Текст книги "Изыди (СИ)"

Автор книги: Станислав Стефановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Впрочем, всё это уже в прошлом. А в настоящем ― бескрайний книжный океан, разобраться в котором сложнее, чем в китайской грамоте. Сегодня надо выпрыгнуть из штанов, чтобы снискать известность на литературной ниве. И не просто выпрыгнуть, а оставить их там, где выпрыгнул, и скакать галопом у всех на виду до тех пор, пока тысячный зритель (не читатель!) не ткнёт пальцем: "Ну и ну! Ну, удивил, право, удивил!" Надо несколько недель, а то и месяцев, бубнить на ТВ о том, что, мол, на литературном небосклоне зажглась новая звезда. И только после этого многомесячного бубнёжа на всех каналах можно спокойно сказать: "ящик" сделал своё дело ― писатель появился. После чего разрешается сесть Богу на плечи. Не возбраняется даже свесить ноги ему на грудь. Когда начинают издавать, Всевышний уже не нужен, поэтому с ним можно не церемониться.

Увы, я пока никак не могу разогнаться. Мне нужна мысль человека из народа. Предложенная Борисом тема, конечно, интересна, но исключительно в качестве фона чего-то глобального. Приятеля идеи вселенского масштаба волнуют тоже, но ровно настолько, насколько это даёт ему возможность безграничной личной свободы.

– Личная свобода ― это свобода любви, возможность познавать мир без всяких ограничений. Если мужик внутренне несвободен, то он не свободен, прежде всего, в отношениях с прекрасным полом, ― разглагольствовал Борька, оседлав своего любимого конька. ― Я не могу остановиться на какой-то одной женщине. Я всегда свободен в своём выборе.

Когда он начинал рассуждать о свободе выбора, мне становилось скучно – я знал, чем всё закончится.

– Вот ты свободен или нет? Можешь сказать? ― допытывался Борис, недоумевая, почему я до сих пор не женат.

В свою очередь я начинал злиться и скатывался к упрёкам:

– Вся твоя свобода ― это свобода бросать одну ради другой.

Я всегда считал, что моё непостоянство с женщинами благороднее, чем у Бориса, потому что я не даю им надежды: не зову их замуж. Пока мне некуда привести даму. Да, к своей главной мечте как к некоему воображаемому футляру я подбирал подходящую скрипку. Иными словами, будет дом ― должна быть и женщина в нём. Так что дело за малым ― за футляром.

К моим упрёкам Борис относился равнодушно, а точнее, вообще их не замечал, продолжая подстрекать к творчеству. Я отмахивался от него, не зная, с чего начать. Дружбу с Борькой поддерживаю хотя бы из-за того, что с ним я почувствовал себя уверенным с женщинами, потому что он, кое-как получив среднее образование, уважал моё высшее, постоянно обращаясь ко мне с дурацкими вопросами. Интересовало ли его право водителя не выходить из машины, когда останавливает сотрудник ГИБДД, или право полиции просто так потребовать документы на улице, или ещё что-нибудь ― обо всём этом он спрашивал с таким заинтересованным видом, как будто решал философски важный для себя вопрос: гуру я или не гуру. Борису наверняка бы льстило, будь я гуру, а мне льстило, что я могу им быть хотя бы в глазах одного-единственного человека, а посему старался не отнекиваться от бестолковых вопросов друга.

В этом мире всё примитивно до простоты: кто-то всегда для кого-то гуру, а у гуру обязательно должны быть ученики и адепты, и если первых ― единицы, то количество последних может быть непредсказуемым и исчисляться до бесконечности. Но я неприхотлив, мне не нужна бесконечность, и моё честолюбие скромных размеров, так что в качестве адепта мне вполне бы хватило и одного Бориса. И можно обойтись без учеников, чтобы потом не грызла совесть, что всех их разбазарил.

На другом полюсе дружбы у меня был Глеб. Мы призывались в армию советскую, а покидали российскую. И это наложило на нас свой отпечаток. И до сих пор, как тень отца Гамлета, преследует и не даёт покоя мысль о том, что не защитили Родину, не уберегли. А через несколько лет увидели последствия этого. Тут и там замелькала красная шапочка Мадлен Олбрайт, которая стала разъезжать по Европе, склоняя её присоединиться к коллективному наказанию непокорной Сербии. В вопросе бомбежки Белграда мы с Глебом заняли противоположные позиции. Тогда я ещё не заметил «предательства», потому что слишком буквально понимал библейскую истину о заблудшей овце и пытался усовестить приятеля.

Это было как раз после первого развода Бориса, и, как сказал Глеб, не последнего. Мы тогда хорошо с ним посидели, благо жена Глеба пришла только под утро. Посмотрев на нас отсутствующим взглядом, она поджала губы и ушла спать. И я позавидовал ей.

Глава вторая

Борис

С городом, в котором мне довелось родиться, я подружился только в двенадцать лет. Случилось так, что на четвёртый год обучения я сменил школу. Но в роли новичка мне, к счастью, пришлось пребывать недолго ― уже через два месяца я был своим в доску. И все благодаря Толстому. На уроке истории Толстый поставил под сомнение воссоединение Украины с Россией, за что получил идеологический кол от Археолога ― учителя истории, патлатого и вечно неопрятного дядьки с неизменной указкой в руках.

Указка Археологу нужна была исключительно для того, чтобы стучать ею по нашим головам в те моменты, когда они вертелись во все стороны, но только не в ту, куда положено, а полагалось ― исключительно в сторону доски. В течение примерно трёх лет, пока мы изучали историю нашей большой родины, на доске у историка всегда висела одна и та же карта. На ней Археолог умудрялся показать весь событийный ряд – от Рюрика до Николая Второго. И особенно упирал на воссоединение Украины с Россией, которое считал эпохальным. Про эту эпохальность Археолог напоминал почти на каждом уроке. Весь класс, за исключением Толстого, молча с ним соглашался, не имея доводов для возражений в виду недостаточной подкованности в данном вопросе. Толстый же всегда выступал в роли оппонента. Видимо, он что-то такое знал, раз находил в себе смелость возражать историку.

– Жили себе независимо, а потом зачем-то воссоединились. На самом деле независимость-то как раз и потеряли, – ерепенился Толстый.

Археолог, как правило, терялся оттого, что какой-то мальчишка позволял себе нарушать субординацию, и становился похож на мокрого воробья.

Так продолжалось некоторое время, пока я не решился вступиться за учителя. Мне было наплевать на "братские узы" – мне было жаль Археолога.

– Между прочим, когда Украина воссоединилась с Россией, мы стали непобедимы. А до этого нас все побеждали, – с жаром начал я отстаивать идею так называемого братства.

Воодушевившись поддержкой в моём лице, Археолог продолжал с ещё большим пылом:

– Да-да, именно поэтому мы и стали непобедимыми. Именно поэтому!

На перемене Толстый подошёл ко мне и презрительно пробуравил меня глазами. Я стойко выдержал его взгляд, попытавшись изобразить нечто подобное. И, кажется, переборщил. В таких поединках главное не сфальшивить. Иначе не будет эффекта: не напугаешь – могут высмеять, не допугаешь – получишь в нос. Толстый рассмеялся и толкнул меня в грудь...

Ещё в первом классе от брата я усвоил урок: никого не бояться или хотя бы делать вид, что не боишься. Потому что прищуренный взгляд и презрительная усмешка храбреца – своего рода пропуск в друзья и большие компании, в которых мальчишки разных возрастов сосуществуют на равных. Именно в компаниях мы учились драться, цвыркать сквозь зубы, плевать на три метра и дальше, примерно на такие же расстояния пускать струю, а ещё – играть в "чику" 3, в "пристенок" 4, в "зоску" 5. А потом узнавали кое-что про девчонок. Одним словом, в этих мальчишеских компаниях постигались азы взрослой жизни. Нам было неведомо, где обучались жизни девчонки. Мы считали, что они этой самой жизни как раз таки и не знали, поэтому примерно до пятого класса смотрели на наших аккуратненьких сверстниц с чувством превосходства, то и дело дёргали их за косички, за платья, портфели или ранцы...

Толстого я потому и прозвал "Толстым", что он был крупнее меня и тяжелее в весе, и сбить его с ног прямым ударом в челюсть было не так-то просто. Мы стояли с ним в проходе между партами, и я пятился назад, к стене, где висела карта родного края – как раз напротив карты родины. То есть, позади у меня была родина малая, а за Толстым – большая. И каждая придавала уверенности тому бойцу, спину которого защищала. Я почему-то полагал, что из нас двоих остаться без защиты рисковал именно Толстый в виду своего недавнего "предательства". Стало быть, мой "патриотизм", полагал я, может быть вознагражден. Отступать дальше я уже не мог – на нас, а точнее, на меня, смотрела вся мужская половина класса. Буквально в считанные минуты всё должно было решиться: или позорная слава труса, что уже навсегда, или триумф героя, пусть и битого. Я метнулся в одну сторону, а затем сделал резкий прыжок в другую. Толстый оторопел. Этой заминки мне хватило, чтобы заехать ему в подбородок. От такой смелости новичка задира оторопел ещё больше и рванул мне навстречу, но его удержали. В классе учились двое крепких парней – Вован и Колян. Они занимались гимнастикой, ходили парой, и обоим было присуще обострённое чувство справедливости, что особенно проявлялось в моменты классных разборок. Вован и Колян взяли на себя роль секундантов.

– Всё, всё. Ты сам начал – он тебе ответил, – выдали они недетский аргумент, оттеснив от меня наступающего одноклассника.

Неожиданно Толстый подчинился. Но чтобы не потерять лицо, тут же нашёлся:

– Да-да, всё по-честному. Забыли! – и, повернувшись ко мне, выдал: – А у тебя хороший прямой. Классный джеб6!

Похваставшись знаниями боксёрских терминов, он нарочито потёр левую скулу и пояснил:

– Это потому что руки длинные. Давай вместе ходить в секцию бокса? Я уже полгода занимаюсь.

Опа! После таких слов я аж вспотел. До меня дошло, во что мог бы превратиться фасад "храброго зайчишки": не успей гимнасты вовремя остановить поединок, мне на все сто были бы гарантированы опухшие нос, скулы, уши, губы и фингалы под глазами. Я представил, во что могло бы превратиться моё лицо после его обработки кулаками Толстого: ну да, оно напоминало бы котлету, наспех слепленную и ещё не поджаренную – красную и рыхлую. Ладно, проехали.

– Давай, – согласился я и протянул руку недавнему оппоненту по спорному историческому вопросу. Между прочим, сам вопрос, из-за которого разгорелся весь сыр-бор, обсуждать больше никто не стал, и он так и остался не прояснённым. Впрочем повод для драки никогда не вспоминается, в памяти остаются только её последствия.

Так мы с ним и познакомились. Борис Калашников, он же Калаш, он же Толстый, стал моим другом на последующие тридцать пять лет.

Мы проучились с Калашом в одном классе до окончания школы, а затем наши пути разошлись. К десятому классу из Толстого Борис превратился в Калаша, потому что мы все подросли, и клички, которые давали друг другу в начальной школе, исходя из физических параметров того или иного одноклассника, перестали быть актуальными. Я тоже вырос и мало чем стал отличаться от остальных, а по габаритам в плечах и вовсе почти догнал Толстого. "Наконец-то девчонки станут обращать на меня внимание!" – тешил я себя надеждой. Но, в отличие от того же Калаша или, скажем, от Вована с Коляном, я не научился обращению с женской половиной класса именно по причине того, что долгое время комплексовал из-за своего небольшого роста. В итоге лучшие для обучения взаимоотношениям с девочками годы прошли впустую. И это, кстати, определило методы моих знакомств с представительницами прекрасного пола в будущем.

Девчонки народ безжалостный: во все времена некондиционных особей противоположного пола выбраковывают сразу, не оставляя возможности реабилитироваться. Они учатся этому с детства. И мне оставалось только завидовать Толстому, который с повзрослевшими девушками обращался легко, как кот с пойманной мышкой. Точно так же Борис играл в баскетбол (какое-то время он ходил по вечерам на тренировки в детско-юношескую спортивную школу недалеко от дома). В восьмом классе он увлёкся футболом и в этой командной игре выявил свои лучшие таланты. А я вот не выявил. Одновременно вести мяч и ориентироваться на поле оказалось для меня делом затруднительным. Как только я поднимал голову, чтобы отдать пас, мяч предательски соскакивал с ноги и тут же укатывался к сопернику. Похоже, с вестибулярным аппаратом было что-то не так.

Этот аппарат давал сбой не только в футболе, но и всякий раз, когда ко мне подходила какая-нибудь симпатичная девчонка. У меня начиналась круговерть в башке, и барышню у меня умыкал кто-то более удачливый.

Борис мог отчебучить всё что угодно: сказать ерунду, нести откровенную чушь, что-нибудь брякнуть невпопад. Но никто ничего не замечал – наоборот, эта, на первый взгляд, дурашливость даже помогала ему: девчонки отвечали взаимностью. К тому же Борис был заядлым рыбаком – я же сие хобби считал одним из видов чудачества и даже больше ― умопомешательства. Есть, как мне кажется, что-то ненормальное, нездоровое в желании часами говорить про крючки, лески, поплавки, подсечки, поиски новых мест клёва.

"А давай рванем на Сухую протоку? – загорался Борис, начиная меня уговаривать. – Вода спала, там сейчас карась – во-о-о!" Или: "Айда на Чистую! Там сазан – во-о-о! Мы там перемёт поставим".

Я соглашался рвануть и на Сухую, и на Чистую, да хоть на все протоки по очереди, поскольку отвертеться было невозможно. Ну куда деваться, если у друга ― перемёт? Этот пресловутый перемёт представлялся мне натянутой в воде пулемётной лентой, на которой вместо патронов висело множество крючков с десятком дергающихся на них рыбин с выпученными глазами. Этакий вариант испанского пыточного устройства времён инквизиции! Но я знал, что надо соглашаться, причём быстро и сразу ― иначе Борис не отстанет. Сколько мы с ним дружили, к его увлечению я всегда оставался равнодушным. В моём окружении фанатов рыбной ловли хватало – и отец, и сослуживец Глеб, и брат Виталий, и тот же Борис. Они не просто были ею одержимы и являлись настоящими профи – они относились к ней как к некоей религии. Рыбалка была их Богом. Только благодаря ей они верили в существование жизни на земле. Мои близкие словно нарочно собрались вокруг меня, чтобы усовестить за равнодушие к их вере. Отец брал отпуск исключительно зимой. Домой он привозил замороженную рыбу в пропахших тиной мешках с пятнами рыжей крови. Эти мешки мне казались символом свободы, ради которой родитель отказывался от всех радостей городского быта. Целый месяц он жил в землянке, топившейся по-чёрному, отращивал седую бороду и становился похож на сказочного персонажа из дремучей лесной чащи.

Я часто мысленно сравнивал отца и Бориса и находил у них много общего. Оба фанатично готовились к процессу, готовя снасти, одежду, запасные крючки. По мере приближения назначенной даты, всё оживлённее становились их разговоры о предстоящей рыбалке, с той лишь разницей, что отец доставал ими меня и мать дома, а Борис – в школе.

Между прочим, у меня были и свои увлечения, и я часто пытался переключить Борьку с рыбалки на собственное хобби: рассказывал про тренировки по боксу, который Борис давно бросил, увлекшись футболом. Но, чёрт возьми, перебить рыбацкую тему не мог, как ни старался, – она была наполнена какой-то неведомой, непонятной и неинтересной, но такой мощной энергетикой, что затмевала собой всё на свете. В конце концов я оставил попытки увести приятеля от этой, на мой взгляд, бессмысленной забавы, почему-то посчитав, что с возрастом его страсть к рыбалке пройдёт.

Зато другое его хобби вызывало у меня жгучую зависть, – возможно, из-за того, что мне оно было недоступно, и я всячески хотел этому научиться: Борька прекрасно рифмовал слова и строчки, складывая их в недурственные стихи. Я и сейчас уверен, что из него получился бы вполне приличный поэт, кабы не наша училка по литературе. Она узнала, что её ученик сочиняет стихи и попросила его почитать их вслух. Борька купился на этот трюк и с упоением продекламировал собственные вирши. Вероятно, выглядел он при этом нелепо, потому что училка высмеяла стихи самым непедагогическим образом, сказав, что рифма слишком простая и примитивная. Хотя, скорее всего, дама была просто сучкой. Но это не стало ей оправданием, а нам – препятствием к тому, чтобы её возненавидеть. С тех пор Борька сочиняет так же, как и всеобщий любимец детей медвежонок Винни. Но история с училкой в конечном счёте обернулась для него плюсом: приятель начал вставлять свои сочинения в стенгазеты. Это школьное творчество во времена нашей юности было в моде. Лично я, к примеру, отметился в нём, так сказать, с художественной стороны. Мы на пару с ним снискали славу козырных, крутых и незаменимых парней и часто пользовались своим новым литературно-художественным ремеслом, отсиживаясь вместо уроков в учительской. Борис, как правило, старался подгадать под урок истории, чтобы в очередной раз не ввязываться в диспут с Археологом на тему воссоединения двух народов. Приятель был непоколебим в своём убеждении. Он любил повторять, что родился во Львове, и при каждом удобном случае лишний раз это подчеркивал, за что мне иногда хотелось дать ему в морду. Место рождения было для него неоспоримым доводом в обоснование независимости его исторической родины. И, по-моему, единственным. От желания врезать Борьке меня останавливала дружба, в которой мы, как нам казалось, увязли навсегда.

Мне было комфортно с ним. Кроме того, поскольку приятель слыл школьным донжуаном, мне частенько перепадало от его щедрот. Причём, Борис ещё и активно помогал в этом ремесле. В итоге девчонки стали посматривать и на меня.

Впрочем, наш интерес к барышням проявился задолго до того, как они начали поворачивать головы в нашу сторону. Первым лапать одноклассниц предложил Витька Ромашко. Оставить без внимания соблазнительные формы изменившихся девчоночьих фигур было выше наших сил. Вован с Коляном отнеслись к идее равнодушно, а вот мы с Борькой откликнулись на призыв Витьки с первого раза. Проделав несколько неудачных попыток и получив пару раз толстенной хрестоматией по голове, я быстренько устранился от этого сладостного, хотя и чреватого наказанием, занятия. Выражаясь языком юристов, ушёл в добровольный отказ, который не влечёт за собой ответственности.

Но позорное возвращение в статус прилежного мальчика, увы, не помогло. Девчонки пожаловались Валентине, нашей классной, и в группу любителей нездоровых тактильных ощущений включили и меня. Собрав после уроков всех, на кого указали одноклассницы, Валентина выстроила нас у доски и каждому посмотрела в глаза. А потом заявила, что если такое ещё раз повторится, то она поотрывает нам руки и кое-что ещё.

Её речь возымела действие, и жалоб больше не поступало. Наверное, потому, что мы враз повзрослели. Но повзрослели и девчонки. И когда сексуальная мальчишеская волна пошла на убыль, одноклассницы вдруг приуныли и сами стали провоцировать – взглядами, словечками, а порой и нечаянными, как нам казалось, прикосновениями. А ещё мы поняли, что они, сами того не осознавая, воспитывали нас, бестолковых, не знавших, как себя с ними вести.

Следующей стадией взаимоотношений полов в отдельно взятом школьном подразделении были постоянные драки внутри мужской половины класса. Все седьмой и восьмой классы мы находились в перманентных конфликтах. Впрочем, за место под солнцем дрались мы редко, и даже к предательству относились не так остро. Главная причина наших драк крылась исключительно в ревностном желании добиться для себя от одноклассниц больше симпатий, чем твой соперник.

Вот так и наша с Борисом дружба подверглась в десятом классе серьёзным испытаниям. Начавшаяся с идеологических разногласий, но не перешедшая в устойчивое противостояние, она претерпела серьёзные метаморфозы, когда перед нами в очередной раз был поставлен вечный вопрос: "Почему дерутся мужчины?"

Каждый школьный класс всегда мог похвастаться самой красивой девочкой. Не был исключением и наш. Одноклассницу звали Галей, и её внимания добивался каждый мальчишка, хоть что-то из себя во всех смыслах представляющий: кто мог козырнуть такими показателями, как рост, сила, мало-мальские творческие способности и умение трепаться без остановки. Я подходил только под один параметр. Занятия боксом придали мне уверенности и добавили силёнок: в драке я мог положить многих. В техническом творчестве нас всех уверенно обходил Витька Ромашко. Зато Калашников Боря, обладатель ста семидесяти сантиметров роста, первого юношеского разряда по боксу, поэт, обладатель наивысшей степени нахальства в обращении с девчонками, справедливо считался плейбоем номер один, уверенно занимая верхнюю строчку в рейтинге лидеров среди желающих побороться за сексуальный ресурс.

Впервые я влюбился в девятом классе. Как раз в эту самую Галю, оказавшуюся к тому же моей соседкой по парте. Втюрился, что называется, по уши. Даже глаз не мог поднять на объект обожания. А она, бестия-малолетка, сразу всё просекла и начала дразнить: покажи, мол, ресницы, да покажи. Ресницы-то, к слову, обыкновенные, ничего особенного в них не было, но проказница издразнила меня так, что впору хоть в другой класс переходи или вообще в другую школу. Промучился я до десятого класса, и объясниться так и не сумел. Несколько раз уже был вот-вот готов открыть рот, но язык становился как деревянный, и в горле застревал комок.

Так вот, в десятом классе она пригласила нас к себе на Новый Год. Не весь класс, конечно, а только небольшой его костяк ― человек десять. Смешно звучит: Костя в костяке (для тех, кто ещё не знает, Костя, ― это я). В состав костяка, а, стало быть, и в число приглашённых, я попал потому, что, во-первых, состоял в редколлегии, и за это пользовался в классе уважением, во-вторых, неплохо рисовал, что тоже многим нравилось, а некоторых мои рисунки в хорошем смысле слова веселили. Ну и, в-третьих, думаю, потому, что с Галкой за одной партой сидел.

Её мама ушла в гости ― ну, мы и отвязались по полной программе. Калаш выглядел самым взрослым из нас: ему можно было дать все двадцать, если не больше. Девчонки в классе были от него без ума, чуть ли не на шею вешались. Шампанское покупал именно он ― Борьке запросто продали четыре бутылки, не спросив паспорта. Благородный напиток предназначался дамам, а себе мы прикупили семьдесят второго портвейна. Тогда это пойло называлось бормотухой. Без портвейна было никак нельзя ― взрослые ж уже, десятый класс! Покупали вскладчину, но сбрасывались только мальчишки. Я отдал все выклянченные у матери деньги ― три с полтиной. Закуска была за девчонками: они наготовили еды дома и принесли её с собой. Парни надрались, как суслики, и Борька вздумал шампанским барышень поливать. Те стали визжать, а мы ― хохотать. Именно тогда я в первый раз в жизни серьёзно напился. И моя любовь тоже. Я пытался увести её в спальню, но Галка сопротивлялась. Уломать её мне удалось не то с третьей, не то с четвёртой попытки.

И вот мы остались с ней вдвоём. Сердце колотилось так, будто готовилось выскочить. Наедине с девчонкой я был впервые, да ещё так близко, в кромешной темноте, да ещё с той, в которую влюблён, да к тому же с пьяной в стельку. Казалось, вот он шанс, вот она удача! Но что делать с Галкой, я понятия не имел. Хоть Бориса зови. Я ― к ней, а она мне с глуповатой улыбкой: "Что ты, Костя? Что ты?" А что я? Да ничего. Не знал ещё тогда, неопытный был. И ничего умнее не придумал, как запустить ей руку в трусы. Схватил там всё пятернёй: тепло! "Что ты, Костя? Что ты?" ― эту фразу до сих пор помню. А в комнате ― веселье в самом разгаре, и Калаш пьяным голосом орёт: "Если Галка меня не любит, сейчас пойду и убью её!" Друг, называется. Он, оказывается, на неё тоже глаз положил. И при этом ещё и подсказывал мне, как к ней лучше подкатить. Вот сволочь!

Чем потом дело кончилось, помню плохо. Помню только, как Вован Зюзин напился в зюзю и весь вечер ходил и бормотал: "Я – Новый год!" Хорошей бормотуха оказалась, забористой. Зюзю после этого так и прозвали: "Здравствуй, Зюзя-Новый Год". Кстати, его друг Колян, несмотря на то, что пил наравне со всеми, был трезвый как стеклышко. Да, что и говорить, алкоголь, как и женщины, ― оружие избирательного действия.

Сцену утреннего прихода Галкиной матери я тоже очень хорошо помню. Как только мы её увидели, мигом все отрезвели и бросились из квартиры врассыпную, как при пожаре. Короче, та ещё была картинка для мамы: все вповалку ― кто где, кто с кем. Где в этот момент находилась сама Галка, и случилось у них с Борькой или нет, я в тот день так и не узнал. Не узнал и потом. С Галей я несколько раз после окончания школы встречался, но спросить насчёт Бориса так и не решился. Узнать это можно было только во время драки с Калашом либо после неё, но до драки, к которой нас все подстрекали, дела так и не дошло, чему одноклассники очень удивились.

А ещё помню, как мы одевались и как разбегались. Я с перепугу надел чужие ботинки, оказавшиеся на два размера больше моих. Из наших такой размер обуви был только у Зюзи и у Коляна. Достались ли кому-то из них мои ботинки, неизвестно. Но босиком не ушёл никто.

Как только закончились каникулы, Галкина мать пришла в школу и всё рассказала классной. Разумеется, мы со страхом ожидали показательной порки. Но, как ни странно, Валентина отнеслась к этому интеллигентно. В первый же учебный день она оставила наш костяк после уроков и сказала: "Какой позор вы мне устроили! Стыдно". Только и всего. И посмотрела в сторону Гали. А я всё думал: слово "позор" адресовалось всем или только ей? Неужто Галка с Калашом всё-таки слюбилась? Она потупилась и сделала вид, что ничего не помнит. И снова продолжила меня дразнить.

Вот, собственно, и всё, что можно рассказать о моей школьной любви. В свою мечту я бы её не взял. Потому что моя мечта не должна иметь никаких изъянов, пороков и двойного смысла.

Борис всё пристает и пристаёт с вопросами, как продвигается у меня роман.

– А ну-ка, подай-ка мне его на рецензию, ― периодически требует он.

И я даю. Мне обязательно нужно мнение будущего читателя.

После рецензии он громит написанное и подстрекает к убийству:

– У тебя почему-то все сволочами получаются. Особенно главный герой: с виду правильный, а копни поглубже ― подлец. Убей его.

– Подожди, рано пока. Разве что в конце романа.

– Вот под конец и убей. Литература ― это ж как удар по сердцу, как шило в печень, как кактус в зад. Вот это я понимаю! В хорошем романе главный герой в конце обязательно погибает. И вообще надо быть ближе к жизни. Жизнь очень интересная штука.

"Ещё бы, ― думал я, слушая Бориса. ― Писателям жизнь интересна исключительно и только поэтому. И чем трагичнее она, тем интереснее. Лучше писателей об этом знают только журналисты".

У Бориса масса знакомств, причём повсеместно и в любых социальных и профессиональных слоях: и журналисты, и работницы архивов и ЗАГСов, и священники, и инспекторы по маломерным судам, и отставные военные, и учителя-пенсионеры, есть даже тренерша по плаванию и один монах из Свято-Преображенского монастыря. В его знакомых не числятся разве что судьи. Три года назад приятель судился с администрацией района, на территории которого поставил несколько своих ульев. Да-да, Борька решил стать предпринимателем.

– Ты знаешь, сколько можно на мёде заработать? Главное, забот почти никаких: расставил ульи ― и жди себе навара, ― объяснял он мне, готовясь заделаться знатным пчеловодом.

Узнать о том, что пчёл ещё и содержать надо, на зиму им питание обеспечить и тёплый дом, чтоб не перемёрзли, Борис не удосужился. Да и как мёд из ульев выкачивать, понятия не имел. Твердил только одно: женщины медок любят. К тому же у него отсутствовало разрешение районных властей на размещение ульев ― вот администрация ему иск и вчинила.

Суд не оправдал поговорку о скорости рассмотрения дела ― процесс получился затяжным, растянувшись на восемь месяцев. За это время пчёлы Бориса зароились, а потом и вовсе разлетелись по белу свету, синему небу да по цветным полям с чувством горького разочарования в пчеловоде-неудачнике. Домашние пчёлки одичали и нашли себе приют в дуплах, пнях и каменьях. Одним словом, не свезло Борису как с судом, так и бизнесом. Он долго думал-гадал, с чем же всё-таки не повезло больше, решив в итоге, что виноваты судьи.

– Загубили моих пчёл! Где они теперь, бедолаги? ― сетовал приятель.

Правда, печалился он недолго, быстро переключившись на другую сферу. Кормиться чем-то ему было надо, жёны требовали того, что положено требовать жёнам, и он переквалифицировался в риелторы.

– Ты знаешь, сколько там можно заработать? ― завёл он опять ту же самую пластинку. ― Сделку провёл ― и хороший куш в кармане.

Я сам помог ему устроиться в компанию по продаже недвижимости. Её директор когда-то была моей клиенткой. В своё время я ей помог, и она считала себя мне обязанной. У неё было несколько квартир, в одной из которых она жила, а остальные сдавала внаём, имея стабильный доход. В новый коллектив Борис влился легко, тем более что в компании было много молодых женщин подходящего возраста, умевших зарабатывать деньги. Но приятель решил не разбрасываться по мелочам и "сработал" по-крупному: через две недели после первого рабочего дня его любовницей стала сама директриса. Ещё через две начальница готова была выйти за него замуж. Правда, ситуация несколько осложнялась тем, что с официальной на тот момент женой Борис разводиться пока не собирался. В этом-то и состояла его ошибка. Мой друг впервые изменил своему принципу: не связываться с очередной дамой, не разведясь с её предшественницей.

От того, что удалось охмурить начальницу, восторга у него прибавилось вдесятеро. И похоже, Борька глубоко вникнул в суть конторских дел.

– Нет, ну ты представь, Крюк: кое-кто выделиться в отдельную единицу захотел, а начальница против, ― возмущался он.

– А что такое? ― не понимал я.

– Как что? Директриса недовольна. Говорит, она, мол, их выучила, на ноги поставила, а они типа оперились и теперь хотят отделиться.

– Они ― это кто?

– Ну, есть там отдельные... ― уклончиво отвечал Борис, продолжая развивать тему. ― Что-то не нравится мне всё это. Запретить выделяться из агентства! Мы что, рабы у неё? Ну, я ей скажу!

– Значит, запрещает отделяться, говоришь? ― я догадался, что Борис имел в виду себя.

– Ну да, запрещает. И отделяться, и выделяться. А я, может, индексироваться хочу, ― пояснял он, путая индексацию с идентификацией.

Что-то у моего друга детства, уроженца славного Львова, концы с концами не сходятся: жаловал себе свободы на отделение, да не жаловал её жителям Крыма. Своеобразный индекс свободы. Борис считал, что Россия, воспользовавшись моментом, оттяпала у своей "сестры" кусок и сделала это именно тогда, когда та задыхалась от внутренних распрей. Каждый раз, когда мы с приятелем бодаемся по поводу Крыма, я вспоминаю свою тётку ― мать Виталия. Она считала, что её сестре досталось больше.