Текст книги "Изыди (СИ)"

Автор книги: Станислав Стефановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Отдыхал я как-то в Турции. Пляж ― ерунда, одни камни. Из красивых баб только москвички. Остальные все местные. Но москвички потому и москвички: в Турцию едут, чтобы турка словить, да помоложе, ― рассказывал Виталий, разжигая воображение. ― Лучше и не пытаться, если не хочешь турецкого ножа в печень. Москвички, сучки, к туркам липнут, как бубль гум к скамейкам в парке Горького, а наши ревнуют. Представляешь, за свою же соотечественницу нож в бок получить? Однако, в Таиланд за этим добром ехать надо. Или на Филиппины.

– Я тоже хочу на Филиппины, ― замечтался Борис, вытаскивая из сетки очередного сазана, ― никогда за границей не был.

– Ты бы ещё парочку жён заимел, и тогда точно можно забыть про заграницу. Тогда ты раб навечно, ― подначивал его Глеб. ― Рыбу себе заберёшь. Отнесёшь жёнам ― глядишь, и найдёшь приют у какой-то из них.

Через месяц после озвученных "мечт" Борьки Виталий с Лукониным протянули мне пачку денег:

– Передай Борису. На месяц в Таиланде отдохнуть ему хватит.

– Он не сможет отдать, ― сразу предупредил я.

– Скажи, отдаст, когда сможет, ― проявил брат великодушие, которого я от него никак не ожидал.

– А не сможет, так и не надо, ― подтвердил Глеб.

Этот их странный поступок надолго выбил меня из колеи. Глеб не удивил (он любил красивые жесты, и шапка на лётном поле для одного друга рано или поздно должна была вылиться в Таиланд для другого) ― меня поразил брат. Я увидел, как в нём впервые проявилось что-то, похожее на жалость, хотя Борис в ней и не нуждался. Но, ещё немного подумав, решил, что, скорее всего, это не жалость, а желание выглядеть покровителем. Этот жест у Витальки был оттуда, из детства.

То, что произошло после, никто предугадать не мог: поездка в Таиланд обернулась запоем Бориса. Милостыня должна запотеть в ладошке, а иначе может превратиться в пудовую гирю в руке дающего – попробуй удержи. Древняя еврейская мудрость.

Из запоя я выводил друга полгода. Я всерьёз за него испугался. Впервые увидел, как человек переживает крах всей своей жизни. Простая заграничная поездка превратила безработного философа, ничего слаще беременной женщины не желавшего, в дохлую камбалу, расплющенную не толщей родной стихии, а осознанием того, что жизнь прошла мимо, не так и не с теми.

– Надеюсь, ты не меня имеешь в виду? ― решил я уточнить.

– А? Ты? Это ты про себя? А при чём здесь ты? Райская жизнь где-то там, но не здесь. Она там, где меня нет ― вот что грустно, ― комментировал Борис, запивая свой комментарий виски со льдом, купленным, между прочим, на мои деньги.

Когда я сказал про Бориса брату, тот спросил только одно:

– Руки у него сильно дрожат? Сетку вытащит?

Через год после Таиланда у Бориса случилось наследство, заняться которым он поручил мне.

– Всё что выиграешь, продашь. Заберёшь комиссионные и расходы – остальные привезёшь, и я хотя бы отдам долги, ― сказал он.

Глава пятая

Алина, или Горе побеждённым

В отношениях с женщиной прошедшее время ничего не значит. Пусто. Ноль. Настоящее, здесь и сейчас, ― вот закон женщин. Все попытки реанимировать прошлое они пресекают, руководствуясь исключительно инстинктом. Воспоминания у них всегда останутся воспоминаниями. Это закон женщины и того, кто сейчас с нею. Любые сентенции на тему «А помнишь, как мы с тобой... а ты любила меня хоть немного?» ровным счётом ничего не значат. Даже если бросаешь её ты. Нет-нет да и приходят в голову дурацкие вопросики типа: «А ты и правда любишь его?» И они только прибавляют злости. После такого вопросика обязательно будет женское жёсткое «правда» и отведённый в сторону взгляд. Интересно за этим наблюдать. Женщины всегда стараются показать серьёзность настоящего и полное безразличие к прошлому. У них это называется забвением. Прошлое у женщин стирается из памяти вчистую.

– Борис, вот мне интересно, а тебя когда-нибудь женщина бросала? ― не выдержал я и учинил-таки допрос-расспрос, после того как приятель расстался со второй женой. ― И вообще что ты при этом чувствуешь?

Наверное, что-то грызло меня изнутри. Мне хотелось найти себе оправдание, что есть индивидуум, который поставил бросание женщин на поток без всяких угрызений со стороны душевной субстанции, называемой совестью.

Борис элегантно уходил от моей попытки его уколоть:

– Я не бросаю женщин ― я с ними развожусь после глубокого расхождения жизненных позиций. Но, как ты знаешь, я никого из них не забываю.

– Когда-нибудь ты почувствуешь, каково это, когда тебя оставляют ради другого. ― Я не сдерживал себя, когда приятель начинал рассуждать на тему "жизненных позиций", и превращался в противного зануду. ― И тогда Эдичка11 станет твоим любимым литературным героем. Станешь, как и он, буддистом.

– Почему буддистом?

– Ну, чтобы избавиться от пожиравшего его бессилия и от своей брошенности любимой женщиной, ему пришлось стать буддистом: он понял, что в женщине надо любить человека.

– Но это ведь его бросили! ― резонно отбивался Борис, тут же любопытствуя, принимая мой юмор за чистую монету: ― А ему это помогло?

– Эдичка считает, что помогло. Ты, например, никогда не думал, что твоя жена может быть с кем-то ещё? ― необидчивость Бориса подхлестывала меня: ― Тебя никогда не интересовало, как он засовывает твоей бывшей: резко, одним движением, или постепенно, поступательными и медленными толчками?

– А почему тебя это интересует? ― удивлялся Борис. Моя любознательность была непонятна ему.

– Ну, как почему? Тебе известен закон женщин "Здесь и сейчас"? Он работает на него, а не на тебя.

– Меня это не волнует. У меня другой закон – "Паст пёрфект"12 . Я никогда не жалею о прошлом. Гадом буду. А что до Эдички, то это его проблемы. И он решил их, когда описал всё это. Так, кажется? Ты меня извини, но без отвращения читать это невозможно. Ты мне это зачем подсунул?

Когда на пожелтевших страницах случайный друг Эдички из первой попавшейся подворотни содрогался ему внутрь, изливаясь бурными потоками, я содрогался в конвульсиях рвотных. И мне стало до жути интересно, какая реакция от этих строк могла бы быть у Бориса. Я захотел сравнить, поэтому и рекомендовал ему "Эдичку". У меня, например, каждая прочитанная фраза сопровождалась рвотным рефлексом (я, как назло, приступил к чтению после сытного обеда). Я думал, что вкусив жаркого из якобы гуся в одной симпатичной забегаловке, вкушу и прикольного чтива, о котором был много наслышан. Книжка давно лежала на самом видном месте в ожидании, когда я возьму её в руки, отчего уже пожелтела от времени. Но я всячески откладывал "Эдичку" на потом, на сладкое. На десерт. Десерт "пошёл", только обратно.

– Нет, это не мой метод. И почему именно негр? Он что, бабу не мог найти? Жалкий он там какой-то, ― поделился Борис впечатлениями после прочтения.

Я был разочарован. Мне оказалось не с кем обсудить, как элегантно в послесловии автор отметил кажущееся сходство автора и главного героя. Если писать от первого лица, то это сходство всегда появляется. Есть такая игра – обязательное замечание автора о том, что не всё написанное от первого лица следует отождествлять с самим автором. Об этом же часто пишут и критики ― в конце прочитанного. Так заведено. Положено показать автора как мастера фантазий.

Я всё-таки попытался втянуть Бориса в дискуссию:

– Может, письменное воплощение таких фантазий и есть то самое мастерство, которое называют шедеврами воображения. Вроде как последний литературный писк. Но, знаешь, я не поверил. Представить извергающийся чёрный член у себя во рту ― это для меня за пределами всяческих фантазий. А воспроизвести это в реальности ― извиняюсь, слишком развит рвотный рефлекс. У меня очень слабый желудок. Пожалуй, твоя тема девственниц с крокодилами будет поинтереснее.

– Эдичка прав в одном: чтобы было правдиво, это надо пережить, ― отвечал Борис полушутя-полусерьёзно. ― Слабо смыться в Полинезию и заделаться вождём местного племени? Заодно и девственниц попробуешь.

– Девственницы ― это по твоей части. Вот ты вождём там заделаешься точно. Жениться можно на всех сразу.

В отличие от Бориса женщины мне достаются только в бою. Я много раз пытался смоделировать поведение друга, помня его приёмы знакомств. В одиночестве шлялся по барам, высматривая подходящий вариант. Напускал на себя серьёзный вид, цеплял на лицо "умняк", но особых успехов не имел. Меня окидывали скучными взглядами и такими же давали понять, что мне не светит. Несколько раз приходилось позорно покидать поле боя. Когда я уже думал, что поймал птицу счастья, птица показывала мне свой хвост, и, увы, улетала не со мной. И тогда я понял, что методы Бориса не для меня ― надо было применять свои. Женщин не обманешь.

Мой отработанный хук слева не давал осечки, помочь мог только опыт победителя. Мне всегда давалась только одна попытка, будто природа говорила: "Каждая встреча ― случайность, а всё случайное мною задумано как один-единственный шанс, воспользуйся им". Почему у Бориса такие случайности на каждом шагу?

Мне тогда стукнуло... это была не круглая дата. Два дня назад я отметил свой очередной день рождения. Отметил в одиночестве. Друзьям и родным сказал, что некруглые даты не отмечаю: мне было стыдно признать, что ничем существенным на этом свете я пока не отметился. На тот момент у меня не было ни жены, ни любовницы, а у Бориса уже намечалась вторая свадьба. Через несколько месяцев он посоветует мне писать роман, который давно задуман, но к которому я никак не мог приступить из-за прокрастинации, чёрт бы её побрал. Ну и словечко! От одного произношения моя задница сморщивается, будто я со всей силой сел на дикобраза.

...Я сижу за столиком на главной улице города и пью чёрное пиво «Туборг» из большого светлого бокала. Прошедший день рождения не оставил никаких впечатлений. Я скучаю. Мимо проходят мужчины, женщины ― молодые и не очень, одинокие и со спутниками. Вот парочка замедлила шаг, остановилась. Они спорят о чём-то. Молодой парень оживлённо уговаривает свою подругу зайти. Они так близко, что я слышу обрывки разговора: «...во рту пересохло... только одну кружку... свободный столик...». Подруга парня безучастна, она отворачивает голову и смотрит не на него, а куда-то вперёд по ходу их прервавшегося движения. Она очень молода, намного моложе своего спутника. У неё худые ключицы, длинные ноги и маленькая грудь. Она всё-таки соглашается. Передо мной – свободный столик. Парочка располагается так, что парень оказывается напротив меня, а она ― сбоку от него. Но мне хорошо её видно: чёрная косая чёлка набок на правый глаз, у неё красивый профиль. Девчонка смотрит по сторонам, скучающим взглядом окидывает посетителей, в число которых попадаю и я.

Парень поймал её взгляд и мой ответный.

– Что уставился? ― слышу я.

От наших с его спутницей взаимных взглядов, в которых ему нет места, он начинает злиться. Парень взвинчен и явно провоцирует меня.

Я молчу. Понимаю, что драки не избежать, но мне только этого и надо. Я прищуриваюсь в предвкушении поединка и перевожу взгляд с неё на её кавалера. Он тяжелее меня кило на десять, но я старше и ― спокоен. Он злится ещё сильнее. И это тоже мне в плюс. Соперник мне на один зуб.

Когда он подошёл, я уже встал из-за стола. Я успел уклониться вправо от его кулака и нанёс ему свой фирменный удар левой ― как всегда, сильный и внезапный. Он не ожидал и рухнул как подкошенный. Парень ничего не понял: не успел. Он смотрел на свою спутницу, то ли ища поддержки, то ли чтобы увидеть реакцию подружки на своё позорное поражение. Он всё ещё надеялся, что она если и не кинется к нему, как положено верным подругам, то хотя бы посочувствует ему, такому несчастному. Но, кажется, парень понял, что зря уговорил свою девушку зайти пропустить кружечку. Официант принес заказанное им пиво – чёрный "Туборг" в большом светлом бокале. Девчонка смотрела на меня как зачарованная, я ― на неё. А в это время бедолага пытался встать. Единственное, чем я мог ему помочь, был мой сочувственный взгляд: извини, парень, но сегодня не твой день. У нас с ним оказался одинаковый вкус. Я сделал пару глотков из его кружки, чисто символически, демонстративно, а потом протянул руку девчонке и представился ей.

– Алина, ― ответила она, назвав своё имя и вставая из-за столика, не обращая при этом внимания на своего недавнего ухажера. Он уже ― в прошлом. Победителю достается всё.

Мы стали близки в тот же вечер. Я увез её к себе без всяких прелюдий вроде романтических ужимок и долгих разговоров о любви, хотя брутально-романтическое знакомство молодого холостяка и совсем юной девочки предполагает такое же романтическое ухаживание и терпеливость. Отсутствие терпеливости мой серьёзный минус. Но минимум романтизма я ей выказал. Ввиду недостатка времени только минимум. Я сказал ей, что потом будет всё ― поездки за границу и отдых вдвоём, выезды на природу и любовь под пение птиц, маленький атолл, затерянный в океане, и никого, кроме нас, на сотни километров вокруг. Когда она слушала мои соловьиные трели, глаза её блестели. Она отдалась мне ровно через час. Именно столько у меня ушло, чтобы вызвать такси, в котором я рисовал ей радужные перспективы, привезти в свою квартиру и раздеть.

Мне нравился её смех, и она знала это. Она любила щекотать меня. Она была ещё совсем ребёнком. Через три месяца ей должно было исполниться семнадцать. Защекоченный до икоты, я умолял её прекратить и экзекуцию, и этот дурацкий детский смех. В сочетании со щекоткой её смех и мучил меня, и возбуждал. Когда она, наконец, уставала от своей игры, то откидывалась назад, всё с той же детской улыбкой, но уже со взглядом взрослой женщины, призывно маня к себе. Я брал её сразу же, смеющуюся, разгорячённую игрой. Я закрывал её рот своим с удвоенным, утроенным возбуждением, со словами: "А теперь я пощекочу тебя там. Им". Она соглашалась, совершенно расслабляясь и доверяя себя в моё полное владение: "Можешь делать все, что хочешь. Я твоя".

Секс с Алиной доставлял мне не просто удовольствие ― я хотел её игры в секс. Я снова возвращался в забытое детство. Секс для неё ещё не стал той формой манипулирования мужчинами, какая есть уже у взрослых, опытных самок. Она была ещё в том нежном возрасте, когда не надо задумываться о семье и замужестве. Алина пока только играла в любовь. Играла через секс, которым она охотно занималась. Я надеялся, что только со мной. Особенно ей нравились мои "шарики". Она заглатывала их по одному и оба вместе, а они отзывались на её ласки, сморщивались, покрывались гусиной кожей от нарастающего напряжения и становились, как бильярдные шары. "Они у тебя такие твёрдые. Так интересно! И куда-то прячутся", ― говорила она.

Алина взрослела быстро и день ото дня становилась всё более опытной. Разврат, в котором она совершенствовалась не без моей помощи, стал для неё сексуальной формой игры в жизнь. Любовные ласки превратились для неё в обязательную часть этой новой жизни. Глядя, как ускорялось её взросление, могу с уверенностью сказать, что именно я явился главным ускорителем. Я и сам приобщился к новым для себя удовольствиям благодаря ей. Я понял, зачем природа придумала ресницы. Я вспомнил одну забаву, на мужском языке она называется "ставить на ресничку". Я решил попробовать "ресничку" с Алиной. Она становилась на колени, а я достигал оргазма от порхания её ресниц. В таких случаях я был слишком быстр. Настолько, что она не успевала закрыть глаза, и если бы не ресницы... Воистину, ресницы являлись самой функциональной частью её лица! Вязкая жидкость медленно стекала с них по щекам и скулам на губы полуоткрытого рта. Осторожно пробуя языком белую субстанцию, она улыбалась, как самый счастливый ребёнок...

– Хорошая игрушка у вас между ног, у нас такой нет, ― дразнила меня Алина, когда пыталась реанимировать "бойца" для повтора. Одного раза ей всегда оказывалось мало.

– Зато женское тело совершеннее: ничего лишнего, ― отвечал я и тут же, глядя на неё, был готов снова.

Алина была само совершенство, всё её тело было заточено под удовольствие: тело, идеально вылепленное искусным профессионалом ― матушкой-природой. Её худые плечи, плоский живот и острые коленки излучали самый сладостный секс, а пятки походили на пинг-понговские шары, идеально круглые. И я пожалел, что бросил уроки уличного художника.

Её влагалищные мышцы в минуты высшего наслаждения обнимали мою плоть, как питон свою жертву, но я не хотел оказывать сопротивление. Когда неконтролируемая пульсация волнами проходила по её телу, она несколько секунд дёргалась и выгибалась, переходя от содроганий к лёгким сначала стонам, а потом и крикам. И всё это передавалось мне, вызывая звериные рыки, такие же неконтролируемые и неосознаваемые. Мы полностью отключались от сложностей мира, чтобы вместе взойти на вершину.

– У нас получилось одновременно, ― с нежностью шептала Алина, приходя в себя.

– Так бывает всегда, когда скорости совпадают. Когда они увеличиваются синхронно на одинаковые величины. Как в космосе. Ты была в космосе? Нет? Ну, тогда считай, что уже побывала.

– Как ты красиво говоришь! Тебе бы романы писать, ― подогревала моё давнее желание Алина. Она не подозревала, как близко попадала в тему. А я не подозревал, что всё задуманное случится только тогда, когда её уже в моей жизни не будет.

Она была восхитительно глупой. Её глупость органично вписывалась в её молодость, и потому выглядела моя Алина очаровательно. В ней отсутствовала та серьёзность, что прибавляет возраста, – она обладала естественной глупостью, присущей неопытной девчонке, и оттого меня тянуло к ней ещё больше.

Странные особенности её характера я заметил не сразу. Когда Алина проявляла доброту, то превращалась в шлюху, да ещё какую! А когда принимала строгий вид, тут же становилась сукой. Это были два её крайних состояния. Я долго не мог привыкнуть к этим её противоположностям. Придерживаться золотой середины у неё не получалось. Я никогда не видел её ласково-сдержанной. Так же, как вежливо-строгой или, например, строгой, но справедливой. Наверное, она была такой в силу своих юных лет и излишнего максимализма, присущего её возрасту. Она готова была броситься в объятья любого, отдаться сильному, уверенному в себе на все сто представителю мужского племени, господину, пусть даже злодею, который ни на копейку, ни на градус не усомнится в уверенности в самом себе, который одним щелчком решит любую проблему. Узнать Алину другой мне возможности не представилось.

Борис говорит, что женщина может быть либо шлюхой, но доброй, либо сукой, и злой. Всё вместе в женщине не уживается. Это как тянуть верёвку в разные стороны. Так утверждал Борис, сам не зная того, что доказательства этой теории пребывали в моих объятьях.

Алина была для меня готовой на всё, она прилипала ко мне с каждым днем всё сильнее. А я? Нужна ли была она мне? Я представлял, как Алина расхаживает голой в большом, просторном доме, засыпанном по самые окна снегом, как сидит напротив камина в огромной гостиной, свернувшись калачиком на кожаном диване, и от его холодной поверхности её кожа соблазнительно сморщена. За окном темно, и жалобно воет ветер. Беспокойные всполохи в камине рвутся вверх, пытаясь вырваться наружу. Камин беспокоится, что они бросят его. Огненные всполохи чувствуют, как волнуется камин, и затихают, превращаются в жар, согревая его и успокаивая. Камин, диван и голая Алина – картинка отчётливая настолько, что я ощущаю знакомый запах. Я вижу, как на мраморной стене камина отчётливо вырисовываются разноцветные плитки – петушок, корова, собачка и – дом. Я осматриваюсь вокруг, и вижу, что нахожусь в комнате в тридцать квадратных метров с разбросанными по ней рубашками, брюками и носками. На мечту реальность пока не тянула. Мне захотелось поскорее приблизить её, и я опять закрыл глаза. И снова увидел перед собой камин, огонь и горячие прикосновения рук...

Кажется, у меня просто жар – последствия позавчерашней рыбалки с Глебом. Мы засиделись на льду, увлеклись клёвом. Такого клёва у Глеба давно не было, я ему верю. Температуры под сорок у меня не было тоже. Когда сворачивается белок, наступает полный паралич. Перспектива оказаться обездвиженным заставляет меня выпить полстаканчика жгучего зелёного напитка. Если и есть плюс в женитьбе, то он в том, что тебе вовремя подадут какой-нибудь аспириоцид, ну, или там фуфлогробомицин. А пока я лечусь абсентом. И мне уже лучше. Ещё один сеанс под названием «Приблизь мечту» прошёл в багрово-чувствительных тонах. Просмотрено.

Глава шестая

Гудбай, Америка!

Почему мне хочется уехать? Мне давно этого хочется: сбежать, спрятаться, смыться. Наверное, потому, что никогда не приму новостроя. Родной город меняется на глазах в геометрической прогрессии, а я не в силах этому помешать. Исторический центр уничтожается варварской рукой строителя, плодящего новоделы. Уходит в небытие историческая память, запечатлённая в архитектуре. Первыми сдались деревянные дома, простоявшие более ста лет. Их приносят в жертву золотому тельцу, с нетерпеливым стяжательством красным пламенем выжигающему свободные пятачки для модных «свечек» и «пирамид». Монолиты с острорёбрыми боками и спинами нагло и высокомерно поглядывают на обгорелые, залитые пожарной пеной остатки деревянного зодчества. Своей холодной арматурой высотки безжалостно пробивают всё на своём пути к небу, деньгам и новому урбанистическому однообразию. Когда-то крупнопанельные и блочные дома победили в социалистическом рвении обеспечить всех нуждающихся отдельными квадратными метрами с собственными санузлами, которые не надо ни с кем делить, а теперь новая бетонная моль пожирает старую. Я не хочу этого видеть. Моего города больше нет. Уйти вон, убраться восвояси, куда-нибудь далеко, хоть к чёрту на рога! Куда-нибудь в Полинезию, по совету Бориса. И подальше от каннибалов. Они Кука сожрали, а писателем не побрезгуют тем паче. И остров в честь меня не назовут – нет больше островов, кончились, все пронумерованы. Но маленького атолла мне хватит. Метров триста в ширину и пятьсот в длину с лагуной и пальмами. Пары-тройки пальм будет достаточно, чтобы укрыться от солнца. Из их листьев получаются отличные бунгало.

Когда я засобирался в ЮАР, то руководствовался исключительно профессиональным резоном. На сайтах зазывалы из Кейптауна расписывали в цветах и в красках белым леди и джентльменам райскую жизнь на берегу океана. На самом деле нужны были белые эмигранты из бывших работников милиции-полиции и прочего подобного народа. Об этом мне по секрету сообщил Глеб. У них в управлении как раз обсуждалась тема утечки белого населения, особенно мужского. Пока я раздумывал, бывшие подневольные запротестовали и, пропустив через себя солнечный свет, увидели в его спектре цветов больше одного, отчего изрядно возмутились. А возмутившись, избрали своего президента, заняли жилища предыдущих хозяев, загадили их и на том успокоились. Врата "рая для белых" захлопнулись перед самым носом, и о домике на берегу океана пришлось забыть. Я опоздал родиться лет на пятьдесят, а, может, и на все семьдесят. Появись я на свет несколькими десятилетиями ранее, пришла бы мне в голову идея покинуть родину, при том, что этому шагу не было бы логичных обоснований? Соблазны в то время отвергались по самым искренним соображениям: рассекреченными архивами ещё и не пахло, а возможностей смыться, кроме как угнать воздушное судно с обязательной стрельбой по любой движущейся мишени, не было никаких.

Ещё в запасе числилась Австралия, имевшая довольно приличную русскоязычную диаспору. В Австралии давно решён жилищный вопрос. Я мог бы выбрать любой дом по своему вкусу – с уютной гостиной, такой же спальной и кабинетом. Без кабинета никак нельзя. Кабинет есть место моего единения с Пегасом и подружкой его – Музой. Мне не нужен большой дом, я уже готов уменьшить его наполовину. Не получилось и с Австралией – надул посредник, собиравший документы для выезда на ПМЖ. "А и пусть", – решил я, несколько огорчившись по причине потерянных денег, но тут же нашёл своей неудаче оправдание: в Австралии полно вечно голодных акул, которые кровожаднее крокодилов. И ещё я решил, что мечту надо выстрадать – построить дом самому. Я не хочу, чтобы моя мечта превратилась в обыкновенную кассовую операцию, как покупка колбасы в супермаркете: "Заплатили – получите. Вот ваш чек".

А, может, в Америку? О, Америка! Страна эмигрантов. Рай для бизнеса и всяких свобод: от веры и мыслей – до сексуальной ориентации, включая политическую. Все, кто хотел, рванули получить свой кусочек свободы, вдохнуть её живительный глоток. Эмигранты мыли золото, добывали уголь, строили небоскрёбы и делали лучшие в мире автомобили. Они строили дома, какие хотели: с гаражами, лужайками и бассейнами. Дома уносило тайфунами, смерчами, торнадо, а они терпеливо восстанавливали всё в прежнем виде. Муравьиным трудом эмигрантов появилась и была создана эта огромная далёкая страна. Америка, как вторая мать, стала землёй обетованной всем этим рыжим ирландцам, чопорным англичанам, макаронникам итальянцам, практичным немцам, подозрительным и аккуратным евреям, забаррикадировавшимся в своих чайна-таунах китайцам и прочим русским-поляко-мексикано-японцам. Не забудем и голландцев, когда-то первыми ступивших на берег Манхэттена.

Они отъезжали бесправными и нищими, а в Америке превращались в свободных и равноправных. И когда обживали эти бескрайние территории, и когда объединялись, новые обитатели вместе строили своё государство. Отцы-основатели написали Билль13, в котором у всех были равные права и такие же возможности. Каждый мог осуществить свою мечту: о своём доме, о своём счастье.

А избирательная система в США? Расскажите, господа политологи, кто придумал лучше? В чём смысл предвыборной пропаганды, когда даже самые крутые (круче только яйца) "официальные" демократы дальше Сибири свой агитпоезд не ведут? Может быть, рельсы заканчиваются? Или они не того размера? Рельсы и шпалы лежат себе тихо и скоро заржавеют от политической невостребованности. Длинные плети стойко переносят давление на свою бетонно-металлическую плоть, добросовестно перекачивая народное добро в самые дальние края и страны. Почему бы не воспользоваться этой рельсовой добродетелью и не перевезти свою агитацию дальше Восточной Сибири? Все просто: за ней макро-избирательный контингент заканчивается. Дальше – только микро, и на качество выборов это микро никак не влияет.

Новый закон о выборах напрашивается сам собой: все выборы перенести в столицу, можно задействовать область. И не надо пудрить мозги старушке-Родине. Старушка без пудры выглядит гораздо лучше, естественнее и зубастее. Так же по-зубастому когда-то совершались и перевороты. Всё решалось в одном месте, и старушка терпела. Ей было до лампочки, где справлять всенародный праздник – всеобщие выборы – лишь бы был платочек к празднику. Эй, депутаты! Закончим эту пьесу об избирательном праве пределами кольцевой и классическим чеховским "В Москву! В Москву! В Москву!" Перенесём избирательные урны, корзины, ящики поближе к трону! Для обеспечения шаговой доступности. Как говорит Борис, "если не хочешь отрицательных результатов, не выпускай процесс из-под контроля". Отзывы из всемирной паутины немногим отличаются от мнения Борьки, хотя рифма будет похуже:

Не США, не евреи,

Не "МcDоnаld"s", не "Соla" Россию раздели -

Под скрипы виолы её отымели

Питерские гэбеи...

Меткость высказывания оставим на усмотрение читателя, но непатриотично, господа либералы, непатриотично! "Пятая колонна" спешит построиться в стройные ряды, и именно поэтому питерским дремать никак нельзя. Нельзя терять квалификацию – они первыми должны ответить на волнующий всех вопрос: чем отличается президент, победивший на полях большинства штатов, графств, округов и провинций, от президента, получившего большинство избирателей в одном государственном избирательном поле? Осознанием общности и единого целого? Какая глупость! На самом деле отличий нет – есть только сходство: у обоих главная кнопка одинакового цвета. Прибавим немного харизмы – и, как в картинке-комиксе, попробуй найти десять отличий одного от другого. И тогда неважно, кто из двух более "всенародный".

Как вариант для души, возжелавшей свободы, в скайпе высветился и попросил добавить себя в "контакты" одноклассник Витька. Сейчас он не Витька – в скайпе он KOT V SAPOGAH. Приятель всегда любил выпендриться...

– А что, Калаш, не записаться ли нам в судомодельный? Чем мы хуже? – предложил я Борису, узнав, что наш одноклассник Витька Ромашко уже строит какой-то там корабль. От него пахло кислым ацетоновым клеем, он ходил важный и задумчивый. «Я модель обдумываю», – говорил нам Витька, и мы тоже захотели «обдумывать модель». Ну очень важный вид был у Ромашко!

Уже в следующий вечер мы, как и он, стали точить шпангоуты, высунув языки. А потом подгоняли их к остову будущего морского судна. Подгоняли, да не очень. Запах клея и дерева, предвкушение результата – шедевра с парусами – сводили нас с ума, причём настолько, что в этом детском опьянении-упоении мы проявили упорство, но не умение. Шпангоуты у нас получались кривые и плохо подходили друг к другу. Но благодаря стараниям, наши с Борькой яхты (модель мы собезьянничали у Витьки) всё-таки получились, хоть и были далеки от Витькиной. Далеки так же, как ворона от лебедя, как собачья будка от роскошного особняка. Они походили на ботинки фабрики "Скороход", которые не гнулись, скрипели при ходьбе и напоминали известные заготовки для покойников.

Витькина яхта, названная им "Санта-Мария", была, как чайка – красивая и элегантная, приготовившаяся рассекать морские волны в поисках неведомой Индии, но нашедшая загадочную Америку. Витька старательно вытачивал шпангоуты, скрупулёзно подгонял их по всему каркасу, отчего корпус получился гладкий, как яичко. Он полировал его три дня, красил, потом долго и тщательно приделывал киль с безукоризненно выверенным овальным балластом и где-то пошил ей нежно-розовые паруса.

Нет, сказать, что мы с Борисом не старались, я не могу и не имею права – старались, и ещё как! Делали всё то же самое, что и Витька, повторяя за ним. Наверное, потому и проглядели. "Больше на свою надо было смотреть, чем на чужую", – сказал руководитель. На выставку, разумеется, выставили яхту Виктора Ромашко. А наши с Борисом зарубили скептическим взглядом руководителя кружка и чуть ли не буквально – одним из корабелов. Наш руководитель, чью фамилию Гоцман мы переиначили в "Лоцман", вовремя остановил занесенную руку Бориса со стамеской. От злости стамеску Борис выбрал самую большую – ею и собирался покрошить два изделия из трёх.