Текст книги "Изыди (СИ)"

Автор книги: Станислав Стефановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Я представил себя редактором газеты, поставившим в набор заметку про одного несчастного, которого пристукнуло на писательской почве. Эта заметка украсила бы и сегодня любую новостную колонку, не говоря уже о 1913-м годе. "Портной Щелинъ бросился въ Неву. Спасённый, онъ объяснилъ, что пишетъ романъ, для котораго ему нужны сильныя ощущенiя, почему он отравлялся, решилъ топиться, а потомъ броситься подъ поездъ. Здоровье его въ опасности", ― подобной развлекаловкой Интернет напичкан по уши. За своё здоровье я пока не переживал, считая, что беспокоиться рано, а газетная статья заинтересовала: в качестве машины времени она поможет перенести тебя на сто лет назад с полным ощущением дежавю, которому не помешает даже отсутствие в клавиатуре буквы "ять". Главное ― не навредить собственному здоровью.

Снова звонит Борис. Снова чувствую, как глубоко я виноват перед ним. Приятель опять разводится. Его силлогизм всегда слишком спешил к новому выводу. Как только друг обзаводился новым жилищем, у него случался приступ, и он начинал биться в припадке неописуемой свободы. Его свобода была свободой наоборот. В отдельном квартирном кубрике с удобствами в шаговой доступности от кухни он был свободен от условностей типа очередей, посторонних глаз и вечной общаговской грязи. Но в родной общаге свобода существовала в чистом виде. Как прямой эфир, она опьяняла абсолютно. И ещё в общаге отсутствовало одиночество.

– Свобода, скажу тебе, это что-то неописуемое, ― философствовал Борис после изменения своего гражданского статуса и вселения в жилищные метры с раздельным туалетом и умывальником, пусть даже и на улице, но всегда своим, куда посторонние не ходят. Борькина мечта никак не хотела сбываться и всё больше превращалась в мерзкую крысу. Как всякая крыса, предчувствующая свою погибель, сбегает с тонущего судна, глухо шлёпая толстым хвостом с коростами, так и мечта приятеля давно сбежала от охладевшего к ней мечтателя. Она, как и моя, становилась уже почти диагнозом. Это было написано на лице друга, которое я читал как открытую книгу. Грустно.

Через полгода после моего первого "ставки сделаны ― надо брать" Борька мыслил и рассуждал уже не так философски, но виду не показывал.

– Ну и что, что стирки через день? Чистота снаружи – чистота внутри, ― рассуждал он.

– Стирки три раза в неделю ― это нормально? ― недоумевал Борис. ― В чистоте, как в коконе, закупорен навечно. Никакой свободы. Стирки, стирки, вечные стирки... Жить в вечной чистоте ― это невыносимо. Это неописуемо.

Вечная чистота, как вечная девственность, всегда в конфликте с мужским эго. Не разбив яиц, не сделаешь яичницу. А сделав, получишь ностальгию по целому, первозданному. В отличие от тоски по утерянной Родине, эта ностальгия легко излечима. Разбитые яйца только повод, всего лишь стимул к новому действию. Не на примере ли какого-нибудь средневекового Бориса Гегель вывел один из законов логики и написал свой знаменитый труд?

Закон разбитых яиц никак не хотел срабатывать, тщетные попытки друга оставить след в этом мире как будто опровергали Гегеля. Придуманный им закон в случае с Борькой не действовал, несмотря на отчаянные усилия реинкарнированного народного философа, и, соответственно, не мог удержать его в браке. Здесь Гегель оказался бессилен, потому что у моего приятеля имелся свой закон. Свобода для него была не только осознанной, но и безусловной необходимостью. Закон Гегеля проделывал финт, превращаясь в свою противоположность, ― следующий был за Борисом. Для достижения новизны сочетание двух законов у него приводило к конфликту и несовместимости их друг с другом. И я, конечно, свыкся с тем, что все жалобы несостоявшегося отца выслушивать приходилось исключительно мне.

Именно тогда я захотел найти Жанну. Если бы я женился на ней, она была бы благодарна по гроб жизни. Но смог бы я привести её в дом своей мечты? Неизвестно. Чувствую только, что с ней стал бы или алкоголиком, или импотентом.

Я узнал, что окна в доме у Орыси сияли такой же девственной белизной, как и простыни у Киры. И Орыся страдала той же маниакальной страстью к чистоте. Боря говорил, что окна у неё на первом месте.

– Она говорит, что окна ― это прорыв в бесконечность, а на самом деле чистые окна ― всего лишь объективный взгляд на окружающую жизнь, ― объясняет Борис. Его рассказ я выслушиваю по телефону, включив громкость, со стаканчиком виски в руке. Я снова ребе.

– Между прочим, ― продолжает друг, ― Орыся любит искусство во всех его проявлениях. Знаешь, как она поёт? И Блока любит, он её любимый поэт.

– Тогда у неё должен быть и любимый композитор, ― шучу я.

– Ты угадал, Крюк. Без композитора никак. Это Бетховен.

– А детей она тебе будет от кого рожать: от Блока или от Бетховена? ― продолжил я шутить и подумал, что если бы Борька был рядом, мне пришлось бы отодвинуться, как всегда, на безопасное расстояние.

– Ха-ха! Ценю. От меня, конечно. Знаешь, старик, я понял, как искусство влияет на рождаемость: никак. ― Голос Бориса в телефоне становился всё более задумчивым, и я понимал, что дело идёт к разводу.

Я был уверен, что с чистотой окон это связано напрямую. Чем чище становились окна, тем, по закону обратной пропорциональности, будущее со второй женой у приятеля затуманивалось всё больше. Когда я сказал Борьке, чтобы он не обижался и не считал меня медиумом, он успокоил и снял с меня ответственность. Он ответил, что и без меня принял решение. В вымытых до блеска окнах он видел то же, что слышал я в его голосе: снова наступал очередной приступ свободы и независимости. Закон свободы неумолимо должен сменить закон новизны во второй раз.

После первых Борькиных неудач стать отцом моя зависть к его успехам у женщин пошла на убыль, а потом и вовсе сошла на нет. Представив, как кувыркается в пелёнках папаша Борис, вдыхая запахи детских испражнений и сырости, я подумал, что работа на износ стиральной машины ради чистоты домашнего белья была бы меньшим злом по сравнению с ежедневной борьбой за чистоту окон. Кому-то для счастья надо послушать марш Мендельсона, кому-то достаточно посидеть с удочкой на берегу тихой речки и поймать какого-нибудь кошёрного представителя речной фауны, а кому-то необходимо обязательно найти грамотного и честного адвоката, припрятав в кармане справку с диагнозом. Как я это понимаю! Смысл не в пойманном карасике. Всё, чего в такие минуты хочется, ― обрести чуточку счастья, пусть оно и будет скользким, в речной тине и намного меньше размаха собственных рук. Вот и мне хочется такого же: улучив момент, уединиться в своём кабинете, небольшом, три на три, из окна которого виден лес, а перед ним огромный луг, утопающий в лучах яркого солнечного света, и писать, писать... Но кабинета с окном, впускающим солнце, у меня нет, а есть только мечта, уменьшенная уже до минимума. Но тут я, пожалуй, и остановлюсь, а то недолго и до чума с вигвамом докатиться. А потом предложат пещеру: типа чем не кабинет ― пиши, писатель! И будет трудно обосновать, почему я отказываюсь. Я буду нелогичен.

– О окна! О простыни! Вот ты скажи: мне всю жизнь работать только на моющие средства?

Телефон добросовестно и без искажений передавал жалобы Бориса.

– В заявлении напишешь, что весь семейный доход поглощали стиральные порошки, – сыронизировал я.

Пример Борьки Калашникова только отвращал меня от мысли связать себя узами брака. Это всё равно что довольствоваться ежедневной тарелкой овсянки на воде, вместо того чтобы добавить в неё немного масла. Мне непонятен интерес идти от мечты к мечте с шагом в два года, чтобы убедиться, что это подделка. И в то время как я только ещё представлял у себя в голове свою мечту, приятель, по закону больших чисел, находил новые грабли.

– Женщине можно простить всё, если она красивая, ― расписывал Борька достоинства третьей жены. Он говорил, что других у неё нет. Но есть квартира на шестом этаже. ― Представляешь, Крюк, там есть лифт, потому как если дом выше пяти этажей, то по закону полагаются лифты.

Лифт как мотивация жениться всегда серьёзный аргумент. Лифт для Бориса был гондолой, в которой он взмывал к новому счастью.

– Иногда мне хочется её убить. А потом расколотить всю её посуду. Зачем нужна посуда, если жена не готовит? ― жаловался друг.

– Тогда оставь посуду в покое. Пусть её колотит следующий. А, может, её закодировать? Или лаской как-нибудь? Что-то же можно сделать? ― пытался усовестить я Бориса. Но в ответ услышал притчу, очень смахивавшую на евангелистский апокриф:

– Хочешь притчу...

– Небось, сам сочинил?

–Ну, как тебе сказать...

–Да уж давай, не скромничай... – подбодрил я друга.

–Ну так вот:

... И говорил Иисус ученикам своим:

– Была у одного мужа жена сильно пьющая, и муж бил её за это. И у другого была жена, тоже пьющая. Но был второй муж со своей женой ласков и добр.

И спрашивал Иисус учеников своих:

– Чьи результаты оказались лучше: первого мужа или второго? У которого из них перестала жена быть пьющей?

– У второго, у второго мужа жена перестала быть пьющей, ― наперебой отвечали ученики.

– Истинно говорю вам: у обоих мужей оставались жёны пьющими, ибо женский алкоголизм не лечится.

– Что же делать мужьям, у которых жёны пьющие? Кто излечит от пристрастия, затуманивающего разум их и иссушающего тела их? Что поможет мужьям, терпящих недуг жён своих? ― засыпали Иисуса вопросами ученики.

И отвечал им Иисус:

– Чудо только поможет им.

И вскричали тогда ученики:

– Чуда, чуда сотвори, Спаситель!..

Евангелие от Бориса навело меня на грустные размышления. Впрочем, апокрифы всегда грустнее канонов.

– Значит, ты не дождался чуда? ― спросил я приятеля.

– Какого ещё чуда?! Ты сам-то веришь? Любое чудо есть дело рук человеческих. Нарколога не получилось из Иисуса, а из меня тем более. Жить, как врач с пациентом, выдавая себя за исцелителя женской души, контролируя слова, это не по мне. Ни пошутить, ни выпить. Чуть что ― слёзы и обвинения в бесчувственности. И вообще, гадом буду, но в семье пить должен кто-то один.

Калаш мужественно переносил семейные тяготы. Колотил свою третью нечасто, только в случаях перебора дозы. Я сполна наелся его жалоб: как утром Ирина просыпалась с единственной целью найти в холодильнике любую жидкость, как снова приводила себя во вчерашнее состояние, как после этого пускалась в длительные и бесплодные разговоры. А на законные намеки "а перекусить?" бедный глава семьи получал искреннее недоумение:

– Как, разве ты не знаешь, что вчера на солнце была повышенная активность?

И начинала перечислять все катаклизмы, случившиеся на планете за прошедшие сутки:

– Ты думаешь, почему их вчера было так много?

Я разглашаю единственную тайну Бориса, о которой он не хотел бы распространяться. Пусть друг детства извинит, но он сам запустил этот механизм. Единственным следствием "вчерашней" активности на Солнце являлась активность самой Ирины, а она у неё всегда сопровождалась приёмом "дозы". Источники приёма были самые разнообразные. Их выбор зависел не от категории напитка, а лишь от степени комфортности и безопасности при употреблении. Безопасность обеспечивалась друзьями, родственниками, и то не всеми, а иногда и случайными знакомыми. Не знаю, как насчёт Бориса, но меня эта тема интересовала от силы месяца три – не вру. Потом любопытство пошло на убыль и окончательно исчезло, когда я понял то же, что поняли и ученики Иисуса.

Третья жена приятеля знала уйму рецептов всяких экзотических блюд. Высматривая их в телевизоре, она всё записывала, складывала листочки в отдельную папку и периодически грозилась что-нибудь приготовить. Я ожидал скорого появления чувства вины за очередной неудачный брак Калаша, и, как говорится, была бы мысль, а действие не заставит себя ждать. Разводился он, а виноватым в этом чувствовал себя я.

Если бы мой друг, кроме стирок и мытья окон, ещё и освоил эту дисциплину-забаву третьей жены, то от такого "троеборья" до четвёртой он бы не дотянул. Его не пугала перспектива угодить в какую-нибудь дурацкую историю наподобие моей с вдовой Нелли или попасть в психушку, или прибить бедную женщину, изменяющую ему с зелёным змием. Боря метафизически, всем телом, боялся пропустить своё очередное счастье и шанс обессмертить себя. И звёзды помогали ему в этом поиске, оправдывали его и всячески шли навстречу. Приятель находился с ними в сговоре, по которому ему разрешалось менять женщин без серьёзных последствий, в случае если они не хотели разделить с ним взглядов на его главную мечту. Звёзды почему-то были уверены, что он бросает жён не из-за повышенной чувственности, а потому что соглашались с тем, что самая главная мужская мечта, по чьему-то злому умыслу названная инстинктом, заслуживает искреннего уважения и поддержки. Четвёртая жена появилась у Бори после поездки в Таиланд.

Глава девятая

Нелли

Я всегда вспоминаю розовощёкого следователя из военной прокуратуры, прекратившего дело об изнасиловании за недоказанностью. Теперь было понятно, что побудило меня выйти из строя и назваться насильником: желание почувствовать себя другим. Захотелось нового качества, нового меня, как будто я уже не устраивал сам себя. Может, мои надпочечники функционировали не в полную силу, вырабатывая недостаточное количество адреналина, или моя щитовидка возомнила себя кронпринцессой, но всё во мне жаждало новизны. Щитовидка выказала стойкую неприязнь к любой фальши и несправедливости, и вместо необходимого для жизни тироксина23 усиленно выделяла гормоны жалости, порцию за порцией, обильно смачивая ими всё, чего душа моя не могла принять. Будто этой смесью можно облагородить неблагородное. Какие-то две крошечные миндалины, цепко взяв за горло, предъявили исключительные права на всего меня. Но выбирать не приходится – я должен довольствоваться тем, что мне дано и мною улучшено. А досталось мне очень даже много: физически натренированное тело и возможность приспособить свои самые чувствительные внутренности на потребу сегодняшнего календаря за окном.

Я думаю, как это сделать. Например, подсмотреть у домашних животных: скажем, собак. У них есть чему поучиться. Собака не осознаёт и не понимает, какая она: маленькая или большая, уродливая или с благородным экстерьером. Неважно даже то, сука она или кобель, – любая выкажет свои собачьи качества по первому требованию. Каждая одинаково вертит хвостом, и у каждой одинаковая преданность во взгляде, и всё говорит в животном о постоянной готовности продемонстрировать преданность в любой момент. Собаке плевать на то, какой у неё профиль. Тысячи лет эволюции сделали своё дело, и апгрейд24 ей не нужен. Не считать же, в самом деле, таковым дрессировку и инбридинг25? Но моим внутренностям апгрейд был сейчас совсем не лишним. Щитовидке срочно требовалась помощь: надпочечники расписались в собственном бессилии и теперь нуждались в замене их чем-то другим.

Неделю назад я не смог пройти мимо самой гнусной несправедливости на свете, совершавшейся прямо у меня на глазах: две "птицы мира" на автопарковке прямо возле моего байка устроили маленький междусобойчик: драчку за кусок обваленной в пыли булки. Они дрались и не обращали никакого внимания на проходивших в шаге от них прохожих. Кому интересна драка двух голубей из-за грязного куска хлеба! Я чуть не наступил на одного из них. Ну, знаете ли, совсем страх потеряли. Присмотревшись внимательнее, я понял, что средь бела дня совершается обыкновенное преступление: умышленное похищение еды чёрным голубем у белого. Библейский сюжет, твою мать! Чёрный агрессивно и зло отбирал кусок у своего собрата, который был меньше и явно слабее. Он клевал белого в шею всякий раз, как только тот пытался прикоснуться к еде. Пройти мимо? Нет уж, несправедливости – нет!

Я отобрал замусоленный пончик, разломил его на две части в надежде, что достанется обоим. А, может, это самец и самка, может, это укрощение строптивой, и я вмешиваюсь в чужую семью, как лезут в чужую душу, которая, как известно, потёмки? Но очень уж несправедливый выбран метод воспитания. Адвокат возобладал во мне над мужским шовинистом, и я вмешался. Оказалось, чёрному голубю хлеб не нужен, он продолжал клевать несчастную (теперь уже я понял, что это самка), не давая ей даже приблизиться к заветному куску. Похоже, голубка была голодна и, несмотря на разбой, отчаянно порывалась добраться до хлеба. Иногда ей это удавалось. Международное "кыш" не напугало разбойника нисколько, я даже услышал, как он "насмехается" надо мной. Я отогнал бандита на три метра, присел на корточки и стал выговаривать разбойнику, а он смотрел на меня то одним глазом, то вторым, поворачивая голову попеременно, как будто хотел рассмотреть более внимательно, кто это тут такой заступник. Кто-то нашёптывал мне на ухо: "Сверни ему шею, восстанови справедливость, ты ведь этого всегда хотел. Оторви голову тому, кто возомнил себя сильнее других. Этот чёрный не заслужил права жить". Сильнее искушения не бывает. Что-то подсказывало, что звали этого "кого-то", кто нашёптывал, Дьяволом. С искушением я боролся недолго, решив, что профилактической беседы о добре и зле на первый раз будет достаточно. И пока я занимался профилактикой, голубка на пару с обрадовавшимся появившейся возможности поживиться воробьём быстро-быстро дербанили оставшуюся хлебную мякоть, словно не надеялись, что у чёрного надолго хватит терпения выслушивать воспитательную чепуху. На десять минут я погрузился в иной мир, в котором царили такие же страсти, но с другими участниками в борьбе за живучесть, не похожими на меня. Мне захотелось остаться в этом мире.

Откуда взялось это стремление к другой жизни, желание новых ощущений? Поймать свою мечту хотя бы за хвост, хотя бы за коготь должен был не я. Не сегодняшний я. Это мог сделать только другой я, отрезав от себя всё лишнее, избавившись от ненужного. Вопрос в том, как это сделать. Значит, так: сначала представить себя умершим, и это классика, потом обязательно воскреснуть, но без этой дешёвенькой пошлости, без этого обременяющего балласта, называемого жалостью. А потом? Потом я разложу себя на составные части и поменяю местами: руки присобачу вместо ног, а голову туда, где она неплохо себя чувствует у дураков и идиотов. Останется провести инвентаризацию и утилизировать лишнее. Процедура давно отработана. Какой-нибудь медбрат, косящий от срочной службы, отнесёт излишки и завалит их известью, сбросит в канализацию или скормит бродячим собакам за воротами. В будильнике, который в детстве я несколько раз разбирал на винтики, после сборки всегда оставалась парочка лишних деталей. Мой будильник умирал несколько раз и каждый раз воскресал, и, несмотря на потерю боевых единиц, продолжал исправно выполнять свои прямые обязанности. Упорный был и упрямый.

Умереть не сложно: требуется всего лишь немного брома для обязательной медитации, или попроситься полежать в гробу в какой-нибудь киношной массовке или у приятелей Глеба, коих у него полно в ритуальных агентствах. С последующим оживлением будет посложнее, но главное другое: кем после оживления предстать перед человечеством, и от чего ещё, кроме жалости, следует избавиться, а что оставить как обязательный и необходимый базис. Без чего я окажусь не способным творить? Во всяком случае, воскреснуть я должен идеальным, без каких-либо изъянов. Если Бог создал этот мир, то почему он сделал его таким несовершенным? Вот и Глеб убеждает меня в этом. Я включаю адвоката, я говорю ему, что совершенство присутствовало в замысле божьем.

– Почему Создатель запретил есть плод с древа познания? Он не хотел, чтобы человек познал Добро и Зло? Разве знать это есть грех? Мы, знающие, есть грешники? И где ты видел совершенство? – возражает Глеб. – Разве не тебе приходится исправлять недостатки?

– По-твоему, Дьявол хотел улучшить мир, созданный Богом, и тогда, получается, что это ты защитник его. Это ты, а не я, пытаешься исправить несовершенство сущего, – парирую я.

– А хоть и так. Дьяволу приписали низменные страсти, обвинив в желании всё разрушить. А, может, ровно наоборот? Разве он не заслуживает хотя бы снисхождения, не говоря уже о том, что мог быть полностью оправдан?

Глеб говорит, что желание добавить совершенства туда, где Создатель в спешке ли, по незнанию из-за отсутствия опыта или умышленно допустил ошибки и недоделки, вполне заслуживает того, чтобы прекратить выдвинутое обвинение.

Я и не заметил, как поменялся с приятелем ролями, не заметил, как мой внутренний адвокат попал в капкан. Я не находил подходящих доводов ни в защиту созданного Всевышним совершенства, но потерянного при приёме-передаче, ни для опровержения оправдания того, кого Глеб с лёгкой руки записал в заботливого дядю, поборника и защитника справедливости и устранителя недостатков. И тогда с ещё большей силой я захотел освободиться от чувства собственного несовершенства, но одновременно и сомневался, чувствуя, что в логике Глеба что-то не так. Но, не сумев возразить, всеми силами отодвигал тайное, давно зревшее желание новой жизни всякий раз, как только представлялся подходящий случай. Я боялся этого желания, потому что не находил ответов, и думал, что, приблизившись вплотную к своей мечте, откажусь от неё, испугаюсь и откажусь. Но больше всего не хотел, чтобы моя жизнь превратилась в стоячее болото, куда свежая вода попадает только с проливными дождями и, не имея выхода, застаивается, снова становясь затхлой и тёмной. Я надеялся, что тот самый знакомый московский профессор медицины сможет мне помочь заново обрести себя.

А пока я мог рассчитывать только на своих слуг – на почки, печень, на другие внутренности. Разряженные в ноль надпочечники я заменял другими органами. Переключая поочередно с одного на другой, я заставлял их вырабатывать адреналин в достаточном количестве. Когда уставали почки, тут же включалась печень и генерировала нужный мне заменитель адреналина или что-то похожее на него. Как заряженная за день солнечная батарея, я излучал поистине сумасшедшее желание разобраться с любым, кто попытался бы покуситься на мою мечту. Печень испускала дух, я ставил её на подзарядку и включал остальную требуху, которая болталась у меня внутри без дела, пока печень обеспечивала жизнедеятельность обновляемого тела. Я не мог позволить себе сбоев и перерывов. Я всё время должен был находиться в эрегированном состоянии, без скидок на пьянки, похмелья, болезни и прочую хандру, пребывать в готовности в любую минуту выбросить отстреленную гильзу. Я не мог сослаться на неудачи и проигрыши – моя мечта о достижении собственного совершенства и такого же жилища не простила бы халявы.

Борис справлялся с проблемой проще: новое качество жизни и совершенство он находил в следующем браке. В перерывах между стирками, мытьём окон и выслушиванием пьяных женских истерик приятель наслаждался свободой, любовью своих жён и своей – к ним, переходя от третьей ко второй, от второй к первой, начиная круг заново, пока не появилась Нелли. Если мужской харизмы в избытке, да ещё похлеще голливудской, почему бы ею не пользоваться?

– Свидетелем будешь? – спросил Борька, собираясь изменить свой гражданский статус в четвёртый раз.

– Кто такая?

– Вдова, квартира есть. Ей почти сорок.

Он опять нашёл старше себя.

– А у неё какой размер? – поинтересовался я.

– Она худенькая и красивая. Надо жениться. Гадом буду, если не женюсь. Вдова. И детей нет.

– Ага, может быть, здесь тебе повезёт.

– Там видно будет.

От роли свидетеля я отказался:

– Извини. В этом качестве уже был: в армии, на очной ставке и, между прочим, тоже с вдовой.

– Во как! Ладно, потом расскажешь.

Рассказать? Есть о чём, не вопрос.

... На той очной ставке вдова так смотрела на меня, что в какой-то момент я даже обрадовался своей безрассудной смелости. Я со злорадством подумал, насколько не прав был Лука. Мне стало смешно от его самоуверенности, когда он решил опередить конкурента. Только я задумался над ответом следователя, увлёкшись мыслями про Луку, как следователь вернул меня на землю:

– Чему улыбаешься, солдат? Рано радоваться. Ты зачем к ней ходил?

– Н-е-е, я не радуюсь. Я, правда, видел эту женщину. На похоронах. Она мне очень понравилась. Потому к ней и отправился. Ночью.

Меня развезло от нахлынувшей дерзости. Я решил, что опасность миновала, и потому пошёл вразнос. Я даже сам опешил от своего вранья.

– Я добрался до её дома, залез в окно на первом этаже и изнасиловал, – уверенно сочинял я.

– А как? – вдруг спросила вдова.

Показалось, что в её вопросе было кокетство, но, возможно, она хотела убедиться, что поступила правильно, когда не опознала меня.

Я не успел расспросить Глеба, как он попользовался бедной вдовой, – я мог это лишь предположить, зная о солдатских предпочтениях. Тем более что-то такое слышал, когда шептались вдова и розовощёкий.

– Ну... окно было открыто, а хозяйка спала почти без одежды...

Очная ставка с моей подачи стала приобретать совсем уж эротический оттенок, на что следователь отреагировал резко:

– Давай без подробностей. Только факты.

– Я и говорю... Залез в квартиру, расстегнул... – видя, как развеселилась вдова, я обнаглел окончательно, скаламбурив про "факт".

Вдова вот-вот готова была рассмеяться, в то время как следователь краснел всё больше. Его лицо пылало, что указывало на скорое окончание допроса.

– Очная ставка закончена. Распишитесь в протоколе.

Очная ставка, непонятно зачем затеянная следователем, окончилась ничем. Ничего из того, что я сказал, вдова не подтвердила. Глеб был спасён не мною – от трибунала его спасла "потерпевшая". Но самого спасённого она так и не увидела. Читая протокол, я запомнил адрес, а его обладательница поедала меня глазами. То-то же! А перед строем поднять их не смела. Какое к чёрту опознание?! На очной ставке сидела симпатичная куколка, готовая с удовольствием познакомиться с непонятным насильником поближе. Я оторву себе руку, если это не так.

У неё было красивое имя – Нелли. Она осталась в моей памяти как "вдова Нелли".

В первое же воскресенье я, как полностью оправданный, получил увольнительную и сразу наведался к вдове. Моё появление её не удивило. "А я знала, что ты придёшь. Ты такой находчивый", – произнесла она, как только я перед ней предстал.

Все увольнительные проводил у неё. Ещё я пользовался добротой Плавчука. Когда я всё-таки вскакивал по его команде "Рота – пудъём!", он отпускал меня по любой моей просьбе и даже ночью.

Вступив в близкие отношения с Нелли, я самодовольно думал показать ей класс, но класс показала она: обучила всем постельным премудростям. Я несколько раз пытался её разговорить на тему ночного визитёра, чтобы узнать, как было на самом деле. Она отвечала неохотно:

– Тебе это зачем? Ты как будто неуверенно себя чувствуешь со мной. А у следователя был прыткий. Я хочу забыть это... Он из какой роты? Кажется, вы вместе в оркестре играете?

Не очень похоже, что она и в самом деле хотела забыть.

От вдовы Нелли у меня захватывало дух, но я даже не мог ни перед кем похвастаться и поделиться подробностями. Желание увидеть в глазах сослуживцев обязательное восхищение и зависть я не без сожаления подавлял, потому что не хотел, чтобы про мои визиты узнал Глеб. В деле сокрытия любовной интрижки я проявил, к своему же удивлению, невиданное для молодого парня, к тому же солдата, нежелание заполучить лёгкую славу крутого не только в роте, но и во всём батальоне. Как известно, такая слава среди солдат обеспечивала непререкаемый авторитет практически до конца службы. В условиях сексуального голода, подавляемого с помощью брома, наличие под рукой постоянной подружки среди солдат-срочников всегда ценилось на порядок выше, нежели успехи в боевой и политической подготовке.

Ефрейтор Глеб Луконин вполне удовлетворился моим поступком. Угрозы угодить в дисциплинарный батальон ему хватило до самого дембеля. Он понимал, что проиграл, но смирился с этим, чем и купил меня. Проклятая щитовидка! Она уже тогда уклонялась от своего прямого предназначения и потихоньку лепила из меня жалостливого интеллигентика. Может, таков закон дружбы, и хитрая железа его хороша знала? Глядя на то, как покорно Лука принял свой проигрыш, мне действительно стало жаль его. Мы отдали свой двухгодичный долг по защите двух Родин26, и когда тот же самый сто пятьдесят четвёртый с дембелями приземлился в родном аэропорту, я не удержался и рассказал про Нелли. В такси Глеб выпытал всё до мелочей, до самых подробностей. Его очень впечатлила очная ставка и моя выдержка, и после разговора, прямо там, в такси, он предложил поступать в юридический.

Вынужденно скрывая свои победы на любовном фронте, я повзрослел, а заодно и восполнил все неудачи с женским полом в период подросткового созревания. Совершенствовалась в умении соблазнять и Нелли. У неё было красивое нижнее бельё, она всегда надевала новое. "Вдруг меня насмерть собьет машина, и тогда в морге я буду не комильфо, если на мне будет что попало? Я всегда должна быть на высоте и восхищать мужские взоры, даже если на меня в этот момент будет смотреть только патологоанатом", – объясняла она. В первый вечер к моему приходу она надела чёрный гипюровый гарнитур, дразня через тонкое кружево розовыми сосками. Вторая половина комплекта закрывала только самую полоску – ту, что медики грубо и пошло назвали щелью. Кому пришло в голову так назвать этот великолепный бледно-розовый разрез плоти? Разрез, через который видна Вселенная. Если автор термина был эксгибиционист и кроме замочной скважины ничем не пользовался, то тогда это всё объясняет...

– Жаль насчёт свидетеля. Но всё равно приходи на свадьбу, – сказал Борис, когда я отказался от предложенной роли.

– Ты до сих пор не сказал, как зовут твою невесту, – напомнил я ему.

– У неё необычное имя – Нелли.

Я не пошёл и на свадьбу. Говорят, что в женщину, в отличие от реки, можно войти не только дважды. Я был уверен, что если там появлюсь, то очень быстро это случится и трижды, и четырежды. Я надеялся уберечь и её, и себя от дьявольского наваждения, как будто, проигнорировав регистрацию Борисова счастья, мне удастся избежать искушения. И всё же потом, уже после свадьбы, пришёл к ним. Решил посмотреть, насколько счастье школьного друга отличается от моей мечты. Нелли сделала вид, что не узнала меня. Мне девятнадцать, ей двадцать два – нормальная разница была у нас с ней восемнадцать лет назад. Но чтобы забыть, времени женщине необходимо намного меньше.

Она почти не изменилась с того последнего дня, когда я пообещал ей остаться в сером и сыром городе.

... – Оставайся, я рожу тебе сына, – не возразила она тогда.