Текст книги "Изыди (СИ)"

Автор книги: Станислав Стефановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Поставьте у себя дома. Всякому творцу любой труд к лицу, – изрёк "Лоцман", и мы с ним согласились. Ведь ещё надо было удовлетворить мальчишеское любопытство насчёт судоходных возможностей наших моделей.

По окончании выставки мы предложили Витьке опробовать его яхту на нашем болоте за домами, где все мы жили. Болото служило нам полигоном, на котором мы испытывали свои сапоги, катались на плотах, и в котором добывали корм для аквариумных рыбок. А зимой болото превращалось в каток. Короче, райское место, очень необходимое в мальчишеской жизни, где мы были самими собой: и вредными, и трусливыми, и храбрецами. Мы относились к этому грязному болотцу как к маленькому кусочку огромного мира, и этот кусочек являлся нашей полосой препятствий для обнаружения себя настоящих – таких, какие есть на самом деле. Мы были абсолютно счастливы в этом отдельно взятом уголке природы родного микрорайона. Мы с Борькой жили в одном доме, Витька – в соседнем. Свои "яхты" мы уже "вывели в море". Мой "Дункан", как только его спустили на воду, сразу накренился на правый бок. "Аэлита" Бориса продержалась дольше: проплыв три метра и уже было обнадёжив, что хоть одна построена правильно, она кувыркнулась, почему-то носом, потом попыталась выровняться, но тщетно. Борька, как и я, не рассчитал баланс балласта. Так нам сказал Витька с задранным вверх подбородком. Витькина после спуска поплыла легко и грациозно. Паруса надувались лёгким ветерком, поворачивая судно то влево, то вправо, а после десяти минут плаванья каким-то образом яхта послушно повернула к нам и ткнулась носом в берег. Мы с Борисом смотрели с открытыми от изумления ртами. Витька, напротив, победно, с видом знатока: "Ну что, съели?"

Склоняясь над яхтой с высунутым языком, я представлял себе, что строгаю огромные брёвна, аккуратно выстругиваю пазы и складываю друг на друга. В мыслях я строил не яхту – я строил свой дом. Может, поэтому все мои шпангоуты получались гигантскими? Я с сожалением уменьшал их до нужного размера. Яхта хрупкая вещь, её можно разбить одним ударом кулака. И моя детская мечта была ещё такая же хрупкая, как и яхта.

Поставив самодельные судна дома на видное место, мы решили сменить квалификацию, перейдя в соседнюю комнату-мастерскую (само собой, вслед за Витькой), и были посвящены в таинство авиамоделирования. Через месяц, с приступом мальчишеской гордости за себя, конструкторов, из этой мастерской мы вынесли три модели.

Я лопался от гордости своим тяжеловесным аэропланом с моторчиком – модель оказалась похожей на дом с крыльями, вздумавший с высоты полёта присмотреть себе место для вечной стоянки. Он и взлетел, мой рукотворный дом-самолёт. Но поднявшись метров на двадцать, грохнулся о землю, отбросив хвост и разбросав в разные стороны руки-крылья. До моей мечты было ещё слишком далеко.

Излишне упоминать, что и Борькин самолёт постигла та же участь. В небо взмыл только один. Витькин.

"Надо было нервюры точить, как положено", – снова изрёк Ромашко, подписав окончательный приговор несостоявшимся юным техникам...

Таким был Витька. А сейчас он жил в Америке и ехал на работу в Нью-Йорк.

– Привет! Я на работу еду в автобусе. Я в Нью-Йорке работаю, а живу в пригороде. У меня свой дом, жена и трое детей: старшему, Голбейту, восемь, дочке Джейн – пять, и младшему Майку два года.

– Витя, привет! А почему ты шёпотом? – спросил я.

– Здесь нельзя говорить в автобусе по скайпу. И по телефону тоже. Приеду на работу – поговорим. Через полчаса.

Пришлось ждать, хотя время было для отхода ко сну. А в Нью-Йорке день только начинался. Через полчаса Виктор появился в скайпе и затараторил, как я ни пытался вставить хотя бы слово.

– Америка – это страна, где всё нельзя. Нельзя разговаривать по телефону в автобусе, нельзя ловить рыбу там, где ты хочешь. Нельзя искупаться, где хочешь. Нельзя отдохнуть семьей на берегу реки. Всё это можно только после предварительной заявки, которую следует подать заблаговременно, и тебе выделят три метра берега, и столько же – на какой-нибудь лужайке, где поместится лишь палатка – только-только, дальше выделенной черты нельзя. Так везде и повсюду. Я давно хочу купить дом в России с участком. Ты не знаешь, сколько стоят дома в России?.. Так ты говоришь, Крым сейчас наш? О-о! У меня в Крыму жила моя первая любовь, никогда не забуду. Звали её Людой. Или Любой – точно не помню. Но это не важно... Я уже примеривался к ценам, хочу осесть где-нибудь в районе Сочи, я ещё точно не решил. А вообще-то лучше – в Подмосковье. Там берёзы белые. Ах, какие там берёзы!.. Я работаю ювелиром. Вот это моя мастерская, хоть и небольшая, но приносит доход. Я сейчас точу колье. Супер, а не колье – бриллиантовое, очень много мелких деталей, каждую деталь надо выточить строго по размерам и подогнать друг к другу... У меня трое детей, но, скорее всего, уеду один: жена – американка и в Россию не хочет... Кем ты, говоришь, работаешь?.. А, понятно. Я тут тоже сужусь уже три года с полицией. Меня с кем-то перепутали. Ну, адвокаты, ну, прохиндеи! Адвокаты – это слуги дьявола. Но ничего – шустрые. Особенно после того, как я заплатил им. Пришлось брать кредит. Таких денег, что они попросили, у меня не было... А ты читал? – Виктор продиктовал название книги неизвестного мне американского писателя. – Вот тебе ссылка, но скорее всего, она не откроется... Что, уже попробовал? Не открывается? Ну что я говорил? Там секретные вещи про то, кто правит миром. Бесполезно, ссылка не откроется... Ладно, давай. Пока, до скорого...

Пожалуй, в Америку я не поеду. Из страны выборочного счастья и всеобщего патриотизма в страну тотального нельзя – какой в том смысл? Вот и «кот в сапогах» Витька пакует чемоданы и подтягивает ботфорты. Ему тоже хочется иметь свой дом. Он не нашёл его в Америке. Может, потому, что Америка забыла о своей главной миссии, об идее, с какой начиналась, и о том, к чему стремилась? Страна равных возможностей породила знаменитую американскую мечту, ставшую желанной целью для всех прибывших. И даже не надо рифмовать гимн – эта мечта и без рифмы притягивала миллионы:

Изгои, страстно жаждущие свобод,

Мать беженцев свободой нарекли.

Свобода факел подняла над миром!

Когда желание превратиться в свободную бабочку скатилось к инстинкту поедания ход-догов? Когда страна работяг превратилась в скопление тучных ленивцев-паразитариев, поглощающих гамбургеры, как гусеница – зелёную листву? Америка – страна наоборот. Ещё немного, и свободная бабочка сама станет жирной гусеницей...

Значит, Полинезия? Много ли счастья в Полинезии – про то мне было неведомо, как неведомо и то, где спрятана истина. А ехать наобум – безумная идея. Дробомания есть психическое заболевание. Посвятить примитивному бродяжничеству остаток жизни? Уж лучше тогда в психушку для безнадёжных – там и окончить свой бренный путь. Там хотя бы меня поймут, а, может, и откроют настоящую истину.

Были и другие варианты. Осталось выбрать между знакомым московским профессором модной медицинской отрасли, предложившим на выбор два варианта (первый – жёстче, в нём я должен был начать с нуля, второй – с той точки, на которой остановился), и моим приятелем Глебом с его связями в паспортной службе. Оба охотно согласились помочь, когда я окончательно разочаруюсь в себе и своей мечте.

Глава седьмая

Курортный роман

Я лечу в Симферополь. В одном из крымских городов у меня дело о наследстве. Это наследство Бориса по праву представления. Его дед умер после смерти своего сына, Борькиного отца, и только сейчас приятель решил заявить о своих правах, хотя времени прошло больше, чем для этой процедуры отпущено по закону.

– Это дом моих деда с бабкой. Когда-то я жил в нем. В доме была русская печка, как сейчас помню. Ты когда-нибудь видел русскую печь? Между прочим, даже ООН признало русскую избу с русской печкой идеальным жилищем. Гадом буду, сам где-то читал, – убеждал меня Борис.

– Ага, ― поддакивал ему я, ― так же, как и кошки Эрмитажа. Тоже где-то читал.

– А при чём тут кошки?

– Когда я построю свой дом, я возьму кошку из Эрмитажа. Дом без кошки уже не дом.

– Ты хочешь построить дом?

– Да, ― ответил я.

– Тогда тебе нужна женщина. Дом без женщины как музей без посетителей. Он никому не нужен.

Я вздыхаю и мысленно соглашаюсь. И кошка, и женщина есть необходимые атрибуты дома. И если с выбором кошки затруднений нет, то с женщиной сложнее. Для моей мечты подойдет только идеальная женщина, и я её никак не могу найти. Может, потому, что неидеальный сам? Чтобы встретить идеальную женщину, надо ей соответствовать, а я не хотел быть идеальным. К этому пока не было мотивации.

Я спросил Борьку, почему он пропустил столько времени и ни разу не объявился. Мог послать какое-нибудь письмо, наконец.

– Дела, старик. Некогда было. Жёны и вечные выяснения отношений с ними ― это якорь, гиря, подвешенная к ногам, которая тянет вниз, ― оправдывался он, пытаясь уйти от моих укоров по поводу просроченного наследства. И ещё что-то там объяснил насчёт Украины: ― Там закон приняли, по которому въезд на Украину запрещён на три года после посещения Крыма. А моя малая родина ― Львов. Сам понимаешь.

Дела были ни при чём, и жёны тоже. Разве что закон о правилах въезда на полуостров без высочайшего дозволения извне мог явиться причиной. Но тут надо выбирать одно из двух: либо удовольствие, либо его последствия. Как правило, выбор делают в пользу последнего. Борис согласен со мной во всём, за исключением того, что касается полуострова. Основной его девиз ― "здесь и сейчас". После Таиланда Борис устыдился своих примитивных и мелких радостей, какими он довольствовался до поездки, ― после Таиланда ему открылась вся их богатая гамма.

Я не стал накачивать его назиданиями. Сказал только, что он мог бы поведать про наследство раньше ― я бы что-нибудь посоветовал. Прошло восемь лет со дня смерти его деда. Дед пережил своего сына на пять лет, и шансов на успех у Борьки было не так много. Может быть, я и отказал бы приятелю в услуге, но мне хотелось воспользоваться случаем, чтобы подсмотреть, как живут люди и в других местах, как они устраиваются. Интересовало всё: быт и климат, в каких домах проживают местные жители, и какие из них лучше: кирпичные, каменные или деревянные. Меня заинтриговало и само наследство. Захотелось попробовать его на зуб.

Я остановился в небольшом курортном посёлке недалеко от того города, где мне предстояла судебная тяжба. Частная гостиница, каких здесь хватало на каждом шагу, уютный номер, залитый солнцем, и гостеприимная хозяйка с певучим западно-украинским акцентом ― что ещё надо, чтобы совместить работу и отдых?! Рядом с гостиницей располагался мужской монастырь с небольшим храмом, с колокольни которого тотчас же прозвучали удары колокола, словно возвестив о моём приезде. Хороший знак. К удаче. Но ведь будет звонить по три раза в день. Ладно, днём я в суде, а ночью спят даже монахи.

Первое крымское утро. Солнце коснулось пяток, нагрело, разбудило ― хорошо! В суд мне только в понедельник, впереди два выходных. В понедельник поеду знакомиться с гражданским делом. Местная судья с русско-украинской фамилией Кошка подарила дом деда Бориса каким-то дальним родственникам. Подарила не в буквальном смысле слова ― вынесла решение. О нём мы с Борисом узнали, когда вступили в переписку с прокуратурой, а потом и с канцелярией суда, куда я направил первые запросы.

Дверь из моей комнаты выходила на длинный спуск с множеством ступенек. С одной стороны лестницы была каменная кладка в человеческий рост, с другой ― небольшие кусты. Лестница уходила круто вниз, петляла и выводила к центру курортного посёлка. Центром считались небольшая площадь, рынок и автостанция, от которой каждый час отходили большие и маленькие автобусы. Первые ― двухэтажные, комфортабельные, разрисованные ― имели своей целью домчать уже отдохнувших и загоревших туристов до аэропорта, вторые ― тесные, жёсткие ― крутились по самому посёлку и окрестным населённым пунктам. Стилизованное под "украiньску хату" кафе на автостанции манило белёными стенами и соломенной крышей. Захотелось туда влезть, пощупать солому и вдохнуть. Чтоб заколдобилось. Чтобы сравнить с запахом детства.

Из кафе на всю площадь распространялся такой аромат свежесваренного кофе, что я не удержался и зашёл. Посетителей утром было немного. За одним столиком сидела молодая пара: парень и девушка осторожно прихлёбывали из чашек дымящийся кофе. За другим, в углу, расположились двое крепких парней, оба лет сорока на вид. Перед ними на столе стояли четыре литровых бокала: два пустых и два полных. Из последних, откинувшись назад на плетёных стульях, парни потягивали светлое пиво. Рядом с бокалами высилась горка хитиновых несъедобных остатков от международной закуски. В отличие от супругов за соседним столиком, поглощённых собой, парни были слишком колоритны, чтобы с ними не заговорить.

– Откуда, мужики? Какой род войск? ― спросил я, предположив, что они военные.

После некоторого молчания одних их них оценивающе на меня посмотрел и, представившись Борисом, ответил:

– Подводный флот. Мурманск. Миноносец, который бывший "Хабаровск".

– О, символично. А я из самого Хабаровска, ― обрадовался я, как будто встретил земляков. – В гости или на отдых?

– Мы родом из Севастополя. Сначала там же и служили, а потом по контракту в Мурманске. Пятнадцать лет дома не были.

– Ясное дело, служба, – понимающе прокомментировал я.

– Нет, – тут же прервал меня Борис. – Потому что Украина.

Перекинувшись с ними ещё парой фраз по поводу долгожданного воссоединения и пожелав морякам удачи, я попрощался.

– Яркого солнца, тёплого моря, ― бросил я подводникам, выходя из "хаты". Те лениво кивнули. Пиво с раками расслабляет. Особенно на родине.

От нечего делать я не спеша поплелся к рынку. Там молодой кавказец предложил мне красный ялтинский лук, а персиков у него не оказалось. Парень убеждал, что этот лук сладкий, почти как пэрсик. Он был очень настойчив. Но я купил чёрно-синего инжира, у колоритного старика. Его голос показался мне знакомым. Где-то я его уже слышал.

– А персиков у вас нет? ― спросил я его.

– Персиков? ― Старик удивлённо посмотрел на меня, как будто я должен был знать, что эти фрукты он не продаёт.

– Да, персиков. Меня просили привезти. Мне сказали, что крымские персики самые вкусные.

– У меня только инжир. Я продаю его уже двадцать лет. У меня собственный небольшой сад.

"Странный старик. И голос знакомый", ― подумал я. Такой же голос был у нашего доцента на кафедре в универе. Я поймал себя на мысли, что хочу окликнуть его по имени.

У черноглазой товарки я купил только что испечённого кукурузного хлеба, а потом мне захотелось погрузиться в волны Чёрного моря. Море плескалось рядом, оно ждало меня, и я не мог отказать ему в визите.

Переполненный ощущениями свободы и счастья – пусть даже временного, пусть на час, но моего, безграничного, – я решительно двинул по направлению стрелки. Она указывала путь к пляжу.

Через пятьдесят метров мне открылся небольшой участок берега, узкая полоска мелких серо-бурых камней, упиравшаяся в бетонную стену. Спуск по ржавой зазубренной лестнице слегка поубавил утреннего желания вкусить крымского счастья. Ещё не убранные водоросли после отлива издавали лёгкое зловоние. Пара-тройка любителей раннего загара нежились на белых пластиковых лежаках.

Я расположился с краю пляжа, растянув свои вылинявшие джинсы на крупной гальке и, выбрав каменья помельче, улёгся, подставив спину крымскому солнцу. Скоро пляж наполнился разным народом, среди которого преобладали молодые беременные женщины и мамки с детьми от года до пяти. Они облепили меня и слева, и справа, причём устраивались долго. Процесс воспитания при этом не прерывался ни на минуту:

– Купаться только возле берега!

– Надень панамку!

– А ну, вылазь, вода ещё холодная!

– Не трогай пиписку!

Последнее относилось исключительно к мальчикам, которые трогали, несмотря не запреты. Крики мамаш над самым ухом я терпел недолго. Уже через двадцать минут я, снявшись с якоря, убрался из этого импровизированного детского сада. Но оказалось, что дети были мне только в помощь, иначе я бы сгорел с первого же раза. Это я понял вечером.

Подниматься наверх по длинной лестнице после пляжного отдыха оказалось труднее, чем спускаться. Возле двери моего номера на каменной стене сидела кошка, настолько ушастая, что её "локаторы" были видны издалека. Подойдя ближе, я рассмотрел её. Кошка на моё приближение никак не отреагировала, даже не пошевелилась. "Странное животное", ― подумал я. Подойдя к ней почти вплотную, я увидел, что с одного бока она изуродована. Один глаз отсутствовал (на его месте зияла впадина), а треугольная морда походила на сдувшийся шарик. Левая лапа оказалась перебитой ― я это понял, когда кошка всё-таки встала и повернулась ко мне зрячим глазом. Профиль моей гостьи со стороны уцелевшего глаза выглядел довольно благородно, и я нашёл животное даже симпатичным.

– Привет, Мальвина. Давай знакомиться?

Кошка живо откликнулась на приветствие, потянулась и приблизилась почти к моему носу. От неожиданности я оторопел, не ожидая такого скорого согласия. Но отступать было некуда, и я понял, что животное придётся брать на содержание. А раз так, вынужден был бросить ей пару кусков ещё тёплой лепёшки. Кошка набросилась на неё, как будто ничего вкуснее кукурузного хлеба никогда не ела. Она проглотила два куска так, что я и не заметил. Отломил ещё пару кусков ― та же картина: реакция мгновенная.

Проглоченные куски оказались этой Мальвине на один зуб. Я повернулся, чтобы открыть дверь, но тут кошка издала тонюсенький звук ― высоким тембром, и ничего общего не имевший с мяуканьем.

Я повернулся, чтобы дать ей добавки, и она снова издала свою просьбу, раскрыв пасть. И я всё понял: у неё вообще нет передних зубов, дёсны ― гладкие, как у беззубой старухи, потерявшей во сне свои зубные протезы. Я устыдился своей высокомерной благотворительности.

– Окей, дорогая, жди меня здесь, я принесу тебе что-нибудь подходящего для твоих оставшихся зубов. И извини.

Мальвина всегда была голодна, и потому кушала хорошо. Всё, что я ел сам, шло в пищу и ей. Бюджет мне пришлось разделить на пару с моей подругой. Окно комнаты выходило на другую сторону стены, а между стеной и окном зияло небольшое пространство, куда я скидывал остатки еды: кусочки курицы, лапшу, тушёные овощи. Мальвина не была избалованной и не привередничала ― ела всё.

Очень скоро кошачья молва каким-то непостижимым образом донесла до других представителей хвостатого племени о щедром постояльце. Уже на следующее утро под моим окном рядом с Мальвиной нарисовалась и уставилась глазами вверх ещё одна усатая морда из серии "Таити не предлагать ― местная кормёжка меня вполне устраивает". Котяра был рыжего окраса и, конечно же, хитрый, что прямо читалось на его треугольной морде. У него были такие же огромные уши, как и у Мальвины. "От одного производителя", ― понял я. И оказался в затруднении. Брать на свой кошт дополнительную кошачью единицу не хотелось. Даже не из-за экономии ресурсов ― сборище местных котов грозило бессонными ночами. Невесёлая перспектива. Помогла Мальвина, чем очень удивила. Смирившись с тем, что прогнать нахлебника не удастся, я бросил вниз несколько кусков варёной курицы. Когда Рыжий попытался присоединиться к трапезе, Мальвина осадила его злобным шипением. Рыжий трусливо попятился и смылся восвояси, а курятина тут же исчезла в утробе Мальвины. И только тогда я увидел, что кошка беременна: "Ах, вон оно что!" Так я догадался о причине её всеядности. Мальвина хорошо заботилась о своём потомстве.

Когда я заканчивал кормёжку с окна, выходил на лестницу и продолжал подкармливать кошку с другой стороны стены, Мальвина, принимая от меня еду, всё ещё посматривала в сторону окна, откуда только что ей давали то же самое. Она не связывала руку дающего из окна с точно такой же ― с улицы. То ли помехой тому был недокомплект зрительного аппарата, то ли вечная женская неспособность устанавливать причинные связи. Ничего не могу поделать со своим мужским шовинизмом, апологетом которого являюсь – вслед за адвокатским. И тут тоже меня хоть режь: никакие прокуроры, судьи или следователи не сравнятся с аналитическими способностями адвокатов. Я считаю, что адвокаты умнее всех прочих представителей юридического племени. Откуда во мне сидит мужской шовинизм, не понимаю до сих пор, но уверен, что миллионы лет эволюции здесь ни при чём. Социологи называют это "привходящим фактором".

Первые дни пребывания в курортном местечке выработали у меня устойчивый режим: рано утром ― завтрак с Мальвиной, прогулка на пляж, тёплое море, полчаса на гальке, автостанция, суд. Вечером всё то же самое, но в обратном порядке. И обязательные два часа, которые я посвящал исключительно своему роману. Обстановка располагала. Всё, что видел вокруг, вызывало нестерпимый писательский зуд.

Все эти соблазнительные красотки, наследство Бориса, Мальвина, судья с "кошачьей" фамилией, курортный посёлок, запахи канализации, которые усиливались к середине дня и разгонялись вечерними бризами, соединялись в одном месте ― в толстой тетради в клеточку. Важные разноцветные автобусы плавно подплывали к автостанции, выплёвывая очередную партию желающих вкусить крымского солнца, персиков и инжира. Новые отдыхающие тут же смешивались с недавно прибывшими, постоянно обновляя неспешный местечковый колорит.

Всё, что я видел, с кем контактировал каждый день, заносил в тетрадь и, как петух, выгребал нужное зерно, разделяя несовместимое и удаляя лишнее. Этот простой совет дал мне Борис. И в этом мы с ним были почти единомышленники: к искусству сочинительства относились трепетно, с уважением, с той лишь разницей, что его страсть проявила себя раньше, ещё в школе.

– Написать роман? Ерунда! Ищи нужное зерно, потом отсекай лишнее ― и пошла писать рука, ― объяснял Борька. ― Найди идею и нанизывай на неё всё что хочешь, как запчасти на стержень у детской пирамидки. Тебе девственница с крокодилами не нравится? Пиши про меня. Но только правду. А то я тебя знаю, любишь приврать.

Мои доводы о праве автора на вымысел приятель отклонил без всякого обжалования: "Врать все мастаки. А ты попробуй написать по-настоящему, чтобы народу понятно было". Писать по-настоящему? Я обеими руками за. Главное, чтобы нашлись читатели, которые поймут и оценят мою писанину. Неоценённый автор есть кандидат на вылет из этой жизни. В лучшем случае – пациент психушки, в худшем ― разлетевшиеся по стенам мозги, или странгуляционная полоса на шее от нестерпимой тяжести бытия после осознания творческого краха. Глеб же говорит, что вымысел вымыслом, но, по его мнению, не стоит пускаться в дебри. Он советует быть осторожней, и этот совет звучит как угроза. Глеб считает, что меня иногда заносит. "Радищев плохо кончил, но ему ещё повезло: его хотя бы не заставили съедать свою знаменитую книгу", ― предостерегает он. "А я на исторические параллели не претендую", ― парирую ему, пытаясь не вестись на провокации Глеба и игнорировать его намёки, но всё равно попадаюсь на крючок и продолжаю защищаться от обвинений Глеба в разжигании всяких "измов". "Но согласись, – говорю ему, – нефтеёмкости залиты под завязку, труба гудит и вот-вот лопнет от напряжения, перекачивая кубометры газа, а толку?" Я бы очень хотел сдержаться и попросил бы Всевышнего дать мне алгоритм, с помощью которого открытая мною истина не выглядела бы бесноватой. Изыдите, демоны! Но предостережения Глеба лишними не будут. Он убежден, что путь из дебрей, если слишком увлечься, только один: можно запросто оказаться где-нибудь на Алеутских островах и давиться там своим собственным сочинением. "Написать легко, – пугает меня Глеб, – сожрать написанное – вот где работёнка для подневольного сборщика пушнины. И придётся попотеть, глотая опасные страницы, хотя если выбрать подходящий соус, то и ничего". "Процесс запущен, и я не виноват, что лекарства от этой заразы ещё не изобрели", – всё, что мне остаётся добавить к своей защите. Думаю, что это будет мне оправданием, но тщетно – Глеб говорит, что если болезнь не лечится, человека изолируют от внешнего мира. Как в средневековой Венеции во время чумы.

Почему-то и Борис, и Глеб забывают про такую штуку, как вдохновение. Если чего и бояться нашему пишущему брату, то это именно его: может завести в такие дебри, что Алеутские острова покажутся раем. Откуда оно берётся, не знает никто, но классики утверждают, что источником вдохновения всегда была женщина. Рядом со мной – беззубая беременная кошка, которая хорошо кушает. Но, увы, для вдохновения этого мало. Я не возьму её в свою мечту. Её преданность и стойкость к жизненным невзгодам, забота о будущем потомстве перечёркивались одним-единственным минусом: затащить к себе подружку с улицы можно, но вытащить улицу из подружки нельзя. Уличной она останется навсегда. Аксиома, не требующая подтверждения опытным путём. И физическая ущербность совсем ни при чём. Хорошо, если б рядом оказалась Алина. Я тогда ещё не расстался с ней, но решение уже принял. При расставании у меня всегда что-то свербит внутри. Не так-то просто расстаться с женщиной, которая к тебе привязана. На это надо решиться. Борькин метод мне тоже не подходил. Как и в знакомствах, способы расставания у каждого свои.

Курортный сезон заканчивался, но пляж не пустовал. Беременные мамки уступили место знойным красоткам. Ежедневно появлялась новая и в позе "звезды Крыма" укладывалась неподалеку от меня. Внушительные размеры растекавшихся по бокам бюстов почти у каждой из них смущали меня, не давая сосредоточиться. Перед судебным заседанием надлежало думать о Борькином наследстве. А тут – стройные ноги, узкие бикини и талии, как у танцовщиц кордебалета. В моём положении предпочтительнее сейчас были бы буркини14.

Только я задумывал извечное мужское – поприставать накоротке, с намёком на вечернее продолжение – тут же возле достоинств четвёртого размера укладывался тот, кто успел до меня проделать всё то, что я в этот момент планировал. Почти каждый из успевших обязательно был с обвисшим брюхом. А в тренажёрный зал нельзя заскочить хоть на пару месяцев перед приездом? Наверняка весь год собирался?.. Почему нет никакого желания приосаниться и хотя бы две недели побыть плейбоем, сверкнуть на солнце красивым мужским торсом? Зато одежда дорогая: туфли, часы, аксессуары. Я поймал себя на мысли, что завидую им. На одном полюсе моего раздражения была зависть, на другом – жалость к самому себе: типа я весь такой спортивный и подтянутый, а кроме беременной кошки, возле меня – никого. Эгей, женщины, где же вы?..

– Костя, привет! Как ты, как Крым? Как наши дела?

Звонок Бориса прозвучал, когда я заканчивал утренний пляжный моцион. Голос приятеля диссонировал с этим тихим, почти сонным местечком. Борька радостно поделился со мной коротким стихом, только что им сочинённым:

– Я на пляже, на Солнечной. Помнишь, как мы здесь в футбол?.. Я тут под впечатлением от рыхлых мужских форм. Будь моя воля, не пускал бы таких на пляж. Вот, послушай:

– Эх, Маяковский Вова,

Стихи твои вовсе не новы:

"Для мужчины нет лучше одёжы,

Чем крепость мускулов и бронза кожи".

– А можно добавить? – решил я щегольнуть таким же умением.

– Валяй.

– Сегодня он написал бы

Более современные псалмы:

Про молодых и пузатых,

В богато надетых заплатах...

– Интересно. Можно присвоить?

– Дарю. Исключительно для развития темы.

Я полностью разделяю мнение Бориса. Единственное несогласие, с которого и началось наше знакомство, осталось в прошлом, и мы больше никогда к нему не возвращались. Пришли другие времена, и эта тема стала ещё более болезненной. Перед отъездом мы снова сцепились по поводу присоединенного полуострова.

– А как же, по-твоему, воля народа? Та самая, что высказана на референдуме?

– Ну, тогда надо было выяснить, какую волю выскажет и тот народ, что за пределами полуострова. Я уверен: в остальной Украине другое мнение, – упорствовал Борис.

Он никогда не жил в современной Украине, но гены взяли своё. Я понимаю его и молчу. Я молчу так же, как молчит Глеб, когда я припираю его к стенке. Только в отличие от споров с Глебом, с Борисом в вопросе по Крыму мы не сойдёмся никогда. Но и воевать тоже не будем. Я в этом уверен.

Как крокодил, зарывшийся в ил на время засухи и впав в анабиоз, полуостров затаился до лучших времён – до "сезона тропических дождей", когда вместе с обильной влагой можно всплыть и направиться к месту своей постоянной и сытной кормёжки, к месту, где вылупился из яйца.

В остальном наши с Борисом противоречия антагонизма не содержат. Тем более в вопросах пляжной эстетики.

– Может, внесём предложение в порядке законодательной инициативы? – предложил я в шутку.

– Какой?

– На пляжах должны быть все либо голые, либо в буркини, если нет подтянутых мускулистых тел, стоячих грудей и упругих ягодиц. Потому что с пузом и складками на боках – это к нудистам, у них там целые города. Пусть там трясут своими морщинистыми, исхудавшим от диет телами-макаронинами и толстыми сардельками со складками, если они уверены в своей правоте.

– Согласен. А что думаешь по поводу стрингов? – поддержал тему Борис. – По-моему, стринги вообще преступление против человечества и мужского глаза.

– А ты взбунтуй мужское население и организуй борьбу с этим злом.

– Да уж! Пляжная доступность на девяносто девять процентов – только руку протяни.

– Так за чем же дело стало?

– Да как тебе сказать... Останавливает оставшийся один процент.

– Понимаю. Закон о стрингах принимается большинством голосов, – лениво заканчиваю я.

И в самом деле, чем наш с Борисом закон хуже аналогичного, только про гипюровые трусы?! Я бы назвал его "Законом о стрингах и кружевных трусиках", с обязательным добавлением "ФЗ"15 – для солидности.

Я надеваю тёмные очки. Я закрылся от всех. Я даже могу снять с себя всё. Но, как и Бориса, меня останавливает всё тот же один процент. Как мало надо для того, чтобы поддаться пороку или удержаться от него! И почему такая мысль мне раньше в голову не приходила?

Под ухом весело тренькает мобильник. Неторопливо, прищуриваясь от солнца, открываю полученное сообщение: "6 9 8 5 3". Алина прислала мне зачем-то неизвестный номер телефона. Я попытался ответить, но мой смартфон показал мне большой кукиш. Он "ответил" мне, что я должен пополнить баланс. Чёрт знает что творят сотовые операторы! Мелкий грабёж путём начисления тарифа, как за роуминг, при пересечении границ родного простора и переезде в другой, не менее родной, давно подзуживает меня подать иск в Конституционный Суд. Потому что роуминг в родном государстве есть расчленение страны без всякой внешней агрессии, а, между прочим, в Конституции страна не значится как конфедерация.