Текст книги "Путешествие"

Автор книги: Станислав Дыгат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

  Он повторял это механически и бесстрастно; наверно, эта фраза давно уже стала здесь обычной. Витторино не обращал на нее никакого внимания и по-прежнему вертелся, шнырял и носился с каким-то самозабвением.

  Скорее всего, один из них страдал от повышенной, а другой от пониженной деятельности щитовидной железы.

  В траттории преобладал зеленый цвет. Абажур, стулья и даже стены, разрисованные неаполитанскими пейзажами,– все было зеленое; возле стойки стоял аквариум с золотыми рыбками и водорослями. Совершенно обыкновенный аквариум, обыкновенные золотые рыбки  и обыкновенные водоросли, как у какой-нибудь девицы с улицы Гожей.

  Толстяк не обратил никакого внимания на приход Генрика и Зиты, но Витторино так громко и радостно крикнул: «Добрый вечер!» – что толстяк вздрогнул и скривился. Генрик выбрал столик под Везувием, напротив стойки, над которой был нарисован Капри. Не успели они сесть, как Витторино бросил перед ними скатерть, приборы, бумажные салфетки, с грохотом кинул тарелку с устрицами, всунул им в руки карточку и засыпал градом вопросов и советов, и все это голосом, сила и тембр которого должны были, несомненно, привлечь интерес охотника за оперными талантами.

    Генрик заказал для себя и для Зиты макароны, жареную морскую рыбу, белое вино и, поморщившись, отодвинул тарелку с устрицами.

  – Эй, – воскликнула Зита.    Что такое? Я буду это есть. Разве вы одни пришли сюда? А ну-ка, парень, открывай.

  Витторино вытащил перочинный нож, в две секунды с энтузиазмом раскрыл все раковины и тут же принес лимон.

  – Вы не понимаете, как это вкусно, – сказала Зита, принимаясь за устрицы.

  Они были всевозможные, разной величины: большие увесистые устрицы и маленькие аккуратные пластинки. Зита выдавила на устрицы лимон и начала глотать их с большим аппетитом, мурлыча при этом, как кошка. Она была так увлечена устрицами, что перестала интересоваться Генриком. Теперь Генрик мог как следует рассмотреть ее. Она уже не казалась ему красивой, как в первую минуту в темноте улицы. Простоватая девушка, с небольшими глазами и не очень правильным носом. Она жадно ела, удобно развалившись и причмокивая, и в этой манере было что-то бабье, а не девичье. Генрих вдруг вспомнил, как он удивлялся, что Оля Кемпская ест с таким аппетитом на следующий день после того, как он провел с ней ночь, свою первую ночь с женщиной. И эта тоже ела, и тоже с аппетитом, и Генрик опять удивлялся, хотя с того времени провел с женщинами много ночей. Правда, с Зитой он еще не был вместе. Но мог это сделать за несколько сот лир наряду с выдающим себя за Эйнштейна мясником из Помпеи и наряду со своим братом, который был так велик, что мог выдавать себя уже только за кого-нибудь совсем ничтожного, и наряду со многими, многими другими. И потому Генрик удивлялся. Удивлялся, что существо, служащее для таких целей, ест как ни в чем не бывало, да еще с огромным удовольствием. Оля занималась этим по своей охоте и по своему выбору. С ним – почти по любви. Зита занималась этим профессионально и с каждым, кто платил. Но обе они ели, обе с одинаковым удовольствием, и это вызывало у Генрика совершенно одинаковое удивление.

  Над стойкой, над взлохмаченной неподвижной головой толстяка на зеленом фоне стены яркими красками был нарисован Капри. Это были случайные цвета, казалось, художник опускал кисть в первую попавшуюся под руку краску. Может быть, зеленый фон искажал другие цвета, во всяком случае это была ужасная мазня, как и все неаполитанские пейзажи на остальных стенах. Где-нибудь в Варшаве или в Ловиче эта же самая  мазня была бы невыносимой, может быть даже заставила его уйти из заведения. Здесь же, несмотря на то, что настоящий, самый настоящий Капри находился на расстоянии нескольких километров, эта мазня имела свои права.

   »Капри, мне остался только Капри,– подумал Генрик.– Сбережение на черный день, которое нельзя трогать».

  Раздался стук. Витторино из-за спины Генрика грохнул на стол бутылку вина. Это было фраскати в большой бутылке с узким горлышком, холодное, как об этом свидетельствовало запотевшее темное стекло.

  Зита издала возглас одобрения и, не дожидаясь Генрика, налила себе полный стакан, выпила его залпом, вытерла губы тыльной стороной ладони и тут только обратила внимание на пустой стакан Генрика. Она снова издала неопределенное восклицание, которое на этот раз должно было означать какое-то оправдание, наполнила его стакан и, проглатывая устрицу, которую между всеми этими операциями она успела отправить в рот, сделала рукой знак, приказывающий немедленно пить.

  Генрик тоже выпил вино залпом, и ему сразу же стало тепло и приятно. Он ласково посмотрел на Зиту. Перед ним сидел человек. Человек, который разделил с ним еду, заботился о том, чтобы его стакан был наполнен, разговаривал с ним и позволял ощутить ту свободу и то удовлетворение, какое мы испытываем, когда кто-нибудь проявляет к нам внимание и доброжелательность, вырывает на мгновение из угнетающего нас паломничества в бездну одиночества.

  Зита взяла с тарелки устрицу и, не оборачиваясь, протянула ее Генрику. Другой рукой она запихивала устрицы себе в рот.

  Генрик отмахнулся.

  – Нет, нет. Это я не хочу.

    Зита повернулась и неодобрительно посмотрела на Генрика.

  Нет. Она не была красивой. Но в ее лице была какая-то особенность, какое-то женское обаяние, которое очень часто притягивает мужчин больше чем ослепительная красота.

  – А я вас прошу, съешьте. Ну попробуйте.

  – Но я этого не переношу. У меня отвращение к устрицам.

  – А вы их ели когда-нибудь?

  – Нет, никогда.

  – Никогда не ели, а чувствуете отвращение! Вы как большой ребенок.

  – Пожалуйста, уберите от меня руку с этим гадом.

  – Вам противна моя рука? Хорошо же!

  – Не ваша рука, а эта скорлупа. Прошу вас...

  – А я прошу, съешьте. Ну можете вы что-нибудь раз в жизни для меня сделать?

  – Не понимаю, почему вы на этом так настаиваете.

  – Я не настаиваю. Я только хочу, чтобы вы съели. Я знаю, что вам понравится.

  – А я вас уверяю, что нет.

  – Хорошо. Давайте проверим.

  – Хорошо. Вам кажется, что вы очень умная, так убедитесь. Проверим...

Генрик с лицом мученика, который знает, что жертва его необходима только для показательно-исследовательских целей, быстро выхватил из рук Зиты устрицу и, закрыв глаза, наклонив голову и смешно кривя рот, проглотил ее. С минуту он сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Зита, тоже не шевелясь, смотрела на него с полураскрытым ртом, довольная и чуть обеспокоенная. Наконец Генрик открыл глаза, заморгал, повернул голову, схватил стакан, сделал большой глоток, после чего лицо его прояснилось и он закричал:

   – Эй, кельнер! Еще порцию!

  Не успел он это сказать, как Витторино уже стукнул тарелкой об стол и в две секунды открыл несколько раковин своим перочинным ножом.

  – Ха-ха! – рассмеялась Зита. Вот видите, вот видите! А против скольких вещей у человека глупое предубеждение, хоть он их и не пробовал!

    —Ха-ха-ха! – рассмеялся Генрик. – Откуда ж мне было знать, что это такая прелесть!

  – Откуда, откуда! Я вам говорила, и этого достаточно. Теперь вы будете меня слушать?

  – Конечно! – воскликнул Генрик с жаром.

  Ему было весело и приятно, и с каждым мгновением становилось все веселей и приятней. Печаль и беспокойство куда-то исчезли, он сидел с человеком, который составлял ему компанию, ел с ним, смеялся и разговаривал.

  Они ели устриц, смеялись и разговаривали, и вдруг Генрик содрогнулся и онемел от удивления. Ему пришло в голову, что он ест улитку, ест улитку по желанию этой девушки, и это какое-то ужасное преступление. Ему показалось, что перед ним стоит Виктория, бьется в истерике и кричит:

   «Значит, вот как! Для меня тогда в лесу ты не хотел съесть улитку! Не хотел стерпеть, пересилить отвращение, чтобы доказать мне свою любовь! Но достаточно, чтобы первая попавшаяся итальянская девка пошевелила пальцем, и ты съел не одну, а целую гору улиток!»

  «Но ведь это улитки съедобные и, собственно, даже не улитки, а устрицы. И здесь ресторан, а там был лес. Это совсем другое дело. А она – человек, и ничего, кроме человеческих чувств, я к ней не питаю».

  «Бабник! – кричала Виктория.– Бабник и негодяй!»

  Формально Виктория была права. Но именно в этой формальной правоте заключалась какая-то большая несправедливость.

  Жизнь вдруг показалась Генрику совершенно безнадежной. Его охватили апатия, смирение и усталость.

  – Ну, что вы загрустили? – спросила Зита.– Что вы сидите и ничего не говорите? Может быть, я вам надоела? У вас какой-то странный вид!

  – У меня такой вид, как будто я проглотил улитку,– сказал Генрик.– У нас в Польше так говорят про того, кто смутился или вдруг загрустил.

  – Значит, вы из Польши?

  – Из Польши. Вы знаете что-нибудь о Польше?

  – Я? Ничего. Ничего особенного. Может быть, вы мне что-нибудь расскажете? Я люблю узнавать обо всем хоть что-нибудь.

  – Я тоже о Польше не знаю ничего особенного.

    —Поляк – – и не знает о Польше ничего особенного!

  – Именно так. Может быть, в этом-то и заключается особенное о Польше.

  – Э, да разве вас поймешь!

  – Именно, именно в этом.

  – Ей-богу, вы начинаете меня раздражать. Расскажите что-нибудь о Польше. Все равно что. Какой-нибудь пустяк, мелочь, но чтобы о Польше.

  Генрик задумался. Он скривился, почесал голову, видно было, что он делает над собой большое усилие.

  – Да не могу я,– сказал  он с отчаянием,– не умею.

  Зита очень рассердилась. Она подбоченилась и вдруг встала.

  – Клянусь божьей матерью! Или вы сейчас же что-нибудь расскажете, или я уйду. Может быть, вы думаете, что из меня можно делать идиотку? Ну? Будете говорить?

  – Капри,– сказал Генрик.

  Зита села снова. У нее не было никакого желания уйти, но она действительно была сердита. Она даже раскраснелась, нос у нее блестел.

  – Капри! Как будто Капри имеет что-нибудь общее с Польшей!

  – На первый взгляд ничего. Напудрите себе нос.

  – Зачем?

  – Потому что он сияет, как морской маяк.

  – Пусть сияет. Но почему Капри?

  Она вынула пудреницу, большую, некрасивую, из черной пластмассы, с цветной фотографией целующейся пары.

  «Уж не мог Янек купить ей приличную пудреницу!» – подумал Генрик и сразу же понял, что мысль глупая. Янек никогда не купит Зите никакой пудреницы и вообще ничего ей не купит. Ему стало почему-то неприятно и стыдно, он сам не знал почему. Захотелось убежать отсюда.

  Зита спрятала пудреницу и придвинулась вместе со стулом к Генрику. Она выжидательно смотрела ему в глаза и толкала локтем, как собачонка, которая царапает лапой обедающего хозяина, выпрашивая кусок.

  – Почему Капри? Но почему Капри? – настойчиво спрашивала она, и эта настойчивость еще больше разжигала ее интерес.—Вы опять хотели надо мной поиздеваться или все-таки имели что-нибудь в виду? А если да, то что? Скажите же! Ну скажите же наконец что-нибудь, а то я сойду с ума!

  – Я и не думал над вами издеваться. Я никогда не издеваюсь. Издеваются только глупцы и негодяи. Всю жизнь я больше всего старался не быть глупцом и негодяем. Но где наши макароны и рыба? Почему нам не подают?

  Генрик оглянулся и постучал ножом о стакан. Витторино сидел неподвижно в темном углу траттории, подперев голову рукой, и рассматривал носки своих ботинок, время от времени шевеля ими. Он походил на заводную игрушку, у которой лопнула пружина. Толстяк за стойкой смотрел на него с видимым беспокойством; и наконец с энергией, которой нельзя было от него ожидать, ударил ладонью о стойку.

  – Витторино! – крикнул он. – Ведь гости ждут, Витторино!

  Но Витторино не реагировал. Он только изменил позу и подпер голову другой рукой, потом тихонько застонал и, продолжая шевелить носками ботинок, смотрел на них и не двигался.

  Толстяк наблюдал за ним с возрастающим негодованием и выражением полного бессилия и наконец с неожиданной легкостью выскочил из-за стойки.

  Может быть, они вовсе не страдали от повышенной или недостаточной деятельности щитовидной железы, а обладали одним общим запасом энергии. Когда переставал действовать один, сразу же начинал действовать другой.

  Толстяк в несколько прыжков, которыми могла бы гордиться самая выдающаяся исполнительница роли Одилии в «Лебедином озере», очутился у столика Генрика и Зиты. Он стал смахивать полотенцем крошки и убирать тарелки, проделывая с ними такие фокусы, что кровь леденела в жилах.

  – Прошу прощения у многоуважаемой синьоры и уважаемого синьора,– говорил он при этом.– С этим Витторино трудно сладить, но вообще он хороший парень. Он ни в чем не знает меры. Или безумствует так, что я боюсь, как бы он не развалил мое заведение, или вдруг садится и засыпает – тогда попробуй поговори с ним! Он сын моей дальней родственницы из Калабрии.

  Хороший парень, но, к несчастью, ему захотелось изучать философию. Должно быть, в связи с этим он время от времени цепенеет. Решил, видите ли, улучшить мир. Прошу прощения, синьора.

  Он исчез, и не прошло трех секунд, как с треском, шумом, звоном, а также с каким-то неопределенным торжествующим, несколько приглушенным возгласом он сунул под нос Генрику и Зите макароны, рыбу и еще бутылку вина, хотя они ее и не просили.

  Толстяк вернулся за стойку и замер там в прежней позе, как кукла в «Коппелии», после того как она виртуозно исполнила свой танец.

  Зита набросилась на еду. Видимо, она была очень голодна. Генрик не успел съесть и несколько ложек, как она опустошила большую миску макарон с сыром, грудинкой и помидорами. Она залпом выпила стакан вина, Генрик выпил свой и снова налил из бутылки ей и себе. Зита осушила и этот стакан, отставила пустую тарелку из-под макарон и придвинула к себе рыбу. К еде у нее было деловое и серьезное отношение. Она, собственно, не ела, а принимала пищу. Как тюлень в зоологическом саду или грудной ребенок. Казалось, она забыла о Генрике и о перепалке, в которую еще минуту назад вкладывала столько страсти. Генрику расхотелось есть. Он отодвинул миску с макаронами, до которых едва дотронулся, придвинул тарелку с рыбой и стал лениво тыкать вилкой. Зита съела свою рыбу в таком же темпе, как макароны. Она снова залпом выпила стакан вина, поковыряла ногтем в зубах, причмокнула несколько раз языком, после чего закурила и в бессмысленной задумчивости, слегка скосив глаза, смотрела на дым, который старалась выпускать длинной полоской.

  Внезапно она повернулась к Генрику, как будто вспомнила о его присутствии.

  – Так что же? Что же в конце концов с этим Капри? – спросила она грубо и вызывающе.

  – Капри как Капри. Благодарю!

  – Вы сказали, что издеваются только глупцы и негодяи.

  – Говорил. Но я не издеваюсь.

  Генрик не издевался. Он сидел сонный, смиренный и безучастный. Ему хотелось вернуться к себе в отель и лечь спать. Зита налила ему вина, но сама больше не пила. Генрик сделал несколько глотков.

  – Мне неприятно,– сказала Зита. Голос у нее был кроткий, даже нежный.—Мне так неприятно. Вы нехорошо ко мне относитесь. Несерьезно. Я действительно хотела узнать что-нибудь о Польше, а вы валяете дурака с этим Капри.

  После стакана вина Генрик почувствовал приятное тепло и бодрость.

  – Клянусь вам, – сказал он, – что о Капри я говорил совершенно серьезно.

  – Но тогда что же это значит?

  Генрик сел поудобнее и взял сигарету. Зита, выжидательно наблюдавшая за ним, поднесла ему огня. Он поблагодарил ее, потом потер рукой лицо.

  – Когда-то, очень давно,– начал он,– я еще ходил тогда в школу, отец обещал, что на каникулы я поеду на Капри. Я мечтал об этом много месяцев, но вместо Капри в конце концов я поехал в маленький городок над Пилицей. Над рекой тишина и много зелени. Растут вербы и ивы. Над Пилицей все роднее и милее, чем на Капри, но я там все Время мечтал о Капри, а иногда, когда лежал на траве и смотрел в небо, представлял себе, что я на Капри. Порой я просыпался ночью и не мог заснуть, преследуемый мыслью, что мне нанесли страшную обиду и что я никогда ее не забуду. Там была девушка, в которую я влюбился. У нее были светлые косы, светло-голубые глаза и румяные щеки. Она работала в магазине и иногда ходила с портфелем по разбитой, грязной и мокрой улице. Но я представлял себе, что волосы у нее темные с рыжим отливом, вроде ваших, глаза черные и что ходит она по тропинке среди белых домов в садах, в которых дозревают лимоны, и несет на голове корзину, а руку держит на бедре. Я был влюблен в нее, но скрывал это, так как боялся, что она будет надо мной смеяться и тогда все рухнет и я не смогу больше мечтать о Капри. Потом было гулянье на открытом воздухе, и я решил, что на этом гулянье все ей скажу. Я пришел, а она стояла под деревом и, казалось, кого-то ждала. Она была в белой блузке, синей юбке, в туфлях на высоких каблуках, у нее было грустное лицо, а в волосах красный цветок. Я решил: «Она кого-то ждет, значит, все пропало»,– и ушел. А уходя, подумал: «Моя любимая, моя любимая, если бы мы были на Капри, ах, если бы мы были на Капри, ты любила бы меня и ждала бы меня, а не кого-то другого». На следующий день я уехал в Варшаву, а через некоторое время она написала мне письмо, из которого я узнал, что она любила меня и что это меня она ждала тогда под деревом. Но было слишком   поздно. А сейчас я здесь, и Капри в нескольких километрах от меня. Я могу сесть на пароход и через час быть там. Но не хочу. Я не мечтаю теперь о Капри, я мечтаю об ивах и вербах над Пилицей, о девушке с портфелем, со светлыми косами и голубыми глазами, которая идет по разбитой, грязной улице. Не хочу ехать на Капри, не хочу ходить по Капри только для того, чтобы тосковать по Бялобжегам над Пилицей и мечтать о гулянье с танцами на открытом воздухе,   которое   когда-то там состоялось и которое уже никогда не повторится. Вы хотели, чтобы я рассказал что-нибудь о Польше. Я рассказал. Вы поняли?

  – Абсолютно ничего,– сказала Зита,– но это было очень красиво, и я теперь знаю, что вы не издевались надо мной. Вы действительно не поедете на Капри? Там так чудесно.

  – Не поеду. Именно потому, что там так чудесно.

  – А со мной?

  – С вами я бы еще подумал.

  После ужина Зита стала как-то серьезнее и печальнее. Она очень много выпила, почти целую бутылку, но не производила впечатление пьяной, хотя ее серьезность и печаль могли моментами показаться подозрительными, быть может, они были только искусственными тормозами растущего возбуждения.

  – Кто вы такой и что здесь делаете? – спросила она вдруг с удивлением.

  Генрик налил себе вина и выпил.

  – Я кассир, который растратил деньги, чтобы провести один прекрасный день.

  – Ну да! – она посмотрела на него подозрительно, но с интересом. – Вы что-то не похожи на такого. Я таких тоже знаю.

  – Не похож? Что вообще значит внешность? Внешность – это сплошное надувательство.

  Генрик подумал, что, наверно, слишком много выпил и начинает говорить что-то не то. Он не привык к вину, а это вино показалось ему особенно крепким.

  Зита погрозила ему пальцем.

  – Э, я вижу, вы меня обманываете. А в первую минуту я почти поверила.

  – Не обманываю. Ничуть не обманываю. Во всяком случае это сравнение, которое ко мне подходит.

  Зита помолчала минуту, потом сказала: – Оплати счет и пойдем ко мне.

  – Нет,—сказал Генрик.

  – Да ты не беспокойся. Если у тебя мало денег – ничего. Заплатишь в другой раз. Не важно.

Генрик только сейчас обратил внимание на костюм Зиты. На ней было облегающее клетчатое платье с большим вырезом, открывающим плечи, на шее черный шелковый платок, ее темные волосы спадали на лоб редкой челкой. Она выглядела так, как выглядят в фильмах, в театральных пьесах и на картинках уличные женщины. Генрик подумал, что от нее он может получить за деньги все, что захочет, что она может одарить его тем, что тщетно ищут в жизни, и это показалось ему необыкновенным.

  – Идем,– сказала Зита.– Ты ни о чем не беспокойся.

  Она наклонилась к нему, уткнулась подбородком в его плечо и заглянула в глаза.

  – Нет, Зита, нет,– сказал Генрик.– Я не хочу ложиться с тобой в постель вот так просто, я хочу до этого пережить с тобой красивую драму.

  – Ты опять за свое? – сказала Зита, выпрямляясь и поправляя челку.– В чем дело?

  – Я кассир, который растратил деньги и хочет провести один прекрасный день.

  – Опять та же брехня. С вами невозможно договориться.

  – Можно, можно договориться. По правде говоря, только со мной и можно договориться.

  – Хотите провести прекрасный день – поезжайте завтра на Капри.

  – Я решил, что не поеду на Капри. Пусть этот Капри, этот проклятый Капри останется для меня детской   мечтой – и  таким  образом не принесет  разочарования. Но если бы вы согласились поехать со мной...

  Зита утвердительно кивнула головой.

  – С удовольствием. Но, к сожалению, завтра я занята,

  – А вы плюньте на свои занятия. Я предлагаю вам лучшее занятие. Так сказать, лучшие условия работы.

  – Что вы имеете в виду? – спросила Зита деловым тоном.

  – Я хочу сказать, что это путешествие очень меня разочаровало.

  – Ну и что же, я виновата в этом? Может быть, я должна возместить вам расходы?

  – Да. В некотором смысле. Только вы одна можете дать мне немного иллюзий, которых я напрасно искал путем, так сказать, легальным.

  – Покороче, пожалуйста,– сказала Зита, глядя на часы. – Я устала и хочу спать. – Она казалась разочарованной и раздраженной.

  – Итак, я буду краток. Мы поедем на Капри порознь и там случайно встретимся, как могли бы встретиться любая женщина и любой мужчина, незнакомые друг с другом. Мы встретимся и полюбим друг друга с первого взгляда. Все необычайное очарование, вся красота острова будут благоприятствовать нашей любви и сопутствовать ей. Любви особенной и единственной.

  – Вот это да! – воскликнула Зита. Она оживилась и снова повеселела.

  – В конце концов нас разлучит жестокая судьба, потому что не может быть иначе. Но наши сердца до конца жизни будут питаться этим незабываемым переживанием. Предположим, вы будете какой-нибудь знаменитой балериной, а я, например, известным кинорежиссером. Разумеется, я возмещу вам убытки в размере дневного заработка, а кроме того, дам денег на туалеты, которые вы себе для этой цели завтра утром купите.

  Генрик отхлебнул несколько глотков вина. Зита одобрительно кивала головой. У нее был деловой вид, как у кондитера, который принимает заказ на именинный торт..

  – Пожалуйста. Разумеется, туалеты я вам потом возвращу.

  – Нет, это совершенные пустяки.

   —Можете мне поверить.

  —Есть о чем говорить! Мне будет очень приятно, если вы их оставите себе на память. – Если вы этого хотите.

  По мере того как Зита становилась все более деловой, Генрика начинало охватывать какое-то неприятное чувство, какое-то беспокойство, перераставшее в липкий страх. Он жалел, что выпил столько вина и что затеял эту глупую историю. Но не мог уже отступить. И, хуже того, не хотел. Можно ли жалеть о том, что произошло, и одновременно хотеть, чтобы это длилось?

  Но из таких вещей складывается наша жизнь.

  – У меня есть замечания относительно деталей,– сказала Зита.– Мне кажется, что они не должны быть совершенно чужими, а так, как будто встретились на Капри через много лет. Когда-то они любили друг друга, но их разлучила слепая судьба. И вот они встретились совершенно неожиданно. Но если вы хотите иначе...

  – Нет, нет. Разумеется, будет гораздо лучше и интересней так, как вы говорите.

  – И потом, для чего она должна быть знаменитой балериной, а он известным кинорежиссером? Это мне совсем не нравится.

  – А кто же они?

  – Кто угодно. Разве это важно?

  Генрик был восхищен великодушием Зиты, но хотел как можно скорее с ней расстаться. Все это начинало его мучить. Неприятное чувство росло и при этом смешивалось с каким-то непонятным очарованием, и это-то очарование было мучительным. Он вытащил пачку денег и медленно их пересчитал. Зита следила за ним, подняв брови.

  «Омерзительная девка,– подумал Генрик.– Почему я впутываюсь в эту идиотскую историю? Почему я всегда впутываюсь в какую-нибудь историю?»

  – Вот,  пожалуйста,– сказал он.– Тут сто  тысяч лир на расходы по представительству, как говорится.

  Зита протяжно свистнула, а потом дернула себя за нос.

  – Вы, кажется, и правда кассир, совершивший растрату. Вы что, ошалели? Даете мне такую сумму!

    – Это на расходы по представительству. Я не хочу, чтобы вы в чем-нибудь себя ограничивали.

  – Ну хорошо.– Зита послюнила пальцы и начала пересчитывать деньги с большой сноровкой. – Я потом представлю вам подробный отчет, подсчитаю все до последнего сольди.

  – Зита, к чертовой матери, заткните наконец глотку!– Генрик ударил рукой по столу. Стакан опрокинулся, и вино разлилось.

   Зита смотрела на Генрика широко раскрытыми глазами.

  – Сумасшедший, – сказала она. – Настоящий сумасшедший. На другого я бы обиделась и ушла. Но на вас я не могу сердиться. Зачем вы на меня так кричите? Это вам совсем не к лицу. Я просто поражена. Если бы это был кто-нибудь другой, он давно бы уже лежал вместе со стулом на полу. Однажды я спустила с лестницы профессионального боксера-тяжеловеса за то, что он вел себя со мной недостаточно вежливо. Мне очень неприятно, и в этом виноваты вы.

  Генрик поцеловал Зите руку.

  – Не сердитесь. Я слишком много выпил. Я вас очень люблю. Не сердитесь, любовь моя. Вы же человек.

  – Ладно, ладно уж. Так как же мы встретимся завтра?

  – И, пожалуйста, никаких отсчетов. Истратьте все, эти деньги добыты нечестно, истратьте все, чтобы выглядеть как настоящая дама. Я хочу, чтобы вы выглядели как настоящая дама, – он снова ударил рукой по столу.—Хорошо. Но как мы встретимся на Капри?

  – Итак, ровно в двенадцать на площади, вернее, на пятачке на Капри. Там стоят столы, а вернее, столики, там пьют кофе и аперитивы. Я буду сидеть за столом, вернее, за столиком, пить кофе и читать газету. Вы выедете на пароходе в девять часов утра, а я попозже. Пожалуйста, остановитесь в отеле, вернее, в отельчике «Беллисима». Это недалеко от порта, вернее, портика, не в самом Капри, а на Марина Гранде. На площади, а вернее, на пятачке. Оттуда вы поедете на автобусе, а вернее, на автобусике, потому что на Капри все маленькое. Ну что? Вам ясно?

Теперь она говорила тоном сведущего чиновника из бюро путешествий, и это несколько приободрило Генрика.

  – Все ясно, – сказал он. И крикнул: – Пожалуйста, счет!

Толстяк за стойкой очнулся и посмотрел на Витторино, стоявшего все в той же созерцательной позе.

  – Витторино!– воскликнул он с отчаянием и без всякой надежды быть услышанным.

  Тяжело вздохнув, толстяк вышел из-за стойки и подошел к столику.

  Это для парня,– сказал Генрик, добавляя к счету триста лир.

   – Покорнейше благодарю! – воскликнул толстяк.—Но, честное слово, негодяй не заслужил этого. Витторино! – крикнул  он. – Встань сейчас же, поблагодари синьора и проводи синьору и синьора до дверей.

  Витторино едва повернул голову, сверкая исподлобья белками, посмотрел на толстяка и постучал несколько раз пальцем по лбу.

  —Оставьте его в покое,– сказал Генрик.– Улучшение мира– занятие трудное и неблагодарное.

  На улице они шли рядом, но на некотором расстоянии друг от друга и не разговаривали. На виа Рома, сразу же за кинотеатром «Аугустео», уже темным и пустым, Зита остановилась и сказала:

  – Тут я сворачиваю.

  – Я провожу вас,– сказал Генрик.

  – Нет, – отрезала Зита. – Спокойной ночи.

  – Спокойной ночи.

  Они подали друг другу руки, как два приятеля. Зита свернула в боковую улицу, и Генрику показалось, что она сделала движение, точно хотела остановиться и вернуться обратно. Но тут же ускорила шаги и почти побежала. Она была стройная, складная и забавно раскачивала бедрами.

  Генрик пошел в отель пешком. По дороге опьянение прошло – остался только неприятный осадок и боль в голове. В номере он сразу вышел на балкон и долго там стоял. Было пасмурно. Справа и слева мигали огни неаполитанских холмов, в глубине, в черной бездне моря и неба, скрывался Капри.

  Генрик решил встать на следующий день как можно раньше и первым поездом возвратиться в Рим. Зита не будет о нем жалеть. (Ах, почему он просто, как всякий другой, не пошел к ней! Как это сделал бы каждый. Но она была щедро награждена, и Генрик радовался, что она купит себе на деньги Янека разные красивые вещи.

  Ночью она ему снилась. В своем клетчатом облегающем платье с реденькой челкой на лбу и черным платочком на шее. Она каталась на карусели, сидя, как амазонка, Витторино, который стоял на четвереньках с лицом сфинкса. Зита сидела, откинувшись назад, одной рукой держась за волосы Витторино, другую подняв кверху, и вскрикивала от радости.

  Вот и все, что ему приснилось, но проснулся он под сильным впечатлением этого сна. Была еще темная ночь. В темноте в открытых дверях балкона беззвучно пульсировало матовое пятно тюлевой занавески. Шумело море, лениво и монотонно.

  Генрик заложил руки под голову и думал о Зите. Впрочем, может быть, не совсем о Зите. Просто о девушке в клетчатом облегающем платье, с реденькой челкой на лбу и черным платком на шее, о девушке из сновидения, вскрикивающей от радости на карусели. Она казалась ему самым близким существом на свете, и он физически ощущал ее рядом с собой. Ничто не кажется таким реальным, как девушка из сновидения. Генрик улыбнулся и с улыбкой заснул.

  Он спал глубоким, здоровым сном. Без сновидений. До самого утра.

                                                                                             3

  Генрик с закрытыми глазами полулежал на палубной скамейке, подставив лицо солнцу. Солнце припекало все сильнее. Было спокойно, на небе ни одной тучки. Пищали чайки. Монотонный стук машин навевал сон.

  Генрик открыл глаза и сразу должен был сощуриться от голубого блеска неба и золотых искр, вспыхивающих на синей глади. Он надел темные очки, тут же снял их, не желая расставаться со сверканием красок, бликов и лучей.

  Немецкие туристы были очень шумливы. Они пели песенки на два голоса, рассказывали анекдоты, время от времени разражаясь громким хохотом. Американцы молчаливо и сосредоточенно фотографировали все, что можно было сфотографировать. Генрик встал и перешел на носовую часть палубы. Перед ним с каждой минутой вырастал Капри. Он уже не был однотонным синим силуэтом. Вырисовывались его резкие очертания, белели известковые скалы, зеленели сады и луга. Генрик вернулся на корму за своим чемоданом. Неаполь понемногу обволакивался темно-голубой дымкой, но в этой голубизне можно было еще различить дома. Когда он снова переходил на нос, держа перед собой чемодан, пароход повернул немного влево и накренился. Пожилой господин, который в это время проходил мимо, наткнулся на Генрика и наступил ему на ногу. Генрик упал, а пожилой господин несколько секунд размахивал руками, точно ветряная мельница. Когда ему удалось восстановить равновесие, он с возгласом соболезнования помог Генрику подняться.