Текст книги "Изыди (СИ)"

Автор книги: Станислав Стефановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Мы все ждали демобилизации, как ждут открытия винной бочки, два года пролежавшей на дне морском, чтобы вдоволь насладиться вкусом пусть и недостаточно настоявшегося, но долгожданного напитка. В этом томительном ожидании мы каждую ночь ставили на тумбочку молодого бойца, чтобы он рассказывал с чувством и выражением из солдатского дембельского фольклора, передающегося из призыва в призыв, как эстафетная палочка, наше любимое:

Дембель стал на день короче,

Всем дедам – спокойной ночи!

Спят деды, пусть им приснится

Самолёт весенней птицей,

Дом, леса, поля и речки

И п...да на тёплой печке,

Доброй матери наказ

И о дембеле приказ...

Хоть и грубо, но нам было по сердцу. Впереди были встречи с матерями и невестами и вольная жизнь без "пудъёма" по команде, а также новая эпоха и много свободных девушек, ждущих своих женихов, как пальмы – дождя в пустыне.

Незнакомый ритм оглушил нас, непривычные словечки резали слух. Новый глагол "трахаться", постепенно входивший в оборот, но такой точный, ещё звучал непривычно, но скоро навсегда заменил прежний "бараться". Два слова как главные термины двух эпох. Изменения в терминологии означали для нас окончательный переход из одной эпохи в другую. С этого времени глагол прочно обосновался в сексуальном лексиконе и приобрёл единственный и устойчивый смысл. Мишени, в которые мы трахали из АКМ и бабахали из пушек Т-72 на полигонах, мы поменяли на другие, благо ими полнились все улицы, рестораны и кафе. Да что там улицы – в нашем распоряжении была целая страна и даже весь мир! Женщины живут везде. Огромный полигон каких угодно женщин! А наши орудия были всегда при себе: стреляй -не хочу.

– Возвращаясь домой с Сахалина через Индию, Чехов умудрился попробовать индианку, а чем мы хуже? – сказал я Глебу, когда мы сошли с трапа самолета. – А, между прочим, тогда ещё не существовало закона о свободе передвижения. Смотри, вот они – Нелли! Выбирай любую.

Мы все были уверены, что, сменив кителя на пуловеры и джинсы "Мontana", испытаем ощущения настоящей, доселе не известной нам взрослой жизни, и приготовились испытывать их сколько угодно долго. Что до меня, то я хотел сравнить преступное с легальным и никак не ожидал разочарования от последнего.

Перед дембелем я пообещал Нелли долгую и счастливую жизнь и не сдержал своего обещания. Я не решился остаться в квартире, где всё напоминало о вдовствующем статусе хозяйки. Фотографии покойного мужа – вот он весёлый, в лейтенантских погонах после училища, вот возле танка в форме капитана, а вот здесь он вместе с солдатами в чёрных шлемофонах – висели на всех стенах. Они угнетали. В Нелли уже не было ничего сладостно-запретного – оно исчезло, и вместо него моему взору явилось обыкновенное женское желание кормить меня и заботиться обо мне. Просто и скучно. А ещё в ней отсутствовало знакомое и далёкое, заставляющее остаться, ― запах дома. Лука бы согласился. Факт.

Я так и не понял, почему она ответила взаимностью. Молодую женщину сбило с толку моё признание? Её взаимность была похожа на благодарность за моё странное благородство, которое удивило её, на время заместив собой боль от утраты. Другие эмоции диктовали ей поведение, выходящее за рамки "правильного", и невольно вынудили следовать этой роли. Моя нахальная игра с опознанием вызвала замешательство с её стороны, и я не преминул этим воспользоваться. Стереотип поведения явно был сломан в её глазах, и я готов оторвать себе вторую руку, если это не помогло ей отвлечься от смерти мужа. Я почувствовал себя утешителем женской души, но тут же подумал о том, что следует быть осторожнее и не разбрасываться конечностями, хотя бы и ради женщин. Чем утешать их потом?

Я приходил к ней редко. Увольнительную в город надо заслужить, а часто отпрашиваться у замполита не было возможности. Я не хотел злоупотреблять его симпатиями ко мне. Подумаешь, встаю по "пудъёму"! Других заслуг у меня не было, если не считать поднятие боевого духа родного батальона по утрам в составе нашего музыкального квинтета. Зато Глеб отличился на славу. Он отвечал за выпуск боевого листка. С этой военно-настенной живописью вышел забавный номер, анекдот, и мы с Лукониным стали его героями до самого дембеля.

Сразу же после того, как меня увезли в прокуратуру, Плавчук, наконец, решил проявить себя в качестве бескомпромиссного политработника. Он заставил Глеба оперативно выпустить боевой листок на злобу дня. Тема – позорный поступок плохого солдата. Плавчук имел в виду меня. Лука и выпустил. Солдата-насильника он изобразил в карикатурном виде: с расстёгнутыми галифе, в одном сапоге и с пилоткой на затылке, а изо рта течёт слюна при виде испуганной женщины, забившейся в угол, и надо всей этой композицией стоит огромный широкоплечий офицер с вытянутой вперёд рукой, в которой держит щит с перекрещёнными мечами. Надо полагать, символ закона. За спиной офицера красовалась решётка.

Когда после очной ставки Плавчук привёз меня в расположение роты, первое, что я увидел, это художество Глеба: стенд с наглядной агитацией висел прямо напротив входа. "Ах ты, друг Лука! Ах ты, мать твою, художник!" – сказал я про себя. Приятель рисовал плохо. Хуже, чем я, и ещё хуже, чем Остап Бендер. Но по причине отсутствия меня и знаменитого литературного героя, Плавчук задействовал в важной, как он говорил, воспитательной работе, ефрейтора Луконина. "Сеятель" Остапа в сравнении с карикатурой был почти "Давидом" в исполнении Микеланджело. С этим боевым листком Глеб таки опередил меня в деле повышения моральной и политической подготовки, и если бы Плавчук обладал таким же служебным весом, что и майор Пузо, Луке бы законно светила лычка младшего сержанта. Тут Глеб оказался на шаг впереди. Вот только вчера этот шаг за него сделал почему-то я.

Плавчук состроил стеснительную мину (типа "Сам понимаешь, надо было отреагировать") и тут же распорядился:

– Луконин, уот тебе тема для боевого листка на заутра: "Защищай Родину – мать нашу". А этот сними. Разобрались.

Тот засуетился, быстро, не поднимая на меня глаз, снял карикатуру и, скомкав её, держал в руке, ища глазами, куда бы выбросить.

– Э-э-э, нет, дружище! Съешь на моих глазах. Разрешаю с кашей, чтобы не подавиться. За ужином, – сказал я ему.

После неудавшегося опознания я был в ударе, но уже начинался отходняк, меня всего колотило, отчего шутки отдавали откровенным издевательством. Но Глеб воспринял буквально. Глядя на меня, как загипнотизированный тушканчик, он рвал агитку на кусочки и засовывал к себе в карманы. Ужин ожидался через полчаса.

– Да ладно, я пошутил. Порвал – и хватит. Забудем.

Приятно чувствовать себя благородным.

... То мальчишеское благородство сейчас бы очень пригодилось. Мне надо было удержаться в рамках прошлого и там остаться. Воспоминания о женщине, с которой связывала пусть давняя и короткая, но страсть, какое-никакое чувство, могли обернуться самым гнусным предательством на свете. Помочь могло только благородство. Его сколько угодно присутствует в дружбе, в драках и яростных спорах. Но куда исчезает оно, как только появляется женщина?

Когда восемнадцать лет назад я вышел из строя, а Глеб нет, не было никаких причин для соперничества. Он признал моё превосходство и утешился своей любимой "валторной"27. Сейчас же, в случае с Борисом, отказаться надо было мне. Как долго я надеялся продержаться, сохранив инкогнито, я не представлял. Мелькнула мысль, что и этот брак у него ненадолго.

– Что-то ты редко заходишь, – сетовал приятель, зазывая к себе. – Знаешь, как моя Неля готовит?

... Я знал, как готовит Нелли. Помню, как объедался у неё после скучной солдатской снеди. Борщ из сморщенных буряков и суп из консервированной сайры предсказуемо чередовались между собой, образуя унылое кулинарное однообразие солдатских будней. Шрапнель, она же перловка, неизменно предлагалась нам для поднятия тонуса и выносливости. Чай, компот, кисель. Интересно, в какое блюдо добавляли бромчик? По этому вопросу наша рота разделилась поровну: одни считали, что в кашу, потому как в каше он наименее заметен, другие остановились на жидких блюдах – первом или третьем. "Там, – говорила вторая половина, – он лучше растворяется". Глеб Луконин, который был нашими глазами на кухне, ситуацию не прояснил.

– Да ночью добавляют, чтобы никто не видел, – отнекивался он, но мы подозревали, что Глеб знает.

Когда мы приставали к нему, чтобы открыл тайну, вид у него был такой, как будто он дал подписку о неразглашении.

Меню у Нелли было разнообразнее армейского. Она умела готовить практически любые блюда. Особенно ей удавалось рагу с овощами, которое запекала в духовке, заворачивая в фольгу, ― её коронное блюдо, а моё – любимое. За шесть месяцев общения с ней я заметно прибавил в весе. Она смотрела на меня по-матерински, сложив руки на столе. После еды мы занимались с ней сексом, а потом я доедал то, что оставалось недоеденным, и уходил, целуя хозяйку.

– Спасибо за обед (завтрак, ужин).

– Только за это?

– А за что ещё? – удивлялся я, думая, что за всё остальное благодарить должна она.

– Какой ты глупый. Ну, хотя бы вкусно?

– А то! И главное – никакого брома.

... Я долго не приходил к ним в гости, борясь с желанием увидеть бывшую визави по очной ставке и с таким же желанием овладеть ею. Но когда пришёл, не смог себя сдержать. Видит Бог, я не подгадывал, чтобы застать её одну. Я молча подошёл к ней, обнял за плечи и прижал к себе. Этого оказалось достаточно, чтобы прошлое плавно перетекло в "здесь и сейчас". Мы были близки так же, как и восемнадцать лет назад. Её нерожавшие органы чуть не заставили меня потерять голову, у меня почти вырвалось "Бросай Бориса и будь навсегда моей". Она прочитала это в моих глазах. И напомнила:

– Ты однажды уже обещал, что останешься со мной навсегда. Я ни о чём не жалею, но об этой встрече постарайся забыть. Как будто ничего не было. Ты понял?

На ужин в тот вечер она приготовила рагу с овощами, запечённое в духовке.

Через два месяца Борька радостно сообщил, что у них с женой – две полоски:

– В её возрасте я никак такого не ожидал.

– Поздравляю.

Хотя я и усомнился в его отцовстве, не стал ничего уточнять у Нелли. Прошлое жахнуло в меня из пушки, а я жахнул чужую жену. И потерял к ней всякий интерес. Мне так показалось.

– Она за мной в огонь и воду – вот что значит офицерская вдова. Ты почему не пришёл на свадьбу? – спросил друг.

– Не знаю. Наверное, не смог. Ты был такой счастливый. Я позавидовал, – ответил я. Мог придумать и другую причину: например, уехал, сидел над своими эссе, ещё что-нибудь в этом роде. Но захотелось польстить Калашу.

– Ладно, прощаю.

Он ушёл от неё через год, а через полгода вернулся обратно. Видит Бог, я опять ни при чём. Этот трюк он проделал дважды и оба раза без видимых последствий, а я, как и в детстве, снова позавидовал его удачливости с женщинами.

Она не запрещала Борьке видеться с сыном. Я тоже видел малыша. Он был шустрым, как Калаш, и благородным лентяем, как я. Быстро загорался новой игрушкой и так же быстро охладевал к ней.

– Очень знакомое поведение. Интересно, в кого? – подогревала интригу Нелли.

– Надеюсь, тест на ДНК мы проходить не будем?

– А тебе это очень надо?

Это всё-таки произошло. Луконин с моим братом привезли Бориса с очередной рыбалки, чтобы сдать его с рук на руки супруге. Я, как мог, пытался этому помешать – всегда старался взять эту миссию на себя. Мне это стоило таки усилий, но я терпел. Я не знал, что будет потом, если всем расскажу, и, в первую очередь, Глебу, что за жена у Борьки. Я попытался вмешаться в ход истории, но изменить его не смог. Описав непредсказуемую кривую, история сделала зигзаг, который, как шаровая молния, ожёг меня всей своей многокиловаттной мощью. Ожгло сразу, а вот волдырь вскочил не скоро.

Брат с Глебом заносили вусмерть пьяного Калаша в квартиру под руки, я помогал им, держа собутыльника по совместной рыбалке за ноги, а Нелли смотрела не на мужа, а на Глеба. Знал ли Борис, что в этот раз один я не справлюсь? Знал, гадом буду, знал, и разрубил узел одним взмахом latest drink28, который, как известно, всегда superfluous29. Лучше бы лишним оказался first drink30. Уверен, что эффект последнего дринка Борьке был известен, и потому он намеренно не пропустил его. Железно. Последствия пришлось испытать мне. Но почему я? Ведь Нелли не моя жена! А потому что это я спал с чужой женой, это был мой друг детства Боря Калашников, и это я промолчал, когда узнал, на ком он женился в четвёртый раз.

– Вот, значит, кого ты спасал, – произнесла она, поглядывая на Глеба. – Это он приходил ко мне ночью восемнадцать... нет, уже девятнадцать лет назад? Ну точно – он. – Её вопрос с пронизывающим взглядом я оставил без ответа. Она всё-таки провела свою процедуру опознания.

Роковой самоход. Роковая встреча. И вот уже я отвожу глаза от пронизывающего взгляда школьного товарища.

– Почему я узнал от Глеба, а не от тебя, что Нелли была той самой вдовой, с которой ты в армии?.. – спросил Борис.

Тогда он ушёл от неё в первый раз. Ушёл к первой жене. Где-то на очередной рыбалке и после лишней стопки Глеб, видимо, не удержался и, воспользовавшись моим отсутствием, после удачного улова всё и рассказал. При мне бы не решился. Обиднее всего, что опять виноват был Глеб, а огреб ещё раз я. Когда Калаш уходил во второй раз, я подумал, что это Лука снова выдал ему что-то новенькое. И во второй раз Боре было к кому уйти. У него в запасе много жён. Но, покувыркавшись в их уютных постелях, он возвращался к Нелли. Похоже, что она всерьёз зацепила Борьку. Четвёртая жена могла стать последней. Четверной конкубинат его очень устраивал: квартиры с тёплыми и отдельными санузлами всегда лучше, чем заводская общага с длинным коридором и общественным сортиром в конце.

– Наши жёны – это наше всё. Они преданы мне и безотказны, как проверенные в боях гаубицы, – любил на досуге пофилософствовать Борис и, поскольку служил в артиллерии, женщин сравнивал исключительно с орудиями дальнего боя. – Знаешь, какая у них дальность и калибр снаряда?

– Знаю, – коротко ответил я, а про себя подумал, что в женщинах меня больше интересует глубина. Исключительно для моей мечты.

– Так вот: попадание прямо в цель. Жаль только, от первых трёх жён нет детей. Дети – это след во Вселенной. А ты след не оставил.

– А роман? Я уже его пишу. Так наслежу – не сотрёшь. Отпечатается навеки.

– Ну-ну, – покосился Калаш в мою сторону.

Он посмотрел так, как будто увидел меня впервые. Когда я понял, что приятель простил мне Нелли из прошлого, то оставил попытки узнать про то, знает ли он про нас с ней в настоящем.

Забыв про треугольник с Борисом, я совершенно упустил из виду другой – с Глебом. Я мог бы быть внимательнее. Возвращаясь от невролога, я увидел машину Луконина. Он остановился на мой взмах. После обмена приветствиями я попросил его подвезти меня до дома.

– Нерв защемило на тренировке, – пояснил я. – Еле хожу, а "Харлей" без дела простаивает. О! Так ты не один, – удивился я, когда сел в автомобиль. Сзади сидела Нелли.

– Костя, ты извини, мы спешим, – произнесла она, а я слегка дёрнулся, предчувствуя, какие слова должна сказать после этого. – Глеб, останови где-нибудь недалеко, Костя дойдёт.

– Нет уж, так друзья не поступают. Довезу, как положено, – ответил тот на её предложение высадить меня раньше. И я опять вспомнил шапку на лётном поле.

Мне следовало быть внимательнее и тогда, когда увидел Нелли с Глебом в своём любимом кафе. Я зашёл туда подумать над концовкой романа. В это кафе я захаживал уже давно, и никто об этом не знал. Я облюбовал его как раз за те качества, за которые заведениям такого рода дают самую низкую оценку: кафе тихое, неприметное и скучное. Здесь не подавали никакой выпивки, и кофе можно было испить только в пакетах "три в одном", со сливками. Этот напиток ― такая же гадость, как и отварные макароны в придорожной забегаловке. Но именно поэтому я часто бывал здесь. Я мог быть спокоен, что никого из моих знакомых и друзей в этом мутном полуподвале не увижу. Мне нужна была именно эта сумрачность, именно данного конкретного убогонького пункта общепита, невесть каким чудом столько времени существующего почти в самом историческом центре города. Мне нужна была и убогость столов, покрытых старыми скатертями, и примитивность интерьера, и скудное меню. Мне было здесь тепло и уютно. Я долгое время проходил мимо, но однажды ноги сами привели сюда, и с тех пор прячусь здесь от надоедливого мира гламурных красот и навязчивых предложений в достижении успеха.

Говорят, что к знакам судьбы нельзя относиться пренебрежительно. Знаки судьбы принято замечать и делать выводы. Я обернулся на знакомый голос, и в полумраке разглядел парочку, с которой никак не хотелось сталкиваться. Я почувствовал неловкость, подумал, что если они увидят меня здесь, то не смогу объяснить, что делаю в этом дешёвеньком заведении. Кажется, я уже испытывал что-то подобное ― тогда, в детстве, когда увидел бабку, кормящую нищего. Нельзя красть чужие тайны, они для того и скрываются в полной темноте.

Рассказать этим двоим про свои сладостные ощущения, которые испытывал от написания романа? Как бы не так. Особенно Нелли, особенно Глебу. Я тихо развернулся и вышел, оставив парочку ворковать друг с другом. А всё-таки надо было подойти! Представляю их лица.

Я не мог выдать себя, и чтобы не сорваться и не задать вопрос "А что это вы там делали?", просто забыл, что видел их, тем более Лука парень обстоятельный, просто так у него ничего не бывает.

Однажды он пригласил меня в баптистский молитвенный дом, а я подумал, что у приятеля это всерьёз. Там было темно и пусто, и, кроме нас с Глебом, присутствовал только пастор, который, обрадовавшись новым прихожанам, вздумал втянуть нас в диспут на тему божественной сущности любви. Лука слушал внимательно, а я нет. Я смотрел на своего друга и думал: что это – движение души или любопытство? А, может, попытка уйти от горькой действительности? Сюда приходила его жена по средам и пятницам и на всю ночь с субботы на воскресенье петь "Аллилуйя!", и Глеб пришёл посмотреть на то место, где собирались баптисты. Возможно, они были и не баптисты, а какие-нибудь адвентисты, ― я не уточнял. "Вдруг, – говорил приятель, – я тоже увижу там смысл и познаю сущность?"

Судя по тому, что через месяц Луконин пригласил меня в православный собор святого Александра Невского, смысла у баптистов он не нашёл и сущности тоже не познал. Возле иконы Николая Чудотворца Глеб начал с грустью рассказывать, что хочет уехать в Израиль, потому что не может смотреть в глаза. "Кому?" – спросил я. "Людям, – ответил приятель, – людям". "В их глазах я вижу грусть и нищету, – откровенничал он и без всякой связи со сказанным добавлял, что он хоть и ходит сюда, но не причащается. А мне посоветовал причащаться. Я спросил, есть ли у него соответствующие документы, чтобы выехать в Израиль, или у матери, или у других родственников, в документах которых написано то, что должно быть указано для выезда. Глеб отвечал, что таких документов нет, но всё равно он хочет уехать, потому что девичья фамилия его матери Левитина ― то есть по имени одного из колен израилевых. Может, и так, но я решил, что Луконин озаботился вселенской бедностью не просто так – он захотел убежать от неё, не в силах помочь её носителям или хотя бы попытаться. Я его понимаю, такое чувство было ой как знакомо!

Я стал дразнить его тут же, прямо у иконы святого Николая, говоря, что он не причащается, потому что хочет уехать в Израиль, а тогда какого х... он тут изображает. Тогда – в синагогу, и тогда – через обрезание, если нет документов. Я умышленно дразнил Глеба. Когда он злится, то весь в моей власти. Я не подумал насчёт святотатства: подкалывать друга в церкви у иконы древнего святого совсем негоже.

Наутро я не нашёл на шее своего крестика, висевшего на мне с тех пор, как демобилизовался. Цепочка, всегда такая жёсткая, с трудом расстёгивавшаяся, дала слабину и покинула насмешника. Я обшарил все углы в квартире, но не нашёл.

Запахло епитимьей. Будет мне впредь урок смеяться над друзьями в храме божьем. "Но, Всевышний, – возопил я, – Глеб неискренен! Он сам не знает, что ему по душе, и потому перепробовал уже несколько конфессий. Повесил себе на шею восьмиконечный крест, а причащаться не желает! Почему Ты не подскажешь ему? Меня он слушать не хочет, и мечется, как заяц, не зная, откуда ему выстрелят в спину".

Боря предположил, что у Глеба что-то с головой, а я предложил лечение, сказал, что клин клином вышибают, то есть, надо срочно на рыбалку. А, может быть, всему причиной его жена? Женщины – самый сильный стимул изменить жизнь. Сильнее только вера. Ведь это так, Всевышний?

К тому времени я уже бросил Алину и занялся поиском замены и ей, и Нелли и, наверное, поэтому потерял бдительность. Я не чувствовал себя виноватым перед ними, разве только из-за того, что не привёз крымских персиков одной и никому не рассказал про другую. Я купил пару килограммов фруктов дома на центральном рынке. Китайские забраковал сразу ― они идут вне конкурса и вычисляются с ходу. Армянские оказались в самый раз. По крайней мере, так сказала Алина: "Какие вкусные! Настоящие, крымские!" Я ей верю. Хорошо, что она не попросила привезти ей ялтинского лука. На нашем городском рынке такого нет.

Я снова был свободен. Я знал, как женщины распознают свободных мужчин. Они угадывают таких за три версты: по запаху, по небритым мордам, по голодному рыскающему взгляду и мятым сорочкам. И им наплевать на пьянство, непостоянство и измены. Свободный – значит можно клевать, а какой окажется на вкус, там будет видно.

Забегаловки с набором жаждущих любви красоток ждали меня. Первое время, когда чувства к Алине ещё теплились, когда жаль было прерванный роман с Нелли, я, чтобы не поддаться слабости и вернуть всё "взад" с обеими, отвлекался на написание романа, которому с удовольствием отдавал свободные часы. А в перерывах между главами искал себе новую подружку. Мои ноздри раздувались, как у хищного зверя, в предвкушении новых любовей.

Что до Алины, то я бросил её, хотя и не без жалости. Просто устал от её глупости.

– А я себе новую сумочку купила. Щёлкни меня с ней, – просила она. Девушка любила фотографироваться и делала это всякий раз, когда мы выходили-выезжали с ней куда-нибудь на природу, гуляли по городу, или когда что-то менялось в её гардеробе.

Алина улучала любую минуту, когда можно остановиться, чтобы сделать очередное фото. Она просила запечатлевать её везде – на фоне красивой рекламы, новогодней ёлки, витрин магазинов, всевозможных памятников, служивших ей задним планом. Новое платье, туфли или сумочку обязательно требовалось выставить во всех соцсетях, где Алина засветила свою персону.

Я фоткал. Потом она выкладывала всё это "богатство" туда, где за него можно было получить главную молодёжную валюту в виде лайков, – в "Одноклассники", в "В контакте", в "Фейсбук", в "Инстаграм". Всем доставалось поровну: социальным сетям ― одинаковое количество её личин, а девушке ― порция лайков31, достаточная на какое-то время, чтобы переключить внимание на что-нибудь другое. Когда лайки заканчивались, Алинин азарт с большей силой заставлял мой палец нажимать на кнопку планшета.

И, наконец-то, наступил день, когда мне захотелось её задушить. О, Синяя Борода! Я твой адвокат, заочный и без всякого гонорара.

– Представляешь, я только сейчас поняла, почему супермаркет называется "САМБЕРИ": это просто "сам бери". Ну, то есть "бери сам". Понимаешь? – сделала она открытие, которым не преминула поделиться.

– А раньше ты что думала? – Я с ужасом глядел на ещё недавнюю малолетку и чувствовал, как синеет моя трёхдневная щетина. Алина должна была стать первой жертвой.

– Ну... я думала, что это что-то вроде "Бредберри"32 или "Блэкберри"33. Что-то такое из Англии.

Откуда она знала про Англию? О Боже!.. Изыди! Избавь меня от этого! А, может, увезти её в Полинезию и скормить голодным крокодилам?

Скоро я превратился в завсегдатая баров, ресторанов и закрытых ночных клубов. Я рассчитывал, что именно здесь мне подвернется удача. Я отнекивался от аналогичных предложений Глеба, Бориса и брата: мне не нужны конкуренты. Я составлю им компанию на рыбной ловле, пусть и буду там под ударами насмешек, но только не здесь. Я снова окунулся в знакомую атмосферу: в смесь виски, кофе, сигаретного дыма и коротких юбок. Эта смесь густо была пропитана запахом пота, мускуса и чего-то ещё. Может быть, это запах кошачьих ферромоновых струй от сильного эмоционального напряжения?

Напряжение могло помочь только в одном: поиски новой подружки шли в ускоренном темпе. Юбки с разрезом сбоку, сзади и без разреза подстёгивали меня к скорейшему избавлению от одиночества, одновременно прибавляя пылу для написания романа. Каждая постигшая неудача выливалась в несколько страниц текста с сюжетными зигзагами, размышлениями о вредоносности излишеств, пользе воздержания, о судьбах человечества и родного государства, в котором я вынужден жить, и в котором я разочаровываюсь тем сильнее, чем сильнее крепнет моя любовь к родине. Я сформулировал свой личный патриотизм и стал его единственным адептом. Решил, что контуры государства и родины несколько сдвинуты по отношению друг к другу, и надо бы их совместить. Натягивал одну линию на другую, но всё было тщетно. Пришлось выбирать. Отгородиться от государства подтолкнул сам основатель научного коммунизма, назвав только две профессии – художника и адвоката – истинно свободными. Я примерил на себя одежду и того, и другого, и почувствовал себя вдвое свободным и уже ни за что не захотел снимать полюбившееся одеяние. А коли так, то оправдание мне было. Чтобы не свихнуться, но и не мучиться угрызениями совести противника родного государства, выработал некий приём. Нормальный такой приём: ругать государство, прикрываясь патриотизмом. "Но это ведь помогает мне", – говорил я себе, одновременно разочаровываясь всё больше из-за невозможности совмещения контурных линий. И чем сильнее разочаровывался, тем сильнее проявлялся мой творческий пыл. Но своим романом, сам того не желая, только ускорял своё разочарование.

Я пробовал этот мир на прочность, на удар, и мир отвечал тем же. Я почти бросил затею обзавестись подружкой, особенно после одного происшествия.

Это случилось в ночном клубе "У Брюса". Почти как "У Бориса" – я только поэтому и пошёл. Но лучше бы туда не ходил. Я подумал, что заведение с таким названием не должно сулить ничего плохого. В клубе был хороший бар, с интерьерами, стилизованными под знаменитого китайца, – фотографии, плакатики. Над барной стойкой "предупреждающе" висели блестящие нунчаки. В углу, справа от бара, ютился небольшой оркестрик с тремя лабухами, из которых особенно выделялся синтезаторщик. Не заметить его было нельзя – колоритная фигура: в бандане, с козлиной бородкой, с сигаретой в зубах и стаканом коричневого пойла на дне. Пробираясь к нему между столиками, чтобы заказать хит "Отель Калифорния", я случайно задел какую-то расфуфыренную девицу. Она оказалась подругой громилы с короткой шеей, находившегося у стойки. Услышав недовольный и противный визг подружки, громила обернулся, заметив, как я пытаюсь поскорее отойти от неё. Этот верзила мне был совсем некстати. Такого не пробьёшь. Да к тому же он пришёл в бар не один, а с парочкой ещё таких же гориллообразных (решили отметить юбилей). Об этом я узнал, когда они били меня возле ног синтезаторщика, который в упоении, накатив как минимум граммов двести коктейля местного разлива и закатив к потолку глаза, наяривал "Отель Калифорния". Он почему-то решил, что под "Калифорнию" мне будет не так больно, а, может, и не будут бить вообще. Он был наивным, этот синтезаторщик, храни его Муза, но громила его не понял. В проигрыше, который я особенно люблю в этом хите всех времён, верзила мне высказывал, что у него сегодня юбилей, а я испортил хорошим ребятам вечер. Про испорченный вечер он говорил искренне, с нотками сентиментальности, что, впрочем, не мешало ему месить меня со всех сторон. И друзьям его, которые били молча, ― тоже. И то хорошо – в противном случае моё чувство вины за испорченный вечер хорошим парням усугубилось бы втройне.

Когда в результате длительного периода неудачных знакомств я познакомился с Элеонорой, то сдулся, как воздушный шарик, из которого принудительно выпустили воздух. В ночном баре я приметил интересную девицу с крупнокалиберными формами и заказал ей коктейль. Рассчитывал познакомиться с ней красиво, в стиле "а-ля Борис". Бармен с усмешкой поглядывал в мою сторону, неторопливо помешивая виски с вишнёвым соком. Виски из коричневого стал кроваво-красным, и я подумал, что это не к добру. Девица оказалась не одна, а с сопровождением. Опять не светило. Я явно проигрывал внешними данными её спутнику ― высокому красавчику брюнету, наблюдавшему за моими ухаживаниями. Я предложил его спутнице напиток. Он перехватил стакан и тоже предложил ― выйти вместе справить нужду. Вроде как отойти по мужскому делу. "Окей", – согласился я, и мы проследовали в сверкающую кафелем комнату с четырьмя писсуарами вдоль стены сбоку от кабинок. Обманным финтом справа, а потом левым боковым, с разворота я двинул парню в правое ухо, в самый край челюсти. Я уложил его с одного удара. Ударил несильно – только чтобы отключить. Красавчик грохнулся на скользкий кафель и упокоился между кабинкой у стенки и первым писсуаром. Звук журчащей воды означал полное поражение соперника. Когда же, наконец, женщины будут доставаться мне без драки? Видит Бог, я этого так хотел!

Я вышел в зал, взял подругу брюнета, а теперь уже мою, под руку. Второй рукой приобнял девушку, как будто знал её целую вечность, как будто это я пришёл сюда с ней. Но сил на поддержание знакомства уже не осталось. Элли (а именно так я стал звать её, несмотря на просьбу называть её Элеонорой) этого не заметила и была энергична. Она не вспомнила о проигравшем спутнике и не спросила про него ни слова. Мне повезло: она совершенно не обращала внимания на моё состояние. Я бормотал про своё хобби, что-то про одиночество, про то, что мой друг Борька сейчас трахает очередную жену, а я всё ещё один, и мне даже не светит. Элеонора пропустила мимо ушей про одиночество, а про хобби попросила рассказать поподробнее. Оно её зацепило, и на пятый день девушка сделала мне предложение:

– Перебирайся ко мне. У меня трёшка в центре. И есть деньги. Моему бывшему мужу пришлось раскошелиться на хорошие отступные. Пиши в своё удовольствие ― я выделю тебе целую комнату под кабинет. Соглашайся! Я идеальная жена.