Текст книги "Калейдоскоп"

Автор книги: Ст. Зелинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Перевел Вл. Бурич.

СНЫ ПРИ ФУМАРОЛЕ

1

На углу цветочный магазин.

– Из цветочного магазина на углу принесли цветы.

– Очень приятно.

– Пожалуйста, поздравьте тетку генерала.

– Сейчас надену брюки.

Повторяю во время бритья «Краткий туристический разговорник», так как даже вне дома плохо переношу так называемое общение при помощи жестов. Я живу в пансионате «Рай Упании». Путешествие на теплоходе, хотя и более продолжительное, стоило дешевле, таким образом, на «Упанском Орле» я завернул в большой порт. Потом в глубь страны какой-то «Стрелой», кажется «Серебряной», разумеется, «Упанской», так как в Упании все упанское и все очень большое и даже великое.

Поезд прибыл утром. На перроне ждал полицейский. Он сразу же заключил меня в объятия и ласковой рукой прошелся по карманам.

«У нас с иностранцами случались неприятности, – шепнул он, – отсюда эти меры предосторожности и определенные предписания». В ответ я улыбнулся, потому что форма этой предосторожности была безупречной. Тем временем собралось много интересующихся. Разогнав зевак, он сунул дубинку за пояс, поправил фуражку с гиппопотамом под тульей (здесь носят кокарду в виде головы гиппопотама в венце желтых роз) и вызвал такси. Напрасно я высматривал машину. Оказалось, упанские такси отличаются от наших. По свистку четыре босоногих балбеса принесли к вокзалу лодку на двух жердях.

– Садитесь, пожалуйста. Оплата по счетчику. Таксометр у переднего над ухом.

– Но… – мне не хватило слов, легкое удивление я выразил… жестом.

Полицейский бешено завертел дубинкой.

– Понять простую вещь, – сказал он, – труднее всего. Вид транспорта нам диктует традиция. Давным-давно, много лет тому назад, когда строили город, главную улицу для симметрии провели точно по руслу реки. Так уж вышло, как привыкли говорить старые люди. Трудности были, но они кончились. Река уж несколько десятков лет течет рядом. И ей хорошо, и нам удобно.

– Интересно.

Полицейский придвинулся ближе. Сощурил глаза и кончиком языка облизал верхнюю губу.

– Вас интересуют мосты?

В кучку зевак, стоявших на изрядном расстоянии и напрягавших слух, словно бы попал снаряд. Они мгновенно исчезли. Полицейский гнул свое, а я свое. Неприятный вопрос повис в воздухе.

– Я хотел бы знать, почему колеса здесь заменяют людьми? Разве это практично?

– Надо признаться, у нас проблема с покрышками. Мотор? А зачем? Еще мотор гонять. От выхлопных газов и шума одни болезни! А так и воздух чистый, и тихо. Ну, счетчик стучит. Я бы на вашем месте давно уже сел и уехал.

Он свистнул – я сел. Свистнул второй раз – босоногие помчались галопом. Они прекрасно подражали автомобильному сигналу и на бешеном ходу делали повороты. Не успел я выкурить сигарету, как они домчали маня к пансионату. Тарифную плату я бросил в запломбированную банку. Чаевые дал в руки.

– На углу есть цветочный магазин…

Я получил номер, выходящий на улицу. Из окна был виден цветочный магазин. По всему его фасаду золотыми буквами шла надпись: «ГРОБЫ НАПРОКАТ», но золото облупилось, стало крошиться, и старая надпись: «ГРОБЫ. СКЛАД И ПРОДАЖА» была видна лучше, чем новая. Перед «прокатом», несмотря на раннее время, уже стояла очередь. Многие клиенты, как я слышал, опаздывают с возвратом и вследствие их беспечности другие вынуждены тратить много времени и нервничать. Вначале я думал, что в городе трудно с пиломатериалами. Но оказалось, что дело не в этом. Кто-то неуловимый упорно плюет на золотую краску упанцев. И поэтому «склад» и «продажа» пугают клиентов своей адской чернотой, хотя золотые буквы и подновляются регулярно в первый понедельник каждого месяца. Черное отпугивает, растут задолженности по возврату, намеченный порядок превращается в балаган.

Эти сведения я получил от консьержки, то есть из первых рук. Она плотная, упитанная девушка, заглядывает ко мне каждую минуту и спрашивает, не нужно ли мне еще чего-нибудь для счастья. Я обращаюсь к ней на «вы», хотя она при этом каждый раз краснеет. Дело в том, что на ее пикейной блузке знаки отличия младшего сержанта, а к сержантам надлежит обращаться на «вы».

Хозяйка пансионата имеет звание майора. Телефон не работает, оборванный кабель болтается за окном. В ванной сохнут мундиры. Большая стирка замаскирована табличкой «Ремонт». В туалете стоит кастрюля с настойкой на упанской вишне. На каменном сиденье кто-то нацарапал сердце и сентенцию: «Эх, жизнь жестянка…» Ну что ж, карнавал так карнавал. Я приехал в Упанию в разгар карнавала. В городе повсюду гирлянды, хороводы, букеты, фестивали, игры, танцы и скачки. Жители забыли об обычных одеждах. Карнавальный костюм стал повседневным одеянием. Карнавал в Упании длится без перерыва сто лет. А может быть, даже дольше.

– Из цветочного магазина принесли цветы.

– Очень приятно. Поздравьте, пожалуйста, тетку генерала, – отвечаю я, намыливая лицо. – Сейчас надену брюки.

Я понял, что брякнул глупость, потому что это консьержка просто сказала фразу из «Краткого разговорника». Я уже собрался было извиниться, как девушка сделала страшные глаза и большим пальцем показала на дверь.

В дверях стоял посыльный с огромным свертком.

– Цветы? Для меня?

– Для вас, для вас! – Младший сержант смеялась, стреляла глазами. Слово «брюки» привело ее в прекрасное настроение.

– Простите, но по какому случаю?

– Потому что сегодня ваши именины. Ага, мы все знаем, все!

– Но от кого?

– Вы находитесь среди друзей, и это от друзей или, может быть, от приятельниц. Куда поставить? Здесь поставить? Там? Где вы хотите?

Я нерешительно двигал кисточкой. Возле дивана стоял прелестный столик.

– Может быть, там? Там было бы неплохо. Как вы думаете, сержант?

Но у младшего сержанта на уме был только диван.

– Конечно, там было бы не плохо, но сначала надо покончить с одним. Эй, дорогой наш ветеран, поставьте на окно, пусть видят с улицы.

Посыльный, человек в годах, с бородой до половины груди, поставил корзину на подоконник. Потом неторопливо расчесал бороду и принялся распаковывать цветы. Сначала снял конскую попону, потом серую бумагу, потом толстый слой газет, затем три куска картона и решетку из палок. Наконец снял с себя шапку и протянул руку. Консьержка ударила его по руке ключами. Он ушел сердитый. За дверью он злобно пробормотал, что еще вернется.

– Ах, как запахло сиренью!

Младший сержант вздохнула так глубоко, что под пикейной блузкой сделалось все как-то удивительно симпатично и совсем не казарменно, как-то пахнуло уик-эндом.

– Ах, – говорила она милым шепотом, – эти знаки отличия у меня пришиты. А со знаками отличия ничего нельзя. Нельзя под страхом строгого наказания. Меня уже один раз понижали в звании за неношение бюстгальтера! Нитки такие слабые, обычная наметка. Нитка рвется, сердцу помогает. Вот они надпороты, вот они отпороты… Ах, эти цветы вызывают такие чувства!

Цветы, цветы, а здесь морда в мыле и небрита. И не хватает самых нужных слов. А ответить что-то надо.

– А сирень действует все сильнее. От сирени горячий дух идет, такой, что на ляжках чувствую змия.

Сирень стояла посреди комнаты. Куст полметра высоты, с наклоненной желтой кистью, рос из горшка, скрученного проволокой. Большой, как бочонок, горшок в глаза не бросался, так как был закрыт рогожкой, украшенной бантиками, тоже из рогожки, только более темного оттенка. Под сиренью красовались три примулы, а над примулами качалась упанская фиалка с пятью лепестками. Каждый цветок в массивном горшке, глиняном, натурального цвета. Горшки стояли на двухдюймовой доске, из которой, как мачты, поднимались вверх чугунные стержни. К стержням был прикреплен обруч из металлической полоски. Горшки были зажаты как в тиски, но на всякий случай дополнительная полоса двойной ширины держала их вместе, как хороший корсет держит пышные формы. Ленты были соединены болтами с гайками. На болтах, разумеется, муфты на цепочке. Над конструкцией, удерживавшей горшки, возвышался медный прут, поддерживающий ветви сирени. Горизонтальные планки в четырех местах схватывали ветви четырьмя прищепками из мягкого металла. Спираль из проволоки, – здесь ловко использовалась обычная взбивалка белков, – придавала пожелтевшей кисти правильный наклон. Кроме того, на том же самом стержне была вмонтирована маленькая емкость с поливальным устройством вверху и краником сбоку. Если открыть кран, вода пятью струйками начинала стекать в горшки. Металл блестел от масла. На муфтах краснела ржавчина. Поливальное устройство было серебряного цвета, сборник – зеленого. Благодаря этой конструкции, сложной в описании, простой в исполнении, корзина для цветов была абсолютно не нужна. Большое количество рогожки создавало впечатление, что корзина все-таки есть, хотя ее и не было, потому что она была совсем не нужна.

Цветы издавали едкий запах. В нем то преобладал навоз, масляная краска, то опять сильно свербило в носу от запаха колесной смазки. Донюхаться до сирени я так и не смог; правда, на корабле я схватил катар. Поэтому я должен был верить младшему сержанту на слово, что это из-за сирени у меня затрудненное дыхание, пот на лбу и неистово стучит сердце.

А тем временем мыло сохло, сыпалось на диван. Потом очень энергично постучали.

– Сейчас, сейчас, только надену брюки!

Человек, желая того или нет, когда у него не хватает слов, отпускает остроты наобум. Младший сержант пружинистым шагом отошла в сторону, а в дверь просунул голову старый посыльный. В руке он держал французский, то есть упанский, ключ.

Я подкручивал на сирени гайки.

Долбил, смазывал, регулировал. Что-то мысленно взвешивал, подбирал слова. Вдруг он близко придвинулся ко мне и спросил шепотом, откуда я приехал и не встречал ли я где-нибудь на свете его брата, который тридцать лет тому назад вышел из дому и с тех пор не появлялся и не подавал о себе вестей. Я отвечал, что у меня есть знакомые в соответствующем учреждении, что завтра пошлю телеграмму и что как только расследование даст какие-нибудь результаты, дам ему знать. Старик схватился за голову.

– Нет, нет, ни за что на свете! Посылать телеграммы не надо, нельзя, запрещено!

Он выбежал, повторяя: «Я к человеку со всей душой, а он – телеграмму!» Я наблюдал за ним из окна. Старик дергал бороду, бил себя по лбу. Потом в отчаянии махнул рукой и с поникшей головой поплелся на угол, к цветочному магазину.

Я продолжал бриться. Через несколько минут в дверь снова постучали, на этот раз тихо, деликатно, без солдатских ударов. Младший сержант с порога стала хвастаться усовершенствованием карнавального костюма.

– Знаки отличия на кнопках. Раз – и готово! – Подбежала и сунула мне в нос три красные гвоздики. – К счастью! Второй букет!

– О! – простонал я от боли. – Цветы гвоздики на вязальных спицах?

Консьержка нервно щелкала застежками. Я улыбнулся и театральным жестом прижал букет к сердцу. А что, в конце концов, в этом плохого? Из-за куска проволоки задирать нос и строить гримасы? «Не поправляй цветы в чужом вазоне» – гласит старая пословица.

– Спасибо за чудные цветы, – сказал я тихо, потому что настало время сказать теплые, сердечные слова. – Пехота ты моя морская, моя ты воздушная кавалерия!

– Меня зовут Фумарола. Поскольку мы на «ты», называй меня Фумой.

Спустя некоторое время по совету Фумы я обратился к хозяйке пансионата, требуя починить диван.

– Выпирающая пружина насквозь пробила мой портфель и дипломатический туристский паспорт. Что вы на это скажете?

– Паспорт? – хозяйка побледнела. – Даю слово майора, вы больше не потерпите здесь никаких неудобств. А ты, девка, приведи себя в порядок и на склад, живо, одна нога здесь, другая там, за проволокой и за козлами! Диван огородить, сделать так, чтобы он даже не пробовал на него сесть. Потом написать письменную заявку на ремонт. А что на завтрак? Опять яйца? И опять два? Хорошо, будут два яйца. Да, дорогой постоялец, «Рай Упании» – это настоящий рай, хотя я очень сомневаюсь, что в настоящем раю разбрасываются яйцами направо и налево. Да, сударь, мир полон чудаков, притворяющихся нормальными людьми. Мы все об этом знаем. Не ты, мой милый, первый и не ты последний. Не бей копытом, стерпится-слюбится.

2

На углу находится цветочный магазин, а за углом киоск. И когда я туда прихожу, из будки высовывается продавец и с астматическим придыханием свистит мне какую-то знакомую мелодию. Мелодия как будто бы известная, но за все сокровища упанского мира (ничего не поделаешь, упанство засасывает…) я не могу вспомнить, откуда я эту мелодию знаю. Прогуливаюсь, туда и обратно, иду, возвращаюсь, а киоскер «та, та, та» – все время щебечет возле уха. Где-то я это слышал… Где? Когда?

Я хожу в город пешком, без Фумаролы. В лодке на шестах мне было не по себе, и мое озабоченное лицо смешило прохожих. Под предлогом того, что я болен и меня тошнит как на верблюде, я отослал босоногих.

Однажды я пошел с Фумаролой, но Фумарола со своими знаками отличия оказалась вне дома невыносимой.

– Фумарола, – сказал я, – ты что, сошла с ума? Почему ты отдаешь честь даме, несущей жмых?

– Потому что у женщины со жмыхом Гиппопотам с розой. А меня обидели, дали с одним бутоном. Поэтому, хоть у нас звания не разные, старшинство принадлежит ей. Отдавая честь, надо смотреть на награды.

– А почему женщина с коляской раскланивается первая?

– Это мать, которую лишили звания матери. Очевидно, у нее отобрали звание за аборты или другие грехи. Лица без звания должны отдавать честь всем. Подумай только, что это за мука в таком большом городе!

Оказалось, что после расформирования армии между жителями разделили все степени, чины, ранги, почетные места, знаки отличия и ордена. Отсюда такая сложная иерархия, для посторонних непонятная, но правильная и справедливая.

– Разве можно жить иначе? Представь себе наш славный карнавал без регламента и порядка!

Я не ответил, потому что из ворот учреждения выбежала овчарка в ошейнике, инкрустированном золотом. Фумарола вытянулась перед ней, как перед полковым знаменем. Я опешил.

– Фума, а это что такое? Собаки не видела?!

Стоя по стойке «смирно», она молчала. Шов на юбке лопнул, и уже начала расползаться ткань. Овчарка покрутилась возле фонаря, рявкнула и побежала дальше.

– Комиссар в звании полковника. О, это шишка! Такая много может, – прошептала Фумарола с искренним восхищением.

– O, ponts et chaussées! O, merde doublé![6]6
  О мосты и шоссе! Дерьмо на дерьме! (франц.).


[Закрыть] – выругался я по-французски. – Кругом, к пансионату шагом марш! Там заняться приседаниями, наклонами и постановкой ног на ширину плеч!

Она отошла. Я посмотрел ей вслед, и мне стало ее жаль. «Уходит, – подумал я, – женщина, как обыкновенный новобранец. Сено – солома. Жалко». Она почувствовала мою минутную слабость и вернулась.

– Приседания, наклоны и что еще?

– Постановка ног на ширину плеч, Фумарола, на ширину плеч. Послушай, а что с котами? Коты тоже?..

– Коты не привыкли и не полюбили нас. Пошли куда глаза глядят и пропали.

– Ничто в природе не исчезнет, может, и эта постановка ног на ширину плеч не пройдет даром. Ну иди же, иди.

Хожу пешком, один, никому не отдаю чести. Без Фумаролы попадаю всюду, так как мне везет на старичков. Они всегда появляются на моем пути. Энергичные, вежливые, великолепно информированные, появляются как из-под земли и заменяют план города. Первого я встретил на углу, второй вышел из ворот, третий спал в водосточной трубе и сквозь сон закричал:

– В парк прямо, потом первая улица направо!

Едва я оказался в парке, с тополя спрыгнул четвертый старичок.

– Алё, вы приезжий? Очень приятно, привет, гость из-за границы! – И сразу дал стрекача через газон.

– Браво! Вы спортсмен? Догадываюсь, олимпиец?

– Нет, пенсионер. – Старичок хлопнул в ладоши и опять прыгнул туда и обратно. Поклонился, опустил глаза. – В будущем году мне исполнится сто шестьдесят лет.

– И что из этого? – Я попросил, чтобы он больше не скакал, потому что это меня смущает.

– Полное пенсионное обеспечение! – выпрямился он, весь преисполненный чувства собственного достоинства. – Живя долго, я поднимаю среднестатистические данные продолжительности жизни. Вот что из этого!

После короткой беседы он вывел меня из парка к гигантскому дому.

– Прекрасный, а?

– Да неплохо. Что в середине? Таблица «Соединитель разъединенных сердец» ничего мне не говорит.

– Входите, входите. Жаль каждой минуты! Прикройте глаза, блеск может повредить зрение!

Старичок вцепился мне в рукав и втянул вовнутрь. В темных очках я пробегал галереи, залы и вестибюли. Я поднимался на семиэтажные скалы, чтобы увидеть искусственную радугу или маленький вулкан. Я должен был удивляться водопадам, ледникам и фонтанам, озерцам и фарфоровым уткам, которые с тихим урчанием электрического мотора каждые двадцать минут ныряли в воду. В гуттаперчевых гротах я касался сталактитов, замечательно имитировавших настоящие (настоящие еще не поступили).

– Дальше! Дальше! – Старичок вцепился в мою штанину и не отпускал ее.

– Хватит! Я уже ног не чувствую… и вообще сыт по горло. Отцепитесь от меня!

Вырываюсь, ищу лавку. И тут вдруг белый медведь спрыгивает со льдины и, грозно рыча, гонит меня в сторону Полярной звезды. Убегая от медведя, я осмотрел оставшуюся часть чудесного дома. Мой провожатый только смеялся и потирал руки.

– Хитрая штучка, а? Хороший приемчик для ленивых.

– Послушай, старик, хватит шутить. Где мы, собственно, находимся? В луна-парке?

На этот раз старичок был искренне удивлен.

– Как это где? В «Центральном Соединителе»! На главпочтамте.

– Почта? Это где окошечки, чиновники, телефоны, клиенты и почтовые ящики? Где штемпели и бланки? Где марки? Где марки, черт побери?

– А, это все есть… – Старичок отодвинул портьеру из апельсинового вельвета. Я увидел крутую лестницу, ведущую вниз. – Кто бы чиновниками дворцовые интерьеры поганил? Там сидят, подвал просторный и сухой. Почты вы не видели? Вот и хорошо. Не надо нам в подвал лазить. Я старый, мне уже по лестнице ходить трудно.

– Где выход?

– Прямо, за апельсиновой рощицей. Прощайте. Мы, пенсионеры, не любим ходить в гости. Каждый держится своего квартала. Мое почтение и до свидания.

Благодаря любезности нескольких других старичков я вернулся в пансионат кратчайшим путем. Когда я проходил мимо киоска «за углом», продавец опять тихонько засвистел. Я отвечал ему беспомощной улыбкой. Где-то, когда-то… Это все, что я мог сказать. С обрывком мелодии связывались здесь какие-то надежды. Мой приезд напомнил их и оживил. Только и всего.

Я остановился, как будто хотел купить папиросы.

– Хорошая точка, движение, наверно, большое…

– Карнавальное, так, как везде. А что касается того, – пропел он тихо, – говорят, он очень окреп, много теперь значит.

Я слушал, не поддакивая и не споря. Я как-то не мог отважиться спросить прямо: о ком речь и что это значит?

– Обещал, что вернется. Еще живы те, кто слышал обещания собственными ушами. Должен был дать знак. А вы как думаете? Ландшафт сейчас красивее, и время года хорошее.

Я что-то пробурчал в ответ. Киоскер оживился и повысил голос.

– Да, именно так! Дел много! Итак, до завтра!

В пансионате уже звенел гонг, приглашая к столу. Киоскер захлопнул киоск и поплелся к цветочному магазину. Ну да, что-то началось или в любой момент начнется. Внезапно я почувствовал беспокойство. Я вздрогнул, как если бы мой нос задела летучая мышь. Беспокойство быстро прошло, ко раздражение осталось. В плохом настроении я вернулся в «Рай Упании».

Я застал Фумаролу с широко расставленными ногами.

– Довольно, – сказал я, с трудом сохраняя спокойствие, – а то будет худо!

– Ты как ребенок! Я и шпагат умею делать!

– Достаточно! Слышишь? Достаточно! Что с диваном?

– Все в порядке. Заявление приняли. Во всяком деле самое трудное – начало. Теперь надо терпеливо ждать.

Я открыл окно и выбросил на мостовую испанские козлы вместе с колючей проволокой. Потом связал пружины шнуром, покрыл их сверху листом картона, газетами, а на самый верх положил сложенную вчетверо рогожку. В конце работы прибежала майор-хозяйка. Попахивало небольшим скандалом.

– Диван качается. Пожалуйста, немедленно подложите картон под эту и ту ножку. Я не выношу ничего хромоногого. Спасибо. Привет.

– Инженерская душа, ничего не поделаешь. – Послала мне воздушный поцелуй и на цыпочках вышла из комнаты.

А вечером знакомая мелодия опять послышалась под окном. Она то отдалялась, стихала, то снова возвращалась, более громкая и настойчивая. Таинственные фигуры, едва заметные в темноте, упорно кружили вокруг пансионата. Ждали какого-то знака? Фумарола поднялась на локте.

– Что тебе нарассказал старый киоскер?

– Абсолютно ничего.

– Не вступай в разговоры с внутренними инвалидами. Им все еще мечтается о странных вещах. Как будто винегрет в голове, но после такой закуски можно поехать на поиски котов. Подожди, я должна глянуть. Есть такие, которые всегда рядом.

Она схватила таз с помоями и выплеснула в окно. Таинственные фигуры исчезли, но через пятнадцать минут появились снова. Засвистели ту же мелодию злобно и фальшиво. Несмотря на данный им отпор, шныряли возле дома до поздней ночи. Их спугнул только грохот бубнов. Грохоча барабанными палочками, дудя в пищалки, компания старичков шла на ночную прогулку. После их шествия ночь показалась темнее. Все объяла тишина. Стало так тихо, что было слышно, как на лице спящей Фумы проступает пот.

3

В сумерках налетали короткие тропические ливни. Били по крыше, гудели в трубах. Ночи стали влажными и душными. Позолоченное блеском близких звезд небо опустилось на город. Моя миссия в Упании, несмотря на известный процедурный прогресс, остановилась на мертвой точке. Сюда примешивались и другие заботы.

– Каждое время имеет свой период, – вот уже несколько дней повторяет Фумарола, чем приводит меня в еще большую растерянность, потому что здешние пословицы можно толковать по-разному, так как их смысл кроется в мнимой бессмыслице.

Отсутствие календаря усиливает беспокойство. Мой куда-то исчез, местных не продают в магазинах. Хотя газеты ежедневно под шпигелем пишут, например, «Сегодня среда, завтра четверг», но очень часто бывает так, что пятница идет как вторник, а среда как суббота. Какую этим преследуют цель, почему так делается, не знает ни Фума, ни майор-хозяйка. Однако нарушенный счет времени, вначале раздражавший меня, вскоре перестал мне мешать. И только теперь, под влиянием вздохов Фумы, я попробовал сосчитать и сложить в недели проведенные вместе дни. Оказалось, что это невозможно. Время вырвалось из рук.

Я полюбил Фуму и желал ей всего самого наилучшего. Я бы не простил себе, если бы из-за меня какой-нибудь орден прошел бы мимо ее носа или ее обидели бы при повышении. Фума с черной птичкой на юбке!.. Ужасная была бы история. «Эх, ты… – так я себя тихонько отчитывал. – Этого только не хватало». И это как раз сейчас, когда в городе со дня на день делалось все более неспокойно. Приближалась Сезонная Кульминация Карнавала. В Упании, как, впрочем, и везде, возбуждение аборигенов обрушивается на иностранцев. Все чаще перед пансионатом раздавалось скуление свистулек и сухой треск барабанов. Улицу перебегали собаки в серебряных и даже в золотых ошейниках. Они обнюхивали ворота, пороги и каблуки, хватали босоногих за лодыжки и с тихим ворчанием убегали прочь. Старичков стало больше. Улицы выглядели так, точно их припорошило снегом, потому что то и дело мелькали седые бороды стариков. Их молчаливая подвижность, подобная возне муравьев, вызывала головокружение. В сапогах на резине, с резиновыми палками, старики перерывали помойки, дворы, чердаки и подвалы. С беличьим проворством они взбирались по водосточным трубам, чтобы простучать крыши и трубы. Некоторые, наверное, приехавшие из дальних мест, нападали на прохожих, требуя от них еды и питья. Говорили, что прямо из поезда многих погнали на занятия. Эти теснились на лавках в парке, слизывая остатки еды с промасленных газет.

Свистки безумствовали по ночам. Слух о поющих тенях пропал. Я перестал выходить из пансионата. После того как были отправлены соответствующие докладные записки, вручены рекомендательные письма и сделаны торговые предложения, мне ничего не оставалось делать как ждать, вооружившись терпением. Но вскоре, несмотря на заверения, что первая категория гарантирует тишину и покой, в нашем «Рае» начался подозрительный шум.

– Крысы, – утешала меня хозяйка.

– Кто-то работает под крыс, – вставлял я, прищуривая глаз.

– Откуда я знаю, кто бегает под полом. Я туда не заглядываю. Не знаю и знать не хочу.

А тем временем старички с каждой минутой становились все более нахальными. Один продвинулся так далеко, что я с криком выбежал из укромного места.

– Привидения, – смеялась Фума. – Обыкновенные любители пунша.

Она села на табуретку и стала весело болтать ногами. Вдруг вскочила, как ужаленная. Из унитаза высунул голову старичок в остроконечном колпаке. Но Фумаролу никто бы не мог провести.

– А ты куда лезешь? Не видишь, какая категория?

Старикан начал оправдываться. Он шепелявил, что приезжий, что перепутал колонки и влез не в ту трубу. Он что-то бормотал, просил прощения у Фумы, у меня, но в его бегающих глазах горела злоба. От него за километр пахло фальшью, поэтому Фумарола резко оборвала его:

– Короче, паскудник, – и спустила воду.

С шумом пронеслась вода, колпак исчез, но тишина длилась недолго.

– О, это уже слишком! – крикнула Фумарола и, не слушая оправданий, крышкой сиденья прищемила старикану нос. – У нас почетный, экстерриториальный гость, а ты опять лезешь?

Гном завыл. Прибежала майор. У нее был отличный нюх!

– Наливка! Наливка!

И только тогда мы заметили, что маленький негодяй в красном колпаке вылакал кастрюлю до самого дна.

– Даже вишни сожрал! – убивалась хозяйка и стала лупить старикана портянкой по морде, от чего тот задергался и запищал крысиным голосом.

– И серную кислоту выпил, а кислота по талонам, – подстрекала Фума.

– О, проклятый!.. – майор бросилась звонить по телефону.

Остроконечный колпак воспользовался замешательством, вырвал нос из-под сиденья и нырнул в трубу. В то время как майор по телефону жаловалась по поводу серной кислоты и наливки, Фумарола засыпала унитаз толченым стеклом и пошла в магазин. Вернувшись, она рассказала, что по пути встретила старика пропойцу. Он сразу же взял ноги в руки и крадучись куда-то ушел.

– Будет ему урок, – сказал я для поддержания разговора, – черт с ним. Не считай полицейских, если ты не шериф. Так у вас говорят?

– Да, но при совершенно других обстоятельствах. – Она перехватила мой беспокойный взгляд и добавила, искусственно смеясь: – Ничего. Фатальный застой в деле. Каждый час должен… – и махнула рукой. – Зависит, какой нам влепят параграф.

– Профессор Шурумбурум приглашает сегодня к себе. Пригласительный билет лежит на диване. Не знаю, пойти ли?

– Идем немедленно! Если профессор даст тебе рекомендательное письмо… – Фума быстро строила проекты и, пробегая по лестнице местной иерархии, провела меня в своих мечтах к самому Губернатору. – Краткая аудиенция, и дело сделано! Пошли!

Обходя многолюдный центр, мы вошли в старый район города. Среди убогих строений стоял огромный дом, выделяющийся стеклянными куполами. Со стороны главного фасада, на высоте нескольких метров, из стены современного дома, как балкон, торчал старомодный двухэтажный домик.

После небольшой церемонии нас впустили. Профессор ждал в зале.

– Наш известный ученый, – шепнула Фумарола.

Шурумбурум улыбнулся и пошел впереди, показывая дорогу. Мы вошли вовнутрь гигантского механизма. Под стеклянными куполами работала самая большая машина в мире. Тысячи колес, шестерней и шестеренок вертелись в разные стороны. Сложные трансмиссии передавали движение все выше и выше, куда-то под стеклянные своды. На середине спиралеобразной лестницы я почувствовал головокружение. Все вокруг вращалось и кружилось.

– Я двадцать лет работал над проектом.

Машина тикала тихо, как часы. Через несколько минут раздавалось «пуф-пуф». Это был самый громкий звук, взлетающий под высокие своды зала.

– Укажите, пожалуйста, какое-нибудь колесико, – сказал ученый.

– Ну вот хоть это.

Шурумбурум хлопнул в ладоши. Явился одетый в белое техник и извлек указанное колесико при помощи маленького долота. По предложению ученого я дважды просил повторить эксперимент. Каждый раз машина останавливалась.

– Все целесообразно и необходимо. Ни одной лишней детали. Проверка всех колес заняла бы у нас десять лет. Возле маленького колесика дежурит квалифицированный техник, возле больших их двое или трое.

– Сколько рабочих работает у вас?

Шурумбурум положил мне руку на плечо. Этот вопрос привел его в прекрасное настроение.

– Много. Больше чем много. Идемте выше.

С этажа на этаж, все выше, все ближе к небу, по все более крутой лестнице шаг за шагом мы шли за ученым. С самой верхней площадки, судорожно держась за перила, наблюдал я за вращением многих тысяч шестерней и колес. Монотонное движение действовало угнетающе, утомляло зрение.

– Моя Дупа, моя…

– Какое нежное имя…

– Окрыляющее, звездное.

– Конечно, Кастор и Поллукс, Кассиопея и Дупа!

Шурумбурум засопел. На лбу у него выступил пот, затылок стал красным, глаза заблестели и вылезли из орбит, как у рыбы. Руки от напряжения дрожали, дрожали под нагрузкой ноги. Так он вибрировал с минуту. Потом сгорбился и обмяк. Откашлявшись, буркнул:

– Большая вещь, значение огромное.

Меня внезапно осенило, но я не высказал свою догадку вслух.

– Я плохо переношу высоту. Может, кто-нибудь меня проводит? Извините, профессор, я боюсь потерять сознание. Фумарола, где ты?

Меня злило блаженное выражение ее лица. Дупы не видела! Посторонние люди помогли мне войти в лифт. Мы спустились в гостиную в старосветском доме. Оказалось, что это дом-памятник. Шурумбурум уже пришел в себя (коньяк всем пошел на пользу) и с воодушевлением рассказывал, как в этом доме полвека тому назад чертил первые чертежи. По этому случаю на фронтоне Дупы повесили мемориальную доску.

Я пытался направить беседу ближе к подлинной цели визита. Профессор признался, что уже слышал о моих хлопотах. Но потом неожиданно сменил тему разговора. Предложил: «А может быть, на минуту зайдем в контору?» За столами сидело пятьсот сотрудников. Я спросил, над чем они так напряженно работают и что вообще они делают?

– Вычисляют, сколько раз обернулось каждое колесо в течение часа, суток, недели и года. Полученные данные суммируют и записывают.

– Для чего служит ваша машина?

– Для вращения шестерней, колес, колесиков, шестеренок.

– Хорошо, но какую работу выполняет большая Дупа?

– Вращает колеса, шестерни.

– Зачем?

Шурумбурум подмигнул Фумароле:

– Техник из него никудышный!

– Выбирай слова, – прошипела Фума мне в ухо. – Это великий ученый.