Текст книги "Любовь и хлеб"
Автор книги: Станислав Мелешин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
Дома Павла Михеевича встретила жена – маленькая седая женщина в пуховом платке, накинутом на узкие, покатые плечи. Байбардин заметил на ее лице хитрую улыбку, спрятанную в ямочках около губ, и решил не говорить сразу Полине Сергеевне об аварии. Не хотелось омрачать веселого настроения жены.
– Ух ты, мой работящий, – взяла она его за рукав и повела на кухню. – Красавец, брови и усы спалил.
Павел Михеевич немного недолюбливал чрезмерной ласковости жены, но сейчас заботливый, мягкий голос Полины Сергеевны успокаивал.
– Старый, устал сегодня? – бодро и чуть насмешливо спросила жена из кухни, когда он переодевался в ванной комнате. – Сейчас я тебя сахарной картошечкой покормлю.
– Ну, какие новости? – Павел Михеевич вышел умытый, переодетый, потирая ладони перед едой. – Проголодался страшно, мечи все на стол.
Поев, он медленно, вздыхая и покряхтывая, стал пить чай большими глотками. Жена, уловила тревогу на лице мужа и, всматриваясь в его глаза, как-то сникла, волнуясь и ожидая.
– М-м, вот что, Поля, – начал он, расправляя плечи и подергивая себя за ухо, – авария у нас… вот как.
Полина Сергеевна долго сидела молча, не спрашивая ни о чем. Она только надела очки и стала строже и интеллигентней, как учительница.
– Если тяжело – не рассказывай. Что же делать будем?
– Будем отвечать.
Жена кивнула.
– В общем, запороли плавку.
И он стал докладывать ей, как на сменно-встречном в цехе, о том, что печь стояла на очередном ремонте пода, что наварка пода магнезитом произведена плохо, и он перед завалкой ушел и не посмотрел, как было заделано и выложено стальное отверстие для выпуска стали, – понадеялся на опыт бригады. Пока ждали ковшей от других печей – не было разливочных кранов, металл перекипел.
Полина Сергеевна слушала, не перебивая. Мартеновский процесс за долгую жизнь с мужем она знала во всех подробностях и, когда Павел Михеевич назвал себя «старым дурнем» и заключил «виноват я», она не стала уверять его в обратном, встала.
– Эх вы, мужчины – умники!
Походила по комнате, спросила:
– Судить будут? – Услышала «нет» и немного успокоилась.
– Ты у меня все молодая… – задумчиво произнес Байбардин и по-хорошему усмехнулся.
– Отец, – прищурилась Полина Сергеевна, – обрадую чем.
– Ну, не томи!
Павел Михеевич наклонил голову лбом вперед, слушая.
– Василий-то у нас всерьез женится. Сегодня сказал. Ушел с утра за невестой. Приведу, говорит, посмотреть.
– Хорош! Молодец! Сила! – рассмеялся одобрительно Павел Михеевич.
– Не рано ли, отец?
Полина Сергеевна села на диван, любуясь мужем.
– Ваське-то? Что ты, Поля? Года уже, а ни жены, ни сына. Работает хорошо, в полную силу – значит не рано…
– Ну вот и праздник в доме, – согласилась Полина Сергеевна, – как у людей.
– А теперь мы с тобой… стариками станем, – грустно пошутил Павел Михеевич и обнял жену. – Хоть и много прожили, а все кажется, только во вкус входишь. Пятьдесят лет – это ведь начало жизни, юность, так сказать. В эти годы, по правилу, молодым человеком зваться. Ан нет! Накатит старость, подойдет смерть-холера – и жаль человека. Скажем, хороший сталевар, академик какой, музыкант ум и опыт с собой уносит… туда!.. Безвозвратно. Ему бы жить да жить и дело делать. Несправедливо. В наш-то могучий век, а смерть порошками отгоняют. Мало живем. Орлы и то больше! Нужно сто, двести лет человеку жить. Пусть живет, пока не устанет!
Полина Сергеевна знала, что Павел Михеевич любит поговорить, и не перебивала его. Сегодня грустные рассуждения мужа, конечно, связаны с аварией.
– Ты меня слушаешь? Это я так… Что ни говори, а плохо, когда полвека за душой.
– А может, сыну завидуешь! – засмеялась жена.
– Нет. Ведь это наш сын. Как будто это мы с тобой снова молоды и свадьбу играем.
– Неровный ты сегодня какой-то, несерьезный. Авария у тебя, а ты не очень встревожен.
– Рабочему классу вешать нос не полагается.
Павел Михеевич постучал пальцами по столу, задумчиво посмотрел в окно, вдруг встрепенулся:
– Наш Василий молчал-молчал и вдруг надумал: женюсь! Скрывал… да?
– А зачем раньше времени огород городить… Скрывал, а я знала, не говорила тебе. Думала: просто знакомая, пусть дружат. А все на серьез обернулось!
– Известное дело! – весело подмигнул жене Павел Михеевич. – Интересно взглянуть на невесту: что за человек такой в нашу семью войдет!
– Они своей семьей заживут, – грустно и ревниво проговорила Полина Сергеевна.
– Мы сыну не чужие, – поправил Байбардин.
«Не чужие, а не все о нем знаем», – подумала жена. Сколько раз хотела она поговорить со стариком о сыне, где он пропадает допоздна, откуда у Василия лишние деньги, да и выпивать стал. Если бы дома… Но не решалась тревожить мужа: в последнее время у Павла Михеевича стало пошаливать сердце. Она отбросила эти тревожные мысли.
– Приведет в дом девушку уютную, – как бы про себя мечтательно сказала Полина Сергеевна.
Муж перебил:
– Ну, тебе бы ангела в дом… Да чтобы невеста вся из ума сшита была! А вдруг… холеру какую с характером приведет?!
– Посмотрим! – обиделась Полина Сергеевна. – Не век же ему с тобой советоваться.
– Сдаюсь! – шутливо крикнул Байбардин.
– Домовничай тут. Я к соседке, девочка у нее больна. День-то какой жаркий сегодня. Солнца много!
Павел Михеевич воспрянул духом. Вот и сын наконец-то стал взрослым человеком. Вспомнил, как Василий пришел со смены вымазанный, раскрасневшийся – принес первую получку, – отдал матери, веселый, честный, родной сын! Сказал ему тогда:
– Горжусь! Еще одним рабочим больше стало на земле! – и обнял сына. – Это праздник для меня, понимай…
В душе Павел Михеевич считал это своей заслугой. Ведь именно он посоветовал сыну идти на завод, раз с учением дело не клеилось. В цехе неученым долго не пробудешь – потянет к знаниям обязательно! С хорошими товарищами легче будет и жизнь понять. Сын идет по верной дороге, поэтому он не вмешивался в его дела. Радовался, как все отцы, что Василий повзрослел, стал парнем, что надо! Вот и невеста нашлась.
И вообще о чем беспокоиться! Сын работает, взрослый, сам за себя отвечать должен. Это ведь не старые времена, – в советское время живем. В стране все хорошо, все для молодежи построено. Им жить и жить…
Правда, иногда было обидно и больно, что Василий живет своей особой жизнью, редко бывает дома, что-то скрывает, и не понять, что у него на душе. Беседы бывали и короткими – сын всегда торопился к приятелям. Павлу Михеевичу было грустно сознавать, что он так и не стал сыну другом, а поэтому не обижался на него, когда о всех его радостях и горестях узнавал от жены.
Вот и с женитьбой тоже. Василий со своей девушкой домой ни разу не приходил, и Павел Михеевич никогда ее не видел и даже не знал о том, что у Василия есть невеста. Только один раз в цехе Павлуша Чайко сказал ему, что Василий жених, да и то полушутя: на Васькину свадьбу, мол, не забудьте пригласить.
Дома спросил сына, который торопливо примерял перед зеркалом галстук, собираясь куда-то:
– Выбрал де́вицу?
Сын ответил:
– Ага!
– Дельная?
– Душевная!
– Что ж не приведешь – поглядеть охота.
– Придем.
– Целовались уже?
Молчание.
Павел Михеевич почувствовал себя неловко.
– Ну, это ваша тайна. Целуй крепче – верить будет!
В тот вечер он с грустью подумал: «Старею».
Павел Михеевич закурил папироску.
«Да, старею, а какие рабочие возьмут в руки производство, с какой душой люди? Кадровые рабочие уступят место молодым. Сын – тоже рабочий, а я хорошо не знаю даже его… Может, отсюда и начинается авария?»
Он всегда был уверен, что не в технике дело, а в людях. У Павла Михеевича было горько на душе от того, что случилась авария на еще довольно не старой мартеновской печи, где такого никак нельзя было ожидать. А может быть, дело в людях?
Байбардин посмотрел на две фотографии, висевшие на стене, – вот оно, наше время! На одной, закинув косы за плечи, смеялась красивая голубоглазая девушка. Это Поля. Фотографировалась после знакомства с ним для подарка.
Вспомнил железнодорожные насыпи степного юга. Пахучие, тяжелые тополя у сторожки стрелочника. Солнце будто качалось на зеленых ветвях. Дочь стрелочника у колодца. Был озорным, сильным парнем. Обхватил сзади руками. «Полюби меня!» Засмеялась: «Напугал!»
Долго смотрелись в глаза друг другу. Краснели. Оба красивые, молодые. Чем не пара!
Встречались у тополей, пели. Девушка приходила в село, искала глазами Павла среди парней. Все получилось откровенно и чисто, будто самой судьбой были предназначены друг другу. Не сыграв свадьбы, уехали на Юзовские заводы – работал сталеваром. Не сыграв свадьбы, уехали в строящийся Железногорск, на Урал, по комсомольской путевке. Жили в палатках по нескольку семей. Свадьбу сыграть было негде. Поля нянчила малышей многосемейного Пыльникова – своих не было. Родился Василий. Сказал жене: «Ну вот. Теперь и свадьбу сыграем, сын есть. Настоящие муж и жена!»
На второй фотографии изображена палатка, рядом он – Байбардин – широкоплечий, в рабочей блузе. Тогда только что сдали мартеновский цех в эксплуатацию. Дули сильные ветры. Вечером собрался к соседу выпить по случаю праздника. Ветер толкнул в спину. Свалил оземь и покатил… Любил вспоминать об этом и все смеялся, рассказывая: «Ветер дул сознательный, прикатил прямо к палатке соседа!»
Вспоминать было и приятно и грустно.
Скоро придет Василий с невестой. Байбардин поудобнее сел, раскрыл книгу и стал дочитывать хитрые воспоминания капиталиста Форда.
4. СОСЕДИЕще с порога Пыльников, пригнувшись, добродушно крикнул, подняв руку:
– Привет соседу! – и, окинув взглядом комнату с прихожей отметил: «Небогато. Не умеет жить!»
Обращение «сосед» осталось еще с тридцать первого года, с палаток, когда впервые познакомились.
Байбардин оторвал взгляд от страницы, поискал глазами место на полке между корешками книг Маркса, Курако и школьных учебников сына и положил Форда в хозяйство жены на низ этажерки, рядом со старым потрепанным журналом мод за 1939 год.
Оглядели друг друга. Пыльников и Байбардин в гостях друг у друга не были давно, с тех пор, как Байбардин переехал на правый берег, в коммунальную квартиру, а Пыльников в лично отстроенный дом.
– А-а, Степан Иванович!.. – Байбардин в душе удивился приходу сталевара. – Давненько не приходил.
Пыльников повесил фуражку, одернул пиджак.
– Да и ты, Павел…
Павел Михеевич пододвинул гостю стул.
– Боязно твою границу переходить. Живешь государством в государстве! – пошутил он.
Пыльников рассмеялся:
– Ну уж!..
– И потом пса твоего страшусь! Как мимо ни иду – твоя собака рычит и лает. До сих пор лай в ушах. Убери ты собаку – позорит она тебя, всех гостей отвадишь.
Пыльников не понял: шутит мастер или говорит всерьез.
– На то она и собака, чтоб лаять. Шесть лет живу в доме – воры меня боятся. Песик старинной породы. Четыре щенка было на всю область. Вымирает порода… А сын твой захаживает, не боится…
Помолчали. Казалось, больше не о чем говорить. Оба чувствовали себя неловко.
– Слыхал, Василий женится. По такому случаю… – торопливо проговорил Пыльников и демонстративно поставил бутылку с водкой на стол: вот, мол, мое уважение к вашему дому.
«Решение об аварии пришел узнать», – подумал Байбардин, и ему стало жаль Пыльникова.
Его неприятно удивило, что Пыльников уже знает о женитьбе Василия.
– Куры есть у вас? – спросил Пыльников.
Павел Михеевич недоуменно поднял брови.
– Нету. Одна только растительность – жена на огороде что-то к супам посадила.
– Плохо, были бы яйца свои, углеводы… А так – одна флора.
– Чего это ты о курах?
– Да вот по дороге думал.
– А-а-а!
Опять замолчали. Павел Михеевич принялся хлопотать об угощении, хотя в душе не рад был приходу гостя. Достал большой арбуз.
– Подержи-ка, сосед! – поставил кастрюлю с вымытым картофелем на электроплитку, шутливо погрозил кастрюле пальцем: – Картошечка, варись!
Пыльников повеселел. Держа в руках арбуз, вертел его, восхищенно рассматривая, как глобус:
– И зреет же на солнышке такая скотина, а?!
– А березовый сок ты пил когда-нибудь?
– Пил, – ответил Пыльников. – В голодный год.
– Не забыл деревню, значит.
– А-а… Забыл. Будто и не жил там – в городе родился.
– Ну, приметы дней небось помнишь? К примеру, прошло двенадцатое июля. Что этот день означает?
Пыльников почесал затылок, подумал, вспоминая:
– Это я знаю. День Петра и Павла. Петр и Павел день на час убавил. А Илья пророк – два уволок.
Павел Михеевич разрезал арбуз, пододвинул селедку, хлеб. Пыльников потер ладони.
– Заметь! Этот день со смыслом: соловьи петь кончают, жаворонок не поет, кукушка не кукует… – Вздохнул, помолчал, поднял вверх палец, добавил многозначительно: – Деревья прекращают рост…
«Сам-то ты давно рост свой прекратил, как я погляжу», – мысленно ответил Павел Михеевич и добавил:
– Можно прививку делать!
Пыльников кивнул:
– В самый раз! Э-э, хотел я узнать, Павел, что нам будет за аварию?
Байбардин усмехнулся:
– Начальство скажет. Завтра узнаем.
Пыльников обиделся: он хоть и не коммунист, а все-таки свой человек – можно сказать! Произнес нарочито весело:
– Я к суду готов!
– Высоко берешь!
– Уж если падать, так с большой высоты! – усмехнулся Пыльников.
На этом разговор об аварии, к великому сожалению для Пыльникова, окончился. Выпили по рюмке. Больше Байбардин пить отказался.
– Вредно мне.
После третьей рюмки Пыльников разоткровенничался:
– Я о себе не беспокоюсь. Я к любой обстановке применюсь. Для меня ни север, ни юг, ни восток, ни запад не страшны, потому, как есть у меня, рабочего человека, руки! Вот они!
Пыльников положил на стол руки, сжал в кулаки:
– Живу как все. Торопиться некуда, беспокоиться не о чем. Есть оклад, дом, жена, дети, хозяйство. Государство мне, рабочему человеку, платит зарплату, а я руки свои ему отдаю!
– А душу? – в тон Пыльникову спросил Павел Михеевич.
Пыльников пригнул голову, взглянул на Байбардина сбоку, с хитрой улыбкой.
– Душа – это мое!
Начал жаловаться, что производство все-таки еще не обеспечивает рабочего человека в достаточной степени. Для черного дня и для хорошей жизни необходимо иметь свое хозяйство, нужен приработок, огород, премиальные…
– Мы для производства, оно для нас! В этом правда, и потому каждый работающий хозяин страны…
«Потребитель! Субчик! Нахватался слов – из чужого ума!» – про себя выругался Байбардин, чувствуя, как где-то в груди глухо поднимается раздражение.
– Неработающий человек в наше время все равно, что солдат без ружья! – Пыльников улыбнулся, довольный.
– Плохо без денег жить, правда? – спросил хитровато Байбардин.
– Как без крыльев. Без денег человек становится как дурак. А денег много нужно. Вот авария… что думаешь – ударит ведь она по рабочему карману! Да еще позору сколько. Глядишь – и под суд!.. Морока!
– Тебе бы обратно в деревню податься.
– Не-е! Я из металлургии никуда! Привык, да и где платят больше, ты мне скажи?! На заводе! Вот работаю, работаю: аванс и расчет, как штык! Писал Ленин, – Пыльников заговорщицки подмигнул Павлу Михеевичу, – мол, мы, работающие, материально заинтересованы… в результате своего труда. Да, я это понимаю!
– Ленин специально для тебя это написал, – с легкой насмешкой произнес Байбардин, – усвоил? А остальное мимо ушей пропустил.
– Это я по радио слыхал.
Пыльников подпер голову руками.
– Знаешь, – доверительно заглянул он Байбардину в глаза, – а мне порой и неохота к мартену в пекло идти. Ведь эти горячие рублики запросто у меня на огороде растут, да в рабочем саду, в яблоках.
– Что ж… – нахмурился Байбардин. – Жарко, это верно. Можно и в баню не ходить. К примеру… дома мыться.
Пыльников не понял насмешки.
– В баню нужно. Для удовольствия.
– А работа? Работа для тебя обязанность?! – вспылил Павел Михеевич, нарезая хлеб. – А сталь?.. Сталь для тебя тонна пять рублей пять копеек?! И больше за этим ничего?!
Байбардин налил себе рюмку, опрокинул, пожевал усы.
– Близкого горизонта ты человек!.. Вдаль не глядишь! Знамя не видишь!.. В тебе… – Байбардин зло усмехнулся, – семьдесят процентов труженика поневоле и тридцать – энтузиаста.
Пыльников склонил голову набок.
– Масштабами бьешь?! И это мы знаем. Знамя – далеко. Оно для поколений наших. А мы свое отработали. Старость подходит. Хватит, наголодался я… намыкался. Для моей жизни тихие погоды нужны! И когда пожить, как не сейчас? Орел… высоко парит в облаках, а гнездо все-таки вьет на земле!
– А сколько ты стали сварил? – спокойно спросил Байбардин.
– Тысяч двадцать тонн и пять сверх плана.
– К примеру, получится тракторная колонна – хлеб делать. Да сверхплановой на колонну автомашин – хлеб возить! И вот она, эта сталь, тебе, к примеру, картошку подвозит, сыновей твоих в институте учит, хлебом кормит…
«Сказки! Завел политбеседу! – мысленно отмахнулся Пыльников и с досадой подумал: – Как же, хлеб подвозит! Сыновей с сеном никак не дождусь», – а вслух сказал:
– Агитатор ты. Я сам в молодости агитировал… пацанов, – обиделся и отложил ломоть арбуза.
На губах и матовом, чисто выбритом пыльниковском подбородке блестел арбузный сок. Павел Михеевич, подавая полотенце, грустно проговорил:
– Вот смотрю я на тебя, Пыльников. Всю жизнь мы с тобой соседи! А друзьями никак не можем стать. Души разные у нас.
Пыльников прищурился:
– Мы – люди. Ты человек, я человек, больше ничего не нужно.
– Ну, так что будем с «козлом» делать? – спросил Байбардин.
– А это дело теперь не мое – других голов на заводе вдосталь, пусть другие и думают. – Пыльников наклонился к мастеру и шепотом закончил: – А вот что с нами-то будет?! – и многозначительно подмигнул: мол, себя спасать надо!
Пыльников рассуждал, взмахивая руками. Казалось, он говорил сам с собой, кивал, останавливал ладонью воображаемого собеседника. Было ясно, что он опьянел.
– Я-то… что! – хвастливо продолжал гость, отвалившись на спинку стула. – Я сам себе хозяин. Хочу работаю – хочу нет! Плевать мне на производство!
– Ты… ты, – задохнулся Павел Михеевич, поднимаясь и гремя стулом, – ты что сказал?
– Плевать мне на производство!
Пыльников ударил кулаком по столу.
Байбардин, глядя в осовелые, немигающие глаза сталевара, выдохнул:
– Вон из моего дома! Я – производство! – выкрикнул он громким баском. – Ты на меня плевать хотел.
Пыльников, задевая ногой стулья, попятился к двери, ударился спиной о косяк, шепча:
– Ты што… ты што…
– Убирайся!
…Байбардин остался один. Убрал посуду, остатки еды. Василия с невестой нет.
Пыльников! Вот, оказывается, кого он учил на производстве, кому помог!
Вышел на улицу, постоял в раздумье: «Что там? Как с печью?» Сразу представилась авария: пламя, грохот, крики. Направился к заводу.
5. ОБИДАУже темнеет. Догорает закат. Воды широкого заводского пруда будто устланы медными плитами. Шумят оба берега; с одной стороны, почти у заводской стены, грузовики насыпают дамбу и гудит завод, с другой – слышится разноголосый шум вечернего города, который уже мигает неясными светлячками огней. Медленно идет по заводскому мосту старый рабочий, стучит сапогами по бетонным плитам. Мимо проносятся тяжелые автобусы, лязгают колесами трамваи. От темной глубокой воды из-под моста тянет холодом. Течение ударяет в опоры и столбы – шлепает вода, и кажется, что разбитые, обшарпанные льдом быки плывут, и мост вот-вот повернется.
Байбардин прочел надпись на щите между трамвайными линиями: «Выключи ток» – и усмехнулся. «Это не мне приказ – вагоновожатым!»
Над заводом нависли горькие желтые дымы, белоклубые шары пара. Дымы закрыли небо, смешиваясь с редкими облаками, словно наполняя их. «Экая громада! – оглядев заводские строения, восхитился Павел Михеевич. – Земли, видать, мало – к небу подбирается!» И ощутил знакомое волнение человека, идущего на работу: будто и он шагает сейчас на смену, к любимому делу.
«Ничего! – бодрил он себя, вспоминая аварию. – Уладим, нельзя только одним горем жизнь мерить, так можно и голову потерять! С радостью иду – сын женится! Если б аварии не случилось – и счастьем бы можно похвалиться. В семье – хорошо. Вырастил, воспитал человечеству еще одного человека по имени Василий».
В стороне свистнул маневровый паровозик – отвлек от радостной мысли. Байбардин вздрогнул и вгляделся в темноту, туда, где за зданием ЦЭС, закрывая бледную полоску горизонта, поднимались черные шлаковые откосы. Там состав с чашами опрокидывал на насыпь снятые с металла в мартеновской печи шлаковые шубы. По насыпи в воду, в Урал, тяжело льется ярко-оранжевый расплавленный шлак. Гудит от жары вода, и минутное красное зарево взлетает веером к небу, нависает над землей, освещая все кругом. В небе сразу гаснут звезды, а потом, когда тьма сгущается и паровозик уезжает, снова выглядывают, мерцая холодным фосфорическим светом небесных глубин, и на душе становится тревожно и холодно. Слив шлака напомнил Байбардину об аварии. «Вот так и радость, – подумал он о сыне, – вспыхнет и погаснет».
Слышен заводской шум, где-то там зияет чернотой развороченная лётка, дымящаяся остывающая печь. Над мартеновскими трубами дрожат языки пламени, лижут облака. «Опять много газа прибавили! Не берегут добро! Эх!» Там уже, наверное, убирают козла, ремонтируют печь. Байбардину стало обидно на душе, будто его совсем отстранили от завода. И справедливо будет! А как же? Триста семьдесят тонн металла… Сколько тракторов недодали?! Раз виноват – отвечать должен. И его, Байбардина, здесь вина. Участились что-то аварии на заводе, и все по техническим причинам. Ложь! Работают люди, а не машины. А сегодняшний разговор с Пыльниковым: «Неохота к мартену в пекло идти… Эти горячие рублики запросто у меня на огороде растут, да в яблоках». Значит, работают без души. Просто пришел на работу, за которую платят. Песни нет – есть зарплата. А дальше – хоть не рассветай! Тут можно недоглядеть, тут недодумать, там – ладно, так сойдет… Можно спустя рукава работать. Скорей бы домой, на огород! Да ведь это не просто авария!.. Это авария рабочей души! Мол, все построили – живи, работай для зарплаты… Успокоились, задубели! Вместо души – бодяга! Вместо ума – инструкция!
Байбардин приостановился, поправил куртку, расстегнул ворот рубахи, чувствуя, как душит поднимающаяся злость на Пыльникова. «Ишь – домашние хозяева нашлись! Можно и похвалиться в случае чего: я передовой человек, рабочий класс – с железом дело имею! Оно, конечно, пыль-то металлическая не только на лоб, но и на душу может сесть…
Подсобное хозяйство ему приготовь, зарплату хорошую выдай, на курорт пошли!.. И тоже в первую очередь… А производство кто будет обеспечивать?! Государство или мы – рабочие люди?»
Пыльников никогда этого не поймет. Его ума и души хватает только на то, что входит в его интересы. Эх! Жалкие люди! Разве можно с такой душой сталь варить?!
Дежурный вахтер, проверяя пропуск, отдал честь Байбардину.
– Похудели вы… На фотографии-то веселей! – и назвал мастера по имени и отчеству.
– Аппетита нет, – грустно пошутил Павел Михеевич и зашагал по пыльному асфальту заводского двора.
В лицо пахнуло жаром, горячим запахом расплавленного металла и генераторного газа, обдало шумом электромоторов, грохотом завалочных машин, гудением печей, лязгом разливочных кранов. Все было знакомо и приятно Байбардину в этой трудовой атмосфере. «Будто домой пришел», – подумал он и облегченно вздохнул.
В цехе он застал сменного мастера Шалина и начальника смены Чинникова, в раздумье стоявших у аварийной печи и смотревших на стальной безобразный козел. Подошел к ним. Шалин спросил:
– А ты почему тут? Время-то нерабочее.
Байбардин оглядел маленького, небритого Шалина. «Совсем стариком стал».
– А ты, Шалин, почему тут? И твое время уже нерабочее. Пришел, потому что душа болит.
– Вот и у нас болит, – кивнул Шалин в сторону инженера.
Чинников мотал головой, измеряя взглядом длину козла и считая подкрановые балки.
– Ну, что будем делать, Павел Михеевич? – вгляделся Чинников в Байбардина сквозь очки.
– Печь на ремонт – известное дело. Сначала – козла убрать. Металл резать, ломать тросами на части, грузить краном куски и переплавлять, – подсказал Байбардин.
Шалин покачал головой:
– Печь долго стоять будет – пустая!
Байбардин вздохнул:
– Суток двое повозиться придется…
– Неделю, – поправил Чинников. – Козла уберем быстро, а вот ремонт печи задержит.
– Может быть, все делать разом? – предложил Шалин.
– Иду составлять ремонтную бригаду. Будем работать одновременно. Завтра, – обратился Чинников к Байбардину, – с утра ты со своими сталеварами выходи на смену.
Байбардин хотел спросить: «Значит, нас не отстранили? Значит, мы будем сталь варить снова?» – но Чинников заспешил.
– А премиальные с вас сняли! – засмеялся Шалин.
«Легко отделались! – порадовался Байбардин. – А Пыльников к суду приготовился…» – и нахмурился. Стало стыдно оттого, что пожалели.
Шалин, заметив печаль на его лице, отвел мастера в сторону к лестничной площадке, где было темнее и не так жарко от мартеновских печей.
– Душа болит, Михеич? – спросил Шалин приглушенно.
– Оплошал. Ответ держать готов.
– Плохо. Бригада, наверное, в панику ударилась?
– Есть немного. Вот и я сам…
Шалин всматривался в полутьму разливочного пролета: там, у соседней печи, вспыхивал свет пламени, колыхаясь мягко на железных опорах, во влажном воздухе.
– Ответ держать легко… – как бы сам себе сказал Шалин. Байбардин прислушался. – Беда невелика – поправить можно. А вот в панику зачем же?
– Паника? Это верно, – согласился Байбардин. Мысль Шалина словно была его собственной, и ему стало легче.
– Плохо мы людей знаем. Не бережем. Хвалим много за парадные плавки, а уж ругаем за оплошность и того больше – не остановишь. Смотришь – человек уже и руки опустил.
– Да, да, – кивал Байбардин, сдерживая радость. Шалин говорил о том же, о чем он сам думал много раз.
Павлу Михеевичу захотелось поделиться с ним своей семейной радостью. И когда Шалин, вздохнув, умолк и закурил папиросу, глубоко затягиваясь дымом, Байбардин взглянул ему в глаза, расправил усы:
– Вот мой сын… того… женится!
– Вот твой сын… – в тон мастеру растянул Шалин. – А каков он, твой сын, Павел Михеевич? Ты сам-то хорошо знаешь его? Какой он человек?
Байбардин ответил, что, по его мнению, на сына можно положиться и в жизни, и в работе.
– Я вот о чем, Павел Михеевич, – начал Шалин издалека. – Приходит, скажем, рабочий на смену. Что у него в это время на душе, какое настроение? Все у него где-то внутри. Попробуй расшифруй. Взял человек лопату, работает… Значит, хорошо! Так? – Шалин наклонился к лицу Байбардина, спросил: – Как сын жить собирается?
Павел Михеевич немного смутился: какой человек его сын Васька, он еще мог рассказать, а на вопрос: «как сын жить собирается», – смог бы лишь ответить: «Как все люди, – работать!»
– Надеешься? Думаешь, при советской власти живет, так и хорош?!
Байбардин отступил на шаг, оглядел Шалина, задетый за живое.
– Говори, прямо говори, не мучай. Что – сын?!
– Долго не хотел тебе говорить… Плохая слава о твоем сыне по цеху пошла. За рублем твой Василий гонится. Чуть невыгодная работа – не уговоришь! Со скупщиками связался – у спекулянтов вещи перекупает…
– Заболел барахольством, значит, – подсказал Байбардин, чувствуя гневное раздражение против сына.
– Однажды пьяным в цех пришел. До работы не допустили. Прогул!
Шалин помедлил.
– Все это не так страшно пока. Но займись сыном, Михеич. Поговори с ним по душам, как следует.
– Откуда узнал все это?
– Весь цех знает.
Байбардин густо покраснел. Ему стало жарко и душно. Он долго молчал, думал о чем-то.
– Да-а… Загвоздка. Плохо я людей знаю. Если сын – значит хорош! Вот и авария… вот и сын, – медленно и несвязно произнес Павел Михеевич, выпрямился и взмахнул руками. – С сыном поговорю, – сунул руку Шалину и ушел.
Все перепуталось в его голове. Авария! Пыльников! Сын!
«Расколоть козла и на переплавку! Печь на недельку в ремонт! Сын! По пыльниковской дорожке катится. И это у него, в семье Байбардина! И в такое – наше время! Когда мы начинали жить, были лодыри, рвачи, хулиганы, собственники, но те из старого мира пришли. А эти из какого? Почему, откуда?! Для них ведь все нами завоевано, все дано! И многое легко дадено… Вот – легко дадено: хватай, торопись жить… И получается, что у многих угасает революционный дух. Не то, что бывало в двадцатые – тридцатые годы. Тогда недоедали, недосыпали, торопились на завод! «Мы молодая гвардия рабочих и крестьян»…
Раньше, к примеру, шахтерские сыновья в шахтеры шли. А сейчас – дорог много, выбирай – какая легче! Опрос большой на работящих, толковых людей – они знают, что в них нуждаются, возгордились: мы еще посмотрим, куда идти!»
Павел Михеевич приостановился, передохнул и зашагал быстрее, отдаваясь нахлынувшим мыслям.
«Да! Мы в свое время не торопились жить – торопились строить страну. Раньше мы не просто социализм строили, но и социализм в душе у каждого! А сейчас забыл я о душе… сына!»
Павел Михеевич любил говорить, что человек от рождения проходит весь мартеновский процесс, как сталь в печи. В школе, в семье, на работе, среди друзей происходит плавка души, ума и характера – до взрослого возраста, когда человека торжественно называют гражданином и выдают ему паспорт и ему есть чем гордиться; когда он пишет свою автобиографию – всем понятно: какой он, на что он годен и какая от него общественная польза. Посмотришь: хороша плавка! Живет и трудится на земле добротный советский человек. Чуть недоглядел, недолюбил, махнул на человека рукой – смотришь: чужой и плохой он вырос, не та сталь, не та марка, авария, и получается – «козел», да еще с пыльниковской бородой.
Павел Михеевич всегда любил пофилософствовать. А сейчас он чувствовал, что ему приходят в голову какие-то большие мысли и верные догадки. Разговаривая сам с собой, он ежеминутно расправлял усы, одергивая суконную куртку, взмахивал рукой, горячась, будто выступал на партсобрании.
Ведь вот живет в нашей стране столько людей, разных людей! Скольких он повидал на своем веку. С одними плечом к плечу восстанавливал заводы после гражданской, с другими строил новые корпуса, с третьими руководил металлургией у себя в цехе и воспитывал молодой рабочий класс. Разные люди были, и чем больше он любил их, тем более раздражался и все время, всю жизнь старался понять, откуда берутся плохие, никчемные люди, которые мешают жить, портят песню в работе и на празднике, толкутся у ног. Они понимают, что у нас рабоче-крестьянское государство, а вот до ума и до сердца не доходит, что нужно дело делать не для себя, что человек хозяин и гражданин страны своей и он за нее в ответе, что хозяин тот, кто трудится много и честно. Хозяин не только должен потреблять, но и творить… Вот! Вот откуда труженики! Не труженики зарплаты, а творцы дела! Нет, ноют, жалуются: производство не обеспечивает… Зарплата мала! Пожить бы!
