Текст книги "Любовь и хлеб"

Автор книги: Станислав Мелешин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Александр Петрович проводил Григорьева до двери.

– А земли Гарпине отведем! – И попрощался с ним за руку.

Мышкин смотрел им вслед, молчал, ожидая своего времени.

А когда Александр Петрович сел и надел очки, Мышкин засуетился. Супруга его перестала глазеть по сторонам, легонько толкнула мужа в бок.

Пока Александр Петрович набивал трубку табаком, Мышкин пересел с дивана на стул и, наклонив голову набок, заулыбался и торопливо заговорил, пряча руки под стол, нагибаясь вперед:

– Наше дело такое…

Александр Петрович слушал, кивая, смотрел в какую-то бумагу, сдвигал очки на лоб.

– Так, так… дальше.

Перед глазами его вставала та самая обывательская окраина, которой он утром грозил рукой.

Мышкин сидел в новом пиджаке, пахнущем нафталином, одеколоном, и часто повторял: «Мой сын в Москве». На этой фразе он щурился, откидывая голову назад, и всем своим видом как бы говорил: «Вот ведь я не просто так пришел, а по делу, и к власти свое уважение имею».

– Обида к вам, Александр Петрович. Покос наш самым дальним оказался от дома, почитай десять верст с избытком, м-да. Это ладно бы… да вот выделили нам сена-то только по разу на одну корову и на лошадь. На лошадь-то маловато одной деляночки… Работная она… Жрет много. Животность-то, она ведь такой народ… не понимает… ей сена подавай. Да чтоб на всю зимушку-зиму. Так вот, как же лошадь-то? Сенца бы ей… еще деляночку дали бы…

Слушая вкрадчивый, любезный, воркующий голос Мышкина, Александр Петрович одобряюще кивал, улыбался, а про себя давно уже решил: «Ничего я тебе не дам, а живность твоя не пропадет, сена и дров ты давно уже припас. А делянки нужны тебе для продажи… Хапуга!»

– Ну, а как с дровами у тебя?

Мышкин оживился, заметил улыбку на лице председателя и принялся размахивать руками.

– Теперь опять же дрова… Дали делянку и отобрали. Так что же это за номер такой?! Выходит, совсем не дали…

«Обиженный какой», – подумал Александр Петрович. Посмотрел на супругу Мышкина, одиноко сидевшую на диване, прислушивающуюся к разговору мужчин, приложив ладонь к уху. «Зачем она-то с ним пришла?.. В гости, что ли?»

– Дрова отобрали? – произнес он вслух. – И правильно сделали! Сена вам положено, как всем. А на лошадь вы в состоянии прикупить. Живете вы, я знаю, хорошо… Да и сын помогает.

– Хорошо живем, хорошо, спорить нечего, слава богу, сын из Москвы подмогает, – Мышкин так и сказал «подмогает», – тыщу рублев. Как штык.

– А куда вы их деваете?

Мышкин смутился, не ожидал такого вопроса:

– Ды-ы… на хозяйство уходит. М-да!

– А насчет дров… – Александр Петрович привалился к столу, руки вытянул вперед, сцепив пальцы, – скажем честно… Вы же на лесопильном заводе работаете, кажется, ночным сторожем. И вам каждый месяц выписывают отходы.

Супруга Мышкина отняла руку от уха и выпрямилась.

– Это как же? Это не в счет! А я вот что вам скажу, Александр Петрович, председатель, обижаете вы нас… нам ведь, старикам, тоже пожить охота… – И она замолчала, хлопая глазами, прикрыв рот ладонью, потому что Мышкин громко крякнул: не лезь, мол, не в свое дело.

– Можете жаловаться куда угодно, а только я правильно решил, так мне кажется.

Мышкин замахал руками.

– Нет, что вы, дорогой товарищ Александр Петрович! Жаловаться… кхе… Свои люди…

Александр Петрович рассеянно посмотрел в окно. Там по улице, на зеленом дымчатом фоне тайги и гор, возвышающихся над избами, широко шагал председатель горкомхоза Иванчихин.

На солнце искрилась синяя полоска реки.

Обогнув запань, заваленную бревнами, в воду въехала машина, подпрыгивая по дну, и остановилась.

Александр Петрович, строго блеснув очками, прищурившись на Мышкиных, проговорил:

– Дров я вам не дам. Сена на лошадь тоже.

Из кабины вышел шофер в трусах, с ведром и, окунувшись с головой в реке, стал быстро наливать воду в радиатор и в боковую у кузова цистерну-патрон.

По бревнам балансировала худая, серая от пыли коза, пощипывая вкусную, клейкую от смолы кору… Мальчишки брызгали на козу водой, а она непонимающе поднимала голову, трясла бородой, жевала и только фыркала в свое удовольствие. Коза чем-то была похожа на Мышкина. А он стоял у стола, рассуждая вслух:

– Так, значит, так, значит… на лошадь сена нет. Дров тоже… Хм! Вот жаркие погоды пройдут… что тогда? Останется лошадь сиротой.

Александр Петрович раскрыл папку «Срочно» и на углу заявления аккуратно написал: «Выделить Козодоевой дрова – делянку Мышкиных». И усмехнулся, прочитав: «…а что мой муж пьяница и ушел от меня, так это совсем другая запятая».

Мышкины заторопились.

– Ну, товарищ Александр Петрович, мы пошли.

Заметив, что председатель размашисто подписывает что-то толстым красным карандашом, они остановились в дверях.

– Так, значит, по нашему вопросу ничего?

Мышкины смотрели на Александра Петровича таким тяжелым, просящим взглядом, что ему захотелось выругаться, закричать: «Хапуги! Хоромники!» – но он сдержался. Мышкины наконец вышли и осторожно прикрыли за собой дверь кабинета.

«Ушли, ушли… Отняли время!»

«Отняли время или поработал с людьми?» Решил, что «отняли время». Измором хотят взять, черти!

– Сын подмогает, сын подмогает, – произнес Александр Петрович вслух, подражая Мышкину, и ему стало весело, как мальчишке. – Деньги шлет им. В эту прорву. А Мышкины рады – крепнут!

О, это хитрый враг, с которым ему всю жизнь приходилось бороться. А Мышкины живы, не спрятались, окрепли. Это не равнодушный и не трусливый враг. Он даже чувствует себя хозяином, потому что знает законы, имеет свое уважение к власти, аплодирует чужим победам…

В далеком северном городе, где живет Александр Петрович, еще много обывателей, мещан с кулацкими замашками, со своей никому не известной второй жизнью, пьянством, драками, ночными грабежами, разводами, обманом, ленью на работе, стяжательством, страхом за свое добро – за избу с высоким частоколом, с тяжелыми дверными замками, с цепной собакой во дворе…

Ему не жаль времени, убитого на приемы, на разговоры, на разборы жалоб, – ему стыдно, что он не может единым взмахом разрубить запутанный узел двойной людской жизни. На это потребуются еще годы приемов, мыслей, бумаг, речей, заседаний, приказов…

«А самое главное, – думал Александр Петрович, – в том, что вместо изб и пыльных улиц здесь нужен новый город – город с многоэтажными домами, прямыми улицами, садами, дворцами культуры, школами, больницами, площадями; нужны заводы, рудники, леспромхозы с крепкими рабочими коллективами, овощные совхозы, животноводческие фермы, нужна культура… Да-а!»

Александр Петрович расстегнул ворот гимнастерки, набил трубку табаком, закурил, зашагал по кабинету и в такт шагам повторял пришедшие на память стихи:

 
Пусть шумит океан,
Пусть ревет океан,
Пусть вздымает он волны и кручи.
Ты плыви, капитан!
Ты люби, капитан…
 

Он забыл последнюю строчку и остановился. «Кого люби? Чьи это стихи? А-а-а! Васьки Макеева, начинающего поэта, про которого рассказывает Леонтов».

Вспомнился молодой очкастый парень с несуразным толстым животом – редактор городской газеты Леонтов, с которым были на слете охотников манси в далеком селе Буртанове. После слета охотились, ловили рыбу, ели свежую уху, пили водку. На обратном пути плыли по Лозьве на лодке. Леонтов опьянел, отчаянно кричал, подняв голову и упираясь шестом в дно:

 
Ты плыви, капитан!
Ты люби, капитан…
 

Он много раз повторял эти две строчки, прислушиваясь, как вдали по реке, между скалами и тайгой, катилось эхо: «Плыви-и! Лю-би-и-и-и!» И хохотал, захлебываясь словами, и с упоением кричал: «Слушай, тайга, гениальные стихи нашего местного поэта Василия Макеева!..»

…В дверь быстро и громко постучали.

Александр Петрович сел за стол и спокойно сказал:

– Войдите.

Вошла та самая женщина с кавказским лицом, которая встретилась ему на мосту утром. Тогда она была с малышом на руках и держала зонт над головой, а сейчас пришла одна. Стоя посреди кабинета и поправляя тонкими пальцами белый галстучек, она жестко спросила:

– Вы председатель?

И то, как она спросила, краснея от досады на себя за злую интонацию своего грудного, певучего голоса, и сам неожиданный приход ее заставили Александра Петровича смутиться. Он почувствовал за собой какую-то вину, хотя и не знал, какую именно.

– Да. Председатель. Садитесь, – произнес он тихо.

– Не сяду!

Черные косы ее закручены сзади в узел, а глаза, черные, удивленные, обрамлены густыми ресницами, и подбородок совсем не острый, как ему показалось утром, а круглый и вздрагивает.

– Слушайте, я не могу спать под открытым небом. Здесь не Кавказ, а Север. У меня малыш – мальчик. Я приехала к мужу. Он геолог. В гостинице мест нет. Все живут по броне. Дом приезжих полон делегатов конференции по животноводству – так мне сказали. Некуда вещи девать. Ребенка… в музее оставила, у директора Уварова! Что это такое? Извольте на улице жить! Странный принцип гостеприимства. Заходила в несколько изб – не у кого остановиться. Ломят такую цену за ночлег – удивляешься только! Скажите, это город советский или не советский?

Александр Петрович обиделся было, хотел громко крикнуть: «Советский!» – но взял себя в руки и снова предложил женщине сесть.

– Подождите, – нетерпеливо продолжала женщина, – я не все сказала. Муж меня не встретил почему-то. У него, наверно, срочные дела – уехал в экспедицию. А в управлении треста «Руда» не говорят, где сейчас находится мой муж. Секрет! Мой муж засекречен! Я и в музее узнавала о муже, у директора Уварова. Муж писал мне об этом хорошем человеке. Но и Уваров, к сожалению, не знает. Я догадываюсь… Наверно, экспедиция открыла руду, а мой муж специалист по железным рудам. Он ведь сейчас где-то недалеко, за чертой города. Иначе как мог он приезжать к Уварову чуть ли не каждый день?! – Женщина глубоко вздохнула и посмотрела по сторонам. – Мой муж – геолог Коноплин. Маро Азарян – моя фамилия.

– Товарищ Маро Азарян, садитесь.

Женщина села и доверительно, виновато посмотрела в глаза Александру Петровичу.

– Значит, у вас два вопроса: жилье и муж, – сказал он скорее самому себе, чем женщине, и стал писать на форменном бланке отношение в гостиницу.

«Стыдно за город, – думал он, – если у приезжих в первый же день возникает чувство обиды на все плохое, что здесь есть. Конечно, она права, что с этой обидой пришла именно ко мне. Интересно, какая у нее профессия? Человек боевой по характеру, настойчивый, неглупый. Такие городу очень нужны. Вот муж руду открыл. Значит, будет еще один новый рудник, новый рабочий коллектив. А почему я не слышал раньше о Коноплине ничего? Ах да, он засекречен!»

Александр Петрович незаметно, закрыв ладонью лицо, усмехнулся, поставил точку и расписался на бланке.

– Квартирный вопрос я могу решить, – сказал он, вздохнув облегченно, – а вот с мужем… дело сложнее. Советую вам снова сходить в управление треста «Руда», сообщить в отдел экспедиций о своем приезде. Они обязаны известить мужа. Ну, не беда, если дня два вам придется подождать, пока он приедет.

Женщина кивнула головой, закрыв глаза, улыбаясь красивыми тонкими губами.

– Ну вот и все. Я погорячилась, накричала, простите, не могу нежнее. Ехала, мечтала о встрече, об этом новом для меня городе, думала – все будет идеально, как муж писал. Ну ничего.

– А вы… кто по профессии? – спросил Александр Петрович.

– Инженер-металлург. Маро Азарян моя фамилия, – повторила она зачем-то. – Думаю, что скоро мне здесь работа найдется. До свидания, товарищ…

– Александр Петрович!

Азарян пожала руку председателю. Александр Петрович хотел сказать ей: «Сегодня сплав. Приходите посмотреть», – но она уже ушла.

«Ушла… – вздохнул он грустно, – пришла и ушла. Накричала, взяла свое – и все. Правильно! Так и нужно».

Зазвонил телефон. Александр Петрович снял трубку и услышал голос жены.

– Это я, Александр Петрович, Зина.

– Зина, что ты?

– Саша, обед-то давно готов! У тебя дела, да? Я жду-жду… Опаздываешь.

– Приду, приду я. Как там Лина?

– Лина? Сидит за столом. Мы с ней окрошку сделали – очень вкусная! Лина хочет уезжать к себе в Свердловск.

– Как уезжать?! Ведь каникулы еще не кончились.

– «Скучаю», говорит.

– Ну, «скучаю»…

– А как же. Днями одна и одна. И купаться ходила, и книги читала, и спала. «Места, говорит, себе не нахожу… Жизнь, говорит, у вас тут однообразная… Кончу, говорит, институт, в большом городе останусь жить, к вам не приеду». Это дочь-то мне в глаза.

– Ну что ж. Пора ей и одной пожить. А куда пошлют ее работать – это еще неизвестно. Комиссия скажет.

– На тебя надеется: папа, мол, поможет.

– Глупо и наивно, так и скажи ей.

– Ты, Сашенька, какой-то черствый к дочери. Она еще молода. У нее свои планы на жизнь. Поживет – оботрется, остепенится.

Александр Петрович слушал жену, злился на себя, что не может оборвать этот длинный, неприятный разговор в служебное время. Не может потому, что обеспокоен судьбой дочери, ее внезапным решением уехать в Свердловск, что вот сейчас отчетливо понял: дочь уже взрослая и вправе сама решать свою судьбу. Увы, Лина все больше и больше отдаляется от него. А он ее любит. Любит за то, что она гордая, умная, красивая, за то, что она – его дочь. Но Лина теперь сама по себе, и он уже не может на нее повлиять.

– Говорит: «Мама, за кого я здесь замуж выйду?» Здешние, мол, ребята не по мне.

– Как ей не стыдно. Уездная барышня. Так ей и скажи. А ты тоже хороша… Потакаешь ей во всем… до пошлости.

– Саша, Сашенька… Ну разве можно так грубо со мной?!

Решение дочери уехать огорчило Александра Петровича. Вот и опять они с женой останутся одни…

У жены был испуганно-печальный голос; Александр Петрович слушал ее внимательно, ему было жаль ее, и он не хотел, чтобы в эту минуту кто-нибудь вошел в кабинет.

Но на пороге появился Иванчихин – высокий тридцатилетний мужчина с большой круглой головой на длинной шее. Он вошел без стука и остановился как вкопанный, одернул белый полотняный китель с железными пуговицами и опустил руки до колен, чуть сгорбясь, будто кланяясь, разглядывая носки поношенных кирзовых сапог.

Глядя в серые немигающие глаза Иванчихина, на его пухлые бритые щеки и редкие усы под большим белым носом, Александр Петрович отнял трубку от уха и резко спросил:

– Спешно?

Иванчихин широко улыбнулся толстыми губами, пожал плечами и неопределенно покачал головой:

– Да… не очень, чтоб уж очень.

– Покури пока!

Александр Петрович снова заговорил в трубку, называя жену по имени и отчеству:

– Зинаида Тимофеевна, может, она больна?

– Да нет.

– Ну пусть займется чем-нибудь полезным.

– Нет, нет, что ты, Саша, пускай отдыхает, как ей нравится. Шутка ли – такие экзамены с плеч свалить.

Александра Петровича рассмешил испуганный голос жены, и на ее вопрос, скоро ли ждать его к обеду, он досадливо ответил:

– Некогда скоро… – и повесил трубку, а сам подумал: «Про ссору забыла… Ну и характер у моей жены – незлобивый, тихий. Ах, Зина, Зина, заботливая ты моя». Затем закрыл глаза, откинувшись в кресле…

Был молодым, двадцатичетырехлетним, вернулся с гражданской войны на село, агитировал за советскую власть. С парнями бродил по деревне, пел революционные песни, частушки. Однажды за селом подкрались сзади кулаки, ударили чем-то тупым, железным по голове. Запомнился глухой, ехидно-радостный голос: «Вот тебе и совецка власть, Аляксандр Пятрович!» Бросили в придорожную канаву.

Очнулся ночью же. Увидел над собой живые черные девичьи глаза и почувствовал мягкую ласковую руку на щеке. Рядом скулила собака, бегая вокруг телеги. Фыркала в темноте лошадь. Девушка платком перевязала голову, повезла куда-то. На вопрос: «Как звать-то?» – вздрогнув, громко ответила: «Зина, Зина я! Лежи знай…»

Зина, Зина!

Был молодым, дышал ночами полной грудью, бродил вместе с Зиной в сосняке, курил дешевые папиросы, надушенные одеколоном, – хотел понравиться. Приходил к ней из своего села. Она склоняла на плечо голову с косами. Дрожал, боялся частого стука сердца, берег ее. А потом, позже, целовались у ее дома до утра, а она плакала от счастья, молодая, горячая…

Такой она и запомнилась… С такой вот и жил всю жизнь… «Вздорим сейчас из-за пустяков, видно, стареем оба».

…Иванчихин курил, отвернувшись к окну. Александр Петрович любил этого веселого, добродушного человека за простоту, за молодость, за то, что он хороший работник.

«Вот и сейчас – Иванчихин сидит в стороне, не знает, что думаю о жене, не мешает… Это оттого, что человек он хороший, свой, и я его люблю».

– Садись, Иванчихин, поближе.

Завгоркомхоза сделал строгое лицо – привычка перед деловой беседой, – подсел к телефону, положил руки на стол; в одной руке химический отточенный карандаш, в другой – зажатая, согнутая пополам ученическая тетрадь.

«Белый китель, а пуговицы не почищены. Стирал, наверно, поржавели чуть-чуть от воды. Эх ты, холостяк! О книжном магазине пока умолчу».

– Ну, что там у тебя, горкомхоз – исполнительный орган? Давай.

Иванчихин поглаживал ладонью круглый белый лоб и произносил слова скороговоркой, будто заранее выучив их:

– Значит, во-первых, думал я насчет книжного магазина. Знаете… решил освободить дом рядом, в котором винный склад. А? Помещение сухое, светлое, окна в сад, двери на улицу. Я даже сам обрадовался, что так быстро нашел. А под вино книжный подвал в самый раз. А?

– Ну вот и решили. А то тебе все бы строить и строить, да обещать… Книжки небось читаешь? Ну вот. Ближе к делу. Слушаю.

– Значит, очистили дно Старицы на поселке бывших приисков… Значит, результат – там теперь купаются дети… А также очистили колодцы. Теперь есть на них крышки, привешены бадьи. Санинспекции нечего делать. Комар носа не подточит. Вот. А?

Александр Петрович кивал головой и про себя отмечал: «Дальше, это я уже знаю. Говори, что тебя тревожит?»

И, как бы угадывая его мысли, Иванчихин, вздохнув, наклонив свою большую голову набок, начал рассказывать о строительстве моста через реку Пузыриху, о том, что рабочим теперь не придется делать большой крюк – обход, о том, что ему, Иванчихину, хочется с мостом закончить быстрей, да вот материала явно не хватает…

«Всегда так: начнет с мелочей, а подведет разговор к главному. Молодец парень».

– Предъяви требование горпромкомбинату: обеспечить строителей тесоматериалом, штакетником, горбылями, кирпичом, известью и… что там еще?

Иванчихин раздвинул широкой улыбкой свои толстые губы, засмеялся радостно и откровенно.

– Правильно, Александр Петрович, я уже об этом думал. Вот заявка, – и положил на стол лист бумаги.

– Давай подпишу. Да! Сегодня сплав. Строительство моста приостанови пока, сыми с моста бригаду – пошлешь к Григорьеву. Всех рабочих на сплав. И сам туда же – понаблюдай…

Иванчихин нахмурился, думая, и недовольно замахал руками:

– Сплав, сплав… Это дело второе. Проплывут бревна – и все тут. А мост… мост-то стоять будет!

– Подождешь денечек. Чудак ты… Все равно сплав работать не даст. Глазеть будут работнички. Да и осторожность нужна. Пороги на Пузырихе… Затор мост покалечить может. А вот заявку с удовольствием подпишу. И нам с тобой ведь лес нужен. Обещал тут мне один человек… твердо.

Александр Петрович, читая заявку, слушал Иванчихина, который между делом говорил о решении горисполкома открыть согласно наказу избирателей сберкассу на Северном руднике, и отвечал, подписывая заявку:

– Подождут. Деньги некуда девать? Пусть дома полежат… Вот с мостами закончим, займемся кассой.

Иванчихин удивленно вскинул глаза, произнес «м-м», подумал о чем-то, погладил лоб.

– А ведь вы не правы, Александр Петрович!

– А?

– Как подождут? Как дома полежат?

– Что? Кто?

– Деньги-то! Они должны в кассе, в кассе у государства, как за пазухой, лежать! Так сказать, значит… с большой пользой, в движении.

– Что?

– Деньги.

– В кассе?

– Да, да.

– Знаю, знаю. Ишь вскипятился, страж закона. Мост, рабочие – главное сейчас. Что, бросим все это и займемся кассой?!

– Да нет… Если параллельно, так сказать… одновременно.

– Ух ты какой! Ну, а что ты предпримешь в таком случае?

– Подумаю, Александр Петрович!

– Что ж, подумай.

– И вот что еще… – продолжал в такт председателю горисполкома Иванчихин, стараясь заполнить каждую паузу в разговоре. – А что, если все ларьки и киоски с берега перенести на базарную площадь?.. А то уж очень их много – целая улица…

– Давай, договорились, не возражаю. Давно пора, это ты правильно подметил.

Александр Петрович повеселел, встал, заходил по кабинету.

А Иванчихин уже что-то торопливо записывал в свою сложенную пополам школьную тетрадку. Он писал, не поднимая головы, будто оцепенев или уснув, и только рука его с химическим карандашом бегала по бумаге.

Александру Петровичу было приятно смотреть на его согнутую широкую спину, приятно сознавать, что горкомхоз Иванчихин – честный человек и хороший работник.

«Вот начнем скоро строить помаленьку новый город, крепкий, белокаменный. Сможем ли? По плечу ли будет это дело Иванчихину и мне?»

Иванчихин обернулся, заторопился, намереваясь что-то сказать.

Александр Петрович сам себе ответил: «По плечу». Подошел к нему близко.

– Слушай, когда ты женишься?!

– Я? Я женюсь… – Иванчихин рассмеялся. – Я, Александр Петрович, сватаю деваху в одной кержацкой семье, сватаю по их обычаям… Крепкий и хитрый народ, кержаки эти, старообрядцы… Прицениваются, выжидают.

– Ну, а дочь сама-то что?

– Да-а… Она, знаете, тоже… Неопределенный народ. И хочется, и колется.

– Как же будешь жить с ней?

– Жить просто будем – работать.

В кабинет вошел новый человек. По тому, как он, вздохнув, остановился на пороге, посмотрел по сторонам и не спеша прикрыл двери, было видно, что он очень устал. Невысокий, щуплый, почти совсем еще юноша, он как-то растерянно улыбнулся, подходя к столу; спина синего плаща в репейнике, пыльные полы, на одном плече соломинки – видно, долго ехал на грузовой машине.

– Я из Москвы, – просто сказал он.

Александр Петрович прищурился, разглядывая москвича, пытаясь угадать его профессию по недорожной одежде, по красивому бледному лицу: «Писатель, корреспондент?» Вытянутой рукой он указал на кожаное кресло:

– Садитесь, будем знакомы.

Юноша знакомился, крепко сжимая ладони Иванчихину и Александру Петровичу, кивал в ответ на произносимые фамилии и должности, говорил оживленно:

– Был только что у заведующего отделом здравоохранения. Я детский врач, педиатр. Окончил Московский медицинский институт. Как молодой специалист, направлен к вам в районный город, в ваше распоряжение.

– Так, так. Очень хорошо!

Александр Петрович придвинул коробку с табаком, папиросы.

– Курите. – И, услышав «сейчас не хочется», почувствовал к детскому врачу невольное расположение. «Новый человек. Врач. Приехал к нам, на Север. Та-а-к! Молодчина парнишка». Он хотел спросить: «Комсомолец?» – но раздумал.

Иванчихин осведомился:

– Ну, как Москва там?

– А что Москва? Очень большой и красивый город. Жителей много. Вот только и разница. А люди ведь во всех городах одинаковые. Все мы одни жители… вся страна.

«Здорово он насчет людей, – подумал Александр Петрович. – Если беспартийный, поработает – станет партийным».

– Врач. Детский врач. Детей, значит, будете лечить… Хорошо, хорошо, – проговорил Александр Петрович, раздумывая, куда направить молодого специалиста. Конечно, туда, где больше детей. Детей всюду много. Например, на рабочем поселке рудника. Но там есть специалист по детским болезням. Или оставить здесь в городе?.. Человек он молодой. В городской больнице крепкий коллектив… Да. Раз уж он не побоялся приехать сюда, на Север, пошлем его в район.

– Вы хотите в городе остаться или куда-нибудь в район пожелаете?

Молодой врач сказал Иванчихину, с которым разговаривал, «извините» и повернулся к Александру Петровичу.

– В район? Вы знаете округу и знаете, наверно, где всего больше заболевают дети… Нет, простите, я не так выразился, где… больше детей. Так вот лучше бы туда.

Александр Петрович с удовольствием отметил, что приезжий начинает ему все больше и больше нравиться. «Открытая душа, чистая… Молодость. Хорошие ребята пошли. Спервоначалу-то хорош, посмотрим, каков на работе».

– Есть у нас такое село Буртаново. Это, знаете, за девяносто два километра отсюда. Там живут манси. Хороший народ, древний, гостеприимный. Охотники, оленеводы, рыбаки. Не ошибусь, если скажу, что дети в их жизни – самое главное. Вот я бы посоветовал вам съездить в это таежное мансийское село, посмотреть, как и что…

Молодой врач слушал председателя горисполкома с интересом; лицо его раскрылось в улыбке, он оживился, когда Александр Петрович сказал, что в Буртанове имеется большая школа-интернат, одна из шестнадцати школ типа интернатов, открытых для детей народов Севера, учиться в которую приезжают дети манси со всей округи.

– Обязательно должен поехать туда – посмотреть, – произнес врач громко и радостно, как мальчик, и даже привстал немного.

– Вы один или… – Александр Петрович хотел спросить прямо: «Женаты?» – но счел это неуместным и про себя подумал, что молодой врач, может быть, и есть тот «жених», о котором мечтает Лина, и что парень он, видать, не плохой… и даже родня по профессии… Наивно, а между тем все может быть.

Врач понял вопрос, смутился и промолчал.

Иванчихин собрался уходить. Александр Петрович остановил его жестом и, обращаясь к приезжему, проговорил:

– Туда ежедневно курсирует машина. Свой пикап я вам не могу предложить – занят. Поезжайте на грузовичке, с народом, так сказать, округу посмотрите, пейзажи. Понравится Буртаново – оформим, и будете работать. – И как бы между прочим, поправляя ремень и одергивая гимнастерку, он добавил: – А знаете… у меня моя дочь Лина в этом году тоже кончает медицинский институт.

Иванчихин и врач рассмеялись, потому что получилось это искренне и по-детски, потому что была очень понятна наивная гордость, с которой была произнесена эта фраза.

Александр Петрович, недоумевая, заморгал, припомнил сочетание слов из фразы «у меня моя…» – и тоже рассмеялся, довольный тем, что ему нисколько не стыдно и он совсем не чувствует неловкости в обществе этих двух молодых, приятных ему людей.

За стеной, в приемной, послышался звонкий кудахтающий бабий выкрик. Александр Петрович узнал голос известной в городе заведующей детсадом, шутливо прозванной «теткой Гарпиной с Украины». Ее образцовые огороды приходили смотреть жители всего города.

Гарпина, наверно, явилась с одной из своих бесконечных огородных жалоб.

Все трое прислушались к шуму за стеной.

– Ты что же это, а? Милая, а? Мой Грицько наилучший стахановец, на сплаве лес гонить… А ты мне – иди домой! Домой я всегда успею. Ты мне соседку, соседку мою успокой. Вона меня на усю вулицю крыцикуеть!

После паузы послышался вежливый, виноватый от растерянности голос секретарши, смущенной неожиданным приходом и формой обращения Гарпины.

– Зачем беспокоить Александра Петровича, отнимать время. По этому вопросу, тетя Гарпина, вам нужно обратиться в уличный комитет.

– Комитет! Комите-ет! Вон на покосе весь… Воны не поможуть… Я их разозлила, комитетчиков твоих… трошки раскрыциковала.

Александр Петрович ждал, что вот она войдет сейчас в кабинет, громко постучав, тихо откроет дверь, протиснется боком, встанет на пороге, готовая начать шумную атаку.

Но дверь не открылась, а за стеной после паузы повеселевшая отчего-то Гарпина примирительно и значительно произнесла:

– Ну, я ж завтра приду. К самому ему. Ось тогда и поговорим!

Иванчихин хохотал, прикрывая рот ладонью. Врач слушал голоса за стеной с серьезным выражением лица. Александр Петрович чувствовал себя неловко, будто в чем-то провинился. Поднялся и вышел за дверь, оставив в кабинете Иванчихина и врача. В приемной никого не было, кроме секретарши, сидевшей за машинкой. Поправляя рыжие завитки волос, спадавшие на лоб, секретарша пудрилась перед зеркальцем.

– Что, никого больше нет на прием?

Секретарша почему-то покраснела, спрятала пудреницу, развела руками.

– Никого. Последняя ушла… тетя Гарпина.

– Что ж не пустили ко мне?

– Да ведь вам обедать пора.

Александр Петрович посмотрел на часы. «Четыре! Обедать пора. Гарпину не вернуть – ушла. Ну да грозилась завтра прийти. Придет».

Он вернулся в кабинет.

Иванчихин и молодой врач попрощались и вышли, оживленно разговаривая о районе, плотно закрыв за собою дверь.

Александр Петрович долго смотрел на телефонную трубку, потом осторожно снял ее, приложил к уху и, позвонив домой, услышал отдаленный треск, длинные звонкие позывные. Кто-то снял трубку. Послышался смех Лины, потом жена подошла к телефону, вздохнула тяжело; и это дыхание, так хорошо ему знакомое, кольнуло, как показалось, в самое сердце. Александр Петрович мягко спросил:

– Зина?

Услышав обиженный голос жены, он разозлился, хотел крикнуть в телефон: «Вот что, Зина. Хватит обеды варить! Не на кухарке женился! Возвращайся-ка на работу!» – но решил, что об этом лучше сказать ей дома, откинулся в кресло и почувствовал, что устал. «Четыре часа. Ушло время, ушли люди. После обеда собрание избирателей; потом на рудник – жалобу рабочих разобрать, проверить распределение квартир. На конференцию животноводов завернуть – что там? А главное – сплав». Он вспомнил слова Протасова: «Подыщи знающего человека». «Сам поеду!» Нажал кнопку. Вошла секретарша, остановилась на пороге.

– Шофера ко мне. Списки работников… кто где. Разнарядку, в общем.

Собрав бумаги со стола, он положил их в стол; высыпал окурки из пепельницы в корзину, встал, выпрямил плечи.

– Еду на Кименку, на перевалочный пункт. Оттуда на Пузыриху – запруду ставить. Кто будет спрашивать, – я на сплаве. Да… позвоните от моего имени начальнику милиции, пусть вышлет отряд на берег. Сегодня сплав.

3

На улицы города опустились северные сумерки. От земли веяло прохладой, и только камни, нагретые солнцем за день, были горячи.

По берегам и над рекой плыл белесый редкий туман, над тайгой колыхалось марево – как бы струились в небе пышные верхушки деревьев.

Избы, мосты, лежневые дороги, река, берег будто погрузились в синий воздух, отчего кедры, сосны, черемуха казались светлыми и легкими.

На берегу уже не было полдневной жары, тишины и дремы, а пыльные желтые заборы и стекла окон, освещенные солнцем, не кололи глаза. Не пылили машины. За день пыль осела, рассеялась по щелям, и теперь земля была чистой и прохладной, как после дождя.

Можно стоять на берегу, ходить по дощатым тротуарам, смотреть на реку, мост, на людей в праздничных одеждах, слушать их голоса, пение, музыку, радио, доносящиеся из открытых окон домов, и предаваться тихому вечернему настроению.

Сегодня мимо города по реке должен пройти сплав леса. Значит, откроют плотину, поднимут воду.

Как по уговору, жители города сошлись на берегах, на мосту – посмотреть, как прибывает вода, как плывут бревна и плоты, направляемые сплавщиками, и как теряются за последними избами, где виднеются лесозавод, склады, железнодорожная станция.