушетке Да целыми днями простаивала перед зеркалом – наводила красоту. Ее белые волнистые кудри спадали до плеч, и жена называла дочь «Прекрасной Еленой».
Александр Петрович знал, что Лина мечтает о замужестве, что между дочерью и матерью ведутся таинственные разговоры о будущем женихе, которого пока нет, но к появлению которого нужно быть всегда готовой, и злился, что дочь и жена скрывают все это от него.
Он не раз говорил жене, что мечтать и думать о женихе, которого еще нет, но который существует и где-то живет, ходит по земле, работает и совсем не предполагает, что о нем думают, – чистейшей воды обывательщина.
Вот сыном Маем он был доволен. У женщин в семье какой-то свой затаенный мир, а сын был ему другом.
В детстве Май дрался с мальчишками, лазил в чужие огороды, «нечаянно» бил стекла, и несколько раз «случайно» уже курил папиросы. Но в школе он учился на «хорошо» и «отлично» и не хвастался этим, а, повзрослев и закончив семилетку, именно с ним, с отцом, обсуждал, как равный, свое решение поступить в автодорожный техникум. Мать, узнав об этом, всплеснула руками: «Как же так?» Май ответил: «Мы с отцом решили!»
Когда сын уехал, с вокзала возвращались пешком. Шоферу разрешил покатать на пикапе товарищей Мая. В сумерках шли с женой лесом. В березняке было влажно и сыро. На душе и спокойно – как другу сына, и печально – как отцу. Жена то молчала, то плакала, то начинала беспокоиться о муже, как о ребенке. Обняв его, окутывала шею своим платком, прижималась горячей грудью, целовала. А он шутил: «Товарищ жена! Что же это такое, люди добрые? Целует средь бела дня! Ай-ай-ай!» И обоим было весело, как детям.
Тогда они поняли, что остались одни, что подошла старость, что нужно прощать друг другу вспыльчивость и ошибки, и шли, обнявшись, до дома, думая о детях, о старости, о жизни.
…Александр Петрович улыбнулся. Вспоминать о прошедшем было приятно. Горько было только, что годы как-то уж очень быстро прошли, что человеческой жизни положен предел – и что ни говори, как ни бейся, а вот придет когда-нибудь этот тихий денек…
Он остановился и зло выругался. «Чепуху какую-то понес! Эвон, смотри-ка, философ… умирать собрался!» И усмехнулся, прикрыв ладонью губы.
В душе все равно оставалась печаль. Александр Петрович старался о ней не думать, шагал быстрее, в такт шагам шептал короткие фразы и с удовольствием думал, что люди зовут его «хозяином», «папашей», «Петровичем» и официально «товарищ Александр Петрович». Знал, что любят его в городе. Любят и как человека, и как председателя горисполкома. «А может, потому любят, что председатель, власть? – вдруг остановился он. – Нет! Шалишь! Не потому».
В первые годы советской власти он работал воспитателем в детдоме. Из всей группы сбежали только трое – мелкие воришки, хулиганье… А остальные все – рабочий класс!
В годы разрухи служил на железной дороге, снабжал грузами отдаленные районы… А потом – райпотребсоюз… все время в разъездах. И только в городе Серове жил десять лет безвыездно, работал председателем профсоюза на транспорте. Здесь родилась дочь Лина. И вот теперь в северном далеком городке, кажется, последняя остановка. Да-а! Друзья-то в большие люди вышли, в городах ворочают, в обкомах. А один даже министр!
Александр Петрович ступил на крыльцо горисполкома – двухэтажного деревянного здания с колоннами, прошел через вестибюль направо в коридор, где помещались приемная горисполкома и его кабинет, и почувствовал облегчение, будто пришел домой.
В приемной ждали посетители, сидя на потертом кожаном диване с выпиравшими пружинами и сгрудившись у перегородки, за которой у окна стучала на «Ремингтоне» рыжая толстая секретарь-машинистка.
– Рано пришли. Прием с десяти!
Из посетителей Александр Петрович заметил вихрастого высокого парня в узеньком пиджаке, старика и старуху Мышкиных, какую-то беременную бабу и девочку-школьницу, читавшую плакат «Граждане, спешите застраховать свою жизнь». Увидев председателя, посетители посторонились. Смолкли разговоры. Александр Петрович громко произнес:
– Здравствуйте! – и прошел в кабинет.
2
В большом кабинете – комнате с четырьмя окнами во всю стену – прохладно и тихо.
В одном углу стоит, свесив чуть не с потолка свои тяжелые широкие листья-руки, комнатная пальма; в другом – чуть слышно тикают часы в футляре. Над массивным кожаным черным диваном висит карта Советского Союза. На письменном столе два телефона, около стола радиоприемник и этажерка с книгами в красных переплетах. Середину комнаты занимает стол, накрытый красной скатертью, и стулья.
До начала приема осталось двадцать минут.
Александр Петрович сел в кожаное кресло и осмотрел хозяйство на столе, затем развязал тесемки пустой папки с этикеткой «Срочно», насыпал в трубку табаку из пачки «Дюбек», вынул из кармана очки, положил рядом с чернильницей. «Ну вот мы и дома». Он повеселел, закурил, забыв о жене, пыльных улицах, жаре, пододвинул к себе листок – чье-то заявление, оставшееся неразобранным.
Вчера вечером после работы Александр Петрович играл в шахматы с секретарем горкома Протасовым – милым, спокойным человеком. В начале партии он взял со стола листок бумаги, чтобы записывать ходы, не заметив, что листок – документ: на оборотной стороне было написано чье-то заявление.
Александр Петрович просмотрел ходы. «Наверно, где-то ошибся… Ну да! Неправильный ход конем! Жаль бедного короля». Он перевернул листок и прочел:
«Заявление.
Дорогой товарищ Александр Петрович.
Первая сторона – такая. Ваш работник распоряжался делянками на дрова и мою делянку отдал соседям Мочаловым, как бы у них сын на фронте погиб, а у меня никто. Такое дело я сочла как не по справедливым законам.
Мой муж тоже воевал с фашизмом, и я тоже числюсь как жена фронтовика. Такой закон есть. А что мой муж пьяница и ушел от меня, так это совсем другая запятая. И еще у Мочаловых детей нету, а у меня их целых трое. А вторая сторона – что Мочаловы сами даже и на фронте не воевали.
Вы, как председатель, должны вернуть мою делянку. А если нет, я могу пожаловаться. Есть другие и выше вас органы, куда я напишу в случае чего, так как у меня трое детей на руках и я так сочла… Гражданка Козодоева».
Александр Петрович почувствовал, как щекам стало жарко; он положил листок прямо перед собой, бережно разгладил ладонью. «Сочла… Делянка дров ей действительно нужна… Мужа бы ей вернуть – вот задача…» Он задумался над тем, какое решение принять. Таких заявлений много… но этот листок, эта женщина, мать троих детей, этот голос тронул и его своей искренностью и грубостью.
И почему осталось это одно заявление? Не заметил при игре в шахматы… А теперь какой ход сделать? Вернуть ей делянку или дать другую… Но при распределении лесных угодий все фондовое шло на заготовку топлива в школы, бани и другие учреждения… А ведь будут еще заявления…
Стрелка подвинулась к римской цифре X. Сейчас начнется прием посетителей…
Александр Петрович решил подождать с заявлением, положил листок в папку «Срочно», закурил трубку. Синие облачка дыма окутали лицо. Приятно запахло вкусным трубочным табаком. В первый раз зазвонил телефон.
По спокойному, мягкому обращению «Петрович» он узнал Протасова, секретаря горкома.
– Петрович, сегодня по городу пройдет сплав.
– Да, да… Знаю!
– Лесопильный завод стоит. Лес нужен.
– Мне тоже нужен лес. Мост через Пузыриху возводим… А также на закладку Дворца культуры.
– Вот и хорошо. Дадим! Но нужно помочь заводу… Главное – людьми. Завод стоит. Лес стоит. Я пришлю к тебе бригадира…
– У меня сегодня приемный день. Сплавом займусь после обеда.
– Прими Григорьева. Ряд вопросов реши с ним.
– Ладно, присылай.
– Поищи знающего человека… Людей сплавщикам прибавь. Не справятся сплавщики одни – лесу много!
– Человека поищу… Рабочих… поскребу среди своих…
– Значит, сплав! Решили. Ну, хорошего всего!
Александр Петрович повесил трубку. «Жаркая будет работа». И нажал кнопку.
Толстая секретарша открыла дверь кабинета и, улыбаясь, остановилась в дверях, смущенная.
– Можно? – Заметив кивок головы председателя, сказала громко, заикаясь: – Входите по порядку… Вы первые, – и пропустила двух посетителей – супругов Мышкиных.
Александр Петрович остановил секретаршу:
– Там женщина… с ребенком… то есть… – он хотел сказать «беременная», но раздумал и сказал: – в положении. Пусть войдет.
Но Мышкины уже вошли и уселись. «Вот нахальные люди, – подумал Александр Петрович, – вошли без приглашения, уселись, решили выждать».
По мнению Александра Петровича, Мышкины – самые неприятные люди в городе. Сын в Москве «чем-то командует»… Звал их к себе жить – не поехали. Хозяйство некуда деть – дом, огород, лошадь, коровы… Детей у них больше нет. Живут тихо на окраине, жадничают на старости лет: хозяйка торгует на рынке овощами, молоком, мясом, а сам работает ночным сторожем на лесопильном заводе. Копят деньги… Пришли опять «с вопросом о покосе». Рвачи! Сын сколько лет не был в гостях, не знает, какими они стали. А они чем старее, чем богаче, тем жаднее. Эх, люди!
Александр Петрович стряхнул пепел, постукал трубкой о край пепельницы, оглядел Мышкиных, крякнул, подавляя в себе поднимающееся раздражение. Мышкин смотрел в пол, согнувшись, наклонив сплюснутую продолговатую голову с узким лбом, седоватой острой бородкой вниз. Весь он был похож сейчас на топор, готовый тюкнуть в пол острием-бородкой. Мышкина равнодушно сидела рядом, поджав ноги, скользя глазами по стенам. Оба они показались Александру Петровичу людьми из другого мира, случайно зашедшими к нему на прием.
Открылась дверь. Вошла беременная женщина, а с ней девочка-школьница с косичками, в белом платье.
– Подожди, дочка. Я сама скажу.
– Ну как же, мама! Ведь мы пришли по моему личному вопросу.
Александр Петрович почему-то обрадовался их появлению.
– Проходите, проходите обе! Садитесь, пожалуйста.
Девочка подвинула матери стул.
Женщина застеснялась, спрятала улыбку, нахмурилась, положила руки на большой живот и бойко заговорила:
– Чикмарева моя фамилия, Чикмарева. Нехорошо получается, товарищ председатель горсовета. Я в декрете хожу, а дочку мою – школьницу – посылают в колхоз на работу. А я ведь… Вдруг что… и дома нет никого!
– Действительно нехорошо получается, – согласился Александр Петрович. – Ну, а обращались куда-нибудь?
Девочка смутилась, заложила руки за спину и, наверно, сжимала и разжимала пальцы, потому что плечи ее вздрагивали.
– Я директору нашей школы Петру Ильичу говорила, что мама больна и что я с удовольствием с подругами поехала бы в колхоз, потому что интересно – весь класс едет, но дома некому остаться.
Мать перебила дочь, сокрушенно качая головой:
– А он ответил: все, мол, едут, и ты должна. Мол, урожай богатый уродился – помощь требуется. И дочь моя… как комсомолка…
Девочка поправила комсомольский значок на груди и, вздохнув, отошла к двери. Видно, ей очень хотелось поехать с подругами в колхоз, но и оставить мать одну она боялась.
Александр Петрович улыбнулся и сказал, обращаясь к Чикмаревой:
– Хорошо, я позвоню директору школы.
Провожая ее к двери, он подумал: «Давай, хозяйка, рожай нам скорей гражданина!»
Двери с шумом распахнулись, и на порог вступил, пригибаясь и одергивая брезентовую робу, громадного роста, с кудлатой рыжей головой сплавщик Григорьев. Он посторонился, давая дорогу беременной, раздвигая жесткой улыбкой усы и бороду, хрустя резиновыми сапогами. Округлые бесцветные глаза его под выгоревшими бровями окинули лукавым взглядом кабинет.
– Мое почтение! – выкрикнул он басом и подал тяжелую руку Александру Петровичу.
– Садитесь, Григорий Тимофеевич. Значит… сплав!
– Да, нелегкая его побери… Остановили лес у притока в Пузыриху и у плотины. Вот, – Григорьев развернул на столе путевую карту района, где красные стрелы обозначали маршрут сплава, и постукал желтым от никотина пальцем по синей линии реки за городской чертой, – вот загвоздка где! Плотина мешает! Встала, как идол, холера, и… ни туды, ни сюды!
– Плотина не помешает, – спокойно сказал Александр Петрович, – откроем ее. Воду в городской реке поднимать все равно надо.
– Надо, надо… – Григорьев грустно покачал головой. – Раньше-то… хорошо было! Р-раз! И провел сплав прямо по городу к лесозаводу! Правда, без плотины и большой воды морока была, бревна-то дно бороздили, но зато лес прямехонько, как по нитке, шел! А теперь…
– А теперь, – подхватил Александр Петрович, – придется обогнуть горы… с километр – и через Пузыриху снова в городскую реку. Плотина в стороне останется.
– А там… в Пузырихе… пороги у стыка, – подал тихий голос Мышкин, безучастно сидевший с супругой в стороне.
– Пороги? А вы откуда знаете? – недовольно спросил председатель, подвигая карту к себе.
– Ну, а как же… Знаю! Я, чать, старый плотогон… Да вот Григорий Тимофеевич обо мне замолвит. Вместях плоты водили.
– Припоминаю тебя… Подручным стоял, – откликнулся Григорьев.
– Что подручный, что плотогон – одинаково сплавщик, – обиделся Мышкин и провел ладонью по бородке. – А только через пороги на Пузырихе вам все одно не пройти. Похлеще плотины будет… м-да.
Все замолчали. Александр Петрович оглядел фигуру Григорьева, от которой веяло силой и спокойствием, и заметил у него под усами спрятанную усмешку.
– Как с порогами быть, Григорий Тимофеевич? Обойти тоже?
Григорьев расстегнул ворот ситцевой рубахи.
– Обойти нельзя. А вот запруду поставить если… до середины Пузырихи?
– Как это? А пороги? – оживился Александр Петрович.
– Топить их, чертей, надо! Вода хлынет на пороги… затопит! Речка небольшая… и поймы хватит. Час работы всего.
– Как, товарищ Мышкин, правильно будет? – Александр Петрович взял толстый красный карандаш.
– Это можно… Дельно. – Мышкин придвинулся, раскрыл рот недоуменно, будто отгадали его мысль. – Я эту пойму знаю. Морды на рыбу ставлю там… Богатое место.
– Хорошо! Решили. Вот записка, Григорьев, к Иванчихину. Он мост через Пузыриху ставит. Возьмешь у него рабочих человек восемь и… ставь запруду. А я после обеда приду, – проговорил Александр Петрович, поставил красным карандашом крест на Пузырихе и отдал карту Григорьеву.
– Да! Людей вот маловато… – испуганно крикнул Григорьев.
– Как маловато… А я? А ты? Да вот Мышкин… поможет. Он старый сплавщик…
– Меня не надо, товарищ Александр Петрович. Я старик уже… Неспособный… да и болен я, – выговорил натужно Мышкин, поглаживая рукой красную, гусиную шею.
– Ага! Не надо? Правильно.
Александр Петрович как бы про себя проговорил:
– Пороги, пороги, – и постучал пальцами по столу.
– Ну, а людей, – снова обратился он к Григорьеву, – добудем. Есть у меня плотогоны… Вот всех после обеда с моста сниму – и к тебе… Рад?
– Уж как спасибо-то… – Григорьев привстал. – Ох, и красиво лес поведем… по реке… по городу… чтобы с музыкой…
Александр Петрович захохотал.
– Садись, садись, Григорий Тимофеевич! Ну, как дома-то у тебя… все в порядке?
– Дома?.. Да как будто хорошо. Вот только от Гарпины покоя нет. С утра детский сад водит… пузатиков своих, и все на свой огород… Тьфу ты! На свой испытательный участок. Вечером снова в огород – уже одна. Огородница она у меня. Воюет с уличным комитетом… Земли ей, вишь, не дают.
– Ну что ж, огороды нужны.
– Любит она выращивать. Вот вишню посадила и молится на нее каждый день. А вишня-то как козий хвост… Махонькая. Не примется она здесь. А жена – свое: «Была бы земля, земля все рожает».
– Домой-то заходил?
– Нет. Некогда. Лес стоит. Сейчас в бригаду пойду. Людей расставлять. Да и запруду пора делать.
