Текст книги "Изыди (СИ)"

Автор книги: Станислав Стефановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Начальник гауптвахты мичман Чемоданов не мог и во сне себе представить, чтоб хоть раз наш старшина роты вручил ему солдата или матроса без ящика тушёнки. Оно, конечно, арест арестом, но его ведь ещё и исполнить надо, что командиров вообще мало волновало. И в этом заключалась головная боль наших прапорщиков, отвозивших нарушителей на солдатскую кичу. Помимо тушёнки, Чемоданов брал стройматериалами, краской (не меньше двух бочек), и неучтённым военным имуществом ― бушлатами, шинелями, сапогами, реже – мягкой байкой, из которой нарезались портянки. Морякам портянки – как-то не с руки. Ну, то есть, не на ногу ― палубы они шлифуют ботинками, называемыми ими прогарами. А в прогары портянки не намотаешь.

Попадая к Чемоданову, мы хвастались друг перед другом:

– "Тебя сюда с чем засунули?" ― "С краской". ― "Почему-то одной бочкой краски обошлось, странно". ― "Вот именно, странно! За меня, к примеру, целый панелевоз железобетонных плит старшина отвалил. И двадцать пар прогар в придачу". Плиты на морской губе были товаром ходовым.

Губа вот уже несколько лет строилась военным "хап"-способом: кто больше хапнет, тот у начальства и в почёте. Как говорил наш командир роты, "в армии нет слова "украл" ― есть слова "нашёл" и "раздобыл", – и точка".

Чемоданова боялись не только губари ― у него и начальники караулов (мы называли их сокращённо "начкарами") по струнке бегали. Более того ― молодые лейтенанты и даже целые капитаны всяких рангов имели перед ним вид заискивающий и подобострастный. Мичман то и дело командовал: "Капитан третьего ранга, двух губарей ― на кладку стены" или "Эй, лейтенант, выдели человечка ― пусть плац подметет". – "Есть, так точно, будет сделано", ― рапортовали каптеранги и лейтенанты, забывая, что вполне можно было ответить пузатому и неряшливому мичману "Хорошо!", "Ясно!", "Понятно!", не роняя офицерского достоинства. О том, что они строевые командиры, начкары вспоминали только ночью. Почти каждый караул практиковал ночные забавы ― подъёмы по тревоге. Особенно зверствовал караул батальона морской пехоты. Его начкары проявляли редкую изобретательность, "назначая" то извержение вулкана, то цунами высотой двадцать метров, то землетрясение в шесть баллов, то нападение Б-52 с авианосцев американского седьмого флота, то, на худой конец, просто пожар или проверку личного состава арестантов. По одной из перечисленных тревог полагалось быстро вскочить с "самолётов" ― двух сколоченных между собой досок для спанья, ― обуться и с "самолётами" под мышками выстроиться на плацу. И ― о, горе опоздавшим! Потому как все успевшие к построению отправлялись досматривать свои недосмотренные сны про гражданскую жизнь, а вот замешкавшимся предстояло слушать лекцию про извержение вулкана, цунами, Б-52 и далее по списку.

В тот наш заезд-арест мы с Глебом попали на караул морпехов. От особо умных я предпочел дистанцироваться, а вот Лука по неосторожности, что называется, попал. "А Б-52, товарищ капитан-лейтенант, с авианосцев не взлетают, они вообще здесь не базируются", ― решил блеснуть знаниями приятель. За что ему досталось по полной: караул тренировал умника ефрейтора до утреннего подъёма.

Морского пехотинца за нарушение формы одежды (болтающийся ремень ниже ватерлинии) сняли прямо с его поста и присоединили к нам, губарям. Уютное караульное помещение с мягким матрасом морпех сменил на деревянный самолёт в арестантской камере. Ночью его били долго и жестоко. Его "родной" караул сменился, оставив парня на расправу только что раздраконенным губарям, и поэтому спасти его никто уже не мог. Морской пехотинец был обречён и к утру отдал Богу душу. И как это ни прискорбно для меня, ефрейтор Луконин был в числе самых активных, решивших судьбу несчастного.

Тот же розовощёкий следователь произнёс свою любимую фразу: "Кто сознается, тому зачтётся явка с повинной". Но никто не вышел. Нам с Глебом это был второй урок после хорошо усвоенного первого ― истории с вдовой и очной ставки.

Камер на морской гауптвахте было несколько. Сблизившись между собой, губари распределялись по группам и место для ночлега выбирали самостоятельно. Когда следователь стал меня допрашивать, я, воспользовавшись неразберихой, сказал, что мы с Глебом в ту ночь "содержались" не в той камере, где убили несчастного морпеха, а в другой ― самой дальней.

... ― Кто сказал «мичман-шкатулка»?

Чемоданов, несмотря на всю свою грозность, являлся подходящим объектом для солдатского юмора, и сам был не прочь пошутить. Его чёрная шинель ниже третьей пуговицы блестела от постоянного затирания собственных плевков и выглядела, как старая замшевая заплата. Плевать грозный начальник гауптвахты любил много и часто. И понимая, что по причине округлости груди и кое-чего пониже плевки только этих самых округлостей-то и достигали, ему приходилось так же много и так же часто их вытирать под собственные незабываемые устные перлы:

– Все идёт не так, как будет...― птьфу...

– Вы все будете подвергнуты внешнему осмотру...― птьфу...

– ...и пока лопата не поцелует донышко... ― птьфу...

Донышко было у деревянных туалетов в конце плаца, белёных гашёной известью, от которой в туалетах должно было сверкать, по выражению Чемоданова, как в медицинском кабинете. Не забывались и гальюны (те же туалеты, но в помещении). Донышки у всех санузлов должны были обнаружить лопаты провинившихся, осмелившихся тихо, но так, чтобы слышали все, сострить в строю: «В чемодан или сундук положил я свой мундштук?».

Если на гарнизонной губе было комфортно, то на морской – весело. Но я никогда не забуду морпеха.

– Где матрос Дорофеев? Опять спит? А ну-ка трое суток ему, – раздавался по нескольку раз на дню громкий голос начальника гауптвахты.

Матроса Дорофеева Чемоданов находил спящим, приютившимся в каком-нибудь укромном углу. Бедняга вставал рано: приготовить сначала завтрак, потом обед, а после обеда сразу приступал к ужину. Он был коком на гауптвахте и ходил постоянно заспанным. Мы удивлялись, как в таком сонном состоянии ему удавалось готовить еду, ни разу не упав ни в один из огромных котлов. Арест матроса-кока заканчивался ровно за час до очередной готовки. Весь штат гауптвахты, состоявший из начальника и старшины, губари, а также караул кормились у Дорофеева.

Существенным минусом обеих гауптвахт было отсутствие женщин. Нет, женщины присутствовали, но исключительно в вечерних рассказах губарей.

– Познакомился тут в увольнении с одной. Корячка, но на мордочку ничего. В части надо быть в двадцать два ноль-ноль, а увольнительная в самом разгаре. Какая к чёрту служба, когда подружка тебе этак игриво: "Обязательно надо сначала в рот – ну что за солдатская привычка?" А я только галифе расстёгиваю. Вот что значит натаскана. Раз так – намёк понял с полуслова, не стал разочаровывать...

– А вот у меня подружка – класс! Муж у неё на подводной лодке служит. Только замуж вышла, а мужа – на подводную лодку. Классная девка, не успела наласкаться. Зато когда муж на дембель придёт, будет уже всему обученная.

– Ты смотри, чтоб тебе дембельнуться раньше его. А то он так тебя обучит, что сам станешь подводной лодкой...

Отсутствие женщин сказалось примерно через год. За других не скажу – у каждого своя конституция. Но у нас с Лукой именно через год. Весь год мы о женщинах даже не вспоминали. Тогда-то Глеб и рассказал про тайные ящики на складе.

Глава четвертая

И ты, брат?

Виталий говорит, что он мне брат. Я готов согласиться с ним, но он ставит условия. Считает, что я должен его слушать и поддерживать всякий раз, когда он спорит с Лукониным. Получается, если у брата и Луконина есть меж собой разногласия, то последнего мне нужно выбрасывать из своей жизни, как только того требует момент.

– А кто такой Луконин? ― рассуждает Виталий. ― Посторонний человек. А я тебе не чужой. Всё ж таки брат, один-единственный, пусть и двоюродный. Это Луконин на меня доносы пишет из-за того, что я купил себе двухсотый "Крузер"9 . Больше некому. Меня проверками замучили.

Хотя меня тоже заинтересовал двухсотый, я не захотел выяснять, пишет Глеб доносы на Виталия или не пишет: это их личные отношения, и только они сами должны в них разобраться. Лишнему здесь не место, и в их делах я не участвую. А с Лукониным общаться перестану только в одном случае: если с его стороны будет нечто подобное по отношению ко мне. И то ещё десять раз подумаю, стоит ли с ним рвать. И это нормально. Мы с братом воспитывались в разных культурно-бытовых средах. Наши с ним матери родные сёстры. Когда после смерти своей матери ― нашей с Виталием бабки ― они продали дом, то поругались, и надолго. И у меня в семье существовало табу на упоминание о тётке. В детстве нам с братом лишь немного довелось пообщаться друг с другом. Это было на хуторе, перед тем, как мне пойти в первый класс. Брат тогда учился в пятом. Потом мы переехали, и школу пришлось поменять.

Мне не хватило времени, чтобы подружиться с Виталием. За давностью лет впечатления о нём почти стерлись. А из-за разницы в возрасте в детстве общих интересов у нас особо и не было. Но он здорово мне помог, когда я только пришёл в школу. Когда у первоклашки есть старший брат, можно никого не бояться, разговаривать через губу и даже иногда задираться. Старший брат, которому всегда можно пожаловаться, заранее зная, что он обязательно ввяжется и заступится за тебя, даже если ты и не прав, – это круто во все времена.

Однажды я его опозорил. Я отпросился в туалет, но не смог открыть дверь – ручка располагалась слишком высоко, чтобы я мог до неё дотянуться. Мне ничего не оставалось, как позвать на помощь брата. И я отправился прямиком в класс, где он учился, и, открыв дверь, прямо при всех сказал:

– Виталя, открой дверь в туалет, а то я до ручки не достаю.

Класс дружно грохнулся от смеха, а брат покраснел. Учительница улыбнулась и вышла со мной, чтобы открыть мне дверь. Наверное, она пожалела Виталика, не выставив его перед одноклассниками "нянькой".

А на перемене Виталий мне выговаривал:

– Ты зачем меня опозорил? – И замахнулся: – Ка-а-к дал бы...

Но не дал, потому ему самому было приятно выглядеть в глазах окружающих защитником младшего брата, чувствовать себя сильным.

И всё же я его плохо знал. Так – редкие воспоминания.

Во дворе бабкиного дома стоял неизвестно кем сделанный турник, на котором Виталий заставлял меня крутить "колесо". Я никак не мог допрыгнуть до перекладины, и брат поднимал меня и говорил:

– Хватайся обеими руками. Это что за обезьяний хват?! А ну, хватай, как положено. А теперь подтягивайся. Крути "колесо".

Так продолжалось всё лето. Каждое утро брат приобщал меня к физкультуре.

– Так, иди сюда! Сейчас будем заниматься физкультурой. Крути "колесо".

И я крутил, извиваясь, как ящерица, не смея и пикнуть. Только благодаря брату я стал заниматься боксом и до сих пор делаю зарядку по утрам. Иначе мои мышцы дряхлеют. А "колесо" я больше не кручу.

Я помню, как умирала бабка. Тогда я ещё не знал, что такое агония. «Что-то мне плохо, внучочки ,– полежу немного», – сказала она и легла на свою кровать возле печки с изразцами. Обычно со своего ложа она по вечерам читала нам Библию, а мы сидели на полу и слушали про какого-то Ирода и отрубленную голову.

Мы с Виталькой стояли возле неё и видели, как она умирала. Бабка повернулась к нам и протянула руку. Я смотрел на неё и думал, что сейчас она скажет: "Ах вы, пройды такие!" ― и встанет. "Почему она так долго дёргает головой? Почему так на нас смотрит?" – недоумевал я. Виталий подошёл к ней поближе, а я остался на месте. Я решил, что она хочет обнять нас, но не смог сдвинуться с места.

Виталий взял её за руку, но бабка никак не отреагировала. Странно было видеть её такой: дёргающей головой и всем телом, смотрящей мутными глазами мимо Виталия, с протянутой рукой. Ещё через несколько минут бабка дёрнулась последний раз, вытянулась и затихла. Я немного постоял, ожидая, что, может быть, она всё-таки обнимет брата. Но бабка оставалась неподвижной. Всё было кончено.

Мы не знали, что делать дальше. Я каким-то чувством понял, что бабка не заснула.

Виталий подошёл ко мне.

– Беги домой, вы ближе живёте, скажи тётке Лидке, что бабка умерла, – он отдал мне приказ отрывисто, каким-то чужим голосом и цвыркнул сквозь зубы. Брат хотел казаться взрослым. Особенно передо мной.

Тётка Лидка – это моя мать. Я побежал домой через кукурузное поле, чтобы быстрее донести до неё печальную весть и сообщить, что Виталька в доме остался один с умершей бабкой. Я очень тогда за него испугался.

А потом были похороны, и я услышал, как наши матери стали обсуждать продажу дома. Они спорили, а мне было невдомёк, почему. Разве так сложно поделить его пополам? Когда я сказал об этом Витальке, он посоветовал мне не вмешиваться во взрослые дела. После поминок я побывал в доме только один раз. Что-то тянуло меня туда. Наверное, захотел с Ним попрощаться.

Улучив момент, когда брат с матерью гостили у нас в бараке, я упросил Виталия тайком сбегать на хутор.

В доме нас встретил какой-то чужой запах, испугавший меня так, что показалось, будто мы пришли не туда. В старом шкафу я нашёл бутылку шампанского, завёрнутую, как новогодняя игрушка, в прозрачную бумагу. Брат развернул обёртку, открыл бутылку и, немного отпив из неё, протянул мне попробовать. В отличие от Витальки, мне хватило и одного глотка. Кислый, с горчинкой, вкус вина ожидаемого облегчения обонянию не принёс. Не зная, что дальше делать с шампанским, мы стали дурачиться и бегать по комнате, разбрызгивая содержимое бутылки во все стороны. Вскоре чужой запах смешался с запахом кислятины, и комнату наполнила вонь, схожая с той, что стояла в уборной в конце двора. Разлив напиток по полу, мы ушли, не сказав никому ни слова. Я простился с домом, оставив в памяти этот новый запах, который никак не вписывался в мою мечту.

С тех пор прошло много лет. Я совсем не знал, какой человек мой взрослый брат: добрый или злой, честный или нет, раздражительный или спокойный, открытый или замкнутый, примерный семьянин или тот ещё ходок. Детские впечатления давно выветрились из головы, не оставив и следа. Я потерял Витальку из виду на долгие годы, в течение которых каждый из нас жил своей жизнью. Знал только, что брат дослужился до больших чинов и долгое время работал в других городах. Встречались мы редко, в основном на похоронах наших родственников. В такие моменты всегда принято говорить только правильные слова ― те, которые от тебя ожидают услышать. И понять, что из себя представляет тот или иной твой родственник, невозможно. На похоронах все ненастоящие.

После того как умерла бабка, мои близкие и дальние родственники, прежде регулярно собиравшиеся в доме, сначала перестали общаться между собой совсем. Но постепенно начали встречаться чаще и чаще. И поводом к встречам тоже служили похороны. Сначала умер какой-то наш дальний родственник. Ввиду малолетнего возраста мне было неведомо чувство утраты. Моя мать знала умершего, поэтому всплакнула (как мне показалось, больше для порядка) и пустилась в разговоры, а точнее, в споры со своей сестрой – матерью Виталия – о том, как "неправильно" продали дом. Те похороны мне запомнились, и с тех пор любые другие стали восприниматься некими заседаниями клуба родственников, круг которых постоянно сужался, и "членство" в котором подтверждалось осознанием того, что поводом для следующей встречи будет кончина кого-то из них. Брата с его постаревшей матерью я увидел лишь через много лет, когда мог и должен был относиться к смерти так, как это предписывается канонами, традициями, ритуалами, впитать которые я обязан в соответствии с утвержденным "регламентом" социума.

После того как я вернулся из армии, родственники начали умирать с удручающе-печальной регулярностью, как будто хотели показать и доказать мне, что я не зря служил и защищал именно их, а они не уходили в мир иной только потому, что ожидали моего возвращения, чтобы за это отблагодарить. Но теперь, мол, они спокойно могут уйти, потому как уйти, не отблагодарив, никак нельзя.

Поминальные обеды после двух-трёх обязательных слов о покойном напоминали посиделки давних знакомых, наконец-то собравшихся вместе после долгой разлуки. Присутствуя на таких обедах, я не чувствовал, что потерял ещё одного близкого человека, как это было после смерти отца. И удивлялся самому себе. Споры двух сестёр, выяснения, кто из них сколько выручил от продажи семейного гнезда, рассказы брата о своих многочисленных рыбалках, беседы мужчин о великих стройках коммунизма – всё это не вызывало ощущения потери. Это чувство появлялось потом, когда я вдруг осознавал, что никогда не прижмусь к родной колючей щеке. Чувство, что ты участвуешь в застолье, никак не связанном с чьей-то смертью, порождалось, конечно, напряжёнными спорами наших с Виталием матерей, и эти споры были пронизаны застарелыми обидами.

Постепенно я привык, что других поводов встретиться с родственниками, скорее всего, не будет, и даже научился прогнозировать очередные сборища, почти безошибочно определяя и повод, и примерное время. Разговорам о родне, о том, кто кому приходится братом, дядей, тёткой, двоюродным племянником и так далее, не было конца и края, и чья-то смерть являлась лишь поводом собраться вместе: оглядеться вокруг, провести перекличку в ожидании самого грустного – "расчёт окончен". Я поймал себя на мысли, что постоянно думаю о том, кто же произнесёт эти слова. Смерть утратила для меня свой изначальный смысл (обязательная скорбь и только скорбь, чувство очередной утраты). Я понял, что в конечном итоге все поминки сводятся к тому, чтобы вовремя с них уйти. Главное, чтобы не возникло иллюзии, будто таким образом можно обмануть чёрную с косой.

После ссоры с матерью тётка сказала, что ноги её у нас не будет. Брат поддержал свою мать, сказав мне, что всё началось из-за дома. А отца моего им было жаль. Так тётка сказала матери на его поминках. Но это не пробудило желания спроецировать её давнишнюю дружбу с моим отцом на себя самого. Возможно, поэтому я редко навещал её. Мать Виталия действительно очень хорошо относилась к моему отцу, и в гостях они часто пели вдвоём за столом. А вскоре из жизни ушли и моя мать, и Виталькина, и его отец. Многочисленные похороны как будто сблизили нас. Все поминки прошли как длинная вереница однообразных событий, и с каждыми новыми встречами по этим, мягко говоря, невесёлым поводам ещё тщательнее уточнялось, кто из наших многочисленных родственников кому кем приходится, и раскрывались разные, прежде никому не известные подробности.

Чтобы узнать своего брата получше, я предложил Борису и Глебу брать его с собой на рыбалку. И, как выяснилось, худшего способа и придумать не мог. Пренебрежение мною, как неспециалистом в рыболовной сфере, утроилось. Брат и приятели сблизились, и всем троим стало не до меня.

– Что от тебя толку? Ты не рыбак, – презрительно вынес мне вердикт Виталька.

Я решил посопротивляться.

– Зато я могу на вёслах, занимался в яхтклубе, – заявил я. Мне пришлось соврать, чтобы придать себе весу, хотя, честно признаться, с лодкой справлялся плохо.

Но Виталий упорствовал. Первым сдался Борис:

– Хорошо, будешь на вёслах.

Грести я научился быстро и понял, что выиграл. А то ишь чего удумали – меня с собой не брать! Постепенно с моим присутствием троица смирилась.

Брат быстро подчинил себе моих друзей (да и меня), оказавшись в центре внимания. Если его спиннинг цеплялся за корягу или куст, то на зацеп бросались всем скопом. Процедуру отцепления крючка Виталька организовывал как спецоперацию, в соответствии со всеми полагающимися при этом канонами – оперативными и управленческими. "Боря, вытаскивай второй спиннинг, чтобы не запутаться!", "Луконин, подстрахуй!", – раздавал он указания. "А ты греби давай. Да к месту зацепа, балда! Шустрее уже. Всё, табань!" – эта команда адресовалась уже мне.

Под энергичные и эмоциональные крики брата неполадки быстро устранялись, и наша четвёрка в трёхместной резиновой лодке сплавлялась дальше. Стоило кому-то из нас (а уж тем более мне!) опростоволоситься, применялся старый военно-походный метод: леска обрезалась, и раздавалось Виталькино "...дальше, дальше – некогда ерундой заниматься!"

Ещё на первой рыбалке я узнал, что Лука и брат служат в одном управлении. Виталий преуспел и к тому времени ходил в подполковниках, а Луконин пока носил погоны майора. Если бы на рыбалку брали ещё и баб, то, наверное, Лука с братом дрались бы друг с другом по-настоящему. В отношении женщин у них оказались одинаковые вкусы. Но независимо от того, кто оказался бы сильнее ― Виталька или Лука ― все барышни доставались бы Борису.

Роль лишнего, которую я, смирившись, не то чтобы играл, как это полагалось в соответствии с уже сложившимся сценарием, а, скорее, терпеливо изображал, незаметно стала походить на роль рыбака-идиота, которого все остальные "сообщники" по рыбной ловле не замечают – как не замечают облаков, солнца, ряби на воде, не слышат, как шумит ветер. Вся эта лирика воспринимается рыбаками как само собой разумеющееся, потому как является неизменным атрибутом любой рыбалки. Это только художники замечают на пленере каждое причудливой формы облачко, каждую травинку, не пропустят и муравья – для того и выезжают на природу. Я на рыбалке для друзей был точно таким же атрибутом (или реквизитом – кому как нравится). Болтающаяся на волнах возле берега лодка, аккуратно сложенные вёсла по её бокам, приготовленный на берегу перемёт, поставленная на пригорке палатка и – я. А что? Не мешает, и ладно. Что-нибудь поднесёт-подаст, подержит-поддержит. Однако сжатая пружина всегда распрямляется. Распрямился однажды и я – после невинной просьбы Бориса помочь поставить перемёт. Перемёт? Поставить? Да дерьмо вопрос, я ж за этим сюда и приехал. Придав себе небрежный вид, я обернулся, собравшись заняться более серьёзным делом, нежели стоя со спиннингом по колено в воде и уставившись, как буддийский монах в одну точку, делать вид, что я вроде как ужу.

Я всегда готов ставить перемёты. Подумаешь, какой-то там перемёт! На самом деле внутри я аж захлебнулся от оказанного мне доверия – неужто признали за своего? Но тут вмешался Глеб и всё испортил. "А он знает хоть, как его ставить? Он же не знает", – позволил он себе засомневаться. Типа стоит тут со спиннингом уже два часа, и толку... Вот тут я рассвирепел, тут я взбунтовался! Долго копившийся бунт выплеснулся наружу – пружина разжалась. Я швырнул спиннинг в воду – а пошли вы все со своей рыбалкой к чёртовой матери! Что вы возомнили о себе, рыбачьё хреново! Меня возмутил не Глеб – тот завистлив всегда и обыкновенный провокатор, ежу понятно. Но Борис? Я разозлился на него и на брата из-за того, что они поддержали не меня. Борька промолчал, пожав плечами, типа "мне всё равно, с кем ставить перемет". А брат отреагировал приличной оплеухой. Два маленьких предательства – и рушится мир. Всякая бытовуха состоит из мелких предательств, ежесекундных и ежеминутных, на первый взгляд, незаметных тому, кому всё равно. Мне же было не всё равно. И я был краток и резок. Глеб ― тоже краток, а ещё – насмешлив. Возможно, его насмешка мне показалась, но я схватил его за грудки. Я припомнил им всем унижения, которые испытал за время этих идиотских рыбалок. Вспомнил, как меня обсмеяли за неповоротливость с сачком, когда Борька (хотя, может, и не Борька – может, это был всё тот же Глеб) с высокого берега подцепил приличного сазана, а мне осталось только захватить его с хвоста, но грёбаный сачок вырвался из рук, сазан дернулся, и сам сделал нам хвостом. Ну, бывает! Зуб даю себе вырвать, и самый здоровый: если бы сазан соскочил с крючка у кого-то из них троих, ни у кого бы и мысли не возникло поднять неудачника на смех. Всё это я орал им, вцепившись в Глеба, и что-то ещё припоминал.

Мой бунт был злой, с психом, а тут ещё удар в ухо. За что, брат? Ах вы пижоны, рыбаки грёбаные! На тебе за это в нос, друг мой рыбацкий, друг мой солдатский! Предатели... Все предатели... Я не мог остановиться. Надо было, а я не мог. Из-за какой-то фигни – кому ставить перемёт – я чуть не снёс головой полноса Глебу, брат поставил мне фингал под левым глазом, а Борис на полчаса стал "предателем". Ну почему так? Ерунда полнейшая, а я не мог успокоиться. Идите ловите свой спиннинг, плевать мне на него. Спиннинг вообще-то был мой, я его купил вместе с остальной амуницией, дабы не отличаться от бывалых рыбаков. Но в тот момент спиннинг оказался именно их троих, и олицетворял всю их рыбацкую бывалость. А я снова стал реквизитом. Вместе со спиннингом.

Брат крикнул Глебу вытащить спиннинг, пока тот не уплыл. Глеб достал, бросил его на берег и что-то пробурчал в мой адрес. И мне опять захотелось дать ему в нос или в ухо, или в челюсть – хоть куда, лишь бы чем-то, пусть и своей злостью, компенсировать надменное рыбацкое превосходство. Потому что никто меня не поддержал. Да к чёрту ваш спиннинг, пошли вы со своими правилами, кто вы такие, чтобы учить меня. И я снова не удержался и двинул Глебу ладонью, всей пятернёй, прямо в лоб. Сначала я залепил ему правой, а потом, что, конечно, было полным свинством с моей стороны, добавил ещё и левой – чисто машинально и профессионально. И тут, чёрт меня подери, Борис... Как он мог меня не поддержать? Какого хрена попросил помочь?

Брат не стал ставить мне второй фонарь, а просто оттащил меня от Глеба. Все трое были растеряны, я это видел. Я почувствовал, что до них что-то дошло. Брат пошёл к костру, Борис молчал, а Глеб всё ещё бурчал, потирая скулу. Он сказал, что я чуть не выбил ему зуб. Я уже отошёл и почти успокоился, но про себя отметил, что отстоял себе статус больший, чем клеймо простого рыбацкого подмастерья, и пусть за вечерней бутылкой водки под уху, которую сварил Виталий, мне много чего навысказывали, я понял, что победил.

Я победил свою ненужность, никчёмность в конкретном виде досуга, который мне был неинтересен, но за что меня никто не смеет принижать. Нормальный такой для себя вывод. И ещё один вывод сделал из всей этой заварухи: я увидел, как образуется большинство – стихийно, по закону симпатий. И это большинство возглавил брат, что мне было особенно неприятно, но пришлось проглотить эту пилюлю, как проглотил свою Глеб.

Виталий завёл старую пластинку о том, что раз я сам дурак дураком и пока никак себя не проявил, то должен слушать опытных рыбаков. Типа вот когда опыта наберёшься, тогда и... Он долго пел свою песню. К концу первой бутылки его занудство пошло на убыль, и когда в бутылке показалось дно, ушёл спать. Я вспомнил, как точно так же брат отчитывал меня в детстве, когда я на турнике крутил "колесо", а точнее, старался, пытаясь забросить ногу на перекладину. Чую, налицо были последствия Виталькиного воспитания. Не зря его мать несколько лет долбала мою – вот и своему сыночку вдолбила, что один только он такой правильный, а все остальные так себе.

И Борис оказался тем ещё налимом. Прозвал я его так потому, что он весь вечер молчал. На самом деле я уже не злился, а только делал вид. Я сказал Борьке, что у него сейчас вырастут усы, как у налима. По мне, эта рыба хороша исключительно в консервированном виде. Борис сравнения не понял и продолжал молчать. Глеб всё так же потирал скулу, а я вспоминал Коляна с Вованом – справедливых детских рефери, которых мне сейчас так не хватало. Я извинился, обернул всё в шутку, но остался при своём: Лука был не прав, когда решил показать превосходство.

Борис достал вторую бутылку водки, мы начали её, и я с воодушевлением подхватил оставленный братом флаг вечернего занудства. Я кто, по-вашему, – ученик? А вы – апостолы? Был один такой, Первозванным звали. Пришёл на Русь проповедовать, дескать, новое учение. А поскольку был рыбаком, то и научил народ, на мою голову, ещё и этой забаве. То-то рыбаков в стране, как глистов в навозе. Плюнуть некуда, чтоб не попасть. Даром что ли водными просторами страна исчерчена вдоль и поперек! А слабо по воде аки посуху? А слабо души человеческие на солнце подвесить всем на обозрение или подцепить их, например, на тот же ваш грёбаный перемёт и попробовать в качестве наживки? На какую душу лучше всего клюет? А, может, для начала подкормить её, грешную? Высмеянный Учителем рыбак-апостол меня учить будет? Вот ещё!

Я занудствовал долго, хлеще, чем брат, который давно уже спал и наверняка наутро обо всём забудет. И Глеб с Борисом тоже забудут: для них это рядовой эпизод. Но не для меня. От всей этой фигни я надулся, как шар, и чуть не лопнул. А всё из-за желания пробить брешь в стене большинства. Безуспешно. Рыбак рыбака поддержит так же, как заботливый скотовод своё поголовье. Чёртовы рыбалки, зачем я только соглашался!

Но, несмотря на всё это, я любовался ими и думал: вот настоящее, вот идеальное. Идеальное нечто как достойная цель, которой не стыдно прихвастнуть, которую только и можно и должно ставить и достигать.

Каким бы ни было моё отношение к рыбалке, но слаженность друзей во всём, что касалось этого ремесла, вплоть до мелочей ― выбрать снасти, амуницию, одежду, собраться в один миг и умчаться чёрт знает куда, ― приводила меня в почти гипнотическое состояние...

Я подозревал про тёрки между Лукониным и братом. Все мои подозрения скатывались к покупке Виталием дорогого "Крузака"10 , который не давал покоя Глебу. На рыбалку мы ездили на машине брата, и Глеб, чтобы не проколоться со своей завистью, помалкивал, следуя известному правилу "а зовут меня Силантий с моей лошади слезантий". Мне вспомнились знакомые распри из истории Бориса про генерала с адъютантом, только наоборот. Соблазн воспользоваться был велик. Борис утверждал, что у генералов всё не так, как у остальных. Куда там ― точно так же, и страсти всё те же. Человек не изменился за тысячу лет ― почему он должен измениться за какую-нибудь жалкую пятилетку или две? Рассуждая таким образом, я попытался сработать на противоречиях, чтобы отвлечь внимание от себя. Типа я хитрый, типа старый приём "разделяй и властвуй" никто не отменял. Но безуспешно. Давнее соперничество по службе время от времени хоть и прорывалось в их мирскую жизнь, но за грань не переходило. Оба были рыбаками-фанатами, и на природе все рабочие моменты отступали на второй план. А Борис был удачным дополнением к ним, как будто дорисовывал окончательные штрихи к портретам обоих. И, повторюсь, то, что они втроём спелись, а я оказался вроде ненужного балласта, меня ужасно бесило.

Однажды на рыбалке Борис признался, что он никогда не ездил за границу.