Текст книги "Путешествие"

Автор книги: Станислав Дыгат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

  – Ах, извини,—сказал он, оборачиваясь и делая такую мину, точно его поймали на месте преступления.– Наверно, это невежливо с моей стороны. Наверно, я оскорбляю твое чувство. Но правда, ха-ха-ха, трудно удержаться от смеха.

  Малиновский покраснел от ярости. То, что минуту назад его почти не трогало теперь становилось святой идеей, которую он готов был защищать любой ценой. Если бы не физическое превосходство Генрика, он бросился бы на него с кулаками. Облил бы его потоком грубейших ругательств. Но неписаные правила хорошего тона еще сдерживали его. Нарушение их грозило дисквалификацией и поражением.

  Он сдержался и сказал с холодной, деланной  улыбкой:

   – Пожалуйста, пожалуйста. Смейся! Я не спорю, фотография неудачная. Но что из этого? Постой, постой! Скажи-ка, а Мери Пикфорд ездит верхом?

  – Конечно ездит, и даже превосходно! – закричал Генрик с жаром и попал в ловушку.

  Малиновский сокрушенно покачал головой.

  – Да, да,– сказал он,– я подозревал это. Теперь все ясно.

  Генрик почувствовал, что его охватывает ярость, но и он в свою очередь должен был взять себя в руки.          Он предложил проверить достоинства кинозвезд по фотографиям на месте, у кино «Святовид», в котором демонстрировался фильм с Мери Пикфорд, и напротив, у кино «Стылевы», где шел фильм с Кларой Боу. Это, конечно, не дало никаких результатов. Один доказывал  одно, другой – другое, а ведь красота женщины и ее дефекты – вещи трудноизмеримые. Особенно по фотографии.

  Они провели даже что-то вроде анкеты среди товарищей. Но товарищи, не интересуясь этой проблемой и не особенно в этом разбираясь, отвечали как бог на  душу положит. Результаты анкеты были настолько неопределенные, что позволили обеим сторонам утверждать, что противник побежден, и продолжать говорить ему колкости, которые постепенно становились все менее изысканными и галантными.

  Наконец условности хорошего тона рухнули с треском, а возвышенная борьба за идеалы превратилась в долгую грубую ссору. Генрик отдался этому целиком, без остатка. И справедливости ради надо сказать, что в грубости он ничуть не уступал Малиновскому, а часто даже превосходил его. Товарищи не узнавали Генрика, они не понимали, что стряслось, и отворачивались от него с  грустью и  отвращением. Генрик  стал плохо учиться, вернее,   перестал  учиться  вообще. Вражда дошла до предела. Когда на уроке закона божия они подрались, в результате чего Малиновский потерял два зуба, родителей Генрика вызвали в школу. Мать и отец были в отчаянии и никак не могли понять, что случилось с их спокойным и послушным сыном. В это лето семья должна была впервые поехать на каникулы за границу. Генрик остался на второй год и поехал не за границу, а в унылый летний лагерь.

 В это время Клара Боу и ему уже нравилась больше. Она была рыжая, снималась в купальном костюме и возбуждала гораздо менее возвышенные чувства.

                        4

Поехать за границу они должны были  в следующем году. Это был хороший год. Отцу удалось выиграть для банка, где он работал юрисконсультом, несколько трудных дел, что принесло ему большие проценты.

    Никогда еще им так не везло.

Они купили виллу в районе Сташица и переехали туда с Иерусалимских аллей. Мать помолодела, стала изысканно одеваться и выглядела довольно пикантно. В ней проснулось стремление к светской жизни. Зимой они часто ходили с отцом на балы. Устраивали пышные приемы. В гостях у них бывали выдающиеся люди, главным образом известные художники, музыканты, писатели. Отец очень любил рассуждать об искусстве.

  Однажды он сказал:

   – Я прошел мимо своего призвания. Я должен был стать артистом.

  Мать ответила с ехидством:

  – Для этого, мой дорогой, нужно иметь талант. Ее слова задели отца.

  —А кто тебе сказал, что у меня нет таланта? Он просто не развился.

  – Какие глупости!

  – Это ты болтаешь глупости, и даже при гостях. Я уже давно хотел тебе сказать, что ты судишь об искусстве слишком самоуверенно, показывая при этом свое невежество. Ставишь себя в смешное положение, а вместе с тем и меня.

  Между ними началось что-то вроде состязания.

  Они вели скрытую борьбу за своих знаменитых  гостей, за мнение этих особ об их собственной эрудиции   и восприятии искусства.

   – Если, можно тебе, можно и мне,– сказала мать. Она стояла перед зеркалом, одной рукой поправляла   волосы, другую держала на талии. Красиво изогнувшись, она смотрела в зеркало с нескрываемым удовольствием.

  Отец деланно рассмеялся. Он как бы призывал самого себя в свидетели такой дерзости, до того невероятной, что может только рассмешить.

       – Если ты не видишь разницы, то действительно    нам трудно будет понять друг друга.

       – Какую разницу ты имеешь в виду? Если хочешь  знать, Эмиль был восхищен, когда я сказала о квартете  Дебюсси, что это... ну, неважно что, я сейчас не помню, во всяком случае, Эмиль сказал, что я подметила это очень удачно и тонко.

    Эмиль Вентура, выдающийся пианист, был школьным товарищем и другом отца.

  Отец поморщился. Он очень гордился этой дружбой. Он считал, что она дает ему что-то вроде визы на Парнас. Если не для постоянного жительства, то, во всяком случае, транзитную.

   То, что мать сослалась именно на Эмиля, желая придать вес своим суждениям и тем самым осадить отца, отец принял как грубое нарушение права собственности, неэтичный поступок, унижающий его честь.

  Он улыбнулся, как, быть может, улыбнулся бы гордый маркиз во время Французской революции, если бы какой-нибудь санкюлот ударил его по голове его же собственной картиной Ватто. Отец беспомощно развел руками и вышел.

  Мать еще долго с неослабевающим удовольствием разглядывала свое отражение в зеркале.

  Итак, что касается родителей, они были счастливы.

  С давних пор философы, поэты, а часто и совсем обыкновенные люди, как, например, банковские служащие, авторы дидактических романов или работники магистрата, размышляют о том, что такое счастье. На эту тему было высказано множество мыслей, определений и заключений, из которых почти все стали настолько банальными, что теперь трудно рассуждать о счастье, не вызывая насмешек.

  Вообще эта тема с некоторых пор считается весьма щекотливой. Счастье приравнивается к идиотизму, а после того, как экзистенциалисты сделали открытие, что человек смертен, разговоры о счастье считаются просто бестактными. Особенно в кругу людей очень высокого идейно-интеллектуального уровня.

  Кое-кому кажется, что они счастливы. Они напоминают человека, который в переполненном трамвае смотрит в окно и старается ни на кого не обращать внимания.

  Счастье, которое испытывали тогда родители Генрика, было чем-то средним между состоянием идиотизма и выглядыванием из окна переполненного трамвая. Говоря точнее, они могли себе позволить отвлечься от дел пустяковых и бренных и направить свое внимание на предметы   возвышенные  и  непреходящие благодаря беззаботности, которую в этом году давало им их материальное положение.

  Генрик опять хорошо учился, был уравновешенным и серьезным. Никто не понимал, как он мог допустить те невероятные выходки, из-за которых остался на второй год.

  Родители склонны были приписать это дурному влиянию Малиновского. Когда однажды за обедом мать сказала что-то на эту тему, Янек сделал нетерпеливый жест и заявил:

  – Очень нехорошо, что вы говорите такие вещи в присутствии Генрика. Человек должен сам отвечать за свои поступки. Не следует сваливать вину на кого-то или на что-то, это ведет к ослаблению характера и воли.

  Янек был уже взрослым. Ему было двенадцать лет, он ходил в третий класс, учился на пятерки, и все считали его почти математическим гением. Он вел жизнь независимую, ни с кем не дружил. Дома он уделял урокам очень мало времени. Зато много читал. Меньше беллетристику, больше научные книги. Ежедневно тщательно просматривал газеты. Родители  обращались с ним, как с равным, дома он был на положении жильца или уважаемого родственника. Впрочем, домашними делами он интересовался мало. Конструировал модели самолетов и пароходов, много времени уделял химическим и физическим опытам, а собрать радиоприемник было для него таким же пустяком, как для хорошего повара приготовить яичницу.

  Однажды, когда он корпел над какой-то странной конструкцией, отец встал за его спиной, некоторое время понаблюдал за ним и наконец сказал:

  – Что это? Кажется, ты собираешься  изобрести перпетуум-мобиле?

  Янек пожал плечами и, не поднимая головы от работы, сказал:

  – Мы живем в двадцатом веке, дорогой мой. Удивляюсь, что ты можешь подозревать меня в такой глупости.

  – Но я же пошутил! – воскликнул отец и отошел,

смущенный.

  С Генриком Янек не поддерживал никаких отношений. Их не связывали ни общие интересы, ни общие переживания. Когда Генрик остался на второй год, Янек сказал ему:

  – Из-за твоего идиотизма я лишился поездки за границу. Отныне я с тобой не разговариваю.

   И сдержал слово.

  Вначале Генрика это раздражало, потом он привык, ибо каждое, даже самое неестественное положение становится со временем естественным и привычным.

  Когда за обедом Янек критически отнесся к заявлению матери  по поводу причин, из-за которых Генрика оставили на второй год, отец, желая поправить дело, весело сказал:

  – Ну, хватит о том, как там было и почему. Самое главное – что все это прошло, и Генрик исправился. В этом году никаких препятствий для поездки за границу уже не будет. Предлагаю Бретань.

  Янек покачал головой.

  – Я не еду,– сказал он.

  – Как это? – воскликнули мать и отец одновременно.

  – У меня в этом году другие планы. Вот и все!

  – Что? Какие еще планы?

  – Я не хочу ставить свои планы в зависимость от того, попадет или не попадет Генрик в плохую компанию. Я покупаю фотоаппарат и еду в лагерь ХАМ (Христианская ассоциация молодёжи)  в Мшану Дольную. Я намерен этим летом заняться фотографией.

  —А откуда ты возьмешь деньги на фотоаппарат? – спросил отец с чуть заметной иронией.

   –  Я продал несколько макетов, и есть ещё заказы на радиоприемники. Можешь не волноваться, к тебе не обращусь.

  – Однако тебе потребуется мое разрешение на поездку в Мшану Дольную.

    —Я надеюсь, что на этот счет мы договоримся.

  —А я надеюсь, что мы договоримся на счет поездки за границу.

  – Сейчас только начало февраля. Еще всякое может случиться, у нас будет достаточно времени, чтобы принять окончательное решение.

  Однажды отец сказал Эмилю:

 Я решил, что Генрик будет артистом.

    Эмиль сделал неопределенный жест.

  – Артистом? Каким артистом? Это понятие слишком общее. Что ты имеешь в виду?

  – Ах, дорогой мой. Хочу, чтобы он посвятил себя искусству. Пусть сначала заинтересуется им вообще, а потом выберет себе подходящую область.

  – Ты забываешь, что мало выбрать, надо еще иметь талант.

   –  Нет, не забываю, ничуть. Именно об этом речь. Ведь ты сам сказал, что у меня в детстве был талант, который так и не развился.

  Эмиль поднял брови. Он был очень удивлен. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь это говорил.

   – Итак,– продолжал   отец,—если, как ты сам утверждаешь, я изменил своему призванию, позаботимся заранее, чтобы этого не случилось с моими сыновьями. Собственно, я имею в виду Генрика, так как с Янеком вопрос уже решен. Он будет инженером-конструктором, ученым или кем-нибудь в этом роде. Все его увлечения и склонности вполне ясны. Здесь ничего не надо выявлять. А вот Генрик какой-то вялый, склонности у него такие неопределенные – наверняка в нем заложен артистический талант. Необходимо этот талант выявить. Вот я и хотел   посоветоваться с тобой,  как за  это взяться.

  Эмиль съежился в кресле. Он гладил себя по щеке, молчал и делал вид, что обдумывает, как извлечь из Генрика непроявившийся талант. На самом деле он думал о том, как это бывает, что человек, столь трезвый, практичный, сведущий в делах и всех тонкостях юриспруденции, в то же время может быть таким невероятным идиотом. И спрашивал себя, почему он дружит с таким болваном, что, собственно, их связывает. Как-то так получилось, что в этот момент из его памяти совершенно выпало то обстоятельство, что, когда он делал первые шаги как музыкант, именно Адась Шаляй финансировал его и поддерживал и только благодаря этому ему и удалось сделать карьеру. И даже теперь, пользуясь мировой известностью, он нередко прибегал к услугам, которые охотно ему оказывал его предприимчивый и энергичный приятель. И потому, что эти факты вылетели из его памяти, он удовольствовался мыслью, что узы старой школьной дружбы для него важнее, чем различие интеллектуальных уровней, и его так растрогало собственное благородство и бескорыстие, что он вдруг почувствовал живую и сердечную заинтересованность в таком важном вопросе, как выявление артистического таланта Генрика.

  – Ну да, конечно. Ты совершенно прав. Было бы преступлением не выявить в Генрике талант, если он у него есть. Ну, что я могу сказать? Пусть, во всяком случае, ходит на концерты и выставки, пусть читает, много читает. Это ему не повредит, даже если ничего не выявится. Однако он, кажется, предпочитает играть в теннис.

  – Выявится, обязательно выявится,– сказал отец с особенной улыбкой, улыбкой человека, который знает больше других.– Во всяком случае, я тебе очень благодарен за полезный совет.

   Генрик действительно больше интересовался теннисом, чем искусством. То есть, если говорить точнее, теннисом он интересовался очень, а искусством, не интересовался вовсе. В этом году он завоевал первенство Варшавы среди юношей и почти все свободное время до самой зимы проводил на  теннисных кортах. Кроме того, как и прежде, он любил кино, особенно ковбойские фильмы, а также веселые комедии о беззаботной жизни американцев. Читал книги только о необыкновенных приключениях, происходящих, однако, в цивилизованном мире, преимущественно в больших городах, а не в диких джунглях, прериях или пустынях. Любил мечтать, представляя себя героем этих книг, героем, обладающим всеми физическими и моральными достоинствами. И, конечно, в этих мечтах он встречал девушку, обладающую всеми физическими и моральными достоинствами. Это не была ни Мери Пикфорд, ни Клара Боу. Это была   девушка,   единственная в своем роде, специально созданная для него богом, абстрактный идеал, ни облика, ни черт которой он определить бы не мог.

  И еще он любил ходить на школьные вечера. Настроение, создаваемое затемненными лампионами, бумажными украшениями школьного зала и коридоров, скучная обыденность которых так чудесно изменялась, темнота,  окутывающая  таинственностью  такой шумный днем школьный двор, звуки музыки, серпантин и конфетти – все это, именно в этих стенах, такое далекое от математики, истории и географии, действовало на него романтически и возбуждающе.

  Он надеялся ухватить здесь нить необыкновенного приключения, может быть, встретить девушку, единственную в своем роде.

  Однако каждый раз, когда вечер бывал уже в самом разгаре, все вдруг становилось серым  и будничным. Генрик стоял у стены и терялся, непонятный стыд не позволял ему решиться на то, на что другие решались так свободно. Он завидовал им и, чтобы зависть меньше мучила его, презирал их. Презирал и в то же время чувствовал себя униженным, чувствовал обиду на всех за то, что никто не обращает на него внимания. Гимназистки казались ему совершенно недоступными, и он тоже презирал их. Домой Генрик возвращался грустный, полный возвышенного и горького чувства одиночества с твердым решением никогда больше не ходить на школьные вечера. Всякий раз он убеждался на опыте, что там ничего не случается, что там ничего не может случиться. Но надежда – сила, сокрушающая всякий опыт и заглушающая всякий рассудок, надежда, которая помимо воли человека ведет его к месту, где обрести он не может ничего, а потерять может все, не считалась с его решениями.

  Он приходил снова и снова.

  Однажды на школьном вечере, когда Генрик стоял у стены, задумчивый, с отсутствующим видом, к нему подошла девушка. У нее были гладкие каштановые волосы, низкая челка, круглое румяное лицо и большие круглые голубые глаза. На ней было зеленое бархатное платье с кремовым кружевным воротничком.

  – Почему вы все время стоите у этой дурацкой стены и почему вы такой грустный? – спросила она, глядя ему в глаза.– Потанцуйте со мной.

  Генрика охватил страх. Он оглянулся по сторонам – нельзя ли куда-нибудь скрыться. В то же время он отметил, что впервые на школьном вечере ему стало приятно. Заиграла музыка. Девушка взяла его за руку и повела на середину зала.

   —Ну, смелее, смелее,– сказала она, улыбаясь и поощряя его.– Мне нравится, что вы такой медведь.

  Она почти подтолкнула его, чтобы он начал танцевать. Он был в отчаянии, что она назвала его медведем и почувствовал себя еще более неуклюжим, споткнулся, чуть не упал и уже, было, решил оставить ее на середине зала и убежать, как вдруг она запрокинула голову – она была намного ниже его ростом – и сказала:

  – Я видела вас на розыгрыше первенства Варшавы. В финале я держала за вас палец, и вы выиграли. Поблагодарите меня. Нет, нет, не так, поцелуйте руку. Вы действительно прекрасно играете. А я люблю мужчин, которые умеют сражаться и побеждать.

  Генрик внезапно почувствовал, как исчезло все его смущение. Он сделал пренебрежительную мину, ему казалось, что он танцует великолепно.

  – А,– сказал он,– что тут особенного! Не было стоящего противника. Извините, я уже второй раз спотыкаюсь. Это потому, что я ушиб ногу на хоккее и она меня подводит.

  – Ничего, это пустяки. Поверьте, женщины больше любят таких мужчин, которые в обыденной жизни кажутся неуклюжими, а когда потребуется, так ой-ой-ой!

  – Как вас зовут?

  – Ванда. Вы любите стихи?

  – Как можно не любить стихи? Без стихов человек стал бы диким зверем! – воскликнул он, хотя никогда не читал никаких стихов, кроме тех, которые надо было учить на уроках польского и которые ему чертовски надоели.

  Ванда задумалась. Некоторое время она танцевала молча, опустив голову, потом снова откинула ее и сказала совсем просто:

  – Вы так прекрасно и умно это сказали: без стихов человек стал бы диким зверем. Я никогда не смогла бы такое придумать. Кого из современных поэтов вы больше всего любите?

  – Тувима,– ответил он. Это имя он часто слышал дома. Ванда слегка вскрикнула и сжала его руку.

  – Невероятно!   Какое  удивительное   совпадение. Именно Тувим самый любимый мой поэт. И знаете что? Больше всего мне нравится «Петр Плаксин».

  Она продекламировала:

          На станции Горькое Горе,

          Где-то там, в мордобойском повете,

          Телеграфист Петр Плаксин

          Не умел играть на кларнете...

  Правда, это прекрасно?

  Генрик не ответил. Он задумался. В первый момент он собирался заявить, что это и его любимые стихи и что это еще одно ошеломляющее совпадение, но ему не хотелось больше лгать. Эти стихи ему действительно понравились, произвели на него впечатление. Какой-то телеграфист где-то там не умел играть на кларнете – ведь это абсолютная чепуха. Но почему же это производит на него такое впечатление? Может быть, просто Ванда так прекрасно их читает?

  – Прочтите еще раз,–попросил он. Она посмотрела на него вопросительно, сомневаясь, не хочет ли он над ней подшутить. Его глаза не подтвердили этого опасения.  Задумавшись,  она  помолчала немного, потом стала читать медленно, тихо, нараспев:

          На станции Горькое Горе,

          Где-то там, в мордобойском повете,

          Телеграфист Петр Плаксин

          Не умел играть на кларнете...

  Качались лампионы. В больших окнах гимнастического зала отражались разноцветные огни. В темноте за окнами падал снег, Генрик был как в лихорадке. Первый раз в жизни он обнимал девушку.

  Музыка перестала играть. Они остановились посреди зала. Мальчики и девочки смеялись, топали, били в ладоши, кричали «бис». Оркестр, состоящий из скрипки, рояля и ударных, заиграл снова. Генрик протянул руки. В эту минуту к ним подошел Стефан Малек. Это был товарищ Генрика, веселый мальчик с белым чубом, любимец класса. Он церемонно поклонился и сказал:

  – Заботясь о твоей спортивной форме, уважаемый мастер, считаю своим долгом сменить тебя. Если ты будешь слишком себя утомлять и слишком много времени посвящать светским развлечениям, ты можешь не удержать в будущем году звания чемпиона Варшавы.

  Он поклонился Ванде и, не успел Генрик раскрыть рта, как тот повел ее танцевать.

  Ошеломленный Генрик стоял на середине зала. В одну секунду он лишился того, что казалось ему самым значительным из всего изведанного до сих пор. Он еще ощущал теплоту девичьего тела, которую почувствовал впервые. Стихи Тувима звучали в его ушах. Нежданное богатство и нежданная нищета, нежданная радость и нежданное отчаяние столкнулись друг с другом в гимнастическом зале, преображенном лампионами и игрой света в бальный зал. За окнами в темноте бесшумно падал снег.

  Ванда танцевала со Стефаном. Он что-то говорил, она смеялась. Смеясь, откидывала голову назад. Даже не взглянула в сторону Генрика, он ее уже не интересовал.

  Генрик  повернулся и выбежал из зала.   Сбежал с лестницы, перепрыгивая через три ступеньки, не обращая внимания на подшучивание веселившихся мальчиков и девочек. Ему хотелось как можно скорее убежать от места разочарования и поражения, очутиться на холодных и просторных, пушистых от снега улицах.

  Бороться и побеждать он не умел.

  Ночью Генрик спал неспокойно. Собственно, это был не сон, а какое-то забытье. Он лежал, утопая в жарком зеленом атласе, обрамленном кремовым кружевом и расшитом круглыми румяными лицами с круглыми голубыми глазами и гладкими  каштановыми  волосами, подстриженными спереди челкой. На мгновенье приходил в себя и снова погружался в забытье. Тьма его комнаты была полна шепотов о странном телеграфисте, который не умел играть на кларнете.

  Утром Генрик проснулся с улыбкой. С неопределенной улыбкой изумления и радости. Он думал о том, что же с ним произошло, так как чувствовал, что был уже не тем, кем был вчера. Он стыдился  самого себя, но к этому стыду примешивалась нежность и какое-то любопытство. В висках стучало. Он чувствовал себя словно после большого физического напряжения или долгих рыданий. Он не помнил ничего из того, что произошло вчера. События, факты – все, что случается и происходит, перестало быть важным. Важно было одно – девушка.

  Он не думал о том, что это и есть та девушка, единственная в своем роде, что наконец он ее нашел; все прежние мысли, чувства и мечты были вычеркнуты вчерашним днем.

  Итак, он не мог дать себе отчет, есть ли сходство между  воображаемой   девушкой,    единственной в своем роде, и реальной Вандой. Реальная Ванда, так же как и воображаемая девушка, единственная в своем роде, не имела конкретного облика. Он знал, что лицо у нее круглое, румяное, обрамленное каштановыми волосами, подстриженными спереди челкой, что на этом лице круглые голубые глаза. Но это были только сведения об отдельных элементах, которые не складывались в единый образ, этот ошеломляющий образ, который, существуя, не показывал себя и был чудесной причиной великой тревоги.

  Генрик умывался, одевался, завтракал, укладывал в портфель книжки, сознавая, что исполняет только по привычке лишенные смысла и цели действия. Единственным делом, достойным великих жизненных целей, было упорное стремление навсегда сохранить в своих мыслях и в своем сердце потерянный образ. Он беспрестанно улыбался. Он не мог и не хотел избавиться от него, хотя этот образ уже начинал его мучить. Словно он был навсегда привязан к этому образу.

  В школе к нему подошел смущенный Стефан Малек.

  – Послушай, ты не обиделся, что я вчера пригласил танцевать эту Ванду из пансиона Верецкой. Ведь это же танцы. А ты так вдруг убежал.

  – Да нет, нет,– сказал Генрик открыто и сердечно. Он положил на плечо Стефану руку. В эту минуту Стефан казался ему самым близким человеком в мире, потому что произнес ее имя. Все другое не имело значения, важно было одно– девушка.

  После уроков он побежал к пансиону Верецкой. Всю ночь шел снег. А сейчас светило солнце и снег искрился, скрипел под ногами. Жизнь казалась прекрасной, как молоденькая девушка, ставшая после первой брачной ночи женщиной. Звонили трамваи. Звонки среди снега – это самые прекрасные звуки мира.

  Запыхавшись, он остановился в каких-нибудь двадцати метрах от здания пансиона. Сердце его билось. Сердце всегда бьется, но мы не всегда помним, что для человека это самое важное. Генрик не думал о том, что Ванда могла уже уйти и он ее не встретит. То, что он ее встретит, было для него очевидно. Не думал он и о том, что сделает, когда ее увидит, подойдет ли, заговорит ли. Все это было не важно, важно было одно – девушка.

  Из ворот выходили пансионерки. Они шли с портфелями в надетых набок беретах и громко разговаривали между собой, под ногами скрипел снег.

   Генрик остановился у киоска с газированной водой. Мимо него прошло много девочек, поодиночке и группами. Ванды не было.

  Потом прошли учительницы. Строгие, важные, озабоченные. Снег скрипел под их некрасивыми претенциозными ботиками, обшитыми мехом. Школьные ворота опустели, затих на улице веселый шум. Генрик понял вдруг, что может не увидеть сегодня Ванды, и его охватило такое отчаяние, как будто он уже никогда ее не увидит.

  И в этот момент она вышла из ворот. Она медленно шла в его сторону, наклонив набок голову. Одета она была неряшливо, пальто застегнуто кое-как. Она шаркала ногами, и снег не скрипел под ними. У нее был бессмысленный взгляд, направленный вперед, в глубь улицы.

  Генрик спрятался за киоск. Вдавил ногти в ладонь. Ванда прошла мимо, не заметив его. Она пыталась коснуться языком кончика носа. На лице ее были написаны усталость и скука. Это было лицо опустошенного человека. Пять часов школьной муки стерли с него всякое выражение. Она напоминала поношенные, обшитые мехом ботики.

   У нее были гладкие каштановые волосы, подстриженные спереди челкой, круглое румяное лицо, голубые круглые глаза.

  Генрик отвернулся к стене дома, у которого стоял. Пораженный, вслушивался он, как что-то в нем ломается, трещит, рушится со страшным гулом. Когда он снова посмотрел на улицу, Ванды уже не было. Она свернула в переулок.

  Генрику казалось, что он внезапно очнулся от странного, мучительного сна. Он чувствовал пустоту, на душе остался неприятный осадок, но в то же время он чувствовал и облегчение. У него было такое ощущение, будто он избежал огромной опасности. Ему захотелось пойти скорее домой, пообедать, вернуться к своим обычным ежедневным делам.

     После обеда он старательно и охотно сделал уроки, потом пошел в кино на ковбойский фильм.

  Когда вечером, погасив свет, он лег в постель и, как храбрый ковбой, помчался в страну мечты в поисках приключений, он не нашел там никакой девушки.

 На мгновенье, когда он уже засыпал, ему привиделось с назойливой ясностью лицо, обрамленное гладкими каштановыми волосами, подстриженными спереди челкой, с круглыми румяными щеками и круглыми голубыми глазами.

 Он услышал в себе отчаянный крик боли и тоски и сразу уснул.

 На другой день Генрик проснулся рано, свежий и отдохнувший. Он думал о фильме, который видел вчера, и о том, что ждет его сегодня в школе. Он радовался наступающему дню, все казалось ему ясным, простым и веселым. И только неизбежность встречи со Стефаном Малеком будила в нем какую-то досаду и неприятное чувство.

               5

  Вот видишь,– сказал отец Эмилю,– наш метод начинает давать плоды. Представь себе, Генрик пришел сегодня ко мне и попросил, чтобы я дал ему из библиотеки томик стихов Тувима. Я был очень удивлен, но не показал виду. Я подозревал, что это с его стороны хитрость, чтобы потом что-нибудь вытянуть у меня. Я тоже решил схитрить и спросил его: «А что именно тебе нужно, ведь у нас несколько томов Тувима?»  Я думал, он смутится, начнет изворачиваться, а он отвечает открыто и чистосердечно: «Я сам не знаю. Мне нужно стихотворение под названием «Петр Плаксин». Я еще больше удивился, но, все еще не доверяя ему, спросил: «Подожди, подожди, я так, по названию, не помню. О чем там идет речь, в этих стихах?» А он: «О чем там, я не знаю, это-то я и хотел узнать. Могу только прочитать первую строфу». И   декламирует   мне без   запинки   первую строфу «Петра Плаксина». Ну, что ты на это скажешь?

  – Удивительно,– сказал Эмиль.

  —Видишь,– отец дружески хлопнул его по колену,– наконец в нем что-то начинает пробуждаться.

    Странные пути и странные обстоятельства выбирает поэзия (я понимаю под этим «дыхание искусства» вообще) , чтобы открыться людям.

  Отец, проникнутый возвышенными стремлениями приобщить Генрика к искусству, постоянно совал ему в руки книги, которых Генрик читать не хотел. Таскал его на концерты, выставки и классические пьесы, а Генрик, изнывающий от скуки, сопротивлялся, как мог. Отец наказывал его за то, что он больше интересуется Тильденом и Коше, чем Бахом и Моцартом, но это только утверждало Генрика в симпатии к первым двум.

  Поэзия, несмотря на старания отца, не пожелала открыться Генрику в концертных залах, музеях, театрах и ни с того ни с сего объявилась ему на школьном вечере среди банальных лампионов и гирлянд из цветной бумаги.

  Он прочитал «Петра Плаксина», потом другие стихи Тувима. Потом стихи других поэтов. А потом ему припомнились, неожиданно заиграв новыми красками, картины, от которых еще так недавно он отворачивался со скукой. Неожиданной гармонией зазвучали фрагменты симфоний, концертов и сонат, которые раньше нагоняли на него дремоту.

  «Петр Плаксин» открыл перед ним дверь в мир искусства. Отец приписывал эту заслугу себе. Но это была заслуга «Петра Плаксина», лампионов, гирлянд из цветной бумаги, снега в темноте за окнами и неожиданно улетевшей иллюзии.

   От атмосферы банального школьного вечера, от самых простых  впечатлений и событий к «Страстям по Матфею» Баха или к «Олимпии» Мане путь иногда короче и лучше, чем от торжественных воздыханий посвященных особ и учреждений, где вдохновение профессионально.

  К черту! Кто в полотнах Джотто или в квартетах Бетховена ищет только архангельские черты Вечности и не в состоянии найти воспоминаний о своей собственной трагедии, когда получил подзатыльник за порванные на заборе штаны, или своей радости, когда на первые заработанные деньги купил цветы незнакомой девушке из дома напротив, пусть бросит заниматься искусством и займется поставкой кулинарных изделий или продажей пива.