Текст книги "Изыди (СИ)"

Автор книги: Станислав Стефановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Но за мои телефонные права включилась Федеральная антимонопольная служба. Включилась рьяно и зело борзо помахала пальцем сотовикам: "Иду на вы". Нельзя, считает ФАС, применять внутренний роуминг, это есть нехорошо и некрасиво по отношению к широким народным массам. Непатриотично то есть. А сотовые операторы отвечают в том же духе: дескать, никак не можем отменить роуминг внутри страны, нам сверхприбыли нужны, какое нам дело до всяких там народных масс, без роуминга не будет сверхприбылей, и вообще мы судиться будем. А антимонопольную тоже закусило – не хочет отыгрывать назад: и мы, говорит, судиться горазды, мы умеем.

Уже полгода идёт эта возня, а за роуминг и поныне сшибают деньгу. Придётся вставать и идти покупать местную сим-карту. Шутка ли – сто рублей за минуту разговора?! От таких сверхприбылей не отказался бы и я. Вот только чем-то другим заплатить придётся, а как-то не хочется. Это аксиома, по Борису. Он так считает, того придерживается и мне советует. Пока антимонопольная служба и телефонные олигархи изображают борьбу нанайских мальчиков, местная сим-карта – единственное противоядие от бандитского тарифа.

И снова – молодые женщины с детьми, колясками, и ещё – с животами в тридцать недель. Они все разом собрались в одном месте. Беременные преследовали меня повсюду. Наверное, потому, что я сам был "беременным" какой-то смутной, ещё неясной идеей, давно преследовавшей меня, вот-вот собиравшейся оформиться в нечто понятное и материальное.

Мальвина скоро мне надоела. Чтобы разогнать скуку, я придумал себе развлечение: стал дразнить её. Я жевал у неё перед глазами котлету или кусок аппетитно пахнущего мяса, смачно причмокивал, облизывался и прижмуривался. Кошка поначалу терпела моё хамство, ожидая, что достанется и ей, но её ожидания затягивались – я продолжал дразнить. Всё то же короткое "мяв-мяв" снова устыдило меня. Я бросил своё занятие и оставшуюся котлету отдал Мальвине. Она поймала её на лету, бросив на меня укоризненный взгляд. Мол, то-то, давно бы так, а то вздумал дразнить беременную. Поскольку кошка была покалечена, запрыгнуть на подоконник не могла. Но, может быть, терпеливое ожидание угощения связано с её природной скромностью и деликатностью? Так я наделил её своими любимыми чертами женского характера.

Судебную тяжбу я завершил в неделю. Выигранное наследство Бориса против двух аналогичных просранных дел дома вернуло мне потерянную было профессиональную уверенность и возместило прошлые неудачи. Судья-русачка сразу задала тон:

– Так, а почему не обращался? Законы Украины по наследству даже лояльнее российских. Надо было только попросить продлить срок.

"Быстро освоилась", – смекнул я про себя, настроившись поначалу на драчку, как дома, но судья выказала миролюбие.

– Поскольку никто из наследников не объявился, – пояснила она, – дом признали за родственником вашего клиента. Он сам виноват. Так что давайте вместе подумаем, что можно сделать. Помогите убедить меня.

Я помог ей. Предстояло обжалование с противной стороны, которую решение не убедило. Тяжело расставаться с тем, с чем свыкся, к чему прикипел. И не важно, что чужое. Борис выдал мне доверенность не только на судебную тяжбу – он доверил продажу всего, что получу по суду. Выходила довольно приличная сумма, которую я отсудил у его родственника. По закону сообщающихся сосудов цены на жильё быстро подскочили и на полуострове, сравнявшись с материковыми. До воссоединения недвижимость здесь можно было купить почти задаром. Тот самый знакомый профессор медицины из Москвы и мой приятель Глеб нарисовали довольно приличные суммы в валюте: почти одинаковые.

"Несло Отчизной, кислым дымом,

Знакомой вонью общепита.

Ласкало кожу солнце Крыма

И галька пляжа Партенита..." -

вот и я заразился увлечением своего школьного друга-сочинителя Бориса. Я покидал этот тёплый радушный край, напоминавший СССР в замороженном виде, с песнями, забытыми за его пределами и незабытыми здесь: "Дево-дево-девочка моя..." и "Белый лебедь на пруду..." Дети пели "Оранжевое небо". Я посмотрел вверх: небо не было оранжевым – оно было бледно-голубым. А вместо оранжевых верблюдов лениво разворачивались разноцветные автобусы.

На рынке уже знакомый голос задержал меня перед тем, как мне сесть в автобус:

– Я уже двадцать лет продаю здесь инжир. Это лучший инжир – настоящий, крымский. Берите – отдаю даром.

Усилием воли я ещё раз остановил своё желание задать вопрос: "Клавдий Модестович, это вы?"

Клавдий Модестович – доцент нашего университета – был в высшей степени оторван от жизни. За исключением интереса к женщинам. Причину такой странности мы приписывали его имени. Мы называли его любовно ― Модэстич. При каждом удобном случае доцент любил вставлять свою коронную фразу: "Чем старше мужчина, тем он больше смотрит на молоденьких женщин". Он и смотрел. Мы удивлялись его меткому глазу и точности выбора.

Старик всё выкрикивал, нахваливая свой товар. Ещё пять минут ― и автобус увезёт меня, так и не решившегося подойти к Модэстичу. Но, может, это и не он? Все старики похожи друг на друга. Водитель автобуса окинул взглядом салон, сел за своё место и...

– Чем старше мужчина, тем он больше смотрит на молоденьких женщин, ― донёсся в ещё не закрытую дверь двухэтажного автолайнера знакомый голос с рынка.

Модэстич расхваливал товар красивой молоденькой покупательнице. Он послал мне последний привет вдогонку. Главное – не изменить себе и своей мечте. Купить бы дом с инжирной рощей и встать рядом с доцентом. А потом разбогатеть и свести с ума всех местных красоток.

Зачем Алина прислала мне этот номер телефона? "Привет, ― написал я ей в эсэмэске, ― это твой новый номер? В нём не хватает одной цифры". И получил ответную: "Это не телефон ― это мне нужно заплатить за спа-процедуры. Ты про персики не забыл?" Коротко и ясно. Лучше бы Алина была здесь. Спа-процедуры я сделал бы не хуже, а персики выбрал бы самые нежные ― такие же, как и её ягодицы.

Глава восьмая

Параноики рисуют нолики

Борис утверждает, что брак есть безлимитный доступ к сексу. А безлимитность мне как раз вредна – она мешает творчеству. В творчестве мне была бы нужнее сублимация: в искусстве она хоть и нервная по духу, но резкая по форме, а резкость есть главный алгоритм самовыражения. А ещё сублимация моногамна. Борис над ней смеётся. Он говорит, что моногамия ― утопия с точки зрения биологии. Пусть так, зато хотя бы ей я храню верность. Лишняя добродетель никогда не помешает.

Три месяца назад я напросился к уличному художнику на несколько уроков живописи. Мне показалось, что приобретя кое-какие навыки, смогу изобразить на холсте не только природу, фрукты и голых женщин, но и свою мечту в цветах и красках. Было любопытно, какой она у меня получится, как будет выглядеть, а, может, чем чёрт не шутит, как в старом детском мультике, сойдёт с полотна на землю во всём великолепии из-под моей волшебной кисти. Я думал, что заодно смогу разобраться со своими демонами: изображу их на холсте, чтобы изгнать из себя.

Мастерская художника впечатляла. Потолки ― пять метров, и все стены увешаны пейзажами, натюрмортами, кубической абстракцией. Высоко и пёстро. В таком кабинете мне было бы тесно: мысли обязательно потянули бы в небо, а ноутбук на высоте чувствует себя неуютно, на высоте он зависает.

С живописью вышел конфуз и внутренний протест. Я понял, что нарисованное дерево будет деревом и ничем иным, а голая женщина не станет похожей на бородатого старца или ребёнка, или корову, пасущуюся на лугу. Всякий разглядывающий увидит в картине то же, что и другой такой же созерцатель. А вот картинка, написанная буквами на бумаге, видится по-разному, воображение у каждого своё. Именно поэтому я перестал посещать художника. И проходя мимо его постоянного места дислокации на утлом тряпичном стульчике возле антикварного магазина, где он рисовал портреты всем желающим, я пожимал плечами, показывая ему – мол, извини, не зацепило, ― а он понимающе кивал и расплывался в пьяненькой улыбке.

Стать известным писателем показалось более экстравагантным способом заработать на жизнь. В сочетании с моим профессиональным ремеслом можно было вполне подумать о начале писательской карьеры. Литературной богине я уже готов показать свою любовь. Я надеялся, что в знак благодарности и она полюбит меня. Интересно, кто первый из нас двоих сделает другого счастливым?

После дембеля мы с Глебом поступили в юридический, закончили его и встали перед выбором: куда направить полученные знания. Приятель решил применить их в деле борьбы с преступностью, но мне показалось, что лычка на плечах солдата-срочника дала свои плоды-последствия. Почувствовав вкус воинского звания выше рядового, Глеб твёрдо решил превратить ефрейтора как минимум в подполковника, не ниже. Я же видел себя на ниве защиты обиженных и оскорбленных – неважно, кем: государством, борцами с преступностью или кем-то ещё, кто замыслил худое. Причина такого выбора ― жалость, от которой я никак не могу избавиться, как ни пытаюсь. Жалость являлась обузой, бесполезной и никудышной подружкой, но расстаться с ней было не в моих силах. Никакого толку от неё ― одни убытки. Но есть подозрения, что именно из-за неё я стал адвокатом. До службы в армии я с брезгливостью прошёл бы мимо вчерашнего пьяницы, ограбленного и избитого, а, может, ещё и наподдал бы ему. Но вчера я не узнал самого себя: я отправил этого балбеса домой, кое-как выяснив у него адрес. Дождавшись вызванного такси, долго уговаривал водителя отнестись по-человечески, а тот отнекивался: мол, пассажир грязный, а ему ещё людей возить. И тогда я включил пафос: попросил поступить по-христиански. Чтение бабкиной Библии не прошло даром. Таксист, удивлённо на меня взглянув, согласился. Надеюсь, он его довёз. Но если и не довёз, это будет на его совести. Моя ― чиста, и мне уже неважно, что, увеличив по закону Блаватской всеобщее добро на маленькую частицу, я на ту же частицу увеличил и вселенское зло. Баланс балласта, как говорил Витька Ромашко.

Но пора представиться читателю. Я ― адвокат Константин Крюков сорока с лишним лет. Арендую однокомнатную квартиру в центре родного города, и холостяцкий быт вполне устраивает. Родители не оставили мне никакого наследства хотя бы в виде двушки в одном из микрорайонов, в которую отец вселил свою семью после барака: меня и мать. Квартира была приватизирована и продана. Сначала двушка превратилась в однушку, и всё для того, чтобы вылечить отца от тяжелой формы онкологии. Потом та же участь постигла однушку. Корейские врачи продлили родителям жизнь, но они не могли заменить им страну проживания. Первым ушёл отец, и зрелище его ухода было похлеще той детской картинки, когда умирала бабка. Неестественная смерть в неестественном для мужчины возрасте. Когда умирала мать, я пригласил сиделку. Я не выдержал ещё одного вида сухой пергаментной кожи, страшной жёлтой худобы. Обезболивающие уколы ― это всё, что было в моих силах. Ежедневные стирки белья так и не смогли выветрить из помещения запах смерти. После того как ничего не осталось ни от моих родителей, ни от квартиры, в которой прошла вторая половина детства, я ещё сильнее захотел иметь свой собственный дом. Как оказалось, моя детская мечта построить себе дом никуда не делась, разве что к ней были добавлены некоторые уточнения в виде обязательного кабинета для моих литературных утех.

Я не женат, у меня нет детей, но есть "Harley Davidson Fat Boy"16 2012 года, никелированный толстяк-красавец. Он замыкает на себе все мои отцовские заботы. Я мотаюсь на нём по судебным учреждениям, тем самым привлекая внимание к своей персоне. Я снимаю офис в недавно построенном деловом центре высотою в двадцать пять этажей. Мой офис расположен на самом последнем, но чтобы добраться до него, нужно пройти мимо разных крупных и известных фирм, одни названия которых уже вселяют уверенность во всех, кто поднимается ко мне. Известные фирмы, рядом с которыми я обосновался, выполняют роль кормильцев-доноров ― это помогает притягивать клиентов. Видя, где обосновался их адвокат, они понимают, что выбрали правильного, с серьёзной заявкой на успех.

Адвокаты, как грибы-паразиты, должны быть ярче своих доноров. Однако заявленные амбиции надо оправдывать, и я стараюсь. Потому мои жалобы, как булыжник пролетариата, как каски шахтеров, стали мощным средством борьбы с поползновениями на всё, что олицетворяло справедливость, средством единственным (как мне казалось). И ерунда, что не все жалобы достигали цели. Хотя, может быть, поэтому дьявол до сих пор не победил, и KOT V SAPOGAH, он же Витька Ромашко, может быть спокоен.

Постепенно жалобы у меня стали превращаться в гневные агитки или призывы к возрождению забытой (а может, умершей?) справедливости родного правосудия. От права без правды меня тошнит так же, как от марганцовки. Материнская грудь без молока, с оттянутыми сосцами от отчаянного желания вкусить ― так мне сегодня представляется дело, которым я занимаюсь. А тут ещё Витька Ромашко со своими сравнениями... Я заметил, что автоматически скатываюсь, сам того не желая, к ходатайствам-памфлетам, заявлениям вроде "За что боролись?" и "Произволу нет!" Это ерунда, причём полная, решил я и стал думать, во что бы трансформировать неожиданно появившуюся тягу к писательскому делу. Я начал писать рассказы. Появились и фельетоны.

Однако, интересный жанр эти фельетоны тире жалобы на злобу дня! Один из таких я напечатал в симпатичном журнальчике, издававшемся энтузиастами на непонятно откуда бравшиеся деньги. Эти энтузиасты были "пенсионерами из органов" ― так я их называл. Журнал рассылался первым лицам этих самых органов. Ничего был журнал, приличный, протянул свои щупальца даже за пределы родного края. Мне отвели в нём страничку для консультаций, которую я превратил в литературную, быстро сообразив, какая возможность представилась. Фельетон стал первой публикацией в этом журнале. Своё творение я посвятил ретивости оперативных работников, перепутавших закон с кистенем. Написал про то, как опера из главка пытались "сожрать" моего клиента. И зубы наточены, и вилки постукивают по столу от нетерпения, а соус приготовлен такой, что аромат разносится далеко и шибает в нос.

Как обычно, номер с фельетоном лёг на стол руководству того самого главка, опера которого приготовились "отобедать" моим подопечным. Клиент был очень уязвим ввиду специфики работы, а у оперов давно не было громких уголовных дел. Отрыжка от фельетона не заставила себя долго ждать. Через неделю мне позвонил президент нашей адвокатской палаты и со смехом спросил меня, почему это вдруг я из адвокатов переквалифицировался в журналисты. Дело в том, сказал президент, что накануне к нему пришли бывшие его коллеги из органов ― замруководителя главка и подчиненный ему опер. Они потребовали привлечь писаку-адвоката к строгой ответственности вплоть до лишения статуса и исключения из адвокатского сообщества. Я давно слышал про великую силу искусства, но истинный смысл понял только сейчас. В истории с моим клиентом я изменил всё ― город, фамилии, время, ― но не фабулу дела. Жалобщики безошибочно узнали в главных героях фельетона себя.

Я спросил, что меня ожидает, и услышал в ответ, что одно из двух: или расцвет писательской карьеры, или кончина карьеры адвоката. Как и Жюль Верн, наш руководитель тоже придерживался мнения, что рано или поздно мне придётся выбрать: либо быть хорошим адвокатом, но плохим писателем, либо хорошим писателем, но плохим адвокатом. Подумав, я сказал, что принципиальных возражений против сей трансформации не имею. Если фантаст был прав, то мой выбор не будет трудным: плохого адвоката я с удовольствием заменю на хорошего писателя. Мои рекомендации коллегам: фельетоны есть отличная альтернатива нудным жалобам-протестам и ходатайствам, на которые уже никто не обращает внимания.

А ведь было в истории Родины такое. Однажды литературные критики отметили печальный факт: писатели пописывают, читатели почитывают, а где, мол, глагол, прожигающий сердца и души? Если жалобы уже не действуют на судейских, может, стоит внести изменения в действующий Уголовно-процессуальный кодекс РФ, и в адвокатском "жалобном" творчестве фельетоны займут своё достойное место?

А потом мне заметили, что рассказы, которые я пишу, больше похожи на эссе. Эти замечания стали для меня руководством к действию, и я набросился на эссе. Меня зацепило, что известные истории, случившиеся со мной и друзьями, родными и близкими, можно разбавлять придуманным. В реальные истории я добавлял лучших исходов, и получалось даже забавно. На бумаге я улучшал свою собственную жизнь. Добавления делал исключительно в пользу счастливого конца, безжалостно вычёркивая неудачи и проигрыши, одновременно совмещая свои произведения с ежедневной судебно-процессуальной тягомотиной. Писать рассказы понравилось, они вдохновили меня, и вот именно тогда я замыслил роман. Если в эссе я "исправлял" реальные жизни, редактируя прошлое, то в романе задумал выплеснуть всех своих бесов и сбросить их на бумагу, которая, как известно, мудрее и терпеливее любого современного носителя информации.

Мне представлялось, что таким романом, который мысленно назвал романом-разочарованием, я смогу улучшить настоящее и направить своё будущее туда, где жизнь была бы если не раем, то хотя бы более или менее комфортным существованием, в котором нет места несчастьям, страданиям, бедности и вечной борьбе за место под солнцем.

В романе я хотел изобразить много мерзостей, несчастий и неудач в надежде, что в реальной жизни они сведутся к нулю. Я убеждал себя в том, что повседневные конфликты, коих в жизни (и в моей, в частности) бесчисленное множество, превратятся в благости, а беды и неудачи ― в лёгкие случайности. Кто-то скажет, что это наивно и сильно отдаёт идеализмом с примесью фэнтези, а ещё чуть-чуть ― известной психиатрам болезнью. "Но ведь это литература, ― говорил я себе, ― а какая литература без идеализма?!" В вечном стремлении облегчить себе существование человечество сломало мозги, оставив попытки изменить законы жизни и сделать саму жизнь невосприимчивой к боли, страданиям и несправедливостям. Евангелисты положили этим попыткам начало. Может быть, к ним что-нибудь добавлю и я.

Это потом друг детства Боря Калашников и сослуживец Глеб Луконин станут двумя катализаторами в принятии мною окончательного решения написать роман, а пока я раскачивался. Издав за свой счёт первую книгу, я сделал паузу, чтобы набрать рабочего материала, и пустился в мечты о скорой писательской славе. Немного погрезив в тщеславных думах о предстоящем, я вдруг понял, что роман есть маленькое предательство по отношению к профессии и к моей мечте. Мне показалось, что силы, которые мог бы направить на её достижение, уйдут в бумагу, как в песок, и отложил идею написания романа в сторону.

А тем временем объявился Борька. Это он высмотрел меня на улице родного города после того, как я уже окончил юридический и вроде как защищал незащищённых.

– Эй, не узнаём, что ли? ― произнёс кто-то над ухом и толкнул меня в бок. Я обернулся ― Борька, мой толстый одноклассник Борька, был худ, ушаст и стал ещё выше.

Через десять минут мы сидели в нашей кафешке "Старая башня". Ещё через десять я узнал, что он служил в Прибалтике в артиллерии наводчиком. Об холодные снаряды он отморозил пальцы и поэтому держит кружку обеими ладонями. Всё это я узнал, пока мы пили кофе. К чему я это? А к тому, что Борька просто обязан был объявиться. Так и произошло. А вскоре он отбыл в таёжное село. Но перед тем как уехать, рассказал мне свою армейскую эпопею, которая у него продлилась дольше, чем у меня.

Истории Борис рассказывал просто, как сказки. Я никогда не понимал и не мог различить, где в них вымысел, а где правда.

Рассказы Бориса о военных буднях и не только, вперемежку с политическими событиями в мире, в которых ему довелось поучаствовать

― После срочной я обосновался под Питером ― еле хватило денег доехать из Прибалтики, ― начал Борис, ― слонялся без дела, жил на частных квартирах. Одиноких женщин ― пруд пруди. Отчего я сделал вывод: после развала Союза, как и после всякого развода, в свободное плавание ушли не только республики, но и женщины. Так что пропитанием и вниманием обделен не был, грех жаловаться. В армии я научился ставить сараи, дома и бани. Сначала командиру роты поставил на даче баню вместе с дембелями, потом уже сам. А после дембеля представился случай заработать: делать баню одному генералу. Баня простенькая, да получилась удачная, с хорошей парилкой. Об этом узнал адъютант генерала и приказал сделать баню и ему, но только лучше. Амбиции адъютанта пошли дальше генеральских. Баню он поставил себе двухэтажную, а парилку на первом этаже соединил с камином на втором. И как я его ни убеждал, что это нарушение СНиПов17 , тот никак не хотел взять в толк. Затупил, значит. Но и у того, и у другого бани внутри были обшиты липой. Хоть здесь они меня послушались. Когда генерал узнал про двухэтажную, сильно обиделся и перестал разговаривать с адъютантом. Я метался между ними, доделывал всякие недоделки, всё думал их помирить. Куда там! У генералов не так, как у обычных людей. Адъютант, между прочим, был тоже генералом, только с одной звездой, а у генерала с маленькой баней ― две.

Я слушал приятеля, представлял себе поссорившихся генерала с адъютантом и думал, что вот так, наверное, родился в своё время сюжет гоголевского рассказа. Я пытался разобраться во всей этой чуши, а, разобравшись, узнал, что и генерал, и адъютант ― персоны с приставкой "бывшие". Баня не по чину ― это не просто нарушение субординации, это есть нарушение воинских устоев. Последнюю фразу я произнес вслух чисто машинально, и Борис снял социальную напряжённость служебного антагонизма.

– Вообще-то они были тогда уже в отставке, ― продолжил он. ― Когда-то служили вместе, один в подчинении другого, а как Союз развалился, ушли на пенсию. Адъютант ― чуть позже, и по коммерческой линии, потому на двухэтажную баню и хватило. А, может, и больше хапнуть успел. Но связей с бывшим ведомством он не потерял: организовал поставки ГСМ18 в воинские части. А генерал остался в родном военном ведомстве, но уже на гражданской должности и доходов особых не имел. Разные должности ― разные судьбы. Они даже на рыбалки, которые я им организовывал (я ж ещё тот любитель, если помнишь), стали ездить поодиночке. Генерал говорил мне, чтобы я адъютанта не брал, а адъютант просил не брать генерала. Крутился, как уж, между ними. А жил у генерала. Всё-таки у него баня лучше получилась, а у адъютанта вечно коптила. Ну как же ― какого-то рядового советы слушать! Генералы всё-таки помирились и начали стыдиться меня как свидетеля их бестолковой ссоры. Я оказался им не нужен, да и мне с ними стало скучно. Вот так и прожил года два. А вскоре случай подвернулся. В разговорах на рынке подслушал, что в Югославию нужны добровольцы. Там войнушка шла уже полным ходом. Через посредников вышел на вербовщика. Тот сказал, что сербы деньги на проезд дадут, а дальше видно будет. Номер телефона свой оставил. Я походил, послонялся и наткнулся на другого такого же. Тот к хорватам убалтывал, хорошие деньги обещал. Особенно после того, как узнал, что я на Украине родился. Но я только наполовину украинец. У меня мать украинка, Бессараб её фамилия, а отец русский: приехал во Львов по распределению после техникума, там и женился. Представь себе выбор, Крюк: или хорваты, или сербы. У одних всё ― деньги, экипировка, ну, и с оружием, конечно, проблем нет. А у других ― только на проезд, сумасшедшая любовь и братская дружба. Сербы просто помешаны на дружбе с русскими. Я ― в раздумья. Надо, думаю, найти хоть какую-то зацепку, чтобы хотя бы самому себе объяснить, почему делаю такой выбор, а не другой. И что ты думаешь, Крюк, какую мотивацию я себе нашёл?

– И какую же? ― поинтересовался я.

– А всё просто. У нас во Львове рядом стояло два храма: один православный, а в другом греко-католики Всевышнему поклоны били. Мне-то всё равно было ― я тогда ещё только на свет появился. Оба батюшки были пьяницами отменными, как мать мне рассказывала, да, говорила, пёс с ними ― очень покрестить меня хотела. Выбрала, значит, день (воскресенье) и ― в церковь к греко-католикам. А поп из той церкви как раз на работу и не вышел, потому как с вечера отмечал что-то усиленно. Ну, матушка ― к православному: тот на службе оказался. Вот и вся история моего крещения. Рассказываю со слов матери, ничего не придумал. Так зелёный змий мне и подсказал, к кому податься в Югославии. Зигзаги судьбы, фатум. Насколько я знаю, и в хорватских отрядах много наших воевало, и за бошняков.

– За кого, за кого? ― спросил я. Новое слово мне резануло слух.

– За бошняков. Это боснийцы-мусульмане. Говорят, у них тоже хорошо платили. Но в их рядах в основном арабы воевали и турки. Не дай боже в плен к ним было попасть: шкуру бы живьем содрали, особенно если б узнали, что ты из России. Гадом буду, если вру. Но ничего, Бог миловал. Знать, правильного батюшку мне мать выбрала. У нас в отряде были в основном русские, серб, пара болгар и еврей. Все чёрные – не различишь, кто есть кто. И хорваты такие же, и бошняки. Даже светлые попадались ― и те, и другие. Полная каша. Кровь одна ― славянская, а веры разные. Ненависть рекой лилась. Откуда её столько? Жили вместе, и ничего. А всё из-за сербов. Если бы их не трогали, дали бы им сразу нормальную автономию, то никакой войны бы и не было.

Борис изменился. Я увидел другого человека: вместо разудалого повесы, любителя женщин, болтуна на разные темы, передо мной сидел повидавший жизнь, причем крутую, исхудавший, немного уставший молодой мужчина. И очень повзрослевший.

– А как ты попал туда? – поинтересовался я.

– Ещё проще. Купили мне билет до Белграда, там встретили, посадили в джип, и через два дня я оказался где-то в горах в лесу, а внизу, в долине ― город. Потом узнал, что это Сараево. Еврей, который у нас в отряде был, снабжал и одежонкой, и продуктами. Где добывал, никому неизвестно. Когда сербы узнали, какая у меня фамилия, зауважали, автомат дали, а то два дня без оружия ходил по лесу. Без автомата как-то не того. Меня в отряде "Калач" звали, на сербский манер.

Борька назвал прозвище с ударением на первый слог, и я представил его в камуфляже: бородатого, чёрного. Ни дать ни взять настоящий чётник. А Борис тем временем неспешно продолжал рассказывать свою послеармейскую жизнь. Он говорил, а я думал, что нет ничего хуже гражданской войны, хотя чем одна война отличается от другой? Только количеством убитых. Война ― это как массовое помешательство тысяч и десятков тысяч людей. Никто не помнит, из-за чего всё началось, и никто не может остановиться. А гражданская война отвратительней в квадрате. Примирения в принципе быть не может. Хорошее не вспоминается ― только плохое, и не за что зацепиться. Вся грязь наружу вылезает и начинает смердить, но никто ничего не чувствует. Все обозлены до омертвения чувств. Я уже не слушал Бориса. Я перенесся в далёкую Югославию, примерив на себя камуфляж цвета всех войн и военных конфликтов. Я представил, как вчерашние друзья сегодня стали врагами. А могли жить на одной улице. Я так увлёкся, что даже не понял, сказал ли это Борис, или это снова были мои мысли вслух. Наверное, всё-таки я произнёс вслух, раз Борис поддакнул:

– Да-да, вчера друзья, сегодня враги, завтра кто-то из них покойник. Сам видел, как Дордан, серб, школьного друга застрелил – бошняка из Сараево. Это всё равно как если бы мы с тобой встретились где-нибудь на положае друг против друга. Там выяснять некогда, там остаётся только стрелять.

– Как ты сказал: положае? – я услышал ещё одно новое слово.

– Положаи – это позиции по-сербски, – пояснил Борис, – у нас даже песня была, сам сочинил:

В положае сидим в положении "скрючившись".

Мы положим тут головы, за братьев промучившись.

Зарастут положаи, превратятся в пригорочки,

На стаканы положат хлебные корочки.

– А кто больше зверствовал?

– Все были хороши. Хорваты жестокие, но сербы злее. Мусульмане с виду добрые. Если не знать, как они пленных убивали. И не только пленных, но и мирных тоже. Они их – кувалдами по темени. Гадом буду. Вера такая, твою мать, – надо обязательно кувалдами. Хорваты резали, сербы просто расстреливали. Только на отсидку почему-то одни сербы пошли. Трибунал надо было не МТБЮ19 назвать, а ЕТС.

– Что такое ЕТС?

– Европейский трибунал по Сербии. Евросоюз хренов! Западные ценности, западные ценности! Ах, демократия, ах, демократия! Видел я ту демократию. Хорватам – всё: от оружия до гуманитарки. Сербам – шишки из-под мышки. Бошнякам – государство, сербов – вон. Хорватам – государство, сербы – долой. На худой конец, дали им анклавчик, да и тот придавили. Запад всем помогал, кроме сербов. И на резню, что хорваты с мусульманами устроили, все глаза закрыли. А сербам ничего не простили. Миротворцы – хоть голландцы, хоть французы – те пачкуны: только по дорогам ездили, чуть в сторону – уже боялись. А наших уважали, потому что наши – вояки от Бога. Мы не боялись ни чёрта, ни дьявола.

Борис сетовал на войну, как будто сам не был её хворостом, маленькой спичкой из тысяч других.

– Ты говоришь, что война – паранойя, а откуда берётся этот добровольческий энтузиазм, братский порыв прийти на помощь? Откуда берутся солдаты-энтузиасты, согласные умереть по доброй воле? Не будет солдат – генералам некем воевать будет. Не калаши20 и не миномёты орудия войны. Орудия – это вы, во всех кровавых разборках, – разошёлся я. Откровения Бориса меня шокировали. Даже предположить не мог, что за несколько лет от пацифиста, коим я всегда являлся, не останется и следа, и что в словесных баталиях я стану защищать сербов так же рьяно, как это делал Борис с автоматом в руках.

– Ты прав, Крюк. За что воевали, спрашиваешь? Мы говорили, что за други своя. Солдаты как слепые участники групп смерти, а генералы – модераторы этих групп. Там все параноики. Сам почувствовал, как у меня крыша сползает. И тогда новая смерть становится рядовым событием, как любая другая закономерность, как день и ночь. На войне к смерти относишься совсем по-другому: как к солнцу, к ветру, к холоду.

"Как к смерти родственников" – добавил я про себя ещё одно сравнение.

Борис замолчал так же неожиданно, как и начал. Через минуту он захотел было поставить точку в своём рассказе, но я перебил его:

– Расскажи что-нибудь смешное, чтобы не заканчивать на грустной ноте.