Текст книги "Сущность вина (СИ)"

Автор книги: Соня Таволга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Знамена-то плардовские, а охрана не очень. Охрана скудновата – об этом я подумала еще перед отправкой.

– Венавийцы решили пободаться, – бормочу в свои растрепанные пышные волосы. – Обратились к наемникам. Сорвут поставку врагу, плеснут масла в отношения двух городов, а сами в стороне. Вот гадство!

Выпавший груз возвращен на место, поломка почти устранена. Вот-вот двинемся дальше.

– Нельзя ехать, Эйрик, – нервничаю я, хватая его за руку и отпуская, хватая и отпуская.

Зрение находит сухого невысокого мужчину с улыбчивым морщинистым лицом – начальника нашего каравана. Он стоит поблизости, куря длинную папиросу и почесывая комариные укусы, и я, подобрав подол, весьма резво для своих объемов направляюсь к нему.

– Господин Бруст, – окрикиваю на ходу. – Я должна вам что-то сказать.

Он перестает почесываться, распрямляется передо мной. Его взгляд, как всегда, улыбается, и против его воли цепляется за мои лохматенькие усики.

– Говорите, дорогая Доротея, – дружелюбно отвечает он, выдохнув дым в сторону.

Я приближаюсь к его уху, и сообщаю аккуратно:

– Впереди ждет засада. Не просто бандиты, а обученные наемники, и их вдвое больше, чем нас. Прошу, послушайте меня.

Бруст таращится на усы вопреки всякому желанию, а пепел с папиросы падает ему на сапог.

– Откуда вы знаете? – резонно спрашивает он, и я в тупике.

– Э-э, – я блею беспомощно. – У меня предчувствие.

Основательным усилием он заглядывает мне в глаза, и уверяет с теплотой:

– Дитя мое, все будет хорошо. Мы почти добрались, и скоро сможем отдохнуть…

Чего? Дитя? Это я-то?

Мой очевидный испуг не оставляет равнодушным его доброе сердце.

– У нас достаточно солдат, – говорит он терпеливо, наступая на окурок. – Вам нечего бояться, Доротея.

Я громко хлопаю себя по бедрам, катясь к отчаянию, и бессильно бормочу:

– Они все скоро будут мертвы. Мы все скоро будем мертвы.

– Чепуха…

– Отправьте разведчиков! – я перебиваю его вскриком, и он начинает раздражаться.

– Мы скоро двинемся, займите ваше место, дорогая, – рекомендует он прохладнее, и лезет за новой папиросой.

Осознав, что ничего не добьюсь от него, я возвращаюсь к Эйрику, перемежая шаги ругательствами.

«Что мне делать? – молчаливо спрашиваю у Минэль. – Я могу стать тигром, медведем, ядовитой змеей, но этого мало. Мне не спасти караван».

«Твоя малявка вскрывает себе вены за деревьями, – отзывается подруга в моем разуме. – Можешь спасти ее».

Этого еще не хватало! Идиотка! Я сама ее убью, вот прямо сейчас!

– Останови их! – кричу я Эйрику, и тяжко, переваливаясь и сотрясаясь, бегу туда, где Тэсса сидит на земле с ножом в руке.

Пропав из поля зрения людей, я становлюсь кошкой, и мчу сквозь кусты с кошачьей прытью. Малявку я вскоре нахожу на краю небольшого овражка, в который свешивается лес. Она корчится в рыданиях, и пилит себе запястье, не решаясь сделать настоящие порезы. Кровь чуть-чуть сочится, и до смертельного исхода тут еще полночи пилить. Я становлюсь человеком, грузно плюхаюсь на колени рядом, и осторожно забираю нож.

– Тэсса, – выдыхаю с облегчением, обнимая ее свободной рукой. – Ты – самое никчемное существо под этим небом.

Она ныряет лицом мне в грудь, и там ревет дурниной, а я глажу ее по спине, и мысленно ругаю Хальданара. Ему надоело с ней возиться, и он подсунул ее мне. Я ж так люблю возиться с никчемными существами!

Суровый смешок Минэль возникает во мне, отвлекая. «Он у тебя задорный» – говорит она.

Со зверской мордой отрываю от своей груди конвульсирующую Тэссу.

– Отсидись здесь, – швыряю ей, и быстролапой кошкой мчу к возлюбленному нашему обозу.

А там…

Эйрик держит зодвингский кортик, стащенный из ящика, у горла Бруста. Горсть солдат либо стынет с обнаженными мечами, либо незаметно тянется к ним. Один делает нелепую попытку вытянуть из-за спины арбалет, и Эйрик рявкает ему:

– Нет!

О, как он пылает! Он просто истекает лавой! Поза напружинена, голос вибрирует, на лице – гримаса огненного зверя. Я еще не видела его таким.

– Просто разверни обоз, – страстно приказывает он Брусту. – Поедем другой дорогой.

Бруст немеет на дрожащих ногах, серея кожей с каждым мигом.

– Хорошо, – хрипит он. – Ладно.

Он хрипит слишком тихо – мало кто слышит его. Эйрик слышит, и я тоже, а солдат, что вырастает за ними – нет.

– Сзади! – ору я рвано, а получается кошачий взвизг, потому что я забыла обернуться Доротеей.

Солдат бьет Эйрика ногой под колени, и тот с ошеломленным охом обрушивается на траву. Кортик вываливается из его ладони, и теряется где-то.

«Латаль, – зовет меня тревожный голос подруги. – Головорезы здесь».

А я уже сама поняла – за миг до свиста стрелы, за два мига до падения одного из наших охранников. За три мига до падения другого. За четыре – до общей суматохи.

Наши люди не видят лучников – те за деревьями, в кронах, зарослях, тенях. Наши животные паникуют и рвутся на волю. Стрелы пронзают местность, кося людей и животных, как нереальный убийственный дождь. Крики такие, что я не слышу Минэль в себе, а, может быть, она просто молчит. Эйрик ползет под телегу. Многие ползут под телеги, но немногие доползают. Бруст лежит на земле со стрелой в переносице; его лицо, обычно полное мира, искажено мраком. Я жмусь кошкой в кустах, не представляя, что могла бы сейчас сделать, и притихшая Минэль тоже не представляет. Венавийские наемники ждали нас дальше по дороге, а потом их разведчик сообщил о поломке, и они решили больше не ждать. А Минэль была в Мире, а не в Межмирье, и потому не заметила этого. Она не могла увидеть смену их плана, сидя гусеницей на ветке – точно так же, как я не могла. И теперь, в общем-то, все это очень похоже на серьезные неприятности.

========== 15. ==========

В наступившем покое монотонные люди в капюшонах и масках обступают обоз. Они колют тех, кто трепыхается на земле; добивают раненых животных и пересчитывают уцелевших. Заглядывают под телеги, выволакивают найденных, и добивают их. Я сижу в кустах, Эйрик лежит под телегой, и мы смотрим друг на друга, как бессильные дурачки.

«Бессмысленно, – отзывается Минэль на мой молчаливый зов. – Два самых свирепых волка не справятся с таким количеством вооруженных людей».

И я соглашаюсь с ней.

«Здесь все потеряно, – продолжает она, и повторяет: – Бессмысленно».

Вот уж не пой, дорогая. Обоз потерян, унизительное равновесие между Плардом и Зодвингом потеряно, а Эйрик еще не потерян. Его тащат за ноги из-под телеги, а я оборачиваюсь маленькой девочкой – темненькой и кучерявенькой, с восхитительно белыми зубами.

– Не убиваете моего братишку! – кричу я, выбегая из кустов, и вскидывая ручонки в мольбе. – Пожалуйста, не убивайте моего братишку!

Мои ножки спотыкаются на кочках, цепляются за траву. Я реву в лучших традициях Тэссы, и это дается мне невероятно легко. Хотелось бы мне сказать, что я довольно талантливая сущность, но этот рев слишком искренний, чтобы быть игрой. Он вообще не игра.

Монотонно серый человек замирает над Эйриком, размышляет секунду, и со злой досадой скрывает в ножнах меч.

– Ребенок, – бурчит он, и повторяет громче, для всех: – Здесь ребенок.

Он бредово пробует загородить собой тела, будто я не сидела все это время в кустах, и не видела бойню.

– Вот дерьмо, – цедит он. – Зачем она здесь?

Я кидаюсь к Эйрику, трясу его за рубаху. Он лежит животом на земле, приподнявшись на локте; левая ладонь у него сквозит стрелой. Он узнал меня, конечно, но сомневается, что я помогу.

Нас окружают другие серые люди без лиц, наблюдая слегка растерянно. Они не ожидали маленьких детей, для них это осложнение. Эти люди – не отморозки, они просто заняты войной. Той, за которую им платят деньги, а если бы не деньги, то и войн бы не было.

– Оставь пока, – мутно говорит один из капюшонов. – Потом решим.

Они расходятся – у них много дел. Много тел, среди которых могут таиться живые.

– Здесь еще девчонка! – выкриком сообщает новый капюшон, выходя из-за деревьев с Тэссой в охапке.

Он тащит ее с таким усердием, будто бы она сопротивляется. Кто-то из капюшонов машет ему в нашу сторону, веля усадить ее с нами. В сгущающемся мраке она такая бледная, что сможет освещать округу, если побелеет еще чуть. Сначала она смотрит на меня с недоумением, а потом находится. Человек с нажимом сажает ее в траву, и она заваливается, потеряв равновесие.

– Эй, – мрачно корит его соратник. – Она тоже ребенок.

– Угу, – ухмыляется человек. – Аж топорщится.

Тэсса трясется, как если бы вокруг внезапно образовалась зима. Ее страх осязаемый и липкий, я почти чувствую его вкус во рту. Она не издает ни звука, но это только потому, что страх пережимает ей звуковые источники.

– Сестренка? – бормочет Эйрик смешливым тоном, откидываясь на землю. – А почему не дочка?

Понятия не имею. Наверное, ты воспринимаешься мной слишком молодым для папаши.

– А я хочу дочку, – нетрезво смеется он. – Всегда хотел.

Ну, прости, это тебе не суждено.

Он сипло хохочет, елозя макушкой по зеленому лесному подшерстку; его щеки начинают отливать румянцем, а отросшие волосы склеивает пот.

– Стрела отравлена, – говорю я тихо, обращаясь к Тэссе. – Через день у него не будет кисти, через два – руки, а через три он умрет.

Малявка вскидывается на меня, просыпаясь. Ее глаза вдруг становятся большими и выразительными, хотя сроду такими не были.

– Противоядие, – шепчет она, и замолкает, безвольно закусив губу.

«Противоядие» – мысленно повторяю я. Жрецы не только совершают кровавые ритуалы и хозяйничают в правительствах, они еще и врачеватели. Если бы мы встретили жрецов, они бы помогли.

Серый капюшон приближается к нам, присаживается на корточки. Это ряженая Минэль, и из кармана куртки она извлекает крупные кусачки.

– Мне нечего здесь делать, – говорит она почти неслышно, перекусывая стрелу, плененную ладонью. – Я вернусь в горы, и расскажу все Хальданару.

Нам не хватает участия бога войны. Может, от сущности битвы тут было бы больше проку, чем от сущности слова и сущности вина…

Она вытаскивает древко из плоти, и только теперь Эйрик замечает ее. Она перетягивает раненую кисть куском полотна, и он воспринимает ее участие как должное. У него уже жар – яд действует быстро. Он помнит, что капюшоны – не друзья, но это не интересует его.

Минэль отходит за деревья, принимает естественный облик, и удаляется в Межмирье. Наемники собирают стрелы, распрягают убитых мулов. Плард близко, может нарисоваться патруль, и лучше бы увезти украденное поскорее. Правда, с такой крупной добычей поскорее у них точно не получится.

– Что будет? – полуобморочно бормочет малявка, обнимаясь с коленями. – Что же будет?

Она до склеенных кишок боится, что ее снова будут использовать так, как использовал свиненок-заместитель в школе. Бестолковый потуг свести счеты с жизнью был сегодня спровоцирован скорее этим страхом, нежели чем-то еще.

Монотонный человек жестом велит вставать и двигаться к повозке, и мы подчиняемся. Эйрик идет неплохо, даже бодро, но его походка напоминает какой-то скованный подергивающийся танец. Забравшись под навес, он разваливается на привычной перине, а мы с Тэссой садимся рядом. Некоторое время сидим статично, а потом начинается качка движения.

– Куда мы едем? – бормочет малявка. – Куда едем?

– В их лагерь, – отвечаю тихонько, цедя сквозь зубы.

– А что потом?

– Не знаю! – я резко раздражаюсь.

– Ты же сущность, – лепечет она с давлением. – Ты общаешься с богами…

Понимала б чего, дурища. Общаюсь я, как же. Все боги только и делают, что зазывают меня на рауты.

Логово головорезов – у Змеиного озера, доберемся мы туда глубокой ночью, ближе к утру. Есть смысл разместиться удобнее.

– Спи, – говорю я Тэссе. – А я пока подумаю…

О чем подумаю? Что тут думать? Нас предъявят заказчикам-венавийцам, а те решат, что с нами делать. Отпустят ли нас? Вполне вероятно. Мелкая девчонка, девчонка-отрок, и умирающий бывший каторжник – что мы можем? Кому мы можем быть опасны? Кому мы можем быть полезны? Да никому. Только гильдии жрецов Зодвинга есть до нас какое-то дело, а для остального Мира мы – труха.

Эйрик хохочет, блаженно потягиваясь на перине.

– Эй, Латаль, – зовет он счастливо. – Мы качаемся, как в лодке. Но тиной не пахнет, и звезд нет. Почему звезд нет, Латаль? Я звезды хочу, луну хочу. Ветер, и чтоб тиной пахло. Чтоб как в лодке, Латаль…

Его лоб пышет жаром под моей ладонью. Я молча отрываю кусок ткани от подола малявки, поливаю водой из бутыли, кладу на его лоб. Не потому, что в этом есть какой-то смысл, а потому что это принято.

– Мне так хорошо! – сообщает он энергично, и рывком садится, сбрасывая тряпку. – Это так здорово – просто ехать! Просто лес вокруг, сверчки! Филин ухает, слышишь? Здесь гор нет, Латаль. Наконец-то!

Да, яд на основе сока землецвета – веселый убийца. Сегодня тебе хорошо, а завтра будет куда хуже.

– Эй, – он толкает меня плечом. – Ты на меня похожа. Сестренка!

Его глаза болезненно блестят, губы дрожат улыбкой, ноги елозят по соломе, сгибаясь и разгибаясь. В нем полно сил, а деть их некуда. Будь мы не в повозке, он бы сейчас начал бегать кругами. Мысли в его голове четкие, но угловато-раздельные, похожие на осколки разбитой вазы. Ему идет на ум то лодка, то желтые сапоги, которые у него были в детстве, то кузина, которая пыталась его растить и воспитывать. То деревни долины, то кабацкие попойки, то невеста из верхнего Пларда. И снова лодка, лодка. Она сдержанно качается у берега, привязанная отсыревшим тросом, а на дне валяется несколько птичьих перьев. Небо над ней рассветное – голубовато-белесое, а вода в реке серая с серебром. Актеры в балагане ходят на руках и кувыркаются в воздухе, кузина толчет разваренную тыкву в кашу, нищий старик с бородавкой на носу обгладывает косточки украденного петушка. Босые мальчишки дерутся под кустом сирени, в окошко тюремной камеры видно кусок мостовой и конские копыта, рыжеволосая красавица выгибается и стонет на лавке общественной бани. Медные монеты с дырочками посередине нанизаны на нитку. Если не шнуровать рубаху на выступление, женщины заплатят больше. Если помочь пекарю натаскать воды, он пустит переночевать в свой сарай. Если сказать девице не стонать так громко, может, в следующий раз их не выгонят из бани. В его голове толпятся разрозненные обломки прошлого, а из настоящего там только я, и немного Хальданара.

– Ты не думала выбирать, – говорит он с пылким присвистом. – Собиралась ждать, когда он прогнется, и все ждешь.

Конечно, я не думала выбирать. Я беру обоих, и только так. А Хальданар прогнется, никуда не денется.

– Поспи, пожалуйста, – говорю спокойно. – А я с тобой полежу.

Я ложусь рядом, пытаясь увлечь его своей пятилетней ручонкой, но он остается сидеть.

– Жрец думает, что он всем лучше меня, но он самомнением хуже. Гордость его жрет.

Я сижу за ним, и медленно глажу его спину, облепленную влажной рубахой. Под рубахой сердце скачет часто-часто, будто выловленная рыба бьет хвостом по ведру.

– Нет, не похоже на лодку, – сообщает он, активно озираясь по сторонам. – Не качает, а просто трясет.

Тэсса косится на него с опасением, и отсаживается в сторонку, словно у него нечто заразное.

– Никого не бойся, Тэсса, – говорит он. – Она тебя от всех защитит. Только ее бойся.

Защитница из меня аховая, как мы сегодня выяснили. Какой удар по самолюбию сущности! Как гадко, когда предвидишь беду, а предотвратить не можешь! Какой упрямый говнюк был Бруст!

– Эй, малявка, – у меня, вроде бы, начинает формироваться некая идея. – А давай ты будешь плардовской служанкой?

Та взирает на меня с мертвенным ужасом. Ей думается, что ее собрались отправить в услужение к какой-то шишке, где, разумеется, ее будут использовать по-поросенковски. Ну а как еще-то? Ох, мягкая же голова у этой девчонки.

– Ты была горничной у некого важного господина – из тех, которые не держат слуг за полноценных существ, – продолжаю я, потягиваясь на перине.

Со стороны я выгляжу довольно комично. Маленький ребенок с голоском маленького ребенка и такой же дикцией, я авторитетным тоном вещаю о дельцах, и разваливаюсь в надменных позах. Но Тэсса видит не мою внешность, а мою суть, и ей не комично.

– Твой господин не стеснялся тебя, и потому ты немало знаешь о нем. Ты наслушалась всяких разговоров, в которых, как он считал, ничего не понимаешь, насмотрелась на его соратников, видела даже какие-то бумаги с буквами, цифрами, схемами.

«Минэль, – зову я внутренне. – Иди-ка сюда».

– Ты сопровождала его в Зодвинге, и влезла в неприятности, не зная тамошних законов. Попала под суд, а хозяину, конечно, дела нет, он про тебя сразу позабыл.

Сущности не появляются по заказу, придется ждать.

– Хочешь быть полезной, Тэсса?

Девчонка таращится на меня с тревожной растерянностью, и даже не кивает. Ладно, ну ее. Сначала надо, чтобы Минэль нашла такого плардовца, который заинтересует венавийцев, и чтобы снабдила меня информацией, дорогостоящей в условиях войны. А там уж будем дрессировать малявку.

Озеро пахнет тиной, трава звенит сверчками, небо сереет мутно-пасмурным рассветом, а мы выбираемся из повозки. Малявка сонная и кислая, Эйрик обмякший, утративший нездоровую живость, а я – нетерпеливая, и с мгновенно озябшими от холодной росы ногами.

Лагерь – это истоптанный участок леса с несколькими непрезентабельными шалашами, и одним небольшим шатром. Шалаши пусты, а из шатра, декорированного двумя зевающими стражниками, летит басовитый храп высокопоставленного венавийца. В черном пятне, оставленном костром, валяются обглоданные и обугленные косточки с вечерней трапезы. Наш обоз аккуратно вмещается в почти пустое обиталище, как ящики торговцев – в портовый склад. Неподвижная и ждущая территория становится богатой и энергичной.

Один из капюшонов бодро шагает к шатру, но пружинисто упирается в храп, как в стенку огромного пузыря, и замирает. Час слишком ранний для деловых бесед. Другой капюшон берет меня на руки, и я капризно дергаюсь и ною. Это не игра в ребенка – я на самом деле не хочу на ручки, и сопротивляюсь вполне чистосердечно.

– Милая, – ласково бормочет мужчина мне в кудрявую макушку. – Не бойся, тебя не обидят.

Смотри, как бы тебя самого не обидели, хамье немытое!

Я рьяно пихаю его коленками, и он бережно возвращает меня на землю. У него дома остались четыре дочки, и к маленьким девочкам он относится с теплотой.

– Держи, малышка, – он протягивает мне пузатую грушу, извлеченную из заплечного мешка.

Я передаю грушу вялой Тэссе, и он сразу протягивает мне другую.

– Спасибо, – говорю максимально вежливо, и он умиленно улыбается мне серыми неухоженными зубами.

Люди располагаются для отдыха. Разводят костерки, достают еду, закуривают. Некоторые лезут в шалаши, чтобы вздремнуть. Дружественный папаша расстилает на траве шерстяной ковер, кладет на его истертые одеяла, и приглашает нас разместиться. Он убил сегодня нескольких зодвингцев и мулов, и доброта его – с душком гари. На мне тоже есть кровь (а будет куда больше!), но я убивала не ради наживы. Я чувствую себя выше него, и мне неприятна его гарь.

Лес вокруг монументальный, но не слишком густой. Огромные сосны торчат тяжелыми терпкими штырями. Люди называют их древними, а для меня они – малолетки. Я лежу на спине, глядя прямо ввысь. Клочки мутного неба среди темных резных крон напоминают клочки морской пены. Они не похожи на пену, но я вспомнила ее, и потому ее вижу. Я чувствую хрустящий подвижный песок под собой, слышу мерный плеск лижущих его волн. Во рту у меня – горькая соль. В глазах у меня – горькая соль.

«Латаль, – мысленно обращается ко мне Эйрик, лежащий рядом. – Мне плохо».

У него не шевелятся губы. Несколько часов назад его распирало энергией, а сейчас он с трудом разлепляет веки. Яд действует стремительнее, чем я ожидала. Эйрик слаб. Его подточили шахты, и голодное детство оставило неизгладимый след, и с мотивацией у него грустно. Он совсем не борется с ядом – отдается ему, как морской пучине. Несется хлипкой щепкой к своему концу.

Я сажусь на ковре, осторожно заглядываю под тканевую повязку, стягивающую его левую ладонь. Там – черно и влажно. Черные влажные глаза глядят на меня без фокусировки из-под черных влажных ресниц. Лицо чужое, инородное, потустороннее. Наверное, никто из знакомых не узнал бы его сейчас. В голове у него вязко и липко. Мысли больше не похожи на осколки вазы, теперь они похожи на кашу, размазанную по стенкам котелка. Из четкого там – только мое имя.

«Латаль» – мысленно обращается он, и ничего не добавляет.

И вновь я беспомощна, как вечером перед Брустом. Перед бедой, которую могу лишь бестолково и ничтожно предвидеть. А я ведь обещала всегда его защищать. Жестоко карать любого, кто причинит ему вред. А вместо этого я сижу на ковре тех, кто причинил ему вред, укрывшись их одеялами, и съев их пузатую грушу. Я думаю о маленькой косичке из четырех прядок волос разного цвета (темно-русых, каштановых, соломенно-золотистых и буровато-рыжеватых), хранящейся в кармане куртки наемника, которого я прозвала Папашей. Он любит своих дочек так рьяно, что всегда носит с собой их волосы, и в этом, по моему мнению, есть что-то не совсем здоровое. Я думаю о высокопоставленном венавийце, добротно спящем в шатре, декорированном двумя зевающими стражниками. Этот чиновник в молодости был бойцом арены – звездой и кумиром, объектом сплетен и секс-мечтой. У него многострадальный, многократно сломанный и переломанный нос, и потому он так ужасно храпит. Его жена – единственный человек, которого этот храп не впечатляет. Она сейчас здесь, в том же шатре, у мужа под боком. Она так же добротно спит, разомкнув прекрасные художественные губы. Эта женщина восхитительно красива; в молодости она была секс-мечтой и без арены. Для тех, кто понимает толк, она и теперь мечта.

Я думаю о стражниках, тоскливо висящих на алебардах. С вечера они были вертикальными, а теперь совсем просели. На самом деле они – земледельцы, и с мотыгами они выглядят куда гармоничнее, чем с алебардами. В Венавии все – земледельцы. Но настала война, и всем пришлось притвориться кем-то другим.

Я не чувствую злости. Ни на венавийцев, пытающихся вырвать из хищных загребущих когтей свой город. Ни на наемников, выбравших себе грязный, но эффективный способ заработка. Ни на Плард, жаждущий величия, высот и широт. Ни на Зодвинг, корчащийся в муках попранной гордости. Ни на Бруста, чья способность к свежей мысли давно задавлена опытом и инструкциями. Я их всех понимаю. Всех принимаю, всех прощаю, всех благословляю, сущность охоты их раздери! И – ну их всех. Я должна думать лишь о том, как спасти моего любимого друга. И сейчас, уже через пару минут, произойдет нечто, до выворота кишок противоестественное и отвратительное. Сущность будет просить помощи у человека.

Я выпутываю из одеяла согревшиеся ноги, погружаю их в студеную росу, и встаю. Малявка вцепляется в меня испуганным взглядом, и еле удерживается от того, чтобы схватить за рукав. Проигнорировав ее незаданный вопрос, я торопливо перемещаюсь к шатру. Наемники без капюшонов так же безлики и монотонны, как в них. Они не замечают меня, пропускают мимо себя безразлично. Я для них равняюсь прибившемуся беспородному щенку. Убивать его незачем, оберегать – подавно. Хочет – пусть вьется вокруг, хочет – пусть проваливает. Ни угрозы в нем, ни ценности, ни забавы. Папаша после трудового марафона дремлет за повозками, сжимая в грязном кулаке четырехцветную косичку. Без помех и осложнений я скрываюсь за шатром, всепроникающим мышонком ныряю под полотнища, и возвращаюсь в облик кучерявой малышки. Чиновник с супругой спят на широкой перине, вытянув свои крепкие тренированные тела параллельно друг другу. Снаружи светло, а внутри темно, и этой гармоничной парой я любуюсь зрением сущности. У обоих загорелая кожа, мозолистые руки, остриженные до подбородка густые темные волосы. У обоих многослойные удобные одежды немарких цветов, разомкнутые губы скульптурной формы, благодать забытья на лице. Я осторожно усаживаюсь у головы женщины, и тихонько, будто дух первых снежинок, зову ее:

– Госпожа Клеменс.

Мой голос скорее не прозвучал, чем прозвучал, но венавийка поймала его, и теперь смело рассматривает темноту в том месте, где то ли сформировался, то ли не сформировался призыв. Ей снились идиллические просторы родных янтарных полей, но, найдя себя в душной тесноте вдали от дома, она остается столь же безмятежной. Я невесомо касаюсь ее щеки безобидной детской ручонкой – будто бы представляясь – и мельком отмечаю, что кожа Клеменс на ощупь напоминает бархатный лист землецвета.

========== 16. ==========

– Зирела остролистная в наших садах вырастает по пояс, – говорит Клеменс, наклоняясь к полупрозрачному кустику с сероватыми продолговатыми листиками. – Дикая зирела не бывает выше колена.

Мы бродим по лесу, выискивая редкие целебные растения, и собирая их в тряпичные узелки. Рецепт противоядия мне, конечно, известен, но в этих краях не добыть всех необходимых растений, а сложную процедуру детоксикации не провести без специальных навыков, поэтому наше занятие скорее служит поднятию духа, чем имеет реальный смысл. Клеменс отправила нескольких наемников на поиски жреца, а ожидание без деятельности порой способно свести с ума любого. Наемники сопротивлялись и возмущались, не желая шевелиться по такой ерунде, но она – платежеспособный работодатель, пообещавший дополнительную награду за успех, и они двинулись в путь. Я знала, что красота – не единственное и не главное ее достоинство.

– Топорник обыкновенный может быть и лекарством, и специей, и отравой, – продолжает она, срезая сочный мясистый стебелек, и слизывая со среза выступившую прозрачную капельку. – В сочетании с разными травами он раскрывает разные свойства. Если смешать его с синим мошником, получится краска для татуировок.

На висках и скулах у нее узоры, похожие на колоски ржи. У нее много татуировок, но все, кроме этих – под одеждой.

– Мошник мы не выращиваем, – продолжает она, поглаживая грубыми сильными пальцами сухую кору сосны. – Он сам растет всюду.

Она не сообщает ничего нового, но мне все равно нравится ее слушать. Ее голос – очень твердый и очень мирный – ассоциируется у меня с утесом. Утес стабилен и неколебим, и если ты не несешься на него суденышком в шторм, он абсолютно безопасен для тебя. Он надежен, и на нем можно спокойно и счастливо отдыхать недалеко от неба.

– Люди ищут покой в монастырях, в отшельничестве, в снадобьях, – сказала она мне незадолго до встречи с зирелой. – Все это ерунда. Настоящий, здоровый и честный покой – только в земле.

Клеменс – типичная представительница своего народа. Эти люди с рождения до смерти возятся в земле, черпая из нее силу, и сливая в нее скверну. Они пропитываются пылью, дышат влагой, воспевают дождь, молятся солнцу. Тяжело работают, радуясь тому, что каждый день труда обогащает их, укрепляет, облагораживает. Они никуда не торопятся, ничего не выбирают, ни с чем не борются, кроме засухи и сорняков. Ничего не боятся, и никого не пугают. Никого не унижают и не превозносят. Плардовцы и зодвингцы считают их простаками, смотрят пренебрежительно и почти брезгливо. Они на самом деле простаки, но это прекрасная, высокоразвитая простота.

– Мы с тобой нашьем мешочков, чтобы собрать больше трав, – говорит Клеменс, ловко срезая очередную зеленую веточку. – В растениях не меньше мощи, чем в металле. Только это другая мощь, тихая. В основном, добрая, но бывает и злая.

Да, бывает и злая. Бывает землецвет. Яд для стрел наемников Клеменс изготовила своими руками. Все ингредиенты для него она собрала в этом лесу. Яд можно полностью собрать в этом лесу, а противоядие – нельзя.

– Осторожно, не упади, – спокойно говорит она, ловя меня за плечо, когда я спотыкаюсь и теряю равновесие. – Я иду слишком быстро. Забываю, что ты совсем маленькая.

У них не принято помнить о том, что дети – маленькие. Не принято сюсюкать, дурить голову сказками, сдувать пылинки. Они обращаются с детьми, как с равными, и те очень быстро становятся равными. Для Клеменс и ее мужа я не чудесная малышка, не раздражающая обуза, не беспородный щенок, а просто банальный человек.

Она ничего не спрашивает о нас с «братишкой» – кто такие, как жили, как и зачем попали в обоз. Это хорошо. Почему-то мне не хочется ей врать. Мне даже немного неловко перед ней за ту ложь, что уже существует, а ей передо мной – не неловко. Она не жалеет, что причинила страдания невинному человеку, а просто сухо желает поправить дело. Венавийцы очень сухие. Они тратят свои силы на труд, а не на чувства.

Эйрик с полудня не приходит в сознание. Утром он болтался на границе реальности и забытья, а потом полностью провалился. Если он сейчас умрет, для него ничего не изменится. Он ничего не заметит. Я сижу между кустом топорника обыкновенного и плоским муравейником, и рыдаю, размазывая сопли по коленкам, а Клеменс сидит рядом с непроницаемым лицом, и не пытается меня утешать. Она думает о том, что в Венавии увечный житель сам уйдет из общины, чтобы не быть балластом, и никто из родни не помыслит уйти с ним, чтобы не лишать общину рабочих ресурсов. Честно говоря, в проблесках рассудка среди удушающего рева я восхищаюсь ею.

Я выдыхаюсь внезапно, в один миг схлопываюсь. Как атлеты арены, которые бегут с мощностями, бегут кипуче, а сразу за чертой финиша падают наземь, и становятся неспособными пошевелить пальцем. Кромешная усталость, срубившая меня, похожа на толщу земли, закупорившую могилу. Я чувствую, как Клеменс берет меня на руки, и размеренным свободным шагом несет к лагерю. Ее давно не стираный кафтан трется о мой мокрый нос, ее уверенные мышцы сдавливают мои хрупкие кости. Она думает о том, что если каторжник умрет, она возьмет обеих девчонок в свою семью. Научит их ухаживать за посевами, лущить фасоль, квасить капусту. Я вдруг ликую, осознав, что нашла, куда пристроить Тэссу.

Нашему лагерю пора сворачиваться. Еще утром было пора, но из-за Эйрика и Клеменс народ сидит на месте. Чиновник, которому не терпится вернуться домой с реализованной миссией, скрипя зубами выполняет просьбу жены. Как я и предполагала, никому мы не нужны. Венавиец, который был бы красавцем, если бы не бесформенный бугор вместо носа, даже не глянул в нашу сторону, когда главный капюшон доложил о посторонних вкраплениях, обнаруженных в зодвингском обозе. И правильно. Я бы и сама на нас не глянула. Чиновник дал нам сутки. За это время наемники должны найти жреца, тот должен поставить Эйрика на путь выздоровления, и все мы – посторонние вкрапления – должны отвалиться, не засоряя более войну своей ерундой.

Клеменс несет меня через лес, загребая хвою массивными ботинками на толстой подошве. У нее интересная походка, в которой участвует только нижняя часть тела. Ноги двигаются, а все, что выше – просто покоится на ногах. У меня ощущение, что я еду не на человеке, а на доске, скользящей по ровному льду.