Текст книги "Калейдоскоп"

Автор книги: Ст. Зелинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– Есть ли на судне зайтель бом-марс-штанги?

– Нет, капитан, – отвечали подчиненные. Отдавали честь и выходили, освобождая место для следующих.

Макардек сиял. Он гордился своей командой. Обменивался с врачом улыбками. Они считали меня идиотом. Я это очень хорошо чувствовал.

Фумарола опустила голову. С деланным интересом она рассматривала ползающую по ее ноге муху. Муха запуталась в волосах. Запутавшись в волосах посреди икры, она отчаянно жужжала. Даже врач придвинул свой нос ближе.

– Вылезет или не вылезет? Интересно. А какое сильное насекомое…

Фумарола сквозь слезы улыбалась. Муху она не прогоняла. Тем временем опрос команды подходил к концу. Уже почти все высказались о зайтле и штанге. Как вдруг…

– Есть или нет? – спросил Макардек, уставший от установления правды.

– Здесь ее нет, но у нас на барке есть, – отвечал помощник кузнеца. Опешив от наступившей тишины и появления боцмана, он быстро добавил:

– Я сам варил штангу и клепал зайтель.

Капитан вскочил и с размаху ударил кузнеца по лицу. Боцман ударил по темени. Двумя ударами они свалили кузнеца с ног.

– В изолятор. Упился вусмерть. Врет прямо в глаза! Давай свидетелей, что пил, что выпил очень много.

Боцман свистнул пять раз. Сирена повторила сигнал.

Сразу же прибежали пять дежурных свидетелей.

– Вы видели?

– Видели!

– Слышали?

– Слышали!

Подозреваемые в краже якоря, свидетели свидетельствовали охотно. Они обвинили кузнеца в темных делишках. Когда соответствующие бумаги были подписаны, Макардек почесал за ухом.

– Боцман, – сказал он, – в краже якоря можно обвинить кузнеца.

– Исчезла и цепь. Около ста метров украли.

– Ладно, припишите и цепь. Проклятый алкаш способен и на это.

– Благодарим, командир! – гаркнули свидетели.

Мы остались одни. Макардек вытирал пот, вполголоса проклиная пассажиров и тяжелую работу. Наконец муха выпуталась из волос и улетела.

– Хорошая примета, – шепнула Фумарола.

– А что с шишкой? – спросил я доктора.

– Можно лечить ремешком. Под ремень надо положить дощечку и каждый час затягивать его на одно или два отверстия. Компресс держать, пока не сойдет опухоль. Ремень надо застегивать под подбородком.

– А как же тогда открывать рот?

– Да, вам угодить трудно, – доктор развел руками.

Фумарола вспомнила о разливательной ложке. Я подкинул мысль о мази и патентованной перевязке.

– Вы можете лечиться по-своему, но врач должен лечить согласно диагнозу.

– Ни мази, ни пластыря, ни перевязки? Может быть, хоть что-нибудь у вас есть?

– Я же предложил вам пояс с доской. Вы хотите топор?

– Никакого лечения, честное слово!

– «Океанка», топор, анкета, пояс, доска, этого что, мало?

Врач подал знак фельдшеру. Фельдшер достал из кармана трубку и затрубил.

– Та-татата! Визит окончен!

На анкете доктор поставил штамп: «Лечиться отказался. Претензий не имеет».

– Подпишите здесь, – сказал он, а когда я подписал, поставил еще один штамп: «Судимостей нет. Паспорт заграничный».

– Трудно шло, но пошло, – обрадовался Макардек и предложил водку, чтобы кончить дело так, как положено.

Я не переставал удивляться. Вдруг все сделались сердечными и дружелюбными. Фельдшер заключил меня в объятия и поцеловал в обе щеки.

– Еще немного, и ваша голова отлетела бы. Ну и хорошо, что она еще держится.

Капитан хлопал меня по плечу, врач пожимал мне руку, поцелуям не было конца. Откупоренную бутылку насильно засовывали мне в рот.

В стороне шептались Фумарола с фельдшером.

– Я достала пластырь, – сказала она мне потом, – почти что новый. Патентованный. Отдал за так. Теперь в каюту, делать теплые компрессы!

– Да, да, в каюту! Непременно!

– Мы остаемся… – сказал капитан. – Я хочу попросить доктора, чтобы он подписал мне несколько актов о смерти. Я еще не отчитался за пассажиров предшествующих рейсов.

– Подпишу, подпишу. Эти бланки?

Фумарола вывела меня на палубу. Светило солнце, дул приятный теплый ветер. А через минуту стали происходить очень странные вещи. Первое – это мучительный зуд. Было такое впечатление, что кто-то пощекотал мне шею. Я обернулся – никого. Фумарола стояла рядом. Руки у нее были заняты. Если это не Фумарола, то в таком случае кто же? Я никого не увидел, ни птицы над головой, ни мухи. Я даже заглянул в наполненную водой противопожарную бочку, но и там было пусто.

– Посмотри, что там у меня лазит по шее? Может, что-то капнуло с чайки?

Фумарола клянется, что ничего не видит, а я уже чувствую на шее дюжину мух. Щекочут, раздражают, ужасно нервируют, потому что они бегают от уха к уху и, как сговорившись, жалят в одно и то же место. Я машу рукой, отгоняю несуществующих мух. Это мало что дает, почти ничего.

– Есть ли у вас здесь невидимые оводы?

Фумарола удивляется, отрицает. Честное слово, ничего подобного в жизни не видела. А зуд усиливается. Непойманная блоха кусает сильнее.

Я оперся о перила. С верховьев реки дует ветер. Я подставляю лицо. Горячие порывы ветра вызывают головокружение. Я думаю: А может быть, ветер несет с собой бабье лето? Может быть, это его серебряные нити липнут к моей шее? Фумарола смеется, потому что не знает, о чем идет речь. О летающей паутине она никогда не слыхала. «Без разрешения и без цели здесь летать не разрешается».

После порыва знойного ветра прилетает холодный. Потом опять знойный. Ветер дует одновременно и из ледника, и из печки. Раздражающая переменчивость без перемены направления. Зуд стал таким нестерпимым, что я, забыв о шишке, энергично почесал шею. Щекотка перешла в боль. С шеи боль перешла на руку, а затем сконцентрировалась в кончиках пальцев. Меня охватил страх.

– Фумарола, Макардек нас отравил.

В ушах шум. Ветер опять едва шевелит флаг. Глаза горят, словно засыпанные песком, словно запорошенные горячим пеплом. Под ногтями нестерпимая боль. Шея деревенеет. Начинают дрожать колени.

– Яду дал, подлец. Не иначе как отравил.

С Фумаролой тоже плохо. Постанывая, она жаловалась, что у нее болит низ живота и что она «чувствует, что в организме что-то пылает». Она все хуже слышит. Шум растет, поглощает слова. Фумарола открывает рот, видимо кричит, и мягко оседает на палубу. У меня в глазах огонь, жар и молния за молнией. Я уже почти ничего не вижу. Все ближе скрежещет железо по стеклу. Здесь же возле головы грохочет пневматический молоток. Заработала воющая турбина. Вой заглушает лязг и скрежет. Нарастающий визг продирается в ухо, просверливает насквозь череп. Болит всё. Боль такая, как будто бы в каждом зубе дантист досверлился до нерва. Вой турбины.

Я лежу рядом с Фумаролой. Я знаю, что это Фумарола. Я упрямо повторяю:

– Я лежу на палубе рядом с Фумаролой…

Я повторяю, повторяю и вдруг в голове уже ничего не нахожу для повторения. Все выповторил. Вой турбины. Я жду, авось кто-нибудь придет, авось, перекричав вой, вспомнит то, что я хочу повторять? Может, кто-нибудь мне, наконец, скажет, что я должен говорить? Турбина воет, выжигая звуком внутренность черепа.

Турбина воет, захлебывается воем и внезапно замолкает. Тишина. Я мечтал о тишине, а теперь тишина невыносима. Исчезла единственная точка опоры. Тишина выбила единственную подпорку. Я перекатываюсь в абсолютной пустоте. И тогда раздается скуленье. Турбина молчит. Вместо турбины воют голодные собаки. Вой колеблется. Подкатывается к горлу и отступает. Приближается и опять убегает. Блуждает, окружает со всех сторон. Укрепляет в уверенности: от воя никуда не деться.

Воют, воют и не охрипнут. Внезапно смолкают. Видимо, в рот им забивают кляп, потому что сейчас время сов. Они кружат над головой так низко, что я чувствую омерзительное касание их крыльев. Кричат, кричат! И нет от этого крика спасения.

Потом турбина. После турбины опять собаки.

Я ощущаю на своем лице капюшон. Ощущаю на руках и ногах веревки. Ощущаю, что меня как тюк прячут в мешок и, раскачав, бросают в пропасть. Теперь я уверен, что лежу. Гудит гигантский мотор. Подо мной начинают вращаться колеса. Движется повозка, полная писка трущобных крыс. Их везут куда-то на большой скорости. По выбоинам, по колдобинам – вниз. Под колесами шипит вода, хлюпает, брызги стучат по жести и дереву. Хлюпанье превращается в шум, грохот. В любой момент вода может перелиться через край. Гудит мотор, тянет в глубину. Тяжелые как свинец струи падают на мешок.

Прошло, минуло… Утихло и исчезло. Даже кляп выпал изо рта, покатился по палубе. В кляпе что-то щелкнуло, и кляп исчез.

Я лежу на левом боку. Благодаря этой позиции я вижу господина в карнавальных брюках с лампасами. Он прикладывает к непокрытой голове руку и каждый раз, после того как отдаст честь, сразу же кланяется в пояс. Отдают честь и другие. Одни двумя руками, другие еще смешнее, – двумя руками и стоя на коленях. Одни бьют себя по физиономиям, другие плюют в зеркальце, которое они держат перед своим носом, а те, которые находятся вблизи пушечки, бьют лбом о палубу. Все обращены лицом к форштевню, не считая тех, которые бегают вокруг на четвереньках. Они толкают головой в зад ползущих впереди и резким визгом убыстряют темп бега. Это достаточно многочисленная группа, из всех групп она самая подвижная, но бег на четвереньках утомляет глаз, и очень скоро наблюдать за этой картиной уже неинтересно. Я также вижу, как два еще не старых пассажира, обливаясь по́том, тащат в сторону песочницы пухленькую дамочку. Они тащат эту женщину оригинальным образом: зубами за ноги. Женщина кричит, верещит, как бы протестует, но через каждые несколько метров поднимает голову и указывает мужчинам правильное направление: – Влево, прямо! Возьми, дурак, правее! – Женщин становится все больше. Они лежат в разнообразных позах, главным образом на спине. Некоторые уже двигаются, другие еще нет. Они находятся в беспамятстве или спят.

Среди взрослых вертятся дети. Они весело играют. Сыплют песок в глаза, тыкают друг друга палками. Хлопают в ладоши, подпрыгивают, показывают висельникам язык, пробуют качаться. Висельников двое. Один в галстуке, второй, как мне показалось, в подтяжках. Они скромно висят в стороне, никто не берет их себе в голову, потому что «кто повесился однажды, тот погиб для жены и мира».

Молчит репродуктор, и не слышно привычного стука из барки. Птицы обсели мачты и, словно приготовившись ко сну, спрятали головы под крылья. Флаг распрямился еще раз и бессильно повис. В воздухе полная тишина. Обстановка на палубе изменяется моментально. Все перестали плевать, отдавать честь и бить друг друга по физиономии. Беситься вокруг перестали. Постепенно возвращается нормальная жизнь. Кто-то вытирает нос, кто-то чешет ноги. Только висельники висят, как и висели (судя по выражениям их лиц, они не притворяются), и над песочницей не опускается пыль.

А надо мной склонился старший стюард. Фумарола стоит на коленях, умоляет меня, чтобы я поднялся, и нежно щиплет за щеки. Стюард неизвестно над чем смеется. Самовлюбленный дурак.

– Ну вставайте, вставайте. Единственный выход – это закрыться в каюте и запереться на ключ. В каюту, в каюту! Веселый Юп может начаться снова.

Внизу, когда стюард запер дверь снаружи и мы остались в каюте вдвоем, Фумарола сказала совершенно убежденно:

– От Веселого Юпа не убежишь. Кого ветер раздражает, тот немедля должен запереться сам. Запирание снаружи, как это сделал стюард, приносит колоссальное облегчение. Сразу же возвращается хорошее настроение и самочувствие.

Я спросил, почему Веселый Юп, местный аналог фена и сирокко, не донимает стюардов? Фумарола недоуменно пожала плечами.

– Может, потому, что у стюардов ключи от всех кают. Если бы они сами болели, то не могли бы запирать пассажиров.

– Ага, значит, что-то похожее на морскую болезнь. Волны качают всех, но не все ею болеют. Один уплетает за двоих, а у другого кишки выворачивает.

Фумарола в открытом море не плавала и еще не знала, что такое шторм. Но сцены, происходившие на палубе, она должна была видеть. Я засыпал Фумаролу вопросами. Я не мог понять, почему два таких солидных пассажира таким странным образом обошлись со случайной партнершей?

– Запыхались, вспотели, дышали, как загнанные собаки.

– Потому что старые хрычи! – Фумарола прыснула.

– Но они искусали ей ноги!

– А тебе-то что? Может быть, Веселый Юп напомнил им дом? В верховье реки другой климат, другие нравы и темперамент.

Я исподлобья посмотрел на Фумаролу. Увидев хорошо знакомую гримасу, быстро переменил тему.

– Пропади они пропадом, эти шесть баб в песочнице. Меня не интересуют ни дураки, зараженные вертячкой, ни оплевыватели зеркалец, ни маньяки с руками для отдавания чести, но что с висельниками? Они не выходят у меня из головы.

– А я знаю? Они могли повеситься сами, их мог кто-то повесить. Может, они очень устали и их доконал Юп?

– У тебя каждое второе слово «кто-то» и каждое третье «что-то».

– Ах, оставь меня в покое. Откуда я могу знать? Веселый Юп каждому несет свое. Висельники… Тоже тему нашел! Какое мне дело до этих висельников?

Фумарола свернулась калачиком, уткнула нос в подушку. Она сказала сонным голосом:

– Эх, тащили их, тащили… Затащили в песок. Эх… Старая грымза дождалась своего счастья. А ты, бедная, глотай слезы и пыль. Старуха наткнулась на порядочных людей, бывавших в свете. Эгоисту в жизни лучше. Ляжет на спину, притворится мертвым, а потом вопросами просверлит дыру в животе. Как раз место для сверления. Эх, за что мне, несчастной, глотать черную пыль…

Черт меня дернул слегка захрапеть. Фумарола пришла почти в бешенство.

– Только попробуй спать! Вот до чего дошло… И зачем я, дура, разевала рот? Одной песок, а другой слезы…

– Несправедливость, ужасная несправедливость! – крикнул я во весь голос. – Я видел, как ей в песочнице вырывали волосы!

Фумарола села в постели.

– Ну и что? Ну и что, что волосы? Что у нее, ноги вырвали? А хотя бы и ноги? Она просила тебя ее защищать? Даю слово, не над теми волосами, над которыми надо, ты плачешь. Иди, беги, ищи и приклеивай, только купи сначала клей!

– Я прямо ушам своим не верю. Все это очень странно.

Мы молчали минут пятнадцать.

– С волосами дело обстоит, собственно, так… – продолжила разговор Фумарола. – Там, в верхнем течении реки, волосы применяются для ловли зла. Как будто бы правильно. С гладкого зло соскользнет, а за косматое уцепится. Я знаю об этом, потому что моя бабушка из тех мест.

– Теперь я все понял. Ого, кажется опять задул Веселый Юп…

Веселый Юп, ветер из глубины материка, ветер «веселых страхов» и «самых странных импульсов», несколько раз давал о себе знать. Я решил из каюты не выходить. В дверь ногой постучал стюард и оставил на пороге еду. Заигрываниям с Фумаролой не было конца. «Торкаток» плыл. Макардек пил с врачом. Немного позднее выяснилось забавное недоразумение. Пополнив горючее при первом дуновении Веселого Юпа, доктор отчалил. Капитан же, занятый своими мыслями, его исчезновения не заметил. Иначе говоря, проморгал. И продолжал пить с пустым стулом.

– Из расхода водки следует, что толкатель задов был со мной еще пятнадцать минут тому назад, – сказал Макардек, когда мы встретились с ним на палубе. – Как прохвост исчез – это его тайна. Я никогда не испытывал к врачу симпатии.

Мы встретились с капитаном, потому что шум и крик «высаживаемся» выманили меня из каюты. Теплоход плыл по середине реки. Берега были едва видны. Несмотря на это, пассажиры вели себя так, как если бы от причала их отделяли считанные метры. На палубе громоздились тюки, ящики, мешки. Женщины хватали детей и помещали в плетенные из прутьев клетки цилиндрической формы. Во время высадки (и посадки) дети везде причиняют много хлопот.

Все вывалили на палубу. Переступали с ноги на ногу. Едва не лезли за борт в воду.

– В это время мы обычно путешествие заканчиваем, – объяснил мне Макардек. – Пассажиры чувствуют, что пришел их час. Они забыли про опоздание. А опоздание, что и говорить, большое. Водовороты, шнуп и прочее.

Какое-то время путники еще стояли. Но потом желание высаживаться у них прошло так же быстро, как и появилось, поэтому они затащили багаж назад в каюты и открыли корзины. Выпущенные на свободу дети (пока они сидели в корзинах, было тихо) загалдели с удвоенной энергией. Желая нагнать упущенное, Макардек начал срезать путь.

– В этом месте Каток делает большое S, но мы наполовину сократим путь, потому что махнем по прямому как стрела каналу.

Вскоре мне показали косяки старичков, которых я сначала принял за рыб.

– Бригада по охране канала. Они обнюхают нас и пропустят.

Так и было. Обнюхали и пропустили. За старичками приплыл плот. Лоцман вошел на мостик и направил судно на видимые издалека створные знаки. Капитан отдал соответствующие приказы, и «Торкаток» медленно вошел в большой шлюз. Служащие закрыли шлюз и спустили воду. «Торкаток» осел на подпорки. Шесть с половиной тысяч босоногих, по данным, полученным от Макардека, взяли корабль на плечи. В такт ударам бубна мы двинулись по неглубокой траншее, растрассированной с завидной точностью. Капитан бегал от борта к борту и ужасно нервничал.

– Я боюсь, чтобы они не уронили «Торкаток». Не люблю каналы. Держи, сукин сын, держи!

Пейзаж не восхищал. Понаблюдав некоторое время, я вернулся в каюту. Фумарола пробовала растравить меня рассказом о бабушке. Она была влюблена в свою бабку сверх меры.

Нас долго несли. Потом мы ждали барку. Наконец громкий всплеск оповестил о конце перехода. Застучали машины, судно ожило и бодро поплыло вверх по реке.

Услышав крик: «Тирбушоны летят!» – Фумарола начала упаковывать вещи.

– Тирбушоны держатся близко к истокам. А мы к ним плыли, плыли и приплыли.

Над судном кружили яркие птицы. Чайки остались на канале, потому что там была граница их района. В тирбушоне, птице на первый взгляд красивой, видной, стройной, было что-то искусственное. В нем есть какая-то черта, не имеющая с птицей ничего общего. Странной была бы, например, ворона с мясорубкой вместо хвоста. Орел, скрещенный с соковыжималкой, тоже выглядел бы неестественно. Так же дело обстояло и с тирбушонами. Трудно уловить что, но есть в тирбушоне что-то такое, от чего глаза человека ползут на лоб. Крик тирбушона для человека ужасен. Не то жалоба, не то звук, который издает магнитофонная лента, пущенная с большой скоростью в обратном направлении. В крике тирбушона звук «хви-хви-хви» повторяется чаще всего. Тирбушон летит быстро, но тяжело.

Изгадив палубу и одежду, тирбушоны улетели, а мы бросили якорь, чтобы переждать ночь и увидеть город в лучах восходящего солнца. Утром на теплоходе и на барке ударили в бубны. «Торкаток» пошел медленно и, не увеличивая скорости, направился в порт.

Капитан, весь в золоте и белом, пригласил нас к себе в последний раз.

– Как вы находите наш знаменитый карнавал?

– Превосходный, – говорил я убежденно, – Превосходный, дорогой капитан.

С зеленых холмов к синей воде, из-под голубого неба, стекает каскад белых стен, украшенных букетами красных, фиолетовых и розовых кустов.

Берег уже близко. Над зеленым скалистым островом на солнце мерцает желтый туман. Опять странное стечение обстоятельств: здесь тоже цветут пахучие агавы.

– Фумарола…

Фумарола закрывает лицо и плачет. На этот раз я уже ни о чем ее не спрашиваю. О причинах подлинных чувств так быстро не расскажешь.

Играет оркестр, слышен вой сирены и свистки. За спиной покашливает Макардек. Это конец путешествия или продолжение карнавала? Надо высаживаться, потому что теплоход дальше не идет.

Перевел Вл. Бурич.

КОРСО [5]5
  Корсо – карнавальное шествие украшенных цветами экипажей (главным образом в Италии и на юге Франции) (итал.).


[Закрыть] В НАУСЕОСЕ

Погода очень хорошая. Ни жарко ни холодно. Тишина. Ни ветерка. Ни духоты, ни пыли. Барограф чертит прямую линию, а стрелка барометра все время показывает «ясно».

Над городом синь, а над рекой величественно громоздятся и клубятся два десятка кучевых облаков. Розовеющих, позолоченных, местами васильковых, местами сиреневых, с вишневыми лепестками посредине, по краям абрикосовых, как цветы на старых вышивках, очерченные контуром цвета индиго и земляники. На фоне неба цвета незабудки составлен большой букет из больших цветов. Этот странный букет – без стеблей, так как функцию стеблей в нем выполняли солнечные лучи. Все это вместе перевязано горизонтом, цикламеновой лентой в три банта, а на каждом из бантов – бантики: лиловый, синий и оранжевый. В букете происходили постоянные перемены. Менялся состав, форма, способ завязывания бантов, менялись цвета. Даже завидно, что в Наусеосе из нескольких облаков и лучей умеют делать такие чудеса.

На противоположной стороне неба, наверняка для контраста, громоздятся дождевые тучи. Темные, угрюмые, навьюченные, уже издалека угрожающие бурей и ливнем.

Повсюду сверкает и грохочет. Между тучей и землей пробегают яркие зигзаги. Небо гудит, громыхает. Кажется, льет? Где, какая буря? Не надо верить в бурю. Здесь, в Наусеосе, молния сверкает только к хорошей погоде.

Медленно, не спеша, мы идем, держась за руки. Над нами прекрасное небо с ливнем к хорошей погоде и облаками для украшения. Мы идем по улице, с улицы сворачиваем в аллею. Потом через парк, улочку, переулок попадаем на бульвар, обсаженный пальмами. Не успели мы сделать и нескольких шагов, как почти одновременно ударили две молнии. Сломанная пальма придавила полицейского и женщину, а от другой молнии загорелся небольшой домик и погиб человек, просивший на пороге милостыню.

– Вот это удар!

– К хорошей погоде, – сказал нам прохожий. – Идите спокойно дальше, дорогие.

– Знаешь что, Дополюся? Давай воспользуемся погодой, давай пойдем погуляем за город, мы там ни разу не были, – крикнул я Дополе на ухо, потому что опять близко прогрохотало и в носу запахло паленым.

Мы уже давно оба думали об этом. Вся программа экскурсии была у меня в голове и в сердце. Сразу же за городом, не оглядываясь, мы войдем в высокие хлеба. Мы будем идти между полями, по полям, как по морю, будут перекатываться волны. Дополя нарвет маков, васильков, всего, что растет в хлебах, а я спокойно выкурю хорошо набитую трубку. Кончится межа, начнется тропинка, мы пойдем по тропинке через луг, а то какая же это прогулка, если по дороге не будет луга? Кузнечики устроят концерт и вызовут между нами забавный спор. Кто это прыгает в траве, кузнечик или сверчок? После непродолжительного спора мы пойдем дальше, чтобы послушать, как течет ручей.

Мы с облегчением садимся. Мы на месте. Дополя первая сбрасывает туфли и советует мне ополоснуть ноги в ручье. Я сразу чувствую себя бодрее. Можно сказать, холодная вода прибавляет голове ума. И действительно, доброжелательность переполняет мое сердце и там же растет потребность в нежности, но мы сидим, словно два каменных изваяния, и только наши ноги как бы нехотя касаются во взбаламученной воде.

Дополя вздыхает. Она смотрит на ручей и видит море.

– Когда я снова услышу цикад? – шепчет она про себя, а потом громче: – Когда нам обоим заплещут волны? Море так хорошо целует пляжи…

Смешно, не смешно, но мы стыдимся старой вербы. Нам мешает птичка с красной грудкой. Вот уже несколько минут она буйствует на ветке и наблюдает за нами своим зеленым глазом.

– Послушай, Дополя, кто это там раскачивается на вербе?

– В первый раз вижу.

– Хорошо бы в первый и последний.

– Уже улетел.

– Но, Дополя, он спрятался за листья. Обернись, только осторожно.

– Это сук.

– Сук с красной грудкой?..

– Сейчас брошу камень, прогоню нахала.

– Ты с ума сошла?

Румяный услышал и улетел. Я подозревал, что он притаился в траве и что из-за укрытия продолжает следить за нами. Вжал в землю брюшко и наставил уши. Дополя поднялась. По выражению ее лица я понял, что она теряет самообладание.

– Сейчас, быстро!..

– О, дорогая… Представляешь ли ты себе, что если кто-нибудь терпеливый с хорошим биноклем засел в жите, то оттуда он будет участвовать во всем, что будем делать мы?

– Ничего не хочу слышать!

– Не хочешь слышать? Ну тогда посмотри в противоположную сторону. Там на горизонте, на фоне неба вырисовывается какая-то неестественная выпуклость ландшафта…

– Роща, дерево…

– Дерево? Мы попались! С дерева из обычного бинокля (Доля, надо, наконец, сходить в театр) можно увидеть даже самый невинный флирт. В бинокле все увеличивается. Можешь себе представить, как увеличится флирт. Одинокое дерево притягивает молнии и удлиняет зрение любопытных.

– Возможно ли это?

– А что ты знаешь невозможное? Она молчала, уставившись в землю.

На небе появился ржавый тирбушон. Я вовремя заметил его и вовремя сообщил об этом Дополе. Тирбушон описал большой круг, потом описал меньший, а после меньшего еще меньший, прямо над нами. Тень крыльев скользнула по воде и пощекотала икры. Тирбушон снизился. Он кружил над нами с упорством коршуна.

– Тирбушон фульвус, омерзительная порода… – пробормотал я как можно тише.

Дополя совсем повесила голову.

– Никто не знает, что в мыслях у этого тирбушона. Я знаю случай, когда прирученный, вскормленный в одной богатой семье с птенца, он перед самой смертью, движимый тирбушонским чувством долга, все-таки полетел в полицию. Наговорил с три короба. Перепутал факты, даты, людей. Наделал ужасных бед и только тогда спокойно сдох. А показания остались. И нет никого, кто бы их опроверг. Неприятности длятся до сих пор… Дополя, какая странная наша жизнь!..

– У меня замерзли ноги.

– А у меня озноб подбирается уже к крестцу.

Маки ни к чему. Мы бросаем в воду увядшие лепестки. Мы с удивлением видим, что плывут они так медленно, что не тонут, а солнце сегодня движется быстрее, чем вода. На подобные открытия уходят последние минуты.

Ноги у нас чистые, можно надевать ботинки. Не получилось. Не могло получиться, поскольку мы оба решили не утруждать полицию нравов.

Солнце становится все резвее. Убегает и день с собой забирает. Дополя снова вздохнула и на десерт поцеловала божью коровку в попку. Я отворачиваюсь. Печаль, слезы и очень расстроенные чувства.

Мы возвращаемся.

Под ногами путаются печальные тени. Мы топчем свои повешенные носы. В траве тишина. Кузнечики разбежались или пошли спать. Может быть, они уже все сыграли и больше не хотят? Тропинка не та, луг не тот, все вокруг не то. Дополя бросает васильки в хлеба́, может быть, при́мутся, может быть, приживутся и не пропадут, как те маки? Дополя опять видит море, но на этот раз волны шумят только ей, только ей стрекочут цикады. Она даже не спрашивает, будем ли мы когда-нибудь слушать кузнечиков.

Мы возвращаемся в город. Мимо нас с выражением удивления на лицах проходят люди с цветочными горшками на голове. Мы ничего не знаем, а здесь тем временем начался веселый праздник цветов.

– Не польете ли вы мою азалийку? – просит старушка и втыкает мне в руку бутылку. Цветок немного привял. Прежде чем она дойдет, а идти ей далеко, он у нее весь осыплется.

Я поливаю его, опрыскиваю, окропляю, улыбкой отвечая на благодарность. Дополя кокетничает, хихикает и хлопает в ладоши при виде любого балбеса. Но на нас уже оглядываются, уже ворчат. На нас обращают внимание.

– Я устала, я боюсь неприятностей. Полетим лучше на шаре, – тихонько шепчет Дополя.

Мы идем на ближайшую остановку.

– И, разумеется, ни одного шара!

– Подождем минуту.

Из тени высовывается кондуктор. Он потрясает сумкой и билетами.

– Пожалуйста нормальный, а также военный, льготный дамский, пятидесятипроцентный.

Он выслушал меня с уважением. Но спросил очень сухо:

– Класс?

– Первый.

Кондуктор разменял нам деньги, а банкнот спрятал в карман.

– Без сдачи.

Потом кондуктор исчез. Мы ждем минуту, ждем другую и третью. На каждый звук в воздухе задираем голову.

– Алло, вы свободны?

– К сожалению, к сожалению!

Кто-то плюет сверху и со смехом улетает. Ах это праздничное, адское движение! Кондуктор опять выходит из тени и зачитывает приколотую к столбу записку:

– Ждать строго воспрещается!

Мы бежим дальше, на следующий перекресток, где должны стоять верблюды. На другом перекрестке та же самая сцена. Билеты и никакой надежды. Из-за корсо верблюдов с линии сняли. Кондуктор верблюжьей линии предупреждает нас, чтобы мы не потеряли билеты.

– Без билетов не пропускают из района в район.

Мы крадемся вдоль улицы. Черт, зачем надо было выбрасывать васильки. Сейчас бы они пригодились, по нескольку цветков на голову. Может, в парке удастся втихую слямзить что-нибудь цветущее. Но до парка далеко. О том, чтобы что-то купить в цветочном магазине, и мечтать нечего. Цветочные магазины замуровывают сразу же после полудня, так как согласно здешним обычаям после продажи товара магазинную витрину и вход закладывают кирпичом и оштукатуривают.

Непосредственно перед парком, буквально в двух шагах от спасительного куста (что-то еще цвело; даю голову на отсечение, я видел мелкие белые цветочки!), мы попадаем в средоточие скандала. Полиция схватила какого-то оборванца. Вытаскивает его из подворотни и хочет увести с собой. Тот орет благим матом, кричит, что его только что освободили, что он был уже почти дома, что ничего не знал о сегодняшнем празднике. Плачет, что никто не хотел поделиться с ним цветочным горшком.

– Рецидивист!.. – смеются полицейские и забирают оборванца с собой.

Отчасти из любопытства, отчасти влекомые толпой, мы идем в том же самом направлении. Парк окружен, улицы перекрыты. На каждом шагу проверка билетов. Уже начинают цепляться к Дополе. Я кричу:

– Нельзя! Эта женщина экстерриториальна!

Ничего не помогает. Я вижу, что нас все ближе подталкивают к оборванцу в наручниках. Толкали и дотолкали до толстого комиссара. Комиссар орет и злится. Я спокойно и обстоятельно даю ему объяснение. Он разводит руками, даже улыбается, но через минуту начинает все сначала:

– Корсо! Фандамула корсо!

Полицейские потащили оборванца дальше. Нам кажется, что нас уведут тоже. Комиссар машет шапкой.

Слышны приветственные возгласы. Одновременно загораются все фонари и цветные рефлекторы. Город выглядит как ковер, сотканный из экзотических цветов. Веселые толпы перекатываются через площади и улицы. Хоровое пение на кончике языка.

Над крышами летит золотой шар. Эй, это не Будзисук ли высовывается из корзины?

– Гей, пан Будзисук! Пан директор!

Последняя надежда на Будзисука. Он нас узнал? А было ли ему выгодно узнавать Дополю и меня?

Эх, не вышло, не вышло, потому что и не могло выйти. Мы вообще не можем выйти. К счастью, мы сидим в соседних камерах. Произошло какое-то фатальное недоразумение. Говорят, с минуты на минуту все выяснится.

Погода, кажется, очень хорошая. Кажется, ни холодно ни жарко. А еще якобы тихо. Не дует сильный теплый ветер. Один из функционеров обнадеживает меня. Говорит, что можно будет послать открытку. Открытка это тебе не записка на волю. Я пишу Будзисуку. Получив открытку, он наверняка будет смеяться до слез. А потом? Ну что может быть потом?.. Мне становится немного грустно. Я стучу в стену и сразу же прикладываю к стене ухо. В ответ слышу стук Дополи.