Текст книги "Калейдоскоп"

Автор книги: Ст. Зелинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

ХОББИ

Я сидел над быстрой рекой, думал о Рите Топ. Время тянулось медленно, я не мог дождаться завтрашнего дня. Рита должна была приехать только на следующее утро.

Я совсем сошел из-за нее с ума. Просто свихнулся. На одном дыхании, в любое время дня и ночи, готов был изобрести сто причин, оправдывающих мое состояние. А ближе к вечеру гораздо больше – сотню с гаком. Не стану вдаваться в детали, каждая из них могла бы обеспечить успех как минимум у дюжины женщин. Преувеличение, результат двухнедельной разлуки, не искажает, однако, фактического положения. Я потерял из-за нее голову. На более серьезные потери сейчас меня бы не хватило, так как мне скорее не везло.

«Завтра мы придем сюда вместе. Нет, никуда мы завтра не пойдем. Может, послезавтра, а может, и позже, смотря по тому, как долго продержится погода…»

За рекой пронизанный солнцем лес по-весеннему искрился. Шум воды заглушал шелест падающих листьев. Осень прикидывалась весной. Я любовался тем, как речка, подгоняемая склоном, вьется среди скал.

«Пожалуй, не сто причин, а двести…» Я все думал о Рите. В шум потока вкрались железнодорожные нотки. Речка неслась вниз с характерным перестуком колес разогнавшегося поезда. Я слышал прерывистые звуки гудка и грохот состава на мостах. Это не тот поезд. Рита приедет экспрессом. Только вечером сядет в вагон. Интересно, что она сейчас делает? Укладывает чемоданы?.. Когда мы вместе, я ей абсолютно доверяю. Рита, закрытая в комнате на ключ, – это шестьдесят пять процентов уверенности. Под воздействием расстояния и времени уверенность тает, проценты резко убывают. А если к этому прибавить еще и поездку! В обычном-то поезде – и то бабка надвое сказала, что уж говорить об экспрессе? Я слышал, что ракеты в таких ситуациях наиболее надежны. Вроде бы невесомость делает свое дело.

Я думал о Рите, вертел в руках незажженную сигарету. Боюсь, не дождаться мне ракет на этой линии… Ну а если даже? Не будет ли уже слишком поздно? Я терзал сигарету. Река перезванивалась в скалах. Перестук колес развеялся. Вдруг:

– Прошу вас.

Кто-то незнакомый, незнакомый, потому что я всех в окрестностях знаю, отозвался за моей спиной.

«У меня есть зажигалка». Я хотел сказать это таким тоном, чтобы он тут же все понял и убрался к чертям. В левой руке незнакомец держал сумку (Рита с такой ходит по магазинам), в правой – коробок спичек. Присмотревшись повнимательнее, я с удивлением воскликнул:

– Бондель Сварт!

– Бонгель, – поправил незнакомец. – Написано – Бонгель.

Говорил он тихо. Коробок лежал на открытой ладони. Ладонь, как три моих. Большая, но противная.

– Ручаюсь, что «д», а не «г». Ошибка в написании.

– Интересно. Вы разбираетесь в готтентотах?

Я отвернулся. «Какой лес золотой, какая речка звонкая».

– Это очень редкая этикетка. И ценная, для коллекционера, разумеется. Я ее давно ищу. Как раз ее-то мне и не хватает для комплекта.

– Понимаю. Вы коллекционируете. Мне такое никогда бы не пришло в голову. Это что же, модное увлечение?

– Не хуже других. Чего только люди не собирают!.. Мне рассказывали об одном чокнутом, который помешался на птичьих гнездах. Оступился на аистином. Крестьяне не любят, когда городские недотепы лазят по крыше сарая. А был еще такой, что пробовал коллекционировать женские уши.

– Ну это уж совсем глупо, – незнакомец пожал плечами. – Что стоит ухо без головы?

– И глупо кончилось. Ему пришлось сматываться за границу. Полиция вернула уши хозяйкам, и вся коллекция разлетелась к чертям за пару минут. Все усилия насмарку. Вы только представьте себе, как ему пришлось попотеть. Отрезать ухо не так-то просто. Женщины, вы знаете, обидчивы и визгливы.

– Подумаешь, ухо…

– Ну все-таки… Поговорим серьезно. Коллекционеры медалей, открыток, монет, экслибрисов, ящериц, печатей и филателисты живут спокойно, не подвергаясь насмешкам. Один мой приятель, морской офицер, собирал марки. Парню не повезло, в корабль, на котором он служил, в первый же день войны угодила бомба, корабль сел на мель. Вокруг падают бомбы, вода аж кипит от взрывов, а мой филателист ныряет, чтобы спасти свой альбом из затопленной каюты. Альбом он нашел и уже плыл к берегу, когда налетел какой-то кретин и дал очередь из пулемета прямо по центру альбома. Пуля попала в «Черный Мозамбик» и оторвала бесценной марке три зубчика. «Брак! «Черный Мозамбик» испорчен!» – крикнул моряк и потерял сознание. Дальнейшие события развивались уже после войны.

– Моряк дал пилоту по роже? Измордовал его? – Незнакомец заметно оживился. – Сломал ему что-нибудь?

– Нет. Пилот дал за «Черный Мозамбик» марку с жирафом и две с вампиром. Вот, пожалуйста, душа филателиста как на ладони. Подобная сильная страсть обогащает нашу незатейливую жизнь. Делает ее богаче. Вы согласны? И время летит быстрее, и есть к чему возвратиться после путешествия. Человек стоит ровно столько, сколько его коллекция. Одна бутылка, вторая, третья, десятая – грошовый приработок дворника, но сто тысяч бутылок – уже целая коллекция, прекрасное собрание, о котором судачит весь город. На общественные взносы возводится музей, жертвователи нацепляют ордена. Пустые бутылки, а слава на весь мир. Собирать что-нибудь необходимо. Один собирает этикетки, другой бутылки. Можно собирать и сучья.

– Или еще что-нибудь.

– Или еще что-нибудь. Вы отдадите мне этот коробок?

– Отдам. Этого я не собираю.

Вот, я искал его годами! На оранжевом фоне черный силуэт «женщины из племени Бондель Сварт». В глубине, на втором плане, готтентотская хижина «понток», коза и две овцы.

– Кстати, – сказал незнакомец, заглядывая мне через плечо, – стеатопигия – это на любителя. У меня бы с такой бабой дело не пошло. В профиль выглядит отвратительно. Где это видано, чтобы порядочную часть тела так переоформить?

– Анфас еще что-нибудь неподходящее вылезет. А впрочем, вкусы, вкусы, вкусы!.. Что мы знаем о вкусах жителей Юго-Западной Африки? Мы в собственных-то вкусах не очень уверены. Я знал одного человека, которого от отвращения выворачивало при виде волосатых женских икр. Он говорил, что такие ноги годятся на лето для ловли мух. А потом что-то в нем переменилось. «Косматые ноги, – говаривал он, – кружат мне голову, в положительном, разумеется, смысле». Что вы на это скажете? Вы были в Африке?

Незнакомец не слушал. Он прикрыл глаза. Он говорил как бы самому себе.

– Южная Африка… Когда-то я хотел туда поехать. У меня было дело как раз к этим готтентотам…

Надо было подладиться под его настроение. Я сказал:

– Бедный, несчастный, вымирающий народик. Не так страшен черт, как его малюют, ведь и пользоваться отравленными стрелами их научили бушмены, и, кстати, они совсем не так глупы… Вот, например: «Не раскуривай в степи трубку», «Не ешь зайца», «Если тебе попадется в степи какая-нибудь чужая вещь, отнеси ее домой, чтобы в селении хозяин смог ее забрать»… А эти их песенки!..

 
Здесь вылазит,
Здесь вылазит,
Здесь вылазит, здесь.
 

Или:

 
Без мужа невеста,
Без мужа невеста,
Без мужа невеста —
Хорошая добыча.
 

Ну кто бы сказал, что это готтентотское? И однако…

Я осекся, потому что незнакомец со страстью заговорил:

– Я мечтал о поездке в Виндхук. Но это так и осталось только желанием. Неожиданно все планы спутались. Нелепый случай надолго лишил меня возможности передвигаться. Я вынужден был от поездки отказаться. Потом я писал друзьям письма. Переписка продолжалась долго, но ничего из нее так и не получилось. Мне не повезло с людьми. Друзья меня высмеяли. Прижатые к стене, они написали, чтобы я это дело выбросил из головы, потому как не те времена и ничего не удастся сделать. Они полжизни провели в Виндхуке. У них были деньги, они знали этот район, людей… А как дошло до дела, отделались словами: не те времена. От бессильной злости я даже расхворался.

– Понимаю. Я знал одного человека, который чуть было не свихнулся из-за пустяшного листка бумаги. Он собирал бандерольки от сигар. Однажды он заявил, что добудет какую-то очень старинную. Выяснилось, что единственная такая находится в Чили. Коллекционер немедля туда отправился, и что за невезуха! В стране началось землетрясение. Бандероль пропала безвозвратно. Тогда коллекционер, чтобы не помешаться, пошевелил мозгами и заказал в одной типографии точную копию. Я не люблю имитаций и фальшивок. Менее щепетильные натуры без зазрения совести залатывают ими прорехи в своих коллекциях. Лучше копия, чем пустое место, говорят они. Махинация с сигарами прошла как по маслу. Всю коллекцию он продал за границей и женился на одинокой хозяйке типографии. Хозяин, вы только послушайте, печатал также и банкноты, бывшие тогда в обращении. Когда же дело всплыло, типографа осудили на каторжные работы. Супруга махнула на него рукой, сделала соответствующие шаги в нужном направлении и осчастливила коллекционера. Эта история вроде бы и не относится к разговору, но я рассказываю ее вам, чтобы вы знали, что иногда случается с коллекционерами.

– Интересно. Вообще любопытное стечение обстоятельств. Вы кого-то здесь ждете? – поинтересовался он, видя, как демонстративно смотрю я на часы.

– Угадали. Жду и еще как жду! Мы встретимся только завтра. Сюда я пришел, потому что это наше любимое место. Всегда пустынно. Никто не наступает на пятки и не чихает на ухо.

– Женщина? – усмехнулся он глупо и паскудно.

– Но не готтентотка.

И ежу было бы понятно, что пришло время закругляться. «Иди, приятель, своей дорогой. Не мешай предаваться думам о Рите. Ты дал мне коробок и взамен наслушался забавных историй. Ну а теперь ступай. Иди дальше или возвращайся назад. Что ты здесь торчишь?»

– Вы, видимо, никогда ничего не собирали? Коллекционер выходит из дома только за тем, чтобы как можно скорее вернуться к своей коллекции.

– Собирал. Меня сломала та история в Виндхуке. Споткнулся на мертвой точке и потерял покой… – Он надел перчатки. – Холодно…

– Осень… – проворчал я в ответ. «Что за идиот? Солнце греет, как летом».

Внезапно я почувствовал на своих плечах тяжелые ладони.

– Мне внушает уважение ваше знание готтентотов.

– Читать надо…

– Странное стечение обстоятельств, – начал он поспешно. – Вы подкинули мне замечательную мысль: недостижимый оригинал заменить хорошей имитацией. Да, это удастся. Несколько складок, немного красок… Перекроить нос и уши. Изменю прическу, будете вылитый готтентот.

– Да вы что?.. – закричал я в ярости. – Вы забываетесь! Я попрошу!

Он на шаг отступил.

– Ничего, ничего… Вы были правы. Здесь прелестно. Стоит посмотреть на это еще минутку.

Багрово-золотая волна перекатывалась с горы в реку. Вода переливалась зеленью леса и сверкающей лазурью неба. Действительно, было чудесно.

Яркая вспышка, как в зеркале, отразилась в потоке воды. Может, я успел ее заметить краем глаза? Золотой и багровый тона поразили взгляд. Я перестал слышать шум воды. Приглушенный голос незнакомца долетал еще достаточно ясно:

– Сделаю складки, расплющу нос, удлиню уши… Дам великолепную краску.

Мое тело (без головы) лежало в воде, затопленное по плечи. Краски на склоне пожухли. Солнце куда-то запропастилось.

– Я поставлю ее в свой коллекции на почетное место, в горке красного дерева, за хрустальным стеклом. Табличка будет серебряной с черными буквами. Ты будешь моим готтентотом! Напишу: «Гобандуш, вождь племени Бондель Сварт».

«Я попал в руки идиота. В руки халтурщика, коллекционера-невежды. Именем Гобандуш (в дословном переводе «Блестящая Задница») называют павиана. Где же тут вождь племени? Идиот, одержимый идиот. И кроме того, ему не следовало кричать мне на ухо некоторые вещи. Даже идиот должен выбирать слова. Кто же знает, что еще можно слышать, а чего уже не услышишь ни за какие коврижки?»

Когда волна раздражения схлынула, я попытался вспомнить образ Риты Топ. Хоть время и перестало играть свою роль, я сознавал, что в предыдущем значении его осталось совсем немного.

Перевела Н. Порошина.

КОВЫ-КОВОНЬКИ

Полутемь. Голоса какие-то. За окном башня вроде. Черт, в жисть такой не видывал. Комната незнакомая. И письменный стол, и кресло, да просто все чужое!

Голову ухватил рукой и в щелку между пальцами слежу за чужаками. Двое у дверей, выход, похоже, стерегут. Третий у стола. Этот что-то мне талдычит, остальные знай поддакивают, каблуками щелкают. Мигом смекаю: народ зависимый, верно, подчиненные.

Положение аховое: вся троица в мундирах. Мундиры, эхма, нечего обольщаться, полицейские. Провинциальная полиция, провинциальный комиссариат. Комбинация удручает: полиция и никаких знакомств. В городке со щербатой башней не знаю ни души. Придется налаживать связи. Но с умом и осторожно. Мало ли что переменилось за ночь?

Влип в историю. Увяз обеими ногами. Ночью что-то стряслось. Ну, ладно, ладно… Однако какого лешего вывезли меня? И аккурат сюда? Ба, спрашивает-то полиция. Полиция с чужих ответов кормится. А ты знай припоминай.

Сейчас, спокойно, все по порядку… Вечером я еще дома был. Ужин, два-три телефонных разговора. Отчетливо помню: зельц, селедка в масле. И под селедку. Разик-другой. Когда заводил будильник, снова подал голос телефон. Звонила Дополька фон Ангел. Разговор как разговор. Обычное цып-цып на сон грядущий. Через пять минут отправился на боковую. А будильник? Не помню. Боюсь, запамятовал.

Не раз сокрушалась старушка няня: «Я, чай, не права, но ты отродясь не те сны видишь, которые надо. На таких-то снах далеко не уедешь». Сперва меня посетила Дополька. Что-то читала мне перед сном, следом рванула пожарная команда. Хотел бы пояснить: пожарка у нас – пунктик, полнейший бзик. Город без ума от военных и пожарников. Стоит завыть сирене, все бросаем и бежать. Несемся за огненными машинами что есть мочи.

Разве ж удивительно, что помчался следом и я? Команда летела на пределе. О том, чтобы догнать, и речи не было. Сирены выли дальше, дальше, ну и вконец утихли. Покатили трамваи, автобусы. Нормальное уличное движение отгородило меня от пожарников.

Тут хлынул дождь. Диковинные дожди уже никому не в диковинку. Увесистые капли простреливали шляпы и зонты. Расцвечивали синяками носы. Заметил и продырявленные. Этого я опасался больше всего. Бросился к первым попавшимся дверям. Уборщица протирала зеркальные окна и медные ручки. Ко мне отнеслась сурово.

– Время вышло! Пускать не велено, закрыто.

Гундосила, что контора – не туалет, носятся всякие как приспичит. Ничего путного в голову не лезло, я представления не имел, какая это фирма. На крики тем не менее отвечал криками. Каждый пустит локти в ход, если не впускают. Я дергал дверь, призывал в свидетели законы и приказы.

– А академические четверть часа – это как?

Уборщица, видя, что имеет дело с солидным клиентом, пропустила.

– Что тут можно оформить?

– Ничего. Окошки заперты. Касса под пломбой. Деньги в банк отвезены, если вы за этим.

Я зациклился: хоть тресну, а что-нибудь получу. Что – сам еще не придумал. В дирекции тишина. Только сломанные часы показывали рабочее время.

– А что вы посоветуете?

Пристыженная вниманием уборщица провела меня к автомату за раздевалкой.

– Старье, но еще работает. Авось что из него и выскочит, как опустите жетон.

Автомат выбивался из последних сил. Жетон был брошен, захрустел и заскрежетал изношенный механизм. Верхом валил дым. Автомат фырчал и брызгал кипящим маслом. Потом что-то в нем треснуло, и выпал закопченный лист бумаги на предъявителя. Женщина зыркнула и давай меня начальником величать. Затараторила:

– Место завидное, потому как в торговом квартале, где поесть умеют и здоровье уважают. Но это занятие не про вас. Поди, еще что выдаст. Я щетку принесу, вдарим по нему как по счетчику.

Мы взяли старозаветный короб под перекрестный огонь. Женщина молотила щеткой, а я трубкой от пылесоса. Автомат тужился, исходил дымом, пока, наконец, не выдавил с натугой еще одну бумагу – побольше и с позолотой.

– Тащи, шеф! – гаркнула уборщица. – Это ваше. А мне уж эта, первая. Уличный сортир и тот без женской руки за день прогорит. Для каждого дела сердце требуется и голова. Вы зайдите как-нибудь. Буду очень рада. Пивко найдется и что покрепче.

Ткнув бумагу в карман и попрощавшись с уборщицей, вышел из конторы. Я был уверен, что в нужный момент затарахтит будильник и вызволит меня из «сонного царства». Куча народу проводила там свободное время. Никто не был в претензии. Никого не убыло. Будильник прерывал ход снившегося приключения, и человек возвращался к жизни наяву. Я любил свой будильник. Мне славно жилось под его бесстрастным циферблатом. Замечен за ним лишь один недостаток: слабая пружина требовала ежедневного завода.

А тут на тебе… Будильник молчит. Небо светлеет. Самому мне не выкарабкаться. Вместо знакомых крыш непривычная башня заполнила окно.

Сквозь пальцы разглядывая полицейских, я прикидывал, что делать дальше. Поразмыслив, встал и энергичным шагом двинулся к открытому окну. Первый этаж… Полицейские не шелохнулись.

– Вторая половина тринадцатого века, – выпалил тот, у стола. – Строил башню мой прадед.

– Строил и недурно построил.

Голос прозвучал непривычно. В окне как в зеркале видел я свою идиотскую физиономию и мундир высшего комсостава полиции. Да, физия безнадежно глупая. Повернулся на каблуках.

– Коллега…

– Комиссар Подмухел, инспектор.

Ситуация помаленьку прояснялась. Комиссарова личность показалась знакомой.

– Вот именно. Мы ведь знакомы? Ей-ей, не в горах ли это было? На турбазе, в ливень? Подмухел, вы тогда были с медведем.

– По делам службы, инспектор!

– Вот именно…

Комиссар смекнул, что сейчас не время для воспоминаний. Открыл несгораемый шкаф и выложил папку на стол. Я тыкнул в нее пальцем:

– Скверное дельце, а?

Подмухел притворил окно.

– Очень.

С деланным интересом я листал протоколы, рапорты, информации, донесения, счета. Мундир мундиром, но не ощущал я себя полицейским. Мое прежнее независимое существование приводило меня к умеренной критике полиции. Сколько раз задумывался над газетой: ищут, ищут, а поймать не могут. Дурни. Теперь из-за этого чертова будильника я попал в свои же сети. Оказался по ту сторону барьера. Знать бы, кого ловят в провинции.

– Ну, добро. Подмухел, вот этого я не понимаю. Послушайте: «Нынче в ночь, с пятницы на субботу, сызнова в лесу говорило». Подпись: «Лепус». Кто таков этот ваш Лепус?

– Лесничий, но… – комиссар скривился и пальцем покрутил, над носом, – увы, чуток того. Мы концентрируем любую информацию, так как след обрывается в лесу.

– За лесом я приметил железнодорожную станцию. Что говорит расписание движения?

Подмухел чувствовал себя уязвленным.

– След теряется по  э т у  сторону леса. Пятьдесят шагов вглубь, ни метра дальше. На пятидесятом метре обнаружена сумочка погибшей женщины за номером XI. Я посчитал употребление римских цифр более тактичным.

– Согласен. Пятьдесят метров и ни шагу больше. Что собаки?

– Ничего. И псы, и не псы – ничего… – Подмухел пододвинул фотографию и неожиданно взорвался. – Никогда ничего у нас не гибло, и вдруг получай! Двенадцать человек за месяц!

– Да ведь это дюжина, – проронил я достаточно сурово.

– Шесть пар, тютелька в тютельку, – ввернул сержант.

– Давайте карандаш. Подсчитаем. Двенадцать человек, недель – четыре. По трое на каждую?

– Точно, по трое, – отвечали хором комиссар, сержант и постовой.

– Многовато, коллега Подмухел, право, уж очень много.

– Я подавал рапорт, дело запутанное и гнусное.

– Двенадцать человек вошли в лес средь бела дня и что?

Комиссар развел руками.

– Сквозь землю провалились?

– В земле их нет. За это ручаюсь.

– Так улетели? Испарились? Растворились в воздухе без остатка?

– Точно подмечено, инспектор.

– Вообще-то говоря, – вставил сержант, – коль это не ковы-ковоньки, то невесть что и есть.

Подмухел ужаснулся, бросил на него грозный взгляд. Мне улыбнулся извиняясь. Видать, живут они запанибрата.

– Глупости, чушь.

Сержант с виду был не простак. Назло комиссару я его ободрил:

– Докладывайте смелее…

– Раз наш, тутошний, шел берегом реки…

Я посмотрел на комиссара, тот подтвердил:

– Точно, река имеется.

– Есть, следовательно, и берега. Дальше!

– Значит, шел он берегом, не прошел и ста шагов, как река спрашивает человечьим голосом: «Не знаете, который час?» Этот, кого спросили, заорал: «Скоро двенадцать!» – и бегом в город. За час все об этом узнали. Потом выяснилось, что не река спрашивала, который час, а дамочка одна. Купалась нагишом, чужого парня и застыдилась. Вода в реке чистая, такая прозрачная, камешки можно сосчитать, инспектор.

– А где эти ваши ковы-ковоньки?

– Поначалу все шумели, мол, они. Чему ж еще быть? Река спросит: который час? Ковы и только.

Подмухел торжествовал.

– Браво, сержант. Теперь инспектор в курсе. Думал было, на простофиль напал.

– Когда это произошло? – продолжал я как ни в чем не бывало.

– Давно. Та дамочка уже внуков нянчит.

– Любопытно. Весьма любопытно.

Постовой сгорал от нетерпения. Разрешил я и ему выговориться.

– Шла одна тут по полю против солнца. Смотрит, а две груши-дички в мяч играют. Застеснялись ее и перестали. Мяч куда-то запрятали. Она сама рассказывала. Выяснилось, у докторова сына на том поле новый футбольный мяч потерялся. Слух и пошел, что, мол, очередные ковы.

– У сына доктора тоже внуки?

– Шустер парень. Переходит из класса в класс на одних пятерках, – вмешался комиссар.

Я вернулся к изучению документов дела. Подмухел тревожно ходил взад-вперед, но я оправдывал это беспокойство естественной робостью в присутствии начальства. Я должен был отдать комиссару должное. Ничем не пренебрег. Местная полиция сделала все, что в ее силах. И несмотря на это…

– Двенадцать человек исчезли бесследно. Мотивы не установлены.

– Мотивы отсутствуют, – поправил комиссар.

Акт подтверждал его слова. Гибли люди, но не гибли вещи. Драгоценности и деньги лежали на своих местах. Ничего не исчезло. Было изучено прошлое погибших, проведен опрос среди знакомых, установлены склонности и слабости. По этому случаю всплыли на поверхность пикантные детальки и маленькие пакости, которыми так называемые приличные люди привыкли разнообразить монотонность жизни. Обильный материал был провеян полицией. Результат: куча сплетен, ни единой улики.

Для полного спокойствия сменили персонал пансионата, в котором жили погибшие. Тихий пансионат напоминает в эти часы улей. Повар, поварята, горничные, садовник, начальница и даже дочка начальницы были тактично заменены сотрудниками полиции. Из старого персонала уцелел лишь портье.

Комиссар отдал приказ прочесать лес, рощи, огороды, сады, поля, луга, дороги, тропы, придорожные канавы и лозняк у реки. Специальные наряды следили за железнодорожной станцией, перетрясали багаж, заглядывали в лица, дергали за бороды и усы. С колокольни костела агент в бинокль наблюдал дальнюю околицу. Суровее, чем обычно, контролировались телеги и механические средства передвижения. Подмухел привел в действие гигантскую машину. О любой мелочи – рапорты и отчеты, что свидетельствовало о четком функционировании машины.

– И ничего. Ни единого следа. Результат нулевой. Огромная мельница мелет сорняк.

Комиссар склонил голову.

– Сколько у вас людей?

– Один плюс еще двое. Итого со мной трое.

Я сорвался со стула.

– Подмухел, что за шутки? Трое? А эти, эта мельница?

– Привлеченка.

– Дорогое удовольствие. Кому-то придется оплачивать. Кому? Подмухел!

– Финансы, инспектор, есть финансы. Мы у себя рассчитываемся по-хозяйски. Сегодня люди нам, а завтра мы им… И кой-как концы с концами сходятся.

– А воз и ныне там… в лесу.

– До леса следы четкие, как шоссе. А там хоть плачь. Ищейки вертятся по кругу. Земля вся перерыта. Ни туда, ни сюда. Не за что зацепиться. Ничего, ничего, ни-че-го.

– Были, пропали. Пропали без следа. Улетели. Как – полиции невдомек. Что это значит? Объяснение должно быть.

Полицейские молчали. Повесив головы, изучали носки ботинок. Я догадался, о чем они мыслят.

– Итак, что? Ковы? Ковы-ковоньки?

– Наш человек! – рявкнул сержант.

– Так да здравствует, ура, ура! – тотчас вслед за сержантом заорал постовой.

Комиссар схватил меня за плечи и, несмотря на протесты, расцеловал в обе щеки.

– Спасен! Сегодня я должен был подать рапорт об отставке… – Подмухел выдернул из папки клок бумаги и разодрал на кусочки.

– След обрывается в лесу. А в лесу что-то говорит по ночам… Вот и зацепка. Я хотел бы услышать ваше мнение о лесничем Лепусе.

Комиссар впал в задумчивость на несколько минут, рассудил, что уместно отделаться общими фразами.

– Лепус слывет чокнутым, в молодости будто свалился в погреб на кучу свеклы. Не лечился, не судился. Отчетность, как говорится, в ажуре. Деревом больше, деревом меньше, кто разберется? И грибы у нас не считают.

Сержант:

– Тертый, шельмоватый. Его вся округа знает. Ушлый. О, еще какой ушлый.

Постовой:

– Лепус? Хо-хо… Знает штучки.

– Какие?

– А такие, разные. – Постовой раскидывал мозгами минуту и повторил: – Разные.

Комиссар:

– Факт, о Лепусе каждый судит по-своему.

– Поэтому я хотел бы с ним переговорить.

Комиссар дал указание сержанту. Сержант крикнул постовому:

– Лепуса к инспектору, одна нога здесь! Выдь на двор и покличь. Он в сквере пиво пьет. Повестку завтра получит.

– А пиво у вас ничего?

Комиссар облизал спекшиеся губы. Подчиненные разразились смехом.

– Вы шутите! А где ж лучше?

– Вода качественная, классные спецы. Пивзавод славится на весь мир. Пятьдесят лет традиции, – информировал Подмухел. – Я полагал, о нашем пиве все знают.

Мы переместились в сквер. Столики оказались свободными, только у одного – усач в выцветшей форме лесничего.

– Посмотрите влево, – шепнул Подмухел из-за пивной кружки. – Видите? В зеленом мундире. На левой щеке шрам. Вроде… Но дело в суд не попало. Это он и есть, Лепус.

Я пригласил лесничего на пиво. Он не отказался, но только о фотографии выспрашивал.

– Раз должна быть фотография, то за новым мундиром пойду и в парикмахерскую по дороге загляну. И чтоб не щелкал на ходу или из-под мышки. Не люблю. Что проку от такой работы. Шибко псы любилися, дак дети слепы и родилися. Снимать лучше всего у ратуши или на балконе. Против солнца не ставьте. Как нос припечет, моментом чихаю. После шоколада тоже.

Комиссар оборвал его:

– Инспектор желает вам задать вопросы кое о чем. Слышите, Лепус, что вам говорят?

– Слышу, слышу. На одно ухо лучше, на другое хуже. Вы про Клеопатра? Жаль, что не были с ним знакомы. Ему аплодировали в самых больших городах. Из каждого открытку присылал, дорогую, цветную. Начальник почты за голову хватался. Верить не хотел, что такие места есть на свете. Разлучили войны нас. Нынче не получаю уже открыток. То ли писать перестал, то ли произошло чего. Волнуюсь я. Мало ли что могло статься. Время тревожное для всех, даже для артиста.

Комиссара разбирало. Он пыхтел от злости. Выстукивал ногой какие-то бешеные марши. А я прикинул: пускай старик поговорит. Человек болтает, болтает, и всегда в конце концов чего-нибудь выболтает.

– Познакомились мы под осень. В четверг. Было так: возвращаюсь домой, гляжу – сидит. Подхожу ближе, а он дальше сидит. Ну, я с ним минутку побазарил. О зиме, что, слышно, ранняя будет. Так, в разговоре, он мне приглянулся. Сметливый, ухватливый, уважительный, сразу мне глянулся. Договорились завтра наперегонки бежать. У меня чуть сердце не разорвалось, но примчался первым. Клеопатр только головой вертел. Смекнул, что и я не промах, при мне кой-чего поднабраться сможет. Кончилось воскресенье, вытащил я инструмент во двор и давай наяривать, то неспешно, то весело и грустно. Потом так говорю Клеопатру: «Музыка – штука тонкая. Олуху по гроб жизни не смекнуть, в чем тут соль». Сказал так и вроде забывши оставил инструмент перед домом. Утром чуть рассвело, будит меня такая барабанная дробь, что образа на стене закачались. Ноги сами ходуном ходят. Я башмаки на ноги и во двор! А Клеопатр наяривает! Ай, мастер, подумал я и ни капли не ошибся. Он играл изрядно, разве что быстровато. С одной спешкой у него всю дорогу хлопоты были. Нервен и темперамент, дорогие мои, имел.

– Лепус научил зайца играть на барабане, – пояснил комиссар Подмухел.

Прищурился я – и Лепусу ни с того ни с сего, круто:

– Какая была погода в ночь с пятницы на субботу?

– А такая себе, ничего.

– Ветер?

– То дул, то не дул.

– А если дул, то деревья шумели и вам казалось, что в лесу кто-то есть и переговаривается?

– Гудели деревья.

Мы обменялись с Подмухелом парой слов, в сторону. И:

– Сейчас мы отправляемся в лес. Сержант, Лепус пойдет с нами.

Я, комиссар, а за нами, в нескольких шагах, Лепус и полицейские. На опушке леса Подмухел заботливо взял меня под руку.

– Мы на месте. Это здесь… Далее, за воткнутым в землю прутом, никаких следов. Тут на ветке висела сумочка. Там обнаружен след губной помады на коре. Забавно, будто кто-то нарочно поцеловал сучок. Тут замечены отпечатки туфелек, там валялся окурок, там зажигалка… Прошу, подробный план и фотографии.

Сквозь лупу я изучал деталь за деталью.

– К чему все это? – выговорил еле слышно комиссар. – Ведь вы, инспектор, доподлинно знаете, что ничего тут не сыщете. Ничего более найти невозможно.

Я поднялся, отряхнул брюки.

– Вы правы. Перестанем ломать комедию. Странное место.

– И мне здесь не по себе. Возвращаемся? Впереди – пустынный лес. Следов не было и не будет. Если что и произошло, то именно тут.

– Слышите?

– Ветер.

– Загадочное место, загадочный лес. – Против воли я почти шептал. – Белка!… Что-то ее спугнуло. Прыгнула было и передумала на ходу.

– Боязливый зверек.

– Птицы тоже чем-то взволнованы.

– Знать, чуют грозу. Давайте вернемся.

В эту минуту за нашими плечами раздался приглушенный мужской голос:

– Комиссар…

Я вправо, Подмухел влево: мы моментально кинулись между деревьев. Несколько шагов, и я ощутил холодный пот на спине. Пусто, ни души! И лес наг, видимость – на выстрел. Внезапно крик:

– Стоять, стоять!

Прямо передо мной Подмухел с пистолетом в руке. Комиссар бледен, пистолет дрожит.

– Не стоит стрелять. В этом правда толку ни на грош.

Подмухел пришел в себя.

– Прошу прощения.

– Мы слишком далеко убежали. Никого не видать, ничего не слыхать.

Медленно, озираясь по сторонам, возвращались мы к месту, где пропали следы. Снова:

– Комиссар, комиссар…

– И ты? Что ты тут делаешь?

Я привалился к дереву. Над ухом зазвенел знакомый смех. Я проревел нечто бессмысленное. Комиссар тряс меня за плечо.

– Вы ее знали? Вы тоже?

Прибежали полицейские. За ними не торопясь вышагивал Лепус. Словно не замечая нас, задрав голову, обозревал верхушки деревьев.

– Алло, Лепус!

– «Алло» у нас говорят телефону. А мне «лесничий».

– Послушайте, Лепус, вы в лесу как дома. Толкуют, что все деревья как свои пять пальцев знаете. Видите деревья, на которые птицы не садятся и которых сторонятся белки? Эти деревья росли тут год назад? Полгода?