Текст книги "Изыди (СИ)"

Автор книги: Станислав Стефановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Предложение Элли было, как два в одном.

– Только не сочти, что я доступная. Я требовательная, – уточнила она.

– Я подумаю, – ответил я и думал три или четыре месяца. Наверное, всё-таки четыре – до начала мая, когда положительные температуры стали устойчивы.

Желание вырваться на свободу обостряется исключительно после окончания зимних вьюг, когда распускаются цветы и раздеваются женщины. На слух "Элли" звучало почти как "Нелли", и это созвучие показалось заслуживающим мужского интереса, почти кармическим. Элли оказалась полной противоположностью Нелли, и именно поэтому была нужна мне. Я рассчитывал, что она хотя бы на время станет моей Музой, и мой Пегасик снова оживится и наржёт что-нибудь на ухо.

Четыре месяца я кувыркался с Элли, как акробат на батуте, как дельфин в родной стихии. Крепко сбитая, с любимым размером Бориса, Элли удовлетворяла все мои прихоти и желания. Я называл её "моим маленьким бегемотиком", а бегемоты, как известно, раскрепощаются только в родной среде. Такая среда у неё имелась: ванная комната была как ещё одна в дополнении к имевшимся трём. В ней она расположила огромное джакузи глубиной в полтора метра, со струями из многочисленных отверстий.

– Ты хочешь в ванной? – игриво уточняла Элли.

– Хочу в воде, – отвечал я в тон и открывал кран, чтобы заполнить ёмкость предстоящего ложа любви.

Пока вода наполняла джакузи, я успевал сделать задуманное, отмечая про себя действие закона Архимеда. И сочувствовал бегемотам.

– Ты любишь передачу "В мире животных"? – поинтересовалась Элли.

– Да, а что?

– Интересно, как этим занимаются бегемоты?

Тайна бегемотьего секса была раскрыта сразу же, как только джакузи заполнилась до краёв.

В реализации инстинкта создания себе подобных бегемоту мешает вес, и он увлекает подружку как можно глубже, тем самым спасаясь от воздействия атмосферного столба. На глубине инстинкт реализуется без гравитационных проблем, эффект соскальзывания теряет свою физическую сущность. На глубине бегемот, как в невесомости. Проверено.

Условия Элли оказались простыми: надо было всего лишь согласиться жить с ней, спать с ней и слушать её бесконечные разговоры обо всём. Поговорить она любила. До такой степени, что могла часами трепаться на любые темы: от цен на колготки и недвижимость в Испании до вопросов мироздания и электронного коллайдера в Европе. Она рассказывала о своём бывшем муже, который хотя и был пакостник, но деньги давал, о том, какая погода будет завтра утром, послезавтра вечером, на предстоящей неделе и в следующем месяце... Чтобы выполнять все эти условия, пришлось бы отказаться от своего замысла оставить след в истории. За разговорами о погоде и о колготках времени на замысел не оставалось. За четыре месяца жизни с Элеонорой я не написал ни одной строчки. На образе "маленького бегемотика", как я её называл, мои усилия по подбору синонимов обрывались, и у меня появилось чувство собственной неудовлетворенности. Не знаю, как бы писалось с Алиной или Нелли, возобнови я отношения с обеими или хотя бы с одной, но возвратиться уже было нельзя ни к той, ни к другой. Обе реки поменяли свои русла, а я даже не мог и приблизиться к ним – не то что войти. Всё, что мне оставалось, – вспомнить рыжую Наташку из детства, на которую Элли оказалась удивительно похожа. Та же знакомая опытность взрослой женщины и такая же уверенность в том, что все мужчины с превеликим желанием согласятся на любое её предложение. Как и Наташка, Элли смешно шмыгала носом.

Я не нуждался в её умении в постели и в джакузи, а также в её квартире с отдельным кабинетом ― я не нашёл в этой женщине ничего идеального и недоступного. А кровать у Элли была такой огромной, что пугала именно размерами, и я так и не смог избавиться от ощущения, что её хозяйка однажды утащит меня под неё и зацелует в присос. Трёхкомнатная квартира могла бы устроить разве что Бориса. Но и того бы выгнали за болтливость – большую, чем у самой хозяйки. Я бы его тоже турнул и был бы гадом, не нашедшим терпения для своего лучшего друга.

Глава десятая

Юриспруденция, однако

К юмору судейских я до сих пор не могу привыкнуть, но отношусь к нему с пониманием. А мой слабый желудок понимает судейский юмор ещё лучше и с трудом сдерживается, чтобы не отозваться на него.

– А когда мы будем выступать? ― тихо и робко звучит жалобный голос адвоката, после того как, заждавшись своей очереди, один из защитников решает напомнить председательствующему, что пора заканчивать выяснение процедурных вопросов "с разных точек зрения".

Судья пустился в рассуждения на тему "А кто тут у нас что заявляет? Мы сейчас рассмотрим с разных точек зрения" и якобы забыл, что в деле участвует ещё и сторона защиты.

– Сегодня вечером на городской набережной фестиваль самодеятельной песни намечается. Вот там и выступите, – пытается шуткой сгладить судья возмущение адвоката. – Вы же к нам из города В. приехали? Вот и покажите, что умеете.

С юмором судья. Совсем не похож на коллег в городе В.

– А я Вам отвод заявляю, – набирается храбрости заезжий адвокат, недоумённо посматривая на своих товарищей из местных.

– Потом, потом. Вы пока себе пометки делайте. Потом рассмотрим, – как ни в чём не бывало продолжает судья. Хорошая шутка правосудию не помеха.

Представитель защиты дуреет от такого бесцеремонного обращения с буквой закона и отвечает тем же:

– Пометки у меня дома кот делает. Я Вам отвод заявляю. Извольте, Ваша честь, уйти в совещательную комнату для рассмотрения.

Его "извольте" звучит почти как "выйдите вон", что, впрочем, лучше, чем "идите на ..."

"Его честь" удивленно смотрит на осмелевшего юриста и вздыхает. Он понимает, что перегнул палку. "Ладно. Разберемся. Отрегулирую наказанием. Я те покажу "извольте"", – говорит он про себя, а вслух объявляет:

– Суд удаляется для рассмотрения заявления об отводе.

Такие и похожие на них картинки подсмотрены и навечно зафиксированы сторонними наблюдателями и непосредственными участниками судебно-процедурных зрелищ ― не сотрёшь. Жизнь была бы скучна без них, не правда ли, господа писатели?

Судью Перетряхина звали "спортивным комментатором". За дело звали. Перетряхин был большой любитель поговорить во время судебных процессов. В этом хобби он переплюнул таки нашего брата адвоката. Переплюнул законно, никто даже и не думал оспаривать первенство.

Его белорусский акцент вводит в заблуждение, потому как иногда совершенно неясно, кому заявлять отвод. Он начинает:

– Дело рассматрывает судья Перетрахин. Отводы будут?

Отвод Перетряхину заявлять вроде как было не за что, а "Перетрахину"...

– Зачэм ты это совершыл? Штобы што? Не слышу. Што? Нарушыл? Понятно. Прызнаёшь, значыт. Это хорошо, это понятно. Закон скидку предусматрывает, но только если прызнаёшь. А если нет – никакых скидок. Если не прызнаёшь, то никаких змякчаюшчых. Змякчаюшчые есть, но это уже другие змякчаюшчые – характеристика там хорошая или ешо што. Или дзэци34 если есть, тогда можно как змякчаюшчэе. Я понимаю, всякие бывают обстоятельства, но надо прызнавать, потому что если прызнал, то змякчаюшчэе обстоятельство есть, а если не прызнался – вот тебе змякчаюшчэе, то есть никакого змякчаюшчэга...

Перетряхин удачно совмещал в себе комментатора футбольного мачта и воспитателя младшей группы детского сада, но в качестве комментатора был интереснее. Комментатор не может остановиться: футбольный матч без звука скучен, как немое кино без титров. Тогда как менторский тон воспитателя должен быть моментальным и запоминающимся, как бросок кобры, как револьверный выстрел. Но оба амплуа удаются судье. В обоих режимах он хорош.

Сам задаёт вопрос ― сам же отвечает: развёрнуто и вместе с тем содержательно. Со смыслом отвечает, иногда с метафорами. Грамотно ведёт процесс судья Перетряхин, соблюдает очередность: всем предлагает высказаться, да не у всех получается воспользоваться. Даже адвокатам для надлежащего исполнения воли клиентов частенько приходится изрядно поднапрячься.

Поскольку получил удовольствие сам, было бы негоже с моей стороны этим удовольствием не поделиться, и потому продолжу знакомить читателя с судьей Перетряхиным. Оставлю лишь в сторону его колоритный акцент для лёгкости восприятия текста. Впрочем, восстановить его в монологах судьи, имея перед собой пример и немного воображения, не составит особого труда. А выглядела речь его примерно так:

– Истец, говорите, слушаю! Давайте говорите. Коротко, ясно. Сжато изложите свои доводы. Только суть. Что хотите сказать в защиту своей позиции? Ага, понял вас. Пожалуйста, не торопитесь, можете спокойно изложить свои доводы, то, что считаете необходимым. Без спешки, спокойно изложите доводы в обоснование своих требований. Напоминаю: каждая сторона должна представить доказательства в защиту своих доводов. Слушаю, истец. Говорите. Так, значит, вы говорите, поддерживаете свои доводы? Понятно. Всё у вас? Все доводы изложили? Ясно, понял вас, истец.

До истца даже не доходит, что он, по версии Перетряхина, вроде как уже всё изложил.

– Теперь ответчик, – продолжает Перетряхин. – Слушаю вас, ответчик. Пожалуйста, теперь вы излагайте свои доводы. Коротко, сжато, суть. Понятно. Напоминаю: каждая сторона обосновывает свою позицию и должна доказать те обстоятельства, на которые ссылается в обоснование своей позиции. Изложите, ответчик, свою позицию! Насколько я понимаю, вы не признаёте исковые требования? Так, понятна ваша позиция. Коротко изложите всё, что считаете нужным. Пожалуйста, говорите, слушаю вас, ответчик.

Не успевает открыть рот ответчик, не успевает!

– Так, подождите, ответчик. Слушаем истца. Говорите, истец. Понятно. Ясно. Коротко изложите суть. Хорошо, я вас понял, истец... Стоп. Теперь ответчик изложит свои доводы. Коротко, по существу. Хорошо, ответчик. Ясно.

А вот вам другое дело ― у другого судьи. Рассматривается дело по обвинению злостного неплательщика алиментов, задолжавшего своим детям больше миллиона. Злодей уже был судим и по такой же статье, и за всё тот же миллион. Но тогда ещё именно миллион, а теперь долг вырос. Примерно на триста тысяч.

Подсудимый под стражей, доставлен в суд под конвоем, конвоир охраняет его не очень бдительно. Можно сказать, совсем не бдительно.

Процесс над алиментщиком задерживается на полчаса по причине проявления у судьи большей бдительности, чем у конвойного.

– Всем встать, суд идёт! – командует секретарь.

Все – это прокурор, адвокат, подсудимый, его бывшая жена, в дебете у которой миллион с гаком, но в кармане пусто, и конвойный. Все, кроме конвойного, встают сразу.

Вошедший судья изумлён, недоумённо смотрит на всех, ещё недоумённее – на конвойного, который в ожидании судьи вздумал немного вздремнуть. После минутного замешательства судья зычно будит задремавшего конвоира и начинает распекать.

Распекает он его ровно тридцать минут: гневно стыдит, игнорируя принцип не ругать при подчинённых. Адвокат с прокурором тоже считают, что этот принцип на отношения "арестант – конвоир" не распространяется, но задержка процесса на полчаса в их планы не входит. Они надеялись успеть не только пообедать, но и приехать домой хотя бы к двадцати ноль-ноль. А ещё они понимают (особенно адвокат), что заявление всяких там ходатайств этим судьей будет расценено как затягивание процесса. После тридцатиминутной "артподготовки" процесс наконец-то начинается, и опасения адвоката подтверждаются.

– Не будем затягивать процесс, – отклоняет судья ходатайство адвоката о вызове дополнительного свидетеля.

– Вы сами затягиваете! Давайте не затягивать, – хмурится судья на просьбу адвоката объявить небольшой перерыв, чтобы переговорить с подзащитным.

Нервно проходит процесс, неспокойно. Невозмутимы только двое: подсудимый (ему спешить некуда) и его бывшая жена. Ей судья понравился: строгий, справедливо будет дело рассматривать. Получит ли свой миллион, предназначенный детям, ей неизвестно. О том ведомо только должнику. Он один знает, что никакого миллиона, тем более с гаком, взять с него невозможно.

Такая вот картина получается, интересная и зрелищная. Жаль, публики нет. Без зрителей сегодня дела идут. Как прогон в театре перед премьерой, но премьеры не будет. Читки дел идут скучно, монотонно, с зевотой. А ведь как раньше было: "Сегодня в суде слушается дело такого-то". Или: "Тот-то против того-то. Вход свободный". И паспортов не надо, чтобы могли люди в свой же народный суд прийти. Не для всех зрелища сегодня, не для всех! А только для узкого круга узких специалистов, одним из которых я и являюсь. Хотя стало модным оповещать об арестах крупного чиновничьего народа.

Витька Ромашко считает, что я слуга дьявола, а я и не возражаю. В государстве, где на балу у самих себя ничто никому не угрожает, поневоле придёшь к особому пониманию юриспруденции. Может, из-за океана виднее? Хотя, если тётка в короне35 зажгла факел, значит за её спиной совсем темно.

Насколько лучше справляется с правосудием наша слепая с весами36, я спрошу у народа, благо его представитель всегда под боком.

– Ну и суд! Ну и судилище! – восклицает Борька. Он прост, как правда, он всё никак не может забыть свой судебный процесс, когда отстаивал своё право называться пчеловодом. – А я-то, я-то думал, всё, как в кино. Наши судьи – жесть! Настоящие зомби. И говорят на каком-то птичьем языке. Между прочим, ты видел фильм "Я не виновен!"? Посмотри. Вот где суд на самом деле!

Называется, дожили. Человек из народа советует адвокату посмотреть кино про настоящий суд. Да к тому же американское. Однако, кладезь советов мой друг Борис.

Адвокатом я устроился сразу после окончания института. Никем другим быть не хотелось. Я не люблю копаться в окровавленных следах, оставленных на месте убийства, и записывать в протокол признаки трупного окоченения тоже не люблю. И защитником государства быть не хочу ― оно облачило бы меня в голубой мундир, а голубое мне не идёт из-за цвета глаз.

В родном городе стать адвокатом не довелось, никто не хотел брать новоиспечённого юриста. В адвокатской палате смогли предложить только провинцию. Я согласился. Какая разница, где набираться опыта. Может быть, в глуши даже и лучше.

Я уехал в глухой районный центр, где имелся всего один судья. Расстояния между селами были приличные: по сто километров и больше. В "судейский дом", как его называли в районе, народ со страхом приезжал утром, получал свою порцию правосудия и вечером на том же автобусе с мыслью, что в этот раз пронесло, возвращался домой.

Район изобиловал дикорастущей коноплёй, из которой только ленивый не готовил марихуану, а то и гашиш. Если смешать гашиш с подсолнечным маслом, получается гашишное масло. Не засыхает, как гашиш, и торкает сильнее. Все эти криминальные премудрости я выучил ещё до службы в советско-российской армии, мне они не были в новинку. Новым и необычным оказалось только количество уголовных дел данной категории: почти каждое второе имело отношение к изготовлению марихуаны и гашиша. Наказания давались нестрогие – несколько месяцев исправительных работ. Лишение свободы назначалось редко.

Первые недели я находился в предвкушении результатов своей адвокатской деятельности и денег. Вот где заработаю на свою мечту! Я согласился уже на самый минимум, но с кабинетом. Дом без кабинета ― это уже не мечта, это уже эрзац. Но не тут-то было ― мечтой и не пахло, даже усечённой. Скоро я заметил, что для защиты ко мне никто не приходит. Я оказался в растерянности. Надо было что-то есть и пить, платить за съёмную квартиру, а клиенты отсутствовали. Между собой местные судились нечасто. Всё решалось полюбовно, иногда на кулаках, в худшем случае ― поединками на вилах, что, к слову, редко заканчивалось трагично. Максимум, к чему приводили такие стычки, ― парочка уколов куда-нибудь в голень или стопу, что означало "не заходи, падла, за черту" ― за межу то есть. Фиксировать физический вред было некому и негде. Ближайший судмедэксперт находился в районном центре в ста километрах от места ристалища. Короче, мне и тут не нашлось работы.

Судья, он же председатель местного суда, был старше меня лет на восемь – десять и одинок, как половозрелый олень-рогач в непролазной чаще, в которой, кроме него, других оленьих особей, а конкретно, самок, не водится. Я рассчитывал, что хорошие отношения с ним помогут быстрее адаптироваться в этом забытом Богом краю, а ему ― немного скрасить опостылевшие одинокие будни.

Я решил, что судья, такой же залётный, как и я, наименее вреден для коммуникации с точки зрения поддержания реноме и ореола таинственности. Поначалу мы болтали у него в кабинете на свободные темы. Скромный адвокатский угол располагался в здании суда у входа, что позволяло отслеживать поступление дел и перехватывать подсудимых. А в свободные часы я запросто захаживал к Николаю Петровичу. Так звали судью с говорящей фамилией Судякин. Когда его избрали народным судьёй, выделили квартиру. Жилище располагалось на пятом этаже, с встроенной печкой, труба которой выходила прямо на крышу. Удобно, если учесть, что местная котельная по причине перманентного пьянства кочегаров воду в отопительной системе до нужной температуры никогда не доводила. По этой причине я чуть не замёрз в первую зиму: в моей квартире печки не было. Когда грянула приватизация, Судякин от подарка отказываться не стал и первым воспользовался "щедростью" государства, вызвав упреки местной власти. Для следующего судьи свободных квартир уже не оказалось.

Из членов вверенного ему коллектива в количестве трёх штатных единиц (завканцелярией, секретаря судебного заседания и уборщицы) только секретарь представляла стратегический мужской интерес. В её обязанности входила фиксация всего происходящего в судебных процессах. Секретарша была худющей, костлявой и очень смазливой, хотя и со слегка раскосыми глазами. Про таких говорят "красота на грани". На широких скулах кожа натянута, как на барабане у Рекса в нашем батальонном оркестре. Как говорит Борис в подобных случаях, "ещё чуть-чуть красоты ― и уродина, гадом буду". Зимой и летом секретарша носила жёлтые туфли на высоком каблуке, в которые переобувалась, приходя на работу, а вечером снимала и ставила под стол до следующего утра. Звали её Верочкой. Верочка была молода, поэтому отчество у неё отсутствовало.

Я поглядывал на неё, но все мои мужские желания, как в песок, уходили в постоянные препирательства из-за некачественно записанных показаний. Она вела протоколы судебных заседаний. Вела их плохо, мне приходилось тратить килограммы бумаги на замечания, с которыми Судякин иногда соглашался, а иногда и нет. Я постоянно возмущался таким отношением к правосудию и не заметил, как моё возмущение перешло в наглость: я стал советовать Судякину её уволить.

– Коля, надо её увольнять, она опять всё перепутала.

– Посмотрим, ― уклончиво отвечал тот.

Когда я по привычке зашёл к нему в кабинет, не постучав, не пожалел, что купил видеокамеру "Панасоник" последней модели. Перед тем как уехать бороться с несправедливостью следствия, частично несправедливыми приговорами и некачественными протоколами судебных заседаний, я купил неплохую цифровую видеокамеру. "У видеокамер этой марки хорошее разрешение", ― заверил лохматый, в узких брючках, как будто их натянули на него с мылом, менеджер по продажам. Чем и сразил. Сразил не брючками, а количеством матриц. Оптика у камеры была лейковская, а матриц целых три. В матрицах я понимал плохо, но подумал, что три ― это много, а значит, круто. Будет развлечение в глубинке ― природу снимать. Я решил, что моему "Панасонику" природа должна отдаться без всякого.

Голая задница председателя и ноги в жёлтых туфлях на высоких каблуках у него под мышками, направленные на меня, как стволы охотничьего ружья перед выстрелом дуплетом, были дорогим компроматом. Не против Судякина ― против Верочки. А что? Нормальная себе такая инсталляция, сгодится для её увольнения. "Не очень-то и одинок этот олень. Понятно, припёрло. А закрываться уже не надо?" ― подумал я про себя.

Я долго ждал удобного случая, решив уже, что если он опять не закроет дверь, то стесняться не стану. Когда я окончательно осознал полное отсутствие подзащитных, сам не понимаю, почему, разозлился, и решил это дело расследовать, прибегнув к древнему способу получения нужной информации. Шантаж ― любимое средство спецслужб, как говорит Глеб. Как было поставлено дело народного правосудия? Так же, как и везде: следователь заканчивал расследовать дело за очередные несколько граммов марихуаны, сдавал в прокуратуру, а оттуда дело перекочёвывало в суд. Перекочёвывало вместе с марихуаной, ставшей вещдоком. Судья вызывал любителя кайфа по повестке, и любитель превращался в подсудимого. Подсудимый шёл ко мне, защитнику отдельных оступившихся представителей народа, и мне оставалось сказать, сколько. Круговорот марихуаны в системе "опер ― следователь ― прокурор ― судья" заканчивался актом об уничтожении, и в этом цикле вполне логично находилось место и адвокату. Пропитание я себе обеспечил сложившимся порядком вещей и собственным монополизмом (других адвокатов в районе не было). Как в Америке: мимо адвокатов не пройдёшь. Но шли недели, цикл совершал очередной круг, а защищать было некого. Я убеждал себя, что это временно. Марихуаны в районе пруд пруди. А, может, курить её перестали, проклятую? Да вроде не должны. Она даже в огородах растёт ― не удержишься. "Пустяк вопрос, ― думал я, ― птички не сеют и не пашут, а хлеб им Всевышний даёт. Проживу".

Время шло, дела поступали, аккуратно регистрировались, а подсудимых не было. "А почему дела редко назначаются?" ― задумался я. Что-то тут не так. Пора принимать меры, и я решил: лучшего информатора, чем Верочка, не найти. Тем более что дела из прокуратуры, располагавшейся в одной из половин "судейского дома", но с другого его конца, во вторую половину, где хозяйничал Судякин, заносила Верочкина мать. Она, как и дочка, тоже работала секретарём, но прокурорским. Женщина тоже ничего: одинокая, сорока двух лет, счастливая уже от того, что у неё есть работа, и по этой причине державшаяся за своё место, как жена за заботливого мужа. Дела она вроде бы заносила, но куда они девались, я никак не мог понять.

– А-а-а, на доследование отправил, ― отмахивался от моих осторожных намёков Судякин.

Но я заподозрил неладное. Подозрения усиливались, их надо было срочно разгадать, и тут подвернулся фарт ― незакрытый кабинет председателя суда.

– У меня один деликатный вопрос, но об этом ― никому. ― Я приложил палец к губам и показал Верочке видео. Председатель был в отъезде, и в его кабинете секретарша распоряжалась, как у себя дома. И тут же небрежно добавил: ― Хотя жёлтые туфли могут быть у кого-то ещё. Но зато такого стола, как у нашего председателя, во всём районе ни у кого не найдёшь. Интересно, а какие дела ― уголовные или гражданские ― он подкладывает на столе под...?

Молодец Верочка! Я оценил её мужество. Она прикусила губу, посмотрела на меня бесстыже-невинным прищуром своих раскосых глаз, подошла к стоявшему в углу кабинета холодильнику, достала оттуда кусок колбасы и спросила:

– Ну, и какой у вас деликатный вопрос? Только маме не говорите ― она скандал поднимет.

– Хорошо, не скажу. Меня интересует, почему дела не назначаются. Я пятый месяц без работы сижу.

– А Николай Петрович приговоры заочно выносит, ― объяснила она.

– Это как? ― опешил я. ― Что значит заочно? Все подсудимые в бегах?

– Очень просто. ― Как ни в чём не бывало, Верочка отрезала от колбасы кусок и сделала два бутерброда. Один протянула мне: ― Бутер будете? Нет? Ну как хотите. ― И продолжила: ― Накопится штук десять дел ― Николай Петрович садится в кабинете и строчит приговоры, как под копирку, только сроки разные: восемь, десять месяцев исправительных работ или год. И отсылает по деревням на дом. Кому охота ехать за тридевять земель? Зато дела рассматриваются вовремя, и никто не жалуется. Он так давно уже работает.

– А протоколы? ― очумевший, спросил я Верочку, безмятежно жующую второй бутерброд.

Но можно было и не спрашивать. Как отписывались протоколы, моя видеокамера зафиксировала в лучшем виде всеми своими тремя матрицами. А секретарша и не ответила за ненадобностью.

Словом, я рисковал окочуриться с голодухи. На последние денежные остатки взял бутылку любимого абсента и зашёл к Судякину. Постучал, конечно. Он был один и усиленно писал. "Ну да, приговоры пишет, меня обкрадывает", ― подумал я.

– Хорош работать, дай отдохнуть Фемиде ― устала она поди! ― сказал ему и поставил на стол бутылку.

– Сейчас, только допишу приг... ― Судякин осёкся и посмотрел на меня, пытаясь угадать, понял ли я.

– Да, понял, понял. Приговор пишешь? А адвоката, значит, по боку? Тебя, небось, государство кормит, а мне кто заплатит?

Петрович скукожился и засуетился. Он догадался, что я всё знаю.

– Кто?.. Верка? ― спросил он.

– Да это уже не важно. Рюмки доставай. И колбасу из холодильника.

– Есть колбаса. Я вижу, ты хорошо осведомлен. Ну Верка! Уволю к чёрту.

– Она ни при чём.

Я почему-то решил не выдавать Верку, хотя ещё недавно имел на неё зуб. Чтобы объяснить свою осведомлённость, тут же на ходу придумал историю про скотника:

– Ко мне скотник приезжал из села Петровского. Приговор показал. А там десять месяцев лишения свободы. Так и написано: "Под стражу взять в зале суда". Пришёл и спрашивает: "А где у вас зал суда?" Ты что, совсем охренел? Так и вылететь недолго.

– А про колбасу тебе тоже скотник? Ну... короче... ― ещё немного, и Судякин стал бы заикаться, ― что ты ему сказал?

– Сказал, что ошибочка вышла. Типа что-то в канцелярии напутали. Перепутали с кем-то. Скотник оказался из бывших трактористов, на дерьмо за травку понизили, но башка пока соображает. "А адрес, ― говорит, ― тоже перепутали? Точно по адресу письмо принесли". Успокоил, как мог. Завтра придёт, так что рассмотришь дело, как положено: на заседании, с секретарём, только за столом, а не на столе и...

После второй я разошёлся. А чего стесняться? Вопрос выживания, как– никак.

– Ты договаривай, договаривай. И... это ты кого имеешь в виду? И какой такой стол?

– ... и с адвокатом, ― закончил я фразу. ― Между прочим, на последние купил. ― Я кивнул на бутылку. ― А про стол я тебе потом скажу. А, может, ты меня того ― на казённый счёт? Из с-с-с-воих, из государственных выделять будешь? ― Меня совсем развезло. ― А?

– Константин, всё н-н-ормально... Я тебе так скажу: скоро дело по убийству в суд поступит. Слыхал, в селе Долгом главного зоотехника убили? Трактором переехали...

– А что мне от одного дела? А остальные ― м-м-имо?

– ... там из-за коровы история, ― продолжал успокаивать Судякин, не обращая внимания на моё недовольство, ― короче, виновный ― под стражей. Его жене пришлось корову забить.

– Какую ещё к-к-к-орову?

– Свою... Зоотехник по её просьбе осеменять начал, да по пьянке не туда засунул.

– Бывает...

– Ты слушай дальше. Хозяин, ну тракторист который, увидел корову загубленную, накатил сто пятьдесят и зоотехника того... переехал. Тр-р-р-актором. Арестован. Жена ― без мужа и без коровы. Молодая, между прочим.

– Кто молодая ― корова? ― решил уточнить я.

– Да какая корова? Жена-а-а. Мясо продаст и тебе зап-п-п-латит. А Верку уволю.

Абсент мы с Петровичем допили, придя к обоюдному согласию, что дела он назначать будет.

– Хотя бы через одно, ― согласился я кое-как.

– Ты пойми, мне эти дела ― во-о-о где. Меня в краевой суд зовут, надоело в этой глуши сидеть. Выйдешь из дома, глянешь вокруг ― одни и те же рожи. Тоска. Недавно в архиве сборник постановлений нашёл. Каких, ты думаешь, лет? О-о! Постановления наркоматов тридцатых годов. Любопытные документы, скажу тебе. Например, "О запрещении самовольной кастрации баранов". Без разрешения райкомов и райисполкомов самостоятельная кастрация считалась вредительством со всеми вытекающими. Н-н-адоело всё, я тебе скажу.

– Ага, зато В-в-еркины скулы не надоели.

– И не только скулы... ― Судякин заулыбался.

– Да весь район знает. Так что сматывайся скорее, пока её маман дочку свою на тебе не женила.

– У-у-йду. В крайсуд. Я тебе так скажу: Верка тебе достанется. Её с с-с-обой не заберёшь.

Глава одиннадцатая

Карта «Суд», перевёрнутая

Николай Петрович был способным судьёй. Ленивым, но способным. Он не утруждал себя литературными изысками, отчего его приговоры приходилось расшифровывать под местным наркозом ― без бутылки не разберёшь.

По причине удалённости Судякин, как и я, был монополистом. Его монополия выражалась в невысказанном шантаже, но понимаемым всеми, особенно секретарём по идеологии. Намаявшись без своего судьи, районные партийные власти терпели любого, чем Судякин и пользовался. В этом и состоял его шантаж. А соединившись с его ленью, на выхлопе шантаж производил приговоры и решения, отличительной особенностью которых было отсутствие в предложениях предиката. Натурально.

"... В тексте приговора по делу гр-на Ж., состоящего из четырёх печатных листов, содержится 20 грамматических, 30 орфографических, 125 пунктуационных и множество прочих мелких ошибок, что, безусловно, влияет на степень его понимания при зрительном восприятии. В рассматриваемом тексте самые частые ошибки ― предложения без предиката, то есть без второй, необходимой части суждения..." ― радостно, дорвавшись, как палачи до жертвы, употребляя специфические термины, долбали лингвисты судейский вердикт.

На приговор по делу Ж. я ополчился не только потому, что не согласился с квалификацией. Из этого приговора я ничего не понял. А, как известно, непонятное раздражает. Я разозлился и заказал лингвистическую экспертизу.

Эксперты отнеслись ответственно и с удовольствием набросились на объект исследования. С таким творчеством они прежде не сталкивались. Заждались. Их профессиональное зрение стало тускнеть без работы. Итак, текст гласил следующее:

"Гр-н Ж., являясь должностным лицом ― директором лесхоза, в функциональные обязанности которого входит согласно типовой инструкции, утверждённой Управлением лесами, руководство всеми видами деятельности, координация их деятельности, обеспечение выполнения региональных программ, проведение работы по обеспечению соблюдения, то есть выполняющий организационные функции, находясь на госслужбе руководителя лесхоза, понимая, что, используя своё служебное положение, может влиять путём подачи подчиненным ему сотрудникам обязательных для исполнения указаний на увеличение или снижение сумм неустоек, начисляемых по результатам освидетельствования мест рубок предприятиям, осуществляющим лесопользование на территории лесхоза, решил незаконным путём, получив в качестве взятки, приобрести в свою собственность дорогостоящий автомобиль стоимостью..."