Текст книги "Любовь и хлеб"
Автор книги: Станислав Мелешин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
«Значит, и мой Васька туда же?! К тем, кто хочет много получать и мало делать! Потребители, так вашу разэдак! Иждивенцы! Субъекты! Стало быть, здесь недоработка государственная».
Павел Михеевич вздохнул и почувствовал себя особенно виноватым в этом. И хотя в мыслях все было ясно и спокойно – с аварией уже решено, а вот на сердце накатила тоска, которая взволновала его больше, чем авария. «Прозевал в семье аварию, лысый черт!» – ругал он себя и, только подойдя к дому, успокоился на том, что поговорит с сыном как следует.
Во дворе было шумно. Кто-то лихо играл на аккордеоне. Детвора бегала в широких квадратах электрического света. Их не загонишь спать в этот веселый августовский вечер! Кто-то отчеканил: «Серый волк под горою…» Дети подняли галдеж и кинулись врассыпную.
«Хм! Сколько душ народили! – впервые удивился Байбардин. – И все – будущие граждане! Вот учителям работы!»
Долго поднимался на третий этаж. Сапоги гулко стучали по цементным плитам лестницы, мастеру было неудобно, что стук сапог может потревожить отдыхающих людей. Всех соседей Байбардин знал и, проходя мимо их квартир, всегда раздумывал и беспокоился об их судьбах и мысленно вмешивался в их жизнь. За дверью одной из квартир слышалось пение. Это тихий парень Иван Кавунов проверял свой баритон после того, как отпел работу на эстрадке кинотеатра «Комсомолец».
«Перед зеркалом стоит… в опере петь мечтает», – отметил Байбардин и мысленно поставил его рядом с сыном для сравнения. «Талант! Трудное дело! – с восхищением заключил он. – У человека есть мечта и заботы. Хоть бы приняли в оперу… Надо принять. Пусть поет!» – посочувствовал старательному баритону Павел Михеевич, проходя мимо следующей двери. Здесь крутили пластинку. Певица с надрывом сообщала, что веер – черный. В этой квартире живет Анна Андреевна – продавщица гастронома, с шестью малолетками. У этой дети тихие, всегда дома. С утра до вечера крутят пластинки – как от музыки уйдешь! Они жили этажом ниже, и Байбардин приказывал из окна: «Музыканты, кончай песню – спать иду!» Закрывались наглухо двери балкона, форточки, но музыка продолжалась.
Хозяйка одна, с утра на работе. Мается с ними. Муж все время в командировках. «Переходил бы на другую работу! Разве можно детей одних оставлять!»
А в этой квартире соседка – педагог истории Мария Матвеевна, красивая строгая женщина. Ей не везет в личной жизни. Двух мужей пережила! Один на фронте погиб, другой – умер. Двух детей нажила: Сашенька да Наташенька. Дружные дети, умные. Ходит к ней третий год какой-то серьезный военный, а она все не решается на свадьбу. Дело ее, конечно. Ей виднее!
У всех жильцов свои заботы, своя жизнь с радостями и горестями, и разные люди живут в этом доме, и о всех он думал. А вот за Васькой не досмотрел….
Байбардин постучался в дверь своей квартиры.
Открыла спокойная Полина Сергеевна в пуховом платке, накинутом на плечи. «Ишь домохозяйка! Газеты читала», – отметил Павел Михеевич и с порога спросил глухим голосом:
– Где сын?
– Гуляет, где же еще. Молодой ведь. Обоих вот дожидаюсь – ужин остыл.
– Когда ему на работу?
– Сегодня в ночь! А что… случилось что-нибудь?
– Случилось, – твердо произнес Байбардин и взял жену под руку.
6. ИЩУ НЕВЕСТУВасилий бесцельно бродил по улицам, заглядывал в девичьи лица, сравнивая их с Клавкиным лицом, – Клавка была красивей их всех и роднее. Фотографировал детвору на зеленом проспекте металлургов, у сухих карагачей. Дети делали серьезные лица, слушались – Васька щелкал фотоаппаратом, и все были довольны и веселы. Была бы Клавка с ним – вот хорошо бы! Однако на улицах она ему не встречалась, в общежитии ее не было, а без нее на сердце тоскливо. Павлик Чайко куда-то запропастился. Сыновья Пыльникова не вернулись из колхоза. Провести время было не с кем, а идти домой не хотелось.
День стоит жаркий, веселый. Знойный ветер палит горячие щеки, пощипывает шею. Становится завидно людям, сидящим в тени и пьющим вино. В такой день хорошо гулять в тени карагачей, купаться в Урале на водной станции, а самое лучшее вместе с Клавкой укатить на мотоцикле в степь до самой ночи. Там свежие пахучие ветры навстречу и солнцепек на песке у воды. Такой хороший день, а Клавдии нет! Василий в душе был оскорблен и обижен тем, что вот Клавка его невеста и сейчас не с ним, а где-то.
Василий познакомился с Клавой, когда она только что приехала с Волги по набору рабочих в «Железнострой». Клава подружилась с Тонькой у нее, в стройконторе. Она жила у Пыльниковых и работала каменщицей.
Василий как-то чинил с сыновьями Пыльникова мотоцикл. Подружки вышли на крыльцо и стали прощаться. Здесь он ее и увидел. Она стояла рядом и долго смотрела, как он собирал мотоцикл. Клава показалась ему давно-давно знакомой. Чуть курносая, грустные детские глаза, яркие губы с полуулыбкой, припухлые щеки, чистый лоб с завитушками светлых волос над тонкой белой шеей. Она стояла и смотрела на него, смирная и доверчивая, как сестренка. Так захотелось ему тогда обнять ее и прижать к себе, защитить от кого-нибудь или от беды, заслонить плечами ее стройную фигурку, обтянутую ситцевым платьем.
– Девушка, садись – покатаю, – предложил он смущенно, разглядывая ее тапочки.
– Меня зовут Клава.
Василий не расслышал, обрадовавшись – она не отказывается! Завел мотор, – держись крепче! Когда отъехали в степь, спросил громко:
– Как звать?
– Клава-а-а! Я уже говорила… – крикнула она ему в ухо и, ойкнув на повороте, крепко ухватилась руками за его шею. Прижалась щекой к щеке. Щека была горячая, и он догадался, что Клава покраснела. «Наверное, никогда еще не целовалась», – стыдливо подумал он, и ему стало весело. Разговорились. Она работает каменщицей. Воспитывалась в детдоме. Живет у Пыльникова. Тоня хорошая подруга, но у них ей не нравится.
– Почему? – спросил Василий, удивляясь. Он считал Пыльниковых замечательной, дружной семьей. Живут хорошо и правильно, на зависть многим. Имеют свой дом. Дети все учатся, отец почти знаменитый сталевар. Семья – каких поискать! Настоящая!
Клава рассмеялась.
– Эх, ты… настоящая. Это с виду так кажется. А я живу – знаю. Каждый день разговоры о деньгах, о хозяйстве. Ссорятся друг с другом… А я не могу… не могу у них. Будто я у них из милости живу, как бедная родственница. Плачу́ и за комнату и за стол. У них большое хозяйство, и все много работают дома. Ну, и мне неудобно сложа руки сидеть… Вот и я тоже – помогаю утром и вечером после работы.
– В общем, тебя эксплуатируют… – заключил Василий и посоветовал ей переходить в общежитие.
С того дня они и подружились, и тогда же он решил, что Клаву в обиду никому не даст и обязательно женится на ней.
Однажды пошутил, обнял ее:
– Пойдешь замуж за меня?
Клава испуганно посмотрела на него, осторожно сняла с плеч его руки и промолчала. Ему стало неловко, будто он ударил ее.
С тех пор он каждый день приходил к ней в общежитие, старался быть внимательнее и добрее. Каждый день она была как бы новая, и он удивлялся ей. Все время проводили вместе – она потянулась к нему. Ходили в кино, в парк, на танцы, были даже в театре два раза. Вечерами долго бродили по улицам Правого берега, у заводского моста разглядывали огни завода, отраженные в воде, простаивали до рассвета. Она задумчиво смотрела на него, и Василий догадывался, что Клава любуется им. Иногда он удивлялся, что все свободное время уходит на встречи с Клавой, и всегда, задержавшись у нее в комнате общежития, ловил себя на мысли, что с удовольствием остался бы у нее – домой возвращаться не хотелось. В общежитии его все уже знали – и жильцы, и уборщицы. К себе домой он Клаву не приглашал – ни разу она не была у него в гостях: не хотелось, чтобы отец и мать знали, что у него есть любимая девушка, особенно отец. Начнут обсуждать, подтрунивать…
Клава знала, в каком доме он живет: Василий однажды показал ей окна своей квартиры. Клава грустно улыбалась, и в такие минуты у него все крепло и крепло решение: он скоро скажет Клаве о том, что любит ее и хочет жениться на ней.
Василий понимал, что женитьба дело серьезное, что многие по непонятным причинам быстро женятся и скоро расходятся. Он не хотел так. Клава должна быть всем довольна, и уж конечно они должны с ней жить обеспеченно.
Он работал в литейном цехе комбината выбивальщиком опок с отлитыми металлическими формами. И хотя работа была тяжелой и оплачивалась высоко, он стал работать еще усерднее – добиваться премиальных. Иметь много денег, собственный дом, в котором они будут жить с Клавой, дело не шуточное, поэтому он клал зарплату на сберкнижку, стал копить, играть в карты, выигрывал, берег рубли. Он уже знал, где достать по сходным ценам хорошие вещи, которых в магазине почему-то не продавали, уже знал, что такое рижская мебель! Все сводилось к тому, чтобы не ударить в грязь лицом перед Клавой и знакомыми. Конечно, они будут жить отдельно от родителей, самостоятельно, в своем доме! Обо всем он ни разу с ней пока не говорил: ждал исполнения задуманного. Как-то он не мог прийти к ней подряд три вечера. Клава пришла сама. На улице хлестал дождь. Было уже темно. В дверь постучался Павлик Чайко и вызвал его на улицу. В подъезде стояла Клава.
– Вася, – она подняла на него свои грустные детские глаза, – я много думала все это время. – Она опустила голову. – Я тебя полюбила и решила сказать тебе об этом, чтобы ты знал… Ты хороший…
«Вот и началась наша жизнь», – с испугом подумал Василий и обнял ее и стал целовать – молчаливую и доверчивую. Какой она была красивой в эти минуты: щеки румяные, горячие, глаза блестят, улыбаются, губы мягкие – шепчут что-то…
Василий молчал. Клава спрятала голову на его груди и заплакала.
– Береги меня.
Он гладил ее по голове, как маленькую девочку. У него стало хорошо на душе, будто он совершил подвиг или сделал людям что-то большое, нужное, без чего они никак не могли обойтись.
Назавтра у нее в общежитии он сказал серьезно:
– Давай поженимся.
Клава кивнула и покраснела, а потом, чему-то усмехнувшись, заговорила:
– Ты это просто так говоришь. Вот ребята приходят в общежитие и также говорят девчонкам: «Давай поженимся».
Он рассердился.
– Дурочка. Я о тебе каждый день думаю и каждый день к тебе хожу, – а потом, взглянув в ее веселые виноватые глаза, добавил просто: – Ведь все равно как поженились, а живем врозь. Когда тебя нет – я тоскую. А ты?
– И я.
– Ну вот. А то будем всегда вместе и хорошо станем жить.
Клава взъерошила его чуб и поцеловала в щеку.
– Ладно, я согласна. А где мы будем жить?
Василий помедлил с ответом: вопрос о женитьбе решился быстрее, чем он предполагал. Дома своего нет. Придется пока пожить у родителей.
– Будем жить у нас.
– Тогда познакомь меня с мамой и отцом.
Сегодня он уже сказал матери, что женится и скоро приведет невесту в дом. И вот, нарядившись в свой новый шевиотовый костюм, он с утра ищет свою невесту по городу, чтобы прийти вместе с ней и познакомить Клаву с отцом и матерью.
Сколько ни плутал Василий по городу, а снова вернулся к общежитию молодых рабочих. Он встретил Павлика Чайко, возвратившегося со смены. Они встали у подъезда друг против друга. Павлик с усталым лицом и красными глазами ожидал, подняв ногу на ступеньку крыльца.
У Павлика было шутливое прозвище «Труно, но лано». Он никогда не отказывался от порученной работы или просьбы. «Труно, но лано», соглашался он, не выговаривая «д», утирая нос ладошкой, и долго, усердно, с увлечением работал.
– Что такой кислый, «Труно, но лано»? – спросил Василий.
– Устал сегодня, – тихо ответил Павлик.
– Вот событие, устал! Это дело поправимое – идем и… по сто грамм! День-то какой! – хлопнул Василий по его худому плечу.
– Не пойду. Ты разве не знаешь, что в цехе авария была. У твоего отца.
– Подумаешь, авария… Я женюсь на Клавке.
– Знаю, – задумчиво растянул Павлик и отвернулся.
– Вот ушла куда-то. Может, сейчас дома сидит. Вызови ее, будь другом.
Василий ждал, что сейчас последует «труно, но лано», но Павлик Чайко вдруг подошел к нему вплотную и, чуть не касаясь спецовкой синего Васькиного шевиота, проговорил:
– Клава сегодня в вечернюю школу записывается и…
– А ты откуда знаешь? – перебил его Василий.
– Вместе собирались. – Павлик помедлил. – Зря ты подбиваешь ее выходить замуж, она еще глупая, молодая, и ей учиться надо.
– Ну, это не твое дело, – остановил Павлика Василий и подумал: «Завидует». – Ты какой-то сознательный стал, Павлуша. Всегда сводил нас, вызывал, записки передавал, а теперь… Эх ты, поджигатель любви! До свиданья. А нам не мешай, твердо решено. Вот этим! – Василий постучал себя по груди, где билось сердце, и пошел, оставив Чайко на крыльце. Он любил Павлика и никогда не сердился на него, а сегодня обиделся.
С Павликом они были дружками – работали вместе в литейном цехе. Павлик учился в учебно-курсовом комбинате и вскоре перешел в мартеновский цех подручным. Пыльников встретил его недружелюбно – уж больно неказист на вид был Чайко для горячей сталеварской работы!
– Куда, пацан, лезешь?! Сгоришь без пепла! Смотри – трудно!
– Труно, но лано! – убежденно ответил Павлик, прищурившись, утер нос ладошкой и, примерив сталеварские очки, взялся за лопату.
После разговора с Чайко самолюбие Василия было уязвлено.
«Замечание сделал: зря подбиваешь Клаву. А что, я обману ее, что ли! Я ли не хозяин себе?!» Правда, жизнь у него не громкая, он всего-навсего просто молодой рабочий. Работает и все, да вот любит Клаву. В школе не доучился – не хотелось. Наука не для него. Не всем же в ученых ходить. А жениться и неученому можно – лишь бы любили!
Сейчас он почувствовал, что подошел к какой-то серьезной жизненной черте, когда человек становится взрослым, отвечает за себя и за других.
Жить, как жил отец, ему не хотелось. Ничего не иметь, все силы и ум отдавать только работе, болеть душой за производство, не думать о себе и ничего не иметь, это же все равно, что и не жить вовсе. Василий был убежден, что работа всегда тяжела, и люди работают, чтобы кормиться и иметь кое-какие радости.
Было тоскливо на душе. Клавка куда-то ушла, домой еще рано и нет охоты. На работу в ночь – времени еще много.
Василия окликнули: у трамвайной остановки стояли улыбающиеся высокие братья-близнецы Шершневы, держа в руках свертки с покупками.
– Здорово, друг Вася, – проговорил один из них заплетающимся языком. – Айда с нами. Дельце одно есть.
Второй, с золотым зубом и распахнутым воротом, из-под которого пестрела голубыми полосками тельняшка, красный и подмигивающий, пробасил хрипловато:
– Едем с нами в Крыловский поселок, на гулянку! В картишки перебросимся…
Василий давно знал Шершневых. Братья нигде не работали, но всегда могли выручить деньгами, достать где-то новый костюм или услужливо предоставить очередь за «Победой», поэтому Василий не терял с ними дружбы. Кстати они ему подвернулись: никогда не мешает повеселиться…
– Поехали. Ладно. Только мне с четырех на смену. Пить много не давайте, – обнял обоих Василий, и они вместе вошли в трезвонящий трамвай.
7. ССОРАВасилий пришел домой пьяный, взглянул на отца и мать безразличным взглядом и, как бы извиняясь, что выпил и вот качается, глупо улыбнулся.
– Второй раз уже, – отметила шепотом Полина Сергеевна и испугалась, взглянув на задумчивое страдальческое лицо мужа.
– Что, лишние деньги завелись?! – с сердцем крикнул Павел Михеевич, медленно пододвигая сыну стул.
Василий молчал.
– Что ж, без отца пьешь… и мать не пригласил? Этак-то голова будет болеть…
Василий подошел к столу.
– На, мать, деньги! – засмеялся он и рассыпал по столу смятые пятидесятирублевки.
– Не трожьте, Полина Сергеевна… – сурово произнес Байбардин, обращаясь к жене на «вы», будто давая понять, что это дело не только семейное, но и общественное: мы, мол, родители, и нам отвечать. Встал у стола, будто на суде.
– Ссориться хочешь, отец?! – отшатнулся Василий и взглянул хмурыми усталыми глазами.
– Для ссоры ты мне не ровня! Садись!
Павел Михеевич сжал кулак, сдерживая гнев, наблюдал за сыном. Свисая с плеч, болтался фотоаппарат, резко скрипели новые коричневые туфли. Василий покачнулся, удержался за стул, сел.
– Как на работу пойдешь… с такой головой… к машинам, к товарищам на глаза? Рабочее звание позоришь. Меня… – Павел Михеевич помедлил, приглушил голос, – Байбардина позоришь… ты ведь тоже Байбардин!
– Что, и выпить нельзя? Я не святой! Не член бюро…
– Дурак, нашел чем хвалиться. Выпить можно, да не о том речь. Какой ты человек, какая душа у тебя?
– Я рабочий.
– Рабочие разные бывают, – не договорил Байбардин и покачал головой.
– Слушаю, слушаю, – опустил голову Василий, равнодушно наклонившись к отцу.
Байбардин вспылил:
– Экий сын пошел! Ты погляди на себя! Твоя жизнь к обрыву движется.
Василий поднял голову, о чем-то вспомнил, трезво поглядел на отца, заморгал:
– Аварию на мне срываешь?..
– Аварию. Эх ты, душа с узкими плечиками!
– А у меня все в порядке, отец. – Василий откинулся на спинку стула. – Женюсь я, невеста меня любит, деньги есть!
«Глуп!» – грустно подумал Павел Михеевич и защипал усы. Ему захотелось ударить сына, ударить больно, да так, чтобы он отрезвел, но, заложив руку за спину, пожалел. Тяжело для него. Юнец. И сел.
– Нам твои деньги не нужны, – убежденно и спокойно сказал он.
– Что ж, уйти мне?!
Помолчали оба. Полина Сергеевна никогда не вмешивалась, когда разговаривали мужчины. Она только задержала вздох, когда Павел Михеевич ответил на вопрос сына – уйти ему или нет.
– Лучше будет. Мне спекулянты и пьяницы в доме не нужны. Ишь ты!..
– Но это нелепо, отец! – перебил Василий.
– Нет, ле́по, ле́по! – закричал Павел Михеевич. Что-то треснуло в его крике, он схватился за сердце и грузно опустился на стул. Задышал тяжело.
– Ну вот… – на мгновение растерялся Василий и закачался из стороны в сторону.
Полина Сергеевна сидела молча, наблюдая, чего-то ждала. Василию было больно смотреть на нее, он ждал поддержки, но мать глядела на него укоризненно и сурово. Он впервые испугался материнского взгляда, впервые подумал о себе, что он здесь чужой и нужно уходить.
– Возьму и уйду! – бросил Василий.
Мать не вздрогнула, не вскрикнула, как он ожидал; она только покачала головой и, сняв очки, вздохнула. Василию теперь было все равно. В конце концов он уже взрослый человек и надо же когда-нибудь устраивать свою жизнь?!
– Уйду. Дом куплю. Женюсь. Я самостоятельный! Хватит! Не в детском саду! Работаю…
Отец говорил неторопливо, глухо, глядя исподлобья:
– Ты молодой сейчас – не созрел еще для жизни. Как глина. Из тебя все вылепить можно, даже черта. Надави сюда – еще один Пыльников! Надави туда – вроде на человека похож.
Павел Михеевич отдышался.
– Курятником-то не спеши обзаводиться. Эх, рабочей гордости в тебе нет! – и махнул рукой.
Уже час ночи. По радио пели: «Широка страна моя родная»… Василий молчал. Ему теперь было все безразлично. Решение уйти и жить самостоятельно крепло с каждым словом отца. В такие минуты отца ничем не остановишь, и придется слушать его разглагольствования о том, что рабочему человеку домашнее хозяйство вредно, потому что на него уходят все силы и ничего не остается для завода, что рабочий человек – творец на заводе, в цехе, в стране.
– Почитай у Маркса! Умный старик был… Такого поискать! Всю жизнь надо работать – в этом сила и гордость рабочих, не в пример тем, кто рано торопится жить, ничего не успев сделать для родины.
Отец говорил с болью. Это трогало. Но у Василия были на этот счет свои мысли: у отца своя голова, у него своя. Все, что говорил отец, – хорошо для него самого, но жить, как жил отец, Василий не собирается.
Все помолчали, думая каждый о своем. Павел Михеевич заметил, что стрелка будильника, вздрогнув, остановилась. Кивнул Василию:
– Заведи часы – время умерло!
Мать принесла борщ, поставила на стол, взглянула на обоих. Говорил отец. Василий слушал, неприязненно, хмуро глядя перед собой, и все порывался что-то сказать, а когда встречался с отцом взглядом, отворачивался, и лицо его становилось твердым, будто каменное.
– Ты у меня единственный сын. Не кормилец – нет! Просто – сын. Весь народ друг друга кормит, а ты себя кормить собрался.
– Мне все понятно, отец, все, о чем ты говоришь. Только ты человек сам по себе, а я сам по себе, и судьба у нас разная.
«Деревья прекращают рост…» – вспомнил Павел Михеевич разговор с Пыльниковым и отмахнулся от этой мысли, как от мухи. Сына – на переплавку! Только вот температура особая нужна…»
– Ешь, Вася, ешь… на работу скоро, – сказала мать, подвигая тарелку и хлеб.
– Не буду!
Василий поднялся, загремев стулом. Ему стало невыносимо больше оставаться здесь и скандалить с отцом на глазах у матери. Ругайся не ругайся, а все равно отец не сможет его понять и будет гнуть свою линию. Решено уйти – точка! Вот Клавка сразу его поймет, ради нее он уходит, с ним ей жить.
Василий быстро переоделся в спецовку. В дверях задержался, взглянув на отца с матерью, ждал, что остановят, скажут что-нибудь, позовут. Но те молчали.
Кивнул матери. Ушел, хлопнув дверью. Спускаясь по лестнице, подумал о том, что отец не сможет успокоиться сразу, не досказав, не переубедив, не доругавшись, и долго еще будет доказывать что-то матери, будто она – это Василий.
На улице в грудь толкнулся ветер, забил дыхание. Василий быстро зашагал в ночной простор, навстречу домам, огням и деревьям.
«Почему мы поссорились? Первый раз в жизни он кричал на меня… А если я не хочу так жить, как он…» – подумал Василий и остановился.
«Потому, что я не такой, как отец. А какой?!» – задал себе вопрос, а вслух растянул с отчаянием:
– А-а-а! – махнул рукой и зашагал дальше.
«Почему он зол на меня? Ведь я его люблю. Обиделся, что пришел пьяный? Или что не посочувствовал ему насчет аварии? Нет! Тут что-то другое. Да-а. Ругал меня за то, что пью, обозвал спекулянтом. А разве другие не пьют? Я не девчонка. И никакой я не спекулянт. За свои деньги покупаю».
Василий пожалел, что не сказал отцу ничего в свое оправдание.
«Тоже мне оратор… Разошелся!.. «Ты себя кормить собрался… Рабочей гордости в тебе нет»… А мать? Как строго она посмотрела на меня!..»
Стало жалко мать. Больно и обидно за себя. Захотелось увидеться с Клавой и обо всем поговорить. Сейчас для него не было человека ближе и роднее.