Текст книги "Любовь и хлеб"
Автор книги: Станислав Мелешин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
Мостовой действительно «нагрянул». Директор совхоза, никем не замеченный, появился неожиданно – вышел из зернохранилища, отряхиваясь, тяжело ступая сапогами по щепкам. Располневший, в зеленом френче с двумя «вечными» ручками в боковом кармане, он встал перед артелью, кудрявый, с рябым веселым лицом, на котором голубели спокойные хитрые глаза.
– Привет, милые работнички!
– Добрый день, товарищ директор!
Полуобнимая каждого, он вытирал круглый лоб красным платком, смеясь говорил, будто отчитывался:
– Не день, а пекло! Катил по хуторам – отсиживаются в холодке работнички! Это я о своих. – Указал рукой на постройку. – Храмина-то?! Изюминка! Закуривай всей компанией, – раскрыл пачку «Казбека» – черный всадник дрогнул и, скакнув, скрылся за рукавом Мостового.
Плотники поддержали «компанию», покашливая, закурили папиросы, присаживаясь около Мостового на бревна.
– Ну как, не жалуетесь? Хорошо кормят? Спите где?! Ага, значит, неплохо!
Алексей ждал чего-то, зная, что Мостовой осмотрит работу, выяснит срок ухода артели, выдаст расчет. Тогда можно будет послать деньги Леночке в город, и, может быть, станет яснее: оставаться здесь с Любавой или идти дальше. Его начала уже раздражать мысль о том, что вот пришла любовь, а он растерялся, потому что любовь тоже как работа, как задача – серьезна и ответственна, и человек должен быть решительным, и нужно круто менять свою жизнь. А менять свою жизнь ему не хотелось.
– Так вот, милые, новость какая… – объявил Мостовой и встал.
«Милые» тоже встали. Мостовой начал издалека:
– Плата, как уговаривались. Продукты по назначенной стоимости. Вот записка кладовщику – сметану с маслозавода привезли, так я выписал вам…
Лаптев, поглаживая щеку, предложил:
– На жару надбавить бы надо.
Все засмеялись.
– А новость такая.. – Мостовой оглядел всех, выждал паузу. – Решено школу-пятистенник ставить да дома работникам… Лес везут. Дело срочное, хорошее. Мастера нужны. Может, кто из вас совсем останется… Жить здесь. А может, всей артелью, а? Что, никому степь не приглянулась? Ага, нет, значит…
Все промолчали.
– Нужны нам плотники, ой как нужны!
Будылин мял в пальцах раскуренный «Казбек», отвечал за всех:
– Это дело дельное… Обмозговать надо, как и что. Работы ведь везде много, и всюду мастера нужны, ко времени, фактически.
Мостовой улыбнулся:
– Вот, вот! За нами дело не станет. А знаете что? Перевозите семьи сюда. Каждому дом поставим. Вам ведь все равно: что шагать-работать, что на одном месте?!
Будылин взглянул на Алексея. Тот молчал, Зимин ответил:
– Мороки много с переездом-то.
Алексей встал и сел чуть в стороне, слушая разговор о том, что «мороки много», что трудно с насиженных мест трогаться, да и детишки по школам… кто-где учится… Срывать с учебы нелегко… Оно ведь одним махом трудно… Подумать надо…
– Ну, подумайте промеж себя, – сказал нахмурившись Мостовой и, уходя, добавил: – А насчет сметаны… я распорядился.
Плотники повеселели: зернохранилище Мостовому понравилось, расчет выписан, значит на днях можно двигаться дальше. Начались приготовления к уходу, к дороге. В ларьке и магазине покупали промтовары, то, чего не было в городе, обсуждали предложение Мостового – остаться, гордились тем, что они мастера и нужны.
– Рабочему человеку везде воля…
– Лаптеву бы здесь – простор: вина в магазине залейся.
– Надо выпить по случаю…
– Зыбин мается… Вот кому остаться. Здесь ему уж и жена нашлась!
Вечером выпивали. Лаптев пел: «Вниз по матушке по Волге…», «Ой, да по степи раздольной колокольчики…»
Даже непьющий Будылин пригубил стаканчик. Алексей отказался. Плотники шутили над ним:
– Любавы неделю не видно. Платье новое шьет.
– Укатила твоя фефела за почтой, по дороге молодцы перехватили!
Подобрели от вина, от гордости за свои золотые руки и «храмину-изюминку». Разговор вертелся вокруг степи, работы, Мостового. Хвалили друг друга и останавливались на Алексее и Любаве, с похвальбой и гордостью чувствовали себя посвященными в «их любовь», приходили к выводу, что Зыбин все-таки должен «не проворонить свою жар-птицу и забрать ее с собой, показать свой характер».
– Будылину что: у него жена – гром! Взяла его в руки…
– Ему деньгу зашибать…
– А что, правильно! О детях радеет…
Бригадир, посматривая на подвыпившую артель, усмехался невозмутимо:
– Чеши́те языки, чеши́те, – однако мрачнел, догадавшись, что они жалеют Зыбина и что сам он вчера в разговоре с Алексеем дал лишку.
– Любава – женщина первостатейная! Я во сне ее увидел – испугался. Белье на пруду стирала. И так-то гордо мимо прошла, аж родинка на щеке вздрогнула, – восхищенно произнес Лаптев.
– Скушно без Любавы-то… – грустно проговорил Зимин, морщинки у глаз затрепетали.
– Уж не тебе ли, старик?!
– А што, и мне! – Зимин медленно разгладил бородку, вспоминая Любаву. – Бывало, как лебедь прилетит, и пожалуйста!
Будылин спросил Алексея так, чтоб никто не слышал:
– Что нет ее?! Или отставку дала?
Алексею льстила хоть и насмешливая, а все-таки тревога товарищей, что нет Любавы. Ответил громко:
– Сам не иду! Ветер это! Блажь!
Будылин крякнул и отвернулся.
В теплом пруду кувыркались утки, мычала корова, откуда-то доносился старушечий кудахтающий выкрик:
– Митька, шишига! Куда лезешь – глу́бко там, глу́бко! Смотри – нырнешь!
К Зыбину вдруг подошел Хасан и, поглаживая лысину, мигнул в сторону. К плотникам бежала Любава. Зимин заметил, обрадованно вздрогнул.
– Алексей! Глянь – твоя!..
– Леша, Лешенька-а-а! – кричала Любава на бегу, придерживая рукой косы. Остановилась, перевела дух. В руке зажат короткий кнут. Через жакет сумка с почтой. – Иди сюда!
В глазах испуг. Губы мучительно сжаты. Лицо острое и бледное.
Плотники отвернулись, застучали топорами. За оврагом в степи топтался почтовый белый конь, шаря головой в ковылях.
– Слышала, Мостовой был! Уходите, да?! – приглушенно, торопясь, с обидой спросила Любава у Алексея.
– Ну был. Да, – нехотя ответил Алексей и сам не понял, к чему относится «да» – к «уходите» или к тому, что «Мостовой был».
– Ой, да какой ты! – печально вздохнула Любава, опустив плечи. Она как-то сразу стала меньше. Алексей думал: сейчас упадет на колени, протянул руки и почувствовал ее горячую ладонь на щеке – погладила. Задышала часто – грудь дрогнула, замерла, затряслась в плаче. – Родимый ты мой, что же это у нас? Как же… Я ведь о тебе, как о муже думала. Ждала тебя – придешь… Сердилась, а сама люблю.
Любаве стало стыдно, щеки ее зарумянились, и она чуть опустила голову.
Зыбин молчал, чувствуя, как становится тепло-тепло на душе, и хочется плакать как мальчишке…
– Как же так: пришли вы – ушли, а мне… маяться! Одна-то я как же… Ты прости меня, дуру.
– Ну, ну, успокойся! – Алексей обнял ее за шею, притянул к себе, и она вдруг разрыдалась, водя головой по его груди. Кто-то сказал:
– Тише ты стучи!
Алексей не мог определить кто – Хасан, Лаптев или Будылин, все замелькало у него перед глазами: степь, небо, фигуры плотников; жалость хлынула к сердцу, будто это не Любава плачет, а сестренка Леночка…
– Милая, – прошептал он и почувствовал: какое это хорошее слово. Любава стала исступленно целовать его в губы, выкрикивая «не отпущу», «люблю», «мой».
Алексей грустно смеялся, успокаивая:
– Так что же ты плачешь, Люба? Ну, Люба!
Любава смолкла, уткнулась лицом ему в грудь, закрыв свои щеки руками.
Плотники остановили работу, собрались в ряд, не стыдясь, смотрели на них. Каждому хотелось успокоить обоих. Шептали:
– Вот это да! Муж и жена встретились.
– Смотрите, счастье родилось! По-ни-май-те это!
– Поберечь бы их… надо. Хасан кивнул:
– Пра́былна… – Крикнул: – Прабылна! – и не допел свое неизменное «нищава ни прабылна».
– Эх! Мне такая лет тридцать назад встрелась бы… – вздохнул Зимин.
Лаптев остановил его рукой:
– А целует Алексей медленно…
– Дак ведь оно как когда.
– Счастливые!
Будылин порывался что-то сказать, теребил рукой лямки фартука. Бровь с сединками над левым глазом нервно подрагивала. Понял, что ни он, ни артель не имеют права помешать людям, когда у них «родилось счастье».
Кто-то неосторожно чихнул. Любава отпрянула от Алексея, оглянулась и покраснела, заметив, что плотники смотрят на нее и осторожно улыбаются. Шепнула:
– Леш! Приходи в степь… – Наклонилась к самому уху, обдала горячим дыханием. – Скажу что-то! Придешь?
– Где встретимся?
– А у почты.
Вытерла ладонью лицо и, румяная, смущенно смеясь, обратилась к плотникам:
– А я вам газетки принесла. Вот – про Бразилию почитайте. Интересно!
– М-м! Бразилия! – вздохнул Лаптев, завистливо оглядывая счастливую пару.
– Я провожу тебя.
Алексей кивнул всем, взял ее под руку.
Любава радостно подняла голову.
Когда Зыбин и Любава ушли, все долго молчали, вздыхая: «Да», «Вот как!», «Здорово!» Первым заговорил Лаптев:
– Правильно Зыбин делает. Любить – так до конца!
– Любовь до венца, а разум до конца, – поправил Зимин.
Будылин сказал устало:
– Пусть… Хорошо… А ведь мы теперь… – обратился он к артели, ставя ногу на бревно, – должны, ребята, помочь Зыбину, что ли!..
– Это-то правильно. Чтобы праздник был у них… всегда.
По степи глухо и тяжело затопали копыта. Все увидели: по ковылям, на белом, лоснящемся от солнца, будто выкупанном, коне промчалась Любава. Алексей стоит у оврага и смотрит ей вслед.
Будылин поднял руку:
– Первое – не зубоскалить!
– Хорошо бы… дом им артелью… чтоб.
– Вроде общественной нагрузки!
– Второе! – перебил Лаптева Будылин и помедлил, задумчиво растягивая: – До-ом, – прикусил усы, покачал головой, – задержка получится.
– Зато отдохнем.
– А лесу где взять?
– Из самана сложим, – вставил Зимин.
Будылин тряхнул головой:
– Правильно! Ладно! Поставим! С Мостовым лично сам поговорю. Совхоз поможет…
Хасан смотрел на небо и, когда встречался с кем взглядом, улыбался.
– А как с заменой? Алексей у нас лучший столяр.
– Сам заменю!
Плотники молча кивнули бригадиру. Лица у всех серьезные.
– Айда храмину доделывать – крышу крыть! – Взялись за топоры и долго говорили о том, как помочь Зыбину с Любавой, решили: два часа работать сверхурочно.
8Вечерами над степью – сиреневое полыхание воздуха. В деревне тихо. Над крышами вьются прямые дымки. У совхозной конторы молчат трехтонки, груженные железными бочками с солидолом. От деревни из улиц разлетаются по степи белые ленты наезженных высохших дорог.
В степи пыли нет. Дождевая вода давно высохла в обочинах: края дорог потрескались шахматными квадратами. Над ковылями качалась синяя тишина – прохлада, в которой слышались усталые посвисты сусликов, ошалелое пение невидимого запоздалого жаворонка да надсадное тарахтение далекого грузовичка.
Любава, откинув гордую голову, улыбаясь, вздыхала. Алексей, перебросив через руку фартук, шагал рядом, глядел вокруг.
– Посмотри, облачко… – по-детски радостно произнесла она, указывая на мерцающие синие дали. – Это грузовик плывет.
Он с какой-то светлой грустью подумал о том, что без Любавы степь была бы не такой красочной. «Иди – скажи: мол, уезжаю», – вспомнил Зыбин совет Будылина и почувствовал себя хозяином этой женщины, которую любит. «Уезжаю… Хм! Легко сказать!» Кивнул в сторону:
– А ты взгляни!
Вдали за черно-синими пашнями у совхоза – элеватор. Освещенный потухающим закатом, он высился над степью, как древний темный замок, грустно глядя на землю всеми желтыми окнами.
– Громада, а пустая! – усмехнулся Алексей. Любава посмотрела на него удивленно и вдруг недовольно заговорила, как бы сама с собой.
– Сам ты пустой. Там всегда зерна много. Ты что думаешь – районы при неурожае голодать будут?! Государство наше… М-м! Хитро!
Покраснела оттого, как ей показалось, что сказала это умно, мучительно подбирая слова. Добавила, прищурившись:
– Это мы здесь хлеб добываем. Степь нам как мать родная…
Алексей, завидуя ее гордости, уважительно взглянул на Любаву, вздохнул, тряхнул головой, соглашаясь. Из-под кепки выбился белый чуб.
– Лешенька…
Он перебил ее, кивая на элеватор:
– Забить бы его хлебом, чтоб на всех и на всю жизнь хватило!
– Осенью забьем… Кругом целина распахана. Дождя давно ждут… Вот если бы ты с год пожил здесь… Ты бы полюбил степь и остался. Родная сторона… Мы все здесь важные люди: стране хлеб нужен!
Любава погладила его руку, и он почувствовал острое желание схватить Любаву в охапку, целовать ее губы, щеки, глаза, волосы и вдруг грубо обнял за плечи.
Она обиделась, он не понял отчего – то ли оттого, что отвел руку, то ли оттого, что обнял за плечи.
– Не спеши… сгоришь, – строго сказала Любава и остановилась.
Ковыли расстилались мягкие, сухие, теплые.
– Здесь, – вздохнула она и обвела рукой вокруг, показывая на камни и кривые кусты степного березнячка. – Это мое любимое место, где я мечтала…
– О чем? – заинтересованно спросил Алексей, бросил фартук на камень.
– О большой любви, о жизни без конца, о хорошем человеке, который приедет и останется… со мной.
«Другого имела в виду, не меня!» – рассердился Алексей, и ему стало завидно тому воображаемому «хорошему человеку», о котором мечтала Любава.
– Хороших людей в нашей стране ой как много… весь народ! Вот такой… сильный, могучий!.. А мне бы хоть одного под мой характер.
…Затрещал костер, кругом стало темнее и уютнее. Дым уходил в небо, оно будто нависло над огнем, коптилось, и огонь освещал молодые зеленые звезды. Любава молча стояла над костром, распустив косы, освещенная, с темными немигающими глазами. Свет от костра колыхался на ее лице. Алексею стало страшно от ее красоты, и он подумал: будто сама степь стоит сейчас перед ним.
– Сказать я тебе хотела… – Любава встала ближе к костру-свету, побледнела, лицо ее посуровело, – люблю я тебя, а за что… и сама не знаю… Любила раньше кого – знала. За симпатичность, за внимание… А тебя просто так. Приехал – вот и полюбила, – она рассмеялась. – Смотри, береги меня! – помедлила. – В эту ночь я буду твоей женой.
Алексею стало немного стыдно от этой откровенности. Ему не понравились ее прямота и весь этот разговор, который походил на сговор или договор, все это было не так, как во сне, где Любава виделась ему на душистом сене. И ему захотелось позлить ее.
– Что, все у вас в степи такие? Приехал, полюбила – и прощай.
Любава вздрогнула, сдвинула брови, внимательно и упрямо вгляделась в его глаза и, догадавшись, что говорит он это скорее по настроению, чем по убеждению, устало и обидчиво произнесла:
– Не понял ты. Я так ждала…
Взглянула куда-то поверх его головы, сдерживая на губах усмешку.
– Кто тебя любить-то будет, если ты женщину обидеть легко можешь?
Сейчас она была какой-то чужой, далекой. Алексей шутливо растянул:
– Да за меня любая пойдет – свистну только!
Любава широко раскрыла глаза, удивилась.
– Да вот я первая не пойду!
Она села рядом и, отчужденно-ласково заглянув в глаза, повторила:
– Милый, первая не пойду.
Алексей оглядел ее, заметил расстегнутый ворот платья и от растерянности мягко и тихо проговорил:
– Плакать не буду… – и этим еще больше обидел ее.
Отодвинулся, склонил голову на руки, сцепленные на коленях, сожалея, что сказал лишнее, потемнел лицом, ему стало грустно оттого, что сказанного уже не воротишь. Он досадовал теперь на то, что получился такой грубый разговор, что сам он ведет себя тоже грубо, потому что всегда помнит: он не свободен, тоскует о городе и о сестренке, и потому что знает: не останется здесь в степи, уйдет с артелью дальше… Досадовал на то, что у него такая душа: сегодня любит сильно – завтра сомневается. «А может быть, это не любовь – а просто меня тянет к Любаве, как к женщине?! Не знаю. Хорошо бы увезти ее к себе в город. Будет женой, хозяйкой в доме. Все мне завидовать станут – красивая!»
Любава, откинув руки, лежала на ковылях, подняв лицо к небу, молчала.
«Иди скажи: мол, уезжаю…» – вспомнил он опять и, чтобы нарушить молчание Любавы, узнать, как она будет вести себя, когда он скажет ей об этом, проговорил, кашлянув:
– Наверно, уеду я… скоро. Уходит артель.
Любава закрыла глаза и откликнулась со спокойным смехом в голосе:
– Как же ты уедешь, когда я тебя люблю.
Алексей поднял брови.
– Как так?!
– Э-э, миленький… Сынок ты. Душа у тебя с пятачок… чок, чок! – Любава громко засмеялась и повернулась на бок к нему лицом.
Наклонился над ней, хотел поцеловать, ловил губы.
– Не дамся! – уперлась ладонями в его шею.
– Ты же любишь…
– А я это не тебя люблю… а артель! – И пояснила, не скрывая иронии. – В тебе силу артельную.
– Как так?
– Ну, слушай, – весело передразнила – «Уеду! Артель уходит!» Артелью себя заслонить хочешь? Куда иголка, туда и нитка? – помолчала, обдумывая что-то. – А я – красивая! Понимаю! Я детей рожать могу… Ребенка хочется большого, большого… Сына! И муж чтоб от меня без ума был – любил так. Со мной ой как хорошо будет, я знаю! Ты не по мне. Сердце у тебя меньше… Сгорит оно быстрее. – С досадой махнула рукой. – А-а! Ты опять не поймешь! Убери руки! – грубо крикнула Любава.
Алексей отпрянул, взглянул на нее исподлобья.
Любава испуганно всматривалась в его лицо.
– Знаешь, – призналась она, – обидно мне, что… ссора такая, что у тебя заячья душа, и это поправить ничем нельзя. Просто мы два разных человека… Не такой ты, каким мечталось.
Алексей тихо засмеялся, слушая твердый и жесткий голос Любавы.
– У меня простору больше… и степь моя, и люди здесь все мои: к любому в гости зайду!.. А ты… в сердце мое зайти боишься! Почему?.. Ну, возьми мою душу! Не-е-е-т!.. Ты о себе думаешь, и все в артели у вас о рубле думают, а потому и сердечко у тебя крохотное, стучит не в ту сторону.
Алексей вскинул брови. Любава, волнуясь, продолжала:
– Не отпускали тебя ко мне: работничка, мол, мастера теряем…
Зыбин перебил Любаву:
– Мы товарищи! Мы рабочая артель. Сила! Руки – наша сила!
– Артелька! Какая вы – сила?! Пришли, ушли – и нет вас! Для большой трудовой жизни не только руки нужны – и души!
Зыбин ничего не ответил – понял: сна права, и обиделся сам на себя. Любава погрозила ему пальцем.
– А я тебя все равно люблю, – помолчала. – Думала, сильная я – нет… веселая! И характер открытый, не стыдливый. Люблю… От жалости, что ли? Парень-то высокий, ласковый… Хочу, чтоб ты, Алеша, другим стал – смелым… могучим… горячим… хозяином! – посмотрела вдаль, в степь. Где-то далеко-далеко тарахтели тракторы. – И ночью степь пашут…
Молчали. Алексей встал. Любава подняла глаза.
– Здесь ночуешь?
– Пойду я.
– Иди.
Гас костер. Любава осталась одна. Над костром широко раскинулось черное холодное небо.
9Алексей ходил как больной. Плотники заметили, что он осунулся, похудел, вяло отвечал на вопросы и после обеда, устав, уже не дремал, а молча сидел где-нибудь в стороне.
Он вспоминал ночь в степи, костер, Любаву и был противен сам себе.
Артель уже ставила сруб для дома, в котором будут жить он и Любава… Это было и приятно и грустно: из-за него люди задержались в этом совхозе; подводит он плотников. Ему было неудобно от подчеркнутой вежливости и внимания товарищей. Он замечал вздохи и понимал, что они теряют дни, а значит, и заработок, чувствовал стыд и краснел оттого, что плотники не знают о его размолвке с Любавой в степи и строят им дом.
Отступать было некуда, и становилось тоскливо на сердце. Вся эта артельная помолвка, постройка дома, любовь к Любаве представлялись ему как конец пути, конец молодости! Разве об этом он мечтал, уходя с артелью в степь?! Ему всего двадцать пять… Он еще не был в Москве и в других хороших городах, не служил в армии по большой близорукости, не доучился… Ему всегда казалось, что если и придет этот счастливый денек, когда человеку нужно решать вопрос о женитьбе, то женится он на скромной девушке, которую встретит, и обязательно в своем городе, где такой огромный завод-комбинат, где у него столько друзей, где учится милая сестренка Леночка, для которой он как отец и мать на всю жизнь…
Нет, не артель, не заработок, не Любава – не это главное! Сейчас, когда все обернулось так серьезно, когда он все больше и больше без ума от этой степной красивой и сильной женщины, он понял, что испугался любви, от которой и радостно, и больно, и тяжело, испугался всего, что будет впереди, к чему не готов… Не готов к жизни! Пройдет молодость… жизнь… в степи, а город и сестра останутся где-то там, за седыми ковылями, за элеватором и распаханной целиной. Может быть, возможно сделать все это как-то не так сразу?.. Обождать, например, не торопиться с Любавой… А еще лучше, если приедет к ней потом, когда сестра закончит свое учение. Вот тогда-то он заберет Любаву с собой в город, если она согласится… А что? Правильно! Ничего не случится! Любава любит его – она поймет… Вот сейчас пойти к ней и сказать об этом!
На взгорье стояли контора, старый двухэтажный жилой дом, склады и почта с выгоревшим плакатом: «Граждане, спешите застраховать свою жизнь». Алексей заторопился мимо подвод и машин, у которых бойко кричали о чем-то люди.
…Запестрело в глазах от дощатых заборов и крыш, от телеграфной проволоки над избами, над белыми саманными домиками и землянками. Ветер подернул рябью водоемы реки с крутыми глиняными обрывами. Она опоясала деревню, щетинясь вырубленным тальником на другом берегу. У конторы толпились работники совхоза. Разворачивался, лязгая железами, трактор-тягач, гремел, оседая, будто зарывался в землю. Рядом ребятишки деловито запускали в ветряное небо змея. Змей болтался в воздухе и не хотел взлетать.
Любава жила у хозяйки в саманном домике на краю деревни около пруда. Алексей вступил в полутемные прохладные сени на расстеленные половики и увидел Любаву в горнице: она лежала на кожаном черном диване, укрытая платком, – спала.
Кашлянул, позвал тихо:
– Люба!
Открыла глаза, поднялась, застеснялась, одергивая юбку, громко, сдержанно-радостно проговорила:
– Пришел! Садись.
Алексей огляделся: опасно молчало чье-то ружье на стене, разобранный велосипед блестел никелированными частями, пожелтевшие фотографии веером…
Любава заметила:
– Это сын у хозяйки… В Берлине он служит, – пододвинула стул к столу. Сама села, положила руки на стол. Пальцы потресканные, твердые. «Работает много… – подумал Зыбин, – не только, значит, «Бразилию» возит.
Посмотрели друг на друга, помолчали. На ее румяном загорелом лице чуть заметная усмешка ему не понравилась, и он подумал о том, что она, Любава, сильная – когда ее любят, а если нет – просто гордая…
– Знай, я решил. Ухожу с артелью, – начал он твердо. – Вернусь потом. Ожидай меня. В город поедешь со мной.
Ему показалось, что он поступает как настоящий мужчина, почувствовавший свою силу, твердость, и был уверен, что понравится ей сейчас.
Любава вскинула брови, убрала со стола чистую миску с ложками.
– Хитришь?! Зачем это? Нехорошо! Иди, не держу! Можешь совсем уходить. Ждать не буду. – В ее словах проскальзывала обида любящей женщины. Она откинулась на стул, поправила узел волос на голове, усмехнулась и вздохнула свободно: – Иди, иди, милый! Смотри – меня потеряешь! Другой такой с огнем не найдешь. А ваш брат, мужик, ой как быстро найдется! Мало вас?!
– Ты что говоришь-то?! – упрекнул ее Алексей.
Любава нахмурила брови, сурово растянула:
– Правду говорю!
И повернулась к окну.
– Да меня уже и сватают. Вот, думаю…
– Врешь?! – крикнул Алексей, привставая.
Любава так громко рассмеялась, что он поверил в то, что ее сватают, и опустил голову, а она начала говорить ему мягко и внятно, как провинившемуся:
– Распустил нюни! Эх, ты… И как я такого полюбить могла?! Бес попутал. – Помолчала, нежно и заботливо глядя ему в глаза. – Как ты потом жить-то будешь? А еще неизвестно… какая попадется. Вдруг почище меня, – улыбнулась, помедлив. – Ты теперь вроде брат мне. И жалко мне тебя. Бабы испугался… – отвернулась к окну, с печалью продолжала: – Я ведь понимаю, милый, отчего это. Трудно ломать прежнюю жизнь. Вся ведь она в душе остается, с горем и радостью. А еще я понимаю так… – и доверила, – если бы тогда… в степи… узнал меня… ты бы не качался, как ковыль на ветру. Песни бы пел около меня… Ох!.. Душа! – Вспомнила о чем-то, посуровела: – Иди… Другой меня найдет!
Алексей помрачнел. Злость вскипала в груди. «Что это она все о душе да о душе? Вот возьму и останусь!»
Дразнил завиток волос на шее.
– Я ведь люблю тебя, Любава!
Кивнула:
– Любишь… в себе… втихомолку. А цена любви должна быть дороже! Да на всю жизнь! А ты мечешься. Не по мне ты. – Встала. Подошла. Поцеловала в щеку. – А теперь уходи. – Отвернулась к стене, зябко поежилась, накинула платок на плечи и не повернулась, услышав «до свиданья».
