Текст книги "Любовь и хлеб"
Автор книги: Станислав Мелешин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
ПЛАМЯ
1
Ванька Лопухов долго не мог уснуть. Кастелянша ругала кого-то, не пуская в общежитие, потом захлопали двери, и из кухни донесся пьяный голос: «Айда, ребята, чай пить!» Чай, наверное, понравился, и чаевники успокоились.
Лопухов закрыл глаза и увидел круги пламени, плывущие по воздуху вместе с конвейером, сине-темные глыбы чугунных болванок, длинную, тяжелую вагу, которой он сегодня сбрасывал опоки, увидел куски спекшегося формовочного песка и вздрогнул.
Болели руки, поясница, грудь.
«Нет, не усну…» – испугался он и осторожно провел руками по острым ключицам. «Худоба́! А туда же, полез в огонь, к железу!» И повернулся на другой бок, лицом к окну.
Под окнами шуршал по асфальту дождь, в водосточной трубе журчала вода, и казалось, что общежитие монотонно дрожит. Ветер срывал первые желтые листья, они прилипали к стеклам, и ничего нельзя было разглядеть. Ванька вздохнул, ему стало грустно-грустно. Все спят, и он сейчас один… Там, за окном, в шумящей темноте – металлургический комбинат, там не спит ночная смена и кто-то другой видит: и пламенные круги, и конвейер, и опоки, и песок, песок, песок…
Несколько раз со стороны насыпей, где сливают в реку расплавленный шлак, раздался свисток маневрового паровозика, и вот окна разом вспыхнули отсветом зарева, будто рядом клубился красный пар. Стекла запламенели, и прилипшие листья стали черными, как летучие мыши. И так несколько раз. «Вот сольют шлак – сразу усну!» – решил Ванька и усмехнулся. Завтра на смену, вставать рано, идти на завод к проходной вместе со всеми. Со всеми, а все равно он один, и в общежитии, и на заводе, и в этом городе.
Вспомнил далекий Алапаевск, отца. Когда умерла мать, отец жениться не стал, но, собрав детей, объявил: «Давайте все работать!» И все пошли на работу, кто куда. Ванька из школы в ФЗО «на государственный паек и вообще…», как сказал отец, который после этого начал пить и часто не ночевал дома. И так вышло, что все уехали от него. Ванька был младшим в семье, уезжать никуда не хотел, но отец все-таки женился, и Ванька попросил директора ФЗО направить его в Железногорск.
Отец на вокзале заплакал и все похлопывал по плечу, приговаривая: «Ты не пропадешь, ты не пропадешь!..» Ванька смотрел то на отца, то на поезд, а отец все хвалил и хвалил, будто не его, а кого-то другого, и Ванька заметил, что отец совсем трезвый, только постарел.
Уезжать с Урала на Урал, с Севера в южноуральский Железногорск, впервые одному было и боязно и интересно. Когда за последней водокачкой скрылся Алапаевск и окна вагона стали зелеными, потому что поезд обступили таежные горы, Ванька затих, посуровел и первый раз в жизни почувствовал себя самостоятельным и взрослым. В поезде – добрые разговоры, еда, сон, карты и концерты по радио, «живое кино» в окнах… Ехать куда-то приятно, и Ваньке показалось, что пассажиры самые счастливые люди.
А теперь он – рабочий, и вот не спится. «Это от мыслей или еще от чего-то. Работа тяжелая и каждый день. Нет, не работа тяжелая – это железо тяжелое, чугун… Руки болят». Лопухов взглянул на стекла – листьев прилипли больше, но зарево погасло, – значит паровозик увез пустые чаши в завод и теперь долго не приедет к его окну. И опять не спится. Все ему кажется неустроено в его жизни: родные далеко, друзей нет – только товарищи, сам он работает выбивальщиком в литейном цехе и даже не знает еще, какая будет зарплата и как он станет дальше жить и как надо жить. Самое верное – работать, зарабатывать! А потом?
Отец ему сказал: «Ты не пропадешь, ты не пропадешь…» Вот, не пропал. Но этого мало!
Жить в общежитии ему не нравится. Шумно и у всех на глазах, а еще, бывает, пьяные и дерутся. Если бы уйти отсюда, но уйти некуда и не к кому. Или прямо жениться, как делают другие. Ванька почувствовал, что покраснел, под сердцем у него что-то заныло, а на душе стало приятно и весело – так становится всегда, когда он мечтает.
Думать о любви приятно, но он почти не знает, какая она и что это такое, только знает, что ему нравятся все девчонки. И вообще он думал, что женитьба это право каждого, кто любит, и стоит только сказать любой девушке «давай поженимся», как она с радостью согласится и будет всю жизнь благодарить. Ему представлялось: невеста – это, например, Зойка, дочь кастелянши, старшеклассница, которая задается и каждый день ходит в школьной форме с белым фартуком, или незнакомая, красивая и задумчивая девушка в зеленом пальто, которую он видел два раза в трамвае. И вот девушка, молодая и веселая, с которой они будто много раз уже целовались до самой ночи в теплых темных подъездах, долго не отпуская друг друга, согласилась стать его женой. И пусть на улице жара или дождь, день или ночь, он возьмет ее за руку, уже как свою жену, и, счастливый, поведет в маленькую уютную свою комнату, которую ему дадут в большом доме, где живут многосемейные люди. Они выйдут их встречать и станут говорить разные хорошие слова, потому что это бывает не всегда, а один раз в жизни. И вот они останутся совсем одни и ничего не будут стесняться, потому что – зачем? Ведь они муж и жена, и так бывает у всех.
И на целую жизнь – нежные тонкие руки и пушистые волосы, пахнущие духами, как у незнакомой девушки в трамвае, или Зойкины черные глаза, розовые щеки, стоптанные каблучки туфель и заштопанные капроновые чулки – все это он будет любить, и всю жизнь он и она будут всегда молодыми и самыми счастливыми. Ванька даже приподнялся на локоть и зажмурился, так это здорово получалось!
Он только пожалел, что обязательно придется идти в загс, потому что нужны какая-то печать и подпись. Ему это не нравилось. Так все интересно, а жениху и невесте будто не верят!
Вот если бы в загсе прямо и комнату сразу выдавали!.. Догадался бы об этом министр какой – завтра же в загс не пробиться было! Ваньке стало приятно, что не министр, а он первый догадался об этом.
И еще его утешало то, что он молод – всего восемнадцать лет, и все, о чем он думал, – впереди, только нужно работать изо всех сил, чтобы стало много денег, а любовь придет, стоит только по-настоящему захотеть. Завтра он опять заработает, и пусть плывут пламенные круги, гремят болванки и крошится песок, пусть тяжело и болят кости. Напоследок он совсем успокоил себя: если будет плохо дальше – уйдет с завода и уедет…
Так каждый день. Приходят и уходят эти мысли. А потом наступает сон, теплый, уютный, тихий – не буди!
Обняв руками узкие плечи, Лопухов вскоре заснул, унося в сон сожаление о том, что не уродился для тяжелой работы великаном.
2
Утром, когда небо уходит в высоту и свежеет от ночной тишины и холода, на улицах и проспектах не видно никого, даже дворников. Город будто опустел и спит. Молчат стены и мостовые, окна закрыты наглухо, не звенят трамваи, не шуршат по асфальту грузовики и легковые, только один на один – небо и дома. За ночь похолодали булыжники и асфальт и стали синими от дождя, продрогли розовые карагачи с жесткими зелеными листочками, – все очерчено черными резкими линиями, вокруг много холодного голубого воздуха, и все это похоже на декорацию. А через пруд, разделенный от реки чугунным мостом и бетонными дамбами, жарко дышит в небо дымами и пламенем черный огромный завод. Насыпи, где ночью сливали шлак, окаймлены оранжевой полосой – там около ЦЭС выжжены тростники и камыш, и, если вглядеться, видны обглоданные огнем и паром дудки.
Ванька никогда этого не видит – он спит.
Из подъездов и ворот, поеживаясь, начинают выходить дворники и, покурив, стучат метлами по асфальту. В это время Ванька просыпается и смотрит в белое окно. Дворник с соседнего двора стучит метлой громче всех, здоровается кивком с Султаном Хабибулиным – дворником Ванькиного двора, и через улицу слышится русская речь вперемежку с татарской.
Собравшись и поев, Ванька снова смотрит в окно, и его берет давнишняя досада, что никак не может проснуться раньше дворника. Бросив «доброе утро» кастелянше, Ванька Лопухов выходит на улицу – маленький с круглым лбом, закрытым челочкой, с подпухшими навыкате глазами. Губы тонкие, будто поджаты. Подбородок вперед, а ладони ободранные и жесткие, всегда сжаты в кулачки. Одет он в широкую до колен фуфайку, штаны заправлены в носки, чтобы плечи казались шире. Дворник-татарин уже ждет его, в белом фартуке поверх пальто, в калошах. Ванька знает (так говорили), что у Султана осталось большое хозяйство в Башкирии, учит сыновей и дочерей в институтах, а сам работает с утра до ночи. Приехал к ним жить, но ничего не делать не может, и вот работает дворником. Он многодетный, жена рожает каждый год, и Султан никогда ни на что не жалуется, только любит советовать и порассуждать – если весел, помолчать – если не в духе, и все зовут его философом. К Ваньке он особенно приветлив из всех жильцов и всегда его поучает. «Мое хозяйство теперь – все дома и люди. Людей много, и все они разные, и жизни у них разные. Одни работают, другие живут. Я мусор убираю, разный мусор…»
Иногда Ванька его понимает.
Каждый день, собравшись на завод, он здоровается с дворником, угощает его папиросой, татарин дымит, кашляет и, как обычно, опрашивает:
– Рабутыт эйдешь?
– На завод.
– Челобек рабутыит – дело исделит. Жи́зна исделит. Ты, Ванка, прабильный челобек!
Сегодня Султан Хабибулин был весел и, завидев «прабильного челобека», помахал ему рукавицей, припевая:
Грудь трещит.
Сирса болит,
Она мнэ про любоб габарит!
Черная тюбетейка плотно облегает его лысую большую голову, седая, круглая белая бородка чисто подбрита у губ и будто приклеена к его коричневому мягкому лицу.
– А-а-а… Ванка!! Издраствуйта! – Султан поздоровался на «вы», и у Ваньки защемило сердце от любви к этому пожилому доброму человеку. – Мина опять малайка родился! Праздник.
Лопухов не знал, что надо говорить в таких случаях, он просто улыбнулся и кивнул, как будто давно ждал,, когда родится у жены Султана сын, и вот дождался.
– Опять рабутыт эйдешь. Динга много получаишь?
– Не знаю я. Еще не выдавали зарплату.
Султан расхохотался, вглядываясь в растерянное Ванькино лицо.
– Прабилна! Зачем тиба динга? – и развел руками: – Тиба жена ниту, малайка ниту… Зачим тиба динга!
– Платят за работу. А как же без денег?!
Закурили. Дворник похлопал Ваньку по плечу.
– Тиба жизна надо исделит, – сжал коричневый кулак с синими венами, – крепка, болшой, умный! Тиба сначала болшой челобек нужна стать. Нащальник!
Ванька поджал губы, будто не понимая, и Султан заметил это. «Какую еще жизнь сделать – выдумал. Все уже продумано».
Мимо них проходили рабочие, хозяйки с сумками и кошелками. Со стороны завода раздался долгий, призывный гудок, означающий, что до начала смены осталось тридцать минут. Султан будто не расслышал Ванькиных торопливых слов «ну, я пойду» и все говорил, говорил, довольный, веселый, свой.
– Мина жена грамотный попался. Каждый год малайка таскает, таскает!.. Сознательный жена попался. Ита называица любоб!
Ванька вздохнул. Султан на прощанье сказал:
– Тиба мина любит? Да! Прахади гости! Лапша иста будим! – и прищелкнул языком.
Навстречу вставали многоквартирные каменные дома с холодными синими стенами в тени, асфальтовые тротуары бок о бок с кленами, уходящими вниз к чугунному заводскому мосту, и там, где трамвайные рельсы изогнулись в полукруге, с Комсомольской площади – виден весь завод, город и вдали под небом аглофабрика, бараки и землянки по горам. Ванька оглянулся. Султан торопливо орудовал метлой, маленький, но заметный на фоне освещенных голубым утренним светом стен.
«Хороший человек Султан Мударрисович. Вот в гости к нему пойду…» – подумал Ванька и вспомнил родной город, отца, сегодняшнюю полубессонную ночь. Усмехнулся. Советовать, конечно, легко, это он понимает, а вот как жить? Можно по-разному. Значит, он тоже «разный». Он работает и живет. Может быть, правильно сказал Султан «зачим тиба динга?» Жизнь, говорит, надо крепкую и умную сначала сделать, человеком большим стать. А как?! И какую? Ведь он еще молод и жизнь его впереди. Мимо прогромыхала грузовая машина, и шофер погрозил Лопухову кулаком:
– Куда смотришь, кикимора!
Ванька обиделся; машина затормозила около большой шумящей толпы.
И он увидел рабочий поток.
В это время на полчаса останавливаются трамваи, автобусы и машины, потому что негде проехать. Главный вход завода – несколько проходных, над которыми прибиты полинявшие от дождей и зноя лозунги, и два ордена, нарисованных на фанере, – не вмещает всех. Деловито и торжественно проверяют пропуска вспотевшие вахтеры, словно их дело самое важное. И улицы и мост гудят, асфальт под шарканьем и стуком подошв шлифуется и крошится.
Один за другим идут рабочие, никто раньше других, все вместе, будто знают, что нельзя не вместе. «Разные или одинаковые люди?» – подумал Ванька и услышал грохот телег и металлические удары копыт лошадей по булыжнику – будто возчики везут грома. Поток уважительно раздвинулся, и телеги повезли грома дальше – этих надо пропустить раньше: на телегах инструменты, уголь и спецодежда.
Молчаливые, сонные, бодрые, грустные, кричащие, разговаривающие, неторопливые, разные по лицам и голосам, но одинаковые в потоке люди.
Каждый думает о чем-то своем, но все об одном: в восемь – работать!
«Сколько нас!» – восхитился Ванька и удивился самому себе: он тоже с ними! Идут и идут! Черно на улицах и на мосту и у главного входа. Вышли все разом, как на демонстрацию или на митинг, или срочно переселяются из домов.
«Да, мы встаем раньше всех, и если нас собрать – сможем по лопатке перенести с места на место целую гору!»
Пока проходишь мост, можно и покурить и побалагурить, и поговорить, и помолчать, но никогда не удастся пройти стороной – идешь рядом с другими, в потоке.
Ванька смотрел на всех, кого в учебниках, газетах и книгах с серьезным восхищением называют рабочим классом, и чувствовал себя частицей идущих взрослых людей, и был весь поглощен живой, суровой и явной картиной движения, шума голосов, топота ног – силы, которая с восьми до пяти будет трудно и с пользой работать. Он чувствовал жизнь, начавшуюся с утра совсем другой, и мысли о себе, о деньгах и одиночестве показались ему мелкими и жалкими. Вот он сейчас минует грузовик и высунувшегося из кабины курящего шофера, который обозвал его «кикиморой», войдет в поток и почувствует себя сильным, одинаковым со всеми, рабочим парнем.
Ваньке стало очень обидно, что из всего потока он знает только свою смену – четырех взрослых и разных рабочих – выбивальщиков, да и то они относятся к нему снисходительно и называют его один «мальцом», другой «нашей кадрой», третий «Иванушкой», а Нитков, самый старый, просто никак, а только подзывает пальцем…
Ванька всегда, постояв у моста, вглядывается в поток, ища глазами знакомые лица и фигуры. Как и все прошедшие дни, он, не скрывая радости, находит их, потому что держатся они вместе, группой, и, здороваясь с каждым за руку, идет рядом, стараясь попасть в ногу.
…Сегодня они о чем-то спорили и на его «здравствуйте» не обратили внимания. Ванька услышал, как Мокеич Нитков, высокий, жилистый, с постоянной ухмылкой на румяном лице, хвастливо доложил, заглядывая каждому в лицо:
– Узнала, что я за птица, и такой она мне виноград устроила!..
Ванька понял, что «она» – это новая жена Ниткова, – он вчера отпрашивался у начальника цеха на свадьбу, берег завернутый в платок яркий галстук, купленный в обеденный перерыв. Он знал, что веселый с тихой душой человек Нитков – хороший литейщик, своей квартиры не имеет, живет у знакомых женщин, у которых от него есть дети. Половина зарплаты у него уходит по исполнительным листам, а сам он кормится у всех и каждый день со смехом хвалится в цеху: «Я международный… У меня вон сколь домов, и всюду я муж и отец. Коммуна!»
– Значит, выгнала?! А как теперь? – спросил молчаливый, всегда застегнутый на все пуговицы Хмыров – узкоплечий, лысый, с брюшком.
– Теперь подарок понесу какой-нибудь… – ответил задумчиво Нитков.
Шагавший с ним рядом Белугин – тяжелый, плечистый и чуть сгорбленный – расправил покатые, круглые плечи, брезгливо раздвинул усмешкой прокуренные усы, покачал большой головой:
– Думаешь на подарке всю жизнь прожить… Э-э! Не выйдет!
– Проживу как-нибудь… – сжал губы Нитков и махнул рукой.
Белугин кашлянул и, расправив ладонью усы, зло бросил:
– Как-нибудь не годится. Хорошо надо жить. А так… По дурочке все это.
– Ну вот, выгнала… Теперь все начинай сначала! А у тебя ни кола, ни двора… Был бы хоть крохотный дом с огородиком, привел бы какую жену – и живи! – Хмыров одернул пиджак и с достоинством взглянул на Ниткова.
Ванька слушал разговор, и ему было жаль Ниткова. Хмыров был прав, но Ванька не любил этого дядьку с холодными подслеповатыми глазами. Не любил его за то, что он никогда не обедал с ними в столовой – считал это «тратой денег», а садился в цехе на пролет лестничной площадки или прямо на болванку, уткнув ноги в песок, расстилал перед собой платок и ел продукты, выращенные на своих огородах, «свое личное сельское хозяйство», как шутил он. Когда он ел, становился веселым, на его рябоватом и грязном от колошниковой пыли лице нельзя было понять: или улыбается он в это время, или жует. И говорит при этом: «Молоко от коровки, у которой вытек глаз, а доится, холера, как водокачка. Яйца от хохлаток-наседок и петушков… Птицы не райские – земные». Ел холодное сваренное мясо, морковь, огурцы, лук и масло, а потом сворачивал остатки в узелок и, вздохнув, ложился вздремнуть, пока не разбудят.
– Так вот я и говорю… Домишко тебе с огородом и жену – и живи!
Белугин перебил Хмырова, передернул плечами:
– Зачем ему это? Зачем?! Человек запутался, как рыба в сетях. Бьется, бьется, а плыть не может, – и обратился к Ниткову, оглядывая его с ног до головы: – Тебе, Мокеич, себя ладить надо.
– Куда уж, налажен! Поздновато вроде, – обиженно ответил Нитков.
– А что ему, не мальчишка! Один, скажем, хозяйством живет, честь честью на производстве… Другой с женами воюет. А с ними натощак трудновато! Иногда надо уступить, а иногда наступить! Совет тебе дам, Нитков: люби жену как душу, а тряси как грушу! Я тоже свою трясу. Вот она у меня где, – засмеялся Хмыров и показал, где у него жена, вытянув кулак.
– Вот он их всех и трясет, а все равно жизни нет, – отрезал Белугин.
– Нету, это верно, – устало согласился Нитков.
Они прошли мост и зашагали по булыжнику заводской площади к главному входу. Ваньке все было понятно из разговора, особенно он прислушивался к Хмырову: тот говорил прямо и определенно, – видно, живет этот человек скаредно и круто. Ниткова ему было жаль. Ванька вспомнил свои мысли о невестах. Конечному него все пойдет по-другому, и жить так, как Нитков, он не будет. Непонятно только, почему Белугин раздражен. Ванька относился к нему с почтением. Белугин первый встретил его на заводе, поставил работать рядом с собой, учил, как держать вагу и стаскивать опоки, чтоб не устать сразу, и всегда раздражался, если что не так. В первый же день он пригласил Ваньку к себе домой и представил своей жене, сыну – художнику и инженеру:
– Вот новенький в цехе. Наша кадра!
У Белугина добрая и ласковая жена, «тетя Варя». Она покормила гостя ужином и показывала картины и рисунки сына, который ушел в кино.
– Он у нас строгий и не разрешает, – смеясь говорила она.
Сейчас Лопухов смотрел в широкую спину Белугина и старался вслушаться в его слова.
У Белугина шея, как у борца, голова седоватая, большая и подстрижена под бокс.
– Все мы как чугунные опоки. Выбивать надо, вытряхивать из нас все, что сгорело. Ты нас не слушай, сынок.
Белугин обнял его тяжелой, теплой рукой, и так, обнявшись, они прошли мимо вахтера.
– Ну, наша кадра, что кислый такой и нос повесил? Настроение плохое?
– Не знаю… – грустно ответил Ванька, чувствуя теплоту руки Белугина. Так обнимал когда-то отец, когда ему было хорошо.
– Надо знать. С плохим настроением в цех входить строго воспрещается. Будь я на месте директора, издал бы такой приказ. Понял? Дело делать идешь, не на прогулку. Голову опустишь, ерунды можешь напороть. Человек должен радоваться.
– Чему радоваться-то? – спросил Ванька.
Ему хотелось поговорить с Белугиным, довериться ему, но о чем говорить – он не знал.
– Чему?.. Жизни. На работу надо как к невесте ходить, а не просто потому, что зарплату дают. Вот они двое, – указал Белугин на шагавших впереди Ниткова и Хмырова, – особенно Хмыров Николай Васильевич, – по двадцать лет на заводе, а все равно рабочими не стали. Ты думаешь, написал заявление, оформлен – и уже рабочий… Э-э! Нет…
– Это я понимаю, – согласился Ванька и вздохнул. – Тяжело работать…
– Оно понятно, мы не с печенья пыль сдуваем. С железом дело имеем. А сталь для человека все равно что хлеб. Ты думаешь, все мы рабочие? Что грязные да трудно – это всем видно. Кому рубли нужны, а кому дело. Работа! Не люблю я это слово… Не то оно. Работа – кормит. А вот… дело. Это здесь, – Белугин постучал себя по груди, – в душе, в жизни! Я тоже не любил раньше работу – уставал. А почему уставал? Не любил. А полюбил и понял что, зачем и куда. По-другому все стало. Ну, известно: чем больше любишь, понятно, больше сделаешь, и других любить-уважать станешь, крепко, на всю жизнь, как товарищей. Это, брат, душа хорошеет. И на завод идешь, как к себе домой.
– Я плохо спал сегодня, всю ночь думал… Вам хорошо – вы на ноги встали… – сказал Ванька и покраснел.
– Во, во! Это ты здорово подметил. На ноги! Не сразу, а несколько десятков годков, каждый день на ноги становлюсь. Главное, чтоб все стало на место у человека: дело, любовь, чтоб сыт и обут был, товарищей полно… Смотришь – и началась жизнь! У тебя, я вижу, не началась еще. Поэтому и трудно тебе, и ночь сегодня не спал… Начать жизнь не трудно… А какую?! Можно и как Нитков прожить, да стыдно себя и других обманывать. Вот он прожил целую жизнь, и сегодня понял, что прожил ее не так. Настоящей-то – жить трудно. Настоящая-то мимо прошла. Так и не понял он красоты в рабочем деле. О Хмырове я и говорить не буду – у него любовь к делу на рубле замешана. Живет в свое удовольствие… Вот наговорил я тебе сколько.
– Подходим, – кивнул Ванька на ворота цеха.
Белугин споткнулся о болт, вбитый недавно в землю, и выругался. Остановившись, он вспомнил, что не договорил чего-то, и задел рукавом усы.
– Вот придем в цех. Разные люди мы. А ты присмотрись к каждому. Понаблюдай, что у кого на душе, послушай. Плохое – отбрось, хорошее – возьми.
Они вместе вошли в цех и первое, что увидели, – гудящее пламя.
3
Уже прошло три часа – три заполненных опоками конвейера, а Ванька все не мог почувствовать, что пришел в цех как домой. Так же, как и в первый день, все было по-старому, только сегодня за три часа он устал больше, чем в прежние дни.
Литейный цех. Остекленные пролеты высоких стен, всюду жаркий воздух, яркое пламя и черные тени. Огонь, огонь… Здесь никогда нет ночи. От огня как раскаленные железные стропила здания, подкрановые балки и фермы, а там, где вагранщики льют чугун в ковш, качаются зарева и долго сыплется потом металлическая пыль и дрожит насыщенный ею и паром горячий воздух. От жары губы пересохли, потемнели, и когда вспыхивает красно-желтый свет от расплавленного чугуна, на лицах видны одни глаза и все похожи на бронзовые скульптуры.
– Давай, давай, давай!.. – кричит Белугин и бежит тяжело и устало от заливщика, а потом становится во главе рабочих-выбивальщиков, и тут начинается работа.
Но до этого – люди ждут, курят. Сначала слышится оглушительный грохот пустого конвейера, пламя на лицах колышется, тухнет, вздрагивает земля под ногами, и не чувствуешь стука сердца – будто оно молчит. Огни разного цвета сменяют друг друга там, вдали, а здесь под мерный спокойный свет электролампы готовят из песка форму. И вот конвейер спешит к вагранке, где беснуется уже живое, веселое зарево и искры кипящего чугуна простреливают воздух. Громадный ковш ждет у вагранки, зияя черной пустотой, потом пьет желтое месиво металла и медленно, нехотя, свисая и покачиваясь на крюке подвесного крана спешит залить черные рты пузатых опок, уставленных на конвейерной ленте, как патроны в патронташе.
Как всегда, смеется заливщик в синих очках, похожий на мотоциклиста. Смеется каждый день, потому что знает: ковш наклоняется и льет в опоки чугун, а кланяется ему – человеку. Откланявшись, ковш утихает и уплывает на кране назад, будто снова хочет напиться расплавленного тяжелого железного пламени.
Дрожат над опоками голубые огни, снова гудит земля. Конвейер уже ждут наготове с железными крюками выбивальщики.
В это время и кричит Белугин:
– Давай, давай!..
Ванька тоже ждет. Длинная железная вага тяжела. Он держит ее на весу, выставив вперед как ружье. Конвейерная лента движется равномерно, но тут уж успевай зацепить вагой опоку, выбить и стащить, да так, чтоб она не упала на твою голову.
Ванька следит, напрягается, бьет вагой опоку, и она выпадает из ленты на решетчатый пол. Ванька отскакивает, зажимает уши от грома, по ногам и телу проходит дрожь – пол прыгает под тобой, и начинаешь чихать от угара: горелый песок трескается и шлепается кусками под ноги и сыплется в решетку. Держи вагу крепче и целься в следующую опоку. «Сталь для человека все равно что хлеб. Хорошо и приятно шагать на завод в рабочем потоке, а вот попробуй работать, успевать и не хнычь, что кости болят!» Ванька выбил и сдернул другую опоку. Она загремела об пол, но песок не рассыпался. Подошел Белугин и ударил по песку молотом. Чугунная болванка обнажилась. Хмыров подцепил отливку крюком подъемника и уложил в железный ящик.
За два часа до обеда у Ваньки перед глазами поплыли пламенные круги. Они были сначала маленькие и действительно плыли над конвейером, потом круги закачались над вагой, и когда он зацеплял опоку, круги вспыхивали, освещали цех, и все вокруг качалось, грохало, ревело и сыпался, сыпался горелый песок. Он шуршал, как камыш над холодной водой, и горел, стрелял, жег щеки, сжигал грудь, и хотелось упасть и уснуть.
Подходил Хмыров, хлопал по плечу, тряс животиком, втягивал плечи и смеялся: «Ну, а как теперь?» А Ваньке слышалось: «Все начинай сначала! А у тебя ни кола, ни двора…»
Нитков, высокий и жилистый, орудовал будто за всех, румяное лицо его с ухмылкой было красивым, он вскидывал вагу вверх, целился в опоку и, зацепив ее, кричал:
– Бац – и нет старушки!
А когда отливка обнажалась, он стучал в чугунную болванку ногой, поднимал руку и радостно кланялся болванке:
– Прри-вет!
Ванька удивлялся, что у Ниткова все получалось легко, как будто он не работает, а играет, и позавидовал ему. «Милый Мокеич, посмотрели бы жены твои, как ты трудишься… Где трудно – у тебя легко, а где легко, – Ванька имел в виду семейную жизнь, – трудно!»
Хмыров и здесь был застегнут на все пуговицы и наблюдал за Ванькой подслеповатыми глазами.
«Ему что, – злился Ванька, – подцепил отливку подъемником, уложил в ящик – и прощай. Не только жизнь, а и работа в свое удовольствие».
Ванька недоумевал: как так? Хмырову легче, чем всем, а плата та же. Здоровей и моложе Белугина, а вагу не держит!
Белугин стоял впереди. Он вскидывал вперед вагу и ритмично обнажал конвейер, опоки летели на пол и укладывались в ряд обнаженными черными болванками. Ему было всех трудней, но по его веселому, доброму лицу было понятно, что ему нравится дело. Большой, широкоплечий, он закрывал своей покатой спиной пламя у вагранки, работал, выкрикивая: «Эхма! Эхма!», и Ванька уверился: если бы не Белугин, конвейер остановился бы.
Когда конвейер ждал формы, Белугин долго пил газированную воду, утирал пот со лба и шеи большим платком. Нитков сидел на ящике, закрыв глаза, чтоб отдышаться. Хмыров пинал ногой куски песка под решетку. Ванька отошел к стене и, прислонившись, отдыхал. Болели плечи. Ему хотелось застонать или броситься отсюда на воздух, к воротам, через доменный и мартеновский цехи, но что-то удерживало его – или усталость, или совесть.
«Полюби дело»… Так говорил Белугин утром. Работу еще не полюбил – тяжело работать. А вот людей… уже знает он. Мокеич… Белугин!..
Ваньке стало до боли грустно, и хотелось расплакаться. Почему у него отец был не таким?! Своим, сильным, справедливым! Отцу всю жизнь было трудно с большой семьей, а он хотел, чтобы было легче. Легко – значит правильно! Умерла мать – еще тяжелей… «Идите все работать!» А вот Белугин учил своих сыновей и сейчас младших учит. Отец же… Скоро опять начнется конвейерный прогон, снова придется дышать запахом горелой земли и шлака, громадный горячий ковш вдали будет медленно и грозно набирать высоту и кланяться человеку.
За час до обеда Ванька промахнулся вагой, и две опоки отплыли к Ниткову. Тот два раза подпрыгнул на месте, прокричал, как всегда, «бац, и нет старушки» и «привет», Хмыров уложил отливки в железный ящик, и пустой конвейер остановился.
– Ну, кадра, тяжеловато?! – услышал Ванька над ухом бас Белугина и вытер мокрый лоб потертой горячей рукавицей. Лоб защипало от сухой, жесткой суконки. «Тяжело не тяжело, а за работу деньги платят», – хотел ответить Ванька и увидел красное от пламени лицо Хмырова, расплывшееся от жалеющей улыбки.
– Ничего. Привыкну, – озлобленно ответил Ванька и вздохнул.
Сейчас бы присесть или полежать на холодной зеленой траве.
Белугин взял за плечи и подтолкнул к рабочему месту Хмырова, тот посторонился.
– Становись сюда. Тут легче. Отдохни.
– Не встану! – почти выкрикнул Ванька, будто его обидели на всю жизнь, и сжал кулаки.
Он как бы вновь увидел рабочий поток, молчаливые, невыспавшиеся лица, услышал гудение улиц, топот ног, смех, сильных людей в фуфайках и куртках, тех, кого в газетах и учебниках с серьезным восхищением называют рабочим классом, шофера, обозвавшего его «кикиморой», дворника Султана, позвавшего в гости на лапшу, лица незнакомки в трамвае и Зойки – они слились в одно лицо, которое подмигивало и смеялось: «жених!» – и понял, что Белугин пожалел его, Ваньку, пожалел, как Ниткова. Понял и ожесточился на самого себя. Ниткова жалели как человека, который не умеет жить, а его, Ваньку, как рабочего!
– Не встану! – почти выдохнул он, и к нему приблизилось бледное лицо Белугина – шея как у борца, седина на висках, усы кверху, на скулах желваки.
– Цыц, мальчишка! Ты, Хмыров, бери вагу, выбивай…
– Это почему?
Хмыров посуровел, у него залоснились от света пламени выбритые щеки, войлочную шляпу он растерянно заломил на затылок, и в черной тени от нее заблестела голубая лысина.
– Почему? – Белугин расставил ноги и упер руки в бока. – Этак мы парня угробим.
– Нда-а… – Хмыров покачал головой и усмехнулся в лицо Белугину, – ты как дома. Не больно-то. Не начальник. Ваги у всех одинаковы. Такую же зарплату получает. Я здесь поставлен.
