Текст книги "Сущность вина (СИ)"

Автор книги: Соня Таволга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Латаль, ты обезумела, – бормочет он без вопроса.

Я не отзываюсь, решив не разговаривать с ним. Мне показалось, что молчаливое наказание должно впечатлять сильнее, нежели болтливое. Я ласково веду ладонью по спине – по трогательному ряду позвонков и мужественному рельефу мышц, спускаюсь к твердой пояснице. Восхожу на ягодицы, нисхожу к бедрам, протискиваю ладонь меж ними, и сразу вынимаю. Паника проникает в Хальданара, будто она перемешана с воздухом кельи, и он, вместе с воздухом, вдыхает ее. Места моих прикосновений вздрагивают и напрягаются, руки бессмысленно дергаются в тугих путах.

Я переворачиваю поверженное тело на спину, и некоторое время просто любуюсь им, не касаясь. Хальданар догадался, на что я обиделась, и, наконец, начинает раскаиваться. Ему кажется, что я намерена свершить над ним некое бесчеловечное злодейство, учинить зверскую расправу, и, должна признать, я снова обижена. За кого же он меня принимает? Я не средоточие добродетели, но и не злодейка вовсе. Я всего лишь хочу напомнить человеку, что духов, даже изгнанных, следует уважать, вот и все. Ах, нет… Конечно, не все. Я хочу, чтобы этот не в меру принципиальный чудак, наконец, лишился невинности. Чтобы попробовал что-то кроме своей натруженной руки.

В паху у него мягко, сморщено и невыразительно. Я берусь за перепуганную плоть, сжимаю в кулаке. Не слишком сильно, но и не ласково. Хальданар подскакивает тазом, потом торсом, потом ногами, и, наконец, головой. В голове у него – лишь наихудшие предположения. В моих действиях он не усматривает ничего эротичного, и мечется в невнятных мыслях относительно моих намерений. Я скидываю свою тунику, но и тогда у него не возникает вразумительной догадки. Освободив плоть из зажима, я касаюсь ее края поцелуем, и быстро перемещаюсь к лицу. Лицо напряжено чуть не до судороги, во взоре – безысходность. Я касаюсь поцелуем одного распахнутого глаза, затем второго. Оба они крепко жмурятся за полмига до. Кончиком языка проскальзываю по стиснутым губам, под которыми – стиснутые зубы. У Хальданара красивый крепкий подбородок, и я мельком радуюсь, что здесь заведено бритье. Над верхней губой у него короткий шрам, которого не было раньше. Это от столкновения лица с табуретом в кабаке.

Он хочет спросить о моих планах, но мешает самолюбие. Извиниться ему тоже что-то мешает. Мне, впрочем, не нужны извинения, я не за ними пришла. Я пришла попробовать, наконец, своего любимого мужчину на вкус.

Подушечками чуть согнутых пальцев бегу по груди, огибая соски, обвожу яркие рельефы. Бегу по животу, огибая пупок. Бегу по лобку, и, обогнув член, обращаюсь вниманием к бедрам. Их внутренняя поверхность горяча и притягательна, она отзывается вздрагиваниями и замираниями. Общаюсь с ней, прикусив язык, чувствуя свой трепет, и трепет Хальданара. У него мелькает идея позвать на помощь, но идея не развивается, конечно. Хорош бы он был, представ в своем пикантном виде взорам явившихся жрецов, экстренно сваливших шкаф, заграждающий проход. Он по-прежнему не ждет от меня добра, но член оказывается сообразительнее головы – он наливается кровью, на глазах меняя облик, из понурой горизонтали стремясь в бодрую вертикаль. Я улыбаюсь, приветствую его кратким поцелуем в самый кончик. Хальданар отзывается чем-то средним между шумным выдохом и отрывистым стоном. Приподнявшись над подушкой, он напряженно наблюдает за мной и за собой, и видимое изумляет его. Я мягко массирую губами основание ствола, развлекаю осторожными пальцами нежную кожу вокруг, свободной рукой пробую свою выступившую влагу. Эмоции ошалевшего Хальданара возбуждают меня больше, чем реакции его тела. Я – первое существо, касающееся его в заповедных местах; происходящее кажется ему невероятным, рвущим разум. Он уже не хочет звать на помощь, и вообще забыл о том, что окружен кельями мирно спящих собратьев. Когда я туго обхватываю ствол губами, он откровенно стонет, и я, оторвавшись, говорю ему:

– Тсс.

Я взбираюсь на кровать, седлаю живот. Мои бедра сжимают его корсетом, ствол остается позади, впритык к расщелине между моими ягодицами. Целую губы – уже не мельком, а вдохновенно, сочно. Его губы не здесь, взор не здесь, рассудок развеян. Его тело уже готово на все, оно хочет всего. Я привстаю над животом, и медленно сажусь чуть ниже, вбирая в себя ствол осторожными дозами. Он идет туго, с трудом, с сопротивлением, но я настаиваю. Я сокрушаю его упорство своим. Я чувствую, как расширяюсь для него, раскрываюсь, разворачиваюсь. Я впускаю его до самого основания, и теперь горячая глубина принадлежит ему, а не мне. Я дарю ему свою глубину, как душу.

Ощущения Хальданара отодвигаются под натиском моих собственных ощущений. Я кажусь себе маленькой и оккупированной. Занятой, заграбастанной. Будто меня взяли за нутро и держат, тянут на себя и поглощают. Я чуть приподнимаюсь на стволе, и возвращаюсь вниз. И снова вверх, и снова вниз. Меня немного отпускают, и вновь захватывают. Отпускают и захватывают. Ход уже не такой тесный, он раскрылся, как руки навстречу объятиям. Я сжимаю бедра, напрягаю внутренние стенки. Я хочу, чтобы было тесно и натужно. Чтобы в меня ломились, варварски сокрушая хрупкость, усиливая восприятие опасной, захватывающей дух приправой. Чтобы было экстремально, как в первый раз. Эйрик сам невелик, но его ствол просто огромный. Я до сих пор удивляюсь, как смогла принять этого зверя своим болезненно-чутким невинным сосудом. Хальданар поскромнее. С ним мне не кажется, что сокровенную и остро чувствующую часть меня достают изнутри и разоблачают, подставляя внешней неукротимой силе. Я не чувствую себя беззащитной и покоренной. Нет, этой ночью в этой келье покоряюсь вовсе не я.

Я двигаюсь вдоль ствола, наращивая скорость; шлепки и хлюпы так очаровательно ритмичны. Я взбираюсь на свою вершину, толкая Хальданара к его высоте, притормаживая порой, не позволяя ему опередить меня. Моя усталость усиливает жажду развязки, вожделенного свободного падения. Моя рука зажимает рот. Это не очень удобно, мне следовало подготовить себе кляп. Я до катастрофы близка к вершине и падению, но даже в эти секунды помню о злосчастных соседях, населяющих каморки без дверей. Я дышу так шумно, что они, наверное, уже разбужены одним моим дыханием. Я грызу свой большой палец с задушенным стоном, и падаю в конвульсиях, разорванная и развеянная, почти переставшая существовать.

Я тяжело лежу грудью на груди Хальданара, распластавшись по нему, как шлепнувшийся кусок теста. Посторонняя белесо-мутная жидкость на бедрах дарит чувство выполненного долга. Время идет, а я лежу, слушаю два шальных сердца разом. Отмечаю дискомфорт Хальданара, и без желания поднимаюсь. Хочу улыбнуться ему, но он не смотрит на меня, витая вдали.

– Сядь, – говорю ему приглушенно, и тяну за плечо.

Его связанные за спиной руки затекли и онемели под тяжестью тела. Он неловко садится, и я снимаю путы. Разминаю кисти и предплечья массирующими движениями, разгоняю кровь. Целую ладони.

Он был беспомощным, но чувствует вину. Мы с ним так явно задержались, а ему кажется, что поспешили. Он вспоминает пушистую белую кошку, которая мурлыкала у него под рубахой, и ему кажется, что ее испортил Перьеносец. Или, может быть, не испортил, но точно изменил. Я не донесла до него свою чистоту, расплескала по дороге, и от этого ему горько, как от несбывшихся надежд. Он смотрит в стену, а я освобождаю от пут его ноги.

– Дурачок ты, – говорю от души, с горячей усмешкой.

Навожу порядок, и в облике юнца-прислуги ухожу в свою спальню.

Сижу в клетке, которая в переднем зале, который как вестибюль. Одна неприметная дверь ведет из него наружу (почти единственная дверь во всей обители), и множество проемов, коридоров и лестниц ведут из него вглубь. Здесь всегда светло от множества факелов на стенах и очагов на полу, и почти никогда не бывает пусто. Это – самое общественное место в обители, как бульвар в центре города. Люди в мантиях трех цветов ходят вперемешку, и никто здесь не лишний. Люди в мирских одеждах – торговцы, посланники, прочие пилигримы были здесь почти стабильным явлением до набега, а теперь стали явлением периодическим, но оттого не менее естественным. Даже людей в тюремных робах видели эти копченые стены – каторжников, пригоняемых из города после суда. Тяжкий жестокий труд – самое частое наказание, назначаемое судом Зодвинга, ведь кто-то должен извлекать из гор их нереальные богатства – медь, железо, золото, алмазы, и кто-то должен долбить скалу, бесконечно расширяя первый храм, обитель духовенства, жреческую школу. За карманную кражу, разбой, убийство, осквернение алтаря, продажу волшебной воды, исцеляющей от всех болезней, за оказание услуг без специального разрешения, за несанкционированную рыбалку отправляют в шахты. Тех, кто слишком слаб для шахт, отправляют стирать белье в общественных прачечных, потрошить рыбу, вывозить мусор, сжигать мертвецов. Единственная тюрьма города почти пуста – в ней томятся лишь самые немощные, доживающие свои дни, и самые опасные, требующие особого контроля. Зодвинг чтит труд и наживу, и не разбрасывается ресурсами. Лень здесь более порицаема, чем безбожие. Существование прислуги гильдии проходит в трудах, и мы имеем право посидеть чуть-чуть в тюрячке, то есть, в клетке. Стенки клеток сделаны из толстых, как черенок лопаты, прутьев, расположенных близко друг к другу – они напоминают щербатый частокол. Всего их девять штук – узких кабинок, подвешенных на ржавых цепях над каменным полом, а занята сегодня лишь одна. Хальданар рассердился на меня за развлечение, которое я учинила ему ночью. Обвинил слугу в непочтительном поведении, и наказал двумя сутками в клетке. Чудак. Ублажили его, видите ли, без подобающих почестей…

Печаль в том, что клетки просматриваются насквозь, и мимо них вечно снуют люди. Я бы перекинулась в жучка и наслаждалась свободой, не будь я постоянно на виду. Приходится покорно отбывать наказание в облике паренька в серой тунике, и это меня несколько злит. Я – сущность, а сущности не должны покоряться людям. По крайней мере, вопреки собственному желанию. Я сижу на крепких шершавых досках, уткнувшись лбом в холодные грубые прутья, и злюсь на Хальданара. Он решил, что ему дозволено обращаться со мной так, как господин обращается со слугой, и это его ошибка. Я могу носить серую тунику без белья и чистить котелки на кухне, пока такова моя игра, но я никогда не стану ни слугой, ни человеком по-настоящему.

Первые сутки взаперти я беспрерывно злилась. Меня раздражало поскрипывание цепей над головой, вызываемое малейшим моим движением, раздражало пыхтение слуг, таскавших тяжелые ведра с водой и чаны с горячим супом, раздражала болтовня адептов, суетливо пробегающих мимо. Когда жрецы видят суетливых адептов, они бьют их арапником по плечам, требуя разгуливать степенно и разговаривать с достоинством. Эти ученики совсем не чувствуют гордости, положенной им по праву рождения в высоких жреческих домах, не умеют кичиться, как надлежит. Возможно, это оттого, что их селят в каменных каморках, кормят пшенной похлебкой, заставляют ходить без штанов, и бьют арапником по плечам.

На вторые сутки я увидела новое лицо в вестибюле нашей обители, и несколько взбодрилась.

Это был тщедушный парнишка – очень мелкий, тощий, лет двенадцати на вид. Затюкано-сгорбленная спина делала его еще мельче. У него было мягонькое нежное лицо, как у девочки, и, будучи сущностью, я доподлинно знала, что это на самом деле девочка. Девочка с формами, которые едва-едва начали возникать – по сути, с отсутствующими формами. У нее тусклые рыжеватые волосы по лопатки – такие неровные, как будто их обрезали лопатой, кожа с синевой и прыщиками, костлявые кривые ноги. Около года назад она убежала из дома, где с ней плохо обращались, где мать-проститутка норовила обучить ее своему мастерству, и, убежав, приткнулась к банде малолетних воришек. Ее имя – Тэсса, но, лишь попав на улицы, она перекинулась в мальчишку по имени Тэс. И это правильно. Девчонки часто притворяются мальчишками, когда хотят свободы, или когда оказываются на свободе вынужденно. Так проще и удобнее; даже я бегала по лесам долины парнем по имени Лат. Жизнь Тэса в банде получилась недолгой и без задора. Он боялся залезать в чужие дома, медленно бегал, плакал, когда хозяева ловили и били его. Он пытался учиться карманным кражам, но руки его были неуклюжими, неуверенными, и все время ужасно дрожали. Он не смог обокрасть никого из приятелей, потому даже не попробовал обокрасть настоящего зеваку. Однажды хозяин сада, где банда наполнила котомки недозрелыми персиками, не стал бить незадачливого вора, а сдал его полиции. Он был суров, этот хозяин, и решил, что каторжный труд в шахте – достойное наказание за пару десятков неспелых персиков. Затем Тэсу не повезло с судом. Заморышу подошла бы работа мойщика посуды в какой-нибудь лечебнице для стариков, а его почему-то отправили долбить скалу для обители жрецов. Возможно, у судьи в тот день было плохое настроение, или болел живот, или кто-то недавно обчистил его сад, или что-то еще. Тэс попал в самые некомфортные условия, какие только можно сыскать в Зодвинге, и он быстро умер бы там, если бы не был разоблачен одним наблюдательным стражником. Стражник рассмотрел в нем девочку, доложил главному стражнику, а тот доложил заместителю Владыки. Заместитель внезапно осознал, что ему недостает личного пажа, обхаживающего его день и ночь, и велел перевести Тэссу из каторжников в слуги. Я увидела ее, когда она, похожая на хлипкую веточку, сплошь покрытая тяжелой бурой пылью и мокрыми мозолями, волочилась через передний зал к лестнице, а в узкую спину ее подталкивал страж в полтора раза больше ее ростом, и втрое – шириной. Ее вели в тайные наложницы заместителя Владыки, но мне, конечно, не было до этого дела. Также не интересовала меня ее биография, ее банда, семья и прочее. В этой несчастной деве меня зацепило лишь ее знакомство с Чудоносцем.

========== 11. ==========

Я собиралась явиться к нему воинствующе, пинком распахнув воображаемую дверь, но пришла мирно, если не сказать смиренно. Настроение мое переменилось.

Он только лег, едва задутая свеча на столе еще не остыла. Я зажигаю ее от своего бесформенного огарка, и присаживаюсь на неудобный стул. Мне хочется сесть на кровать и поцеловать Хальданара, но это сразу задало бы неправильный тон. Хальданар бы всполошился и вздыбился, а я пришла не для пылких игрищ, а для конструктивного диалога.

– Эй, – говорит он с пренебрежительным протестом. – Проваливай.

Он плещется в воспоминаниях о моем недавнем визите, а они плещутся в нем. Забавно наблюдать, как по грубому мужланскому лицу растекается розовый румянец. Я выгляжу мальчишкой, но он видит меня по-другому. Он жмурится, дергая головой, как будто веки могут отгородить от внутренней картинки. Одеяло прикрывает его до пояса, и он рывком подтаскивает его до шеи. Я напрягаюсь, чтобы не засмеяться. Не следует начинать конструктивный диалог с насмешек.

– Я ненадолго, – обещаю спокойно.

Он намеренно остается горизонтальным, хотя ему некомфортно лежать при госте. Но если сеть, гостю может показаться, что с ним хотят общаться, и что он здесь уместен. Хальданар помнит, кто я, но все равно ведет себя со мной, как с человеком. Люди просто не умеют по-другому.

– Я не злюсь за клетку, – говорю ему, чтобы он знал. Чтобы сразу понял, что конфликта не происходит.

Он все-таки садится на кровати, и одеяло спадает к бедрам. Я задеваю глазом разоблачившиеся кости таза, запрещаю себе всякие глазения, и утыкаю взор в лицо. В его недовольное лицо со сдвинутыми бровями, и нетерпеливо напряженным, кривым ртом. Я фантазирую о его реакции на мое сообщение, и, чтобы не затягивать с фантазиями, сообщаю:

– Перьеносец здесь.

Хальданар совершает торсом некое движение, напоминающее легкие брезгливые корчи. Слово «Перьеносец» для него похоже на слова «рвотные массы», «гнилая требуха», и иже с ними. Оно ему физически противно. Непросто будет договориться…

– Ну? – выжимает он из кривого рта. – И чего?

– С каторжниками, – говорю так аккуратно, как будто двигаю иголкой кристаллик соли.

Хальданар вдруг ухмыляется, и сбрасывает на пол голые ноги. Одеяло сморщивается на бедрах небрежными складками, которые мне почему-то хочется разгладить.

– Допелся! – радуется он. – В Зодвинге с шарлатанами не нянькаются.

Да, Эйрик допустил оплошность. Не разобрался в нравах города, в который принес свое ремесло.

– Он в беде, – легонько нажимаю на Хальданара, словно бы тот чего-то недопонял. – Надо помочь, он же не посторонний…

Голые ноги возвращаются на койку, и с непритворным удовольствием вытягиваются на ней. Одеяло по-прежнему докучливо-неряшливо фалдит.

– Ерунду говоришь, Латаль, – отрезает Хальданар с показушным зевком. – Прощелыга, наконец, полезным делом занят, ну и пусть себе.

Я замечаю вдруг, что за дверным проемом, вплотную к стене, стоит человек, и пытается слушать наш тихенький бубнеж. Я его не слышу и не вижу, но знаю, что он там. Это адепт верхней ступени, который тесно дружит с одним молодым жрецом, и часто посещает его келью в те часы, что отведены на сон. Вот-вот он завершит обучение, пройдет посвящение, и ему не придется больше преодолевать по ночам длинные крутые лестницы. Наш разговор привлек его внимание, и я из-за этого в легкой досаде. Я прикладываю палец к губам, призывая Хальданара к молчанию, и решаю переждать, затаившись. Любопытный адепт кроется за шторкой в трех шагах от меня. Мне хочется вывалиться в коридор грузчиком, поднять его за шиворот до уровня моих глаз, и скорчить страшную рожу. Хотя, у моего грузчика такая наружность, что корчить ничего не надо.

– Больше ничего не надо, – в полный голос заявляет Хальданар. – Иди, малец.

Я фыркаю в недовольстве, и это единственная реакция, какую я сейчас могу себе позволить.

Через пару мгновений я уже в коридоре, и мы с любопытным адептом глядим друг на друга. Он высокий и массивный, размерами похож на Хальданара, а лицом совсем не похож. Лицо у него доброе и наивное, даже чуть-чуть глуповатое. Он размышляет, буду ли я болтать, а я размышляю, будет ли болтать он.

– Не будем болтать, – бурчит он, делая мне предложение.

Я согласно киваю, и мы решительно расходимся.

В опустевшей после войны обители полно уголков, куда не ступает ничья нога. В одном из таких уголков – невостребованном зале для медитаций адептов-новичков, я сижу на полу, и пишу записку. Я крепко поразмыслила над текстом, прежде чем приступить. Мне хочется, чтобы текст получился доходчивым и емким, но при этом довольно миролюбивым. Настолько, насколько может быть миролюбивой записка, содержащая угрозы и ультиматум.

Перед тем, как уединиться в зале для медитаций, я перечистила гору овощей, и руку мою скрючило от усталости. Это удачно, поскольку буквы у меня выходят уродливыми и заметно вымученными – похожими на буквы человека, крайне неопытного в письме. Я пишу от имени Хальданара.

«Вы – предатель, – пишу я. – Это известно мне и моим друзьям снаружи. Не хочу, чтобы это стал известно всем. Хочу стать вашим другом. Хальданар из Предгорья».

Перечитав послание, я остаюсь довольной. Теперь нужно успешно подбросить его Владыке.

Эпизод я наблюдаю комаром. Сижу у Хальданара на рукаве, и наблюдаю.

Владыка пригласил его на прогулку. Они бредут по линии песка, а море блаженно шуршит рядом. Шуршит, как будто засыпает. Волны выглядят маслянисто-томными от заката.

Владыка – тощий старичок крошечного роста – семеняще переставляет свои маленькие ножки, а Хальданар перенапрягается в попытках не бежать вперед. Он не умеет ходить настолько медленно, но очень старается из приличий. Тоненькое личико Владыки, напоминающее мордочку высушенного насекомого, пыжится и морщится в тревожных думах. Этот старик перепуган до предела, но в нем немало достоинства, питающего его здравомыслие. Некоторое время прогулка происходит в молчании, а потом его голос, похожий на изможденный хрип, без выражения спрашивает:

– Чего ты хочешь?

Хальданар тоже напуган. Он ведь умный, хоть и бесхитростный. Его фигура слишком скромна для приватных променадов с главой духовенства Гор, и у этого променада не может не быть чрезвычайной, выходящей за пределы естественности, причины. Он сразу привязал сюда меня, выходящую за пределы мирской естественности, и те гадкие для него сведения о Владыке, которые я ему недавно принесла. Хальданар понимает, что он теперь соприкасаем с грязнейшим скандалом и отвратительнейшим преступлением – помощью врагу в разгроме Зодвинга. Если бы он не гнал меня погаными тряпками, мы написали бы записку вместе, но сотрудничать он не желает, и потому потерян в темноте. Услышанный вопрос «чего ты хочешь» он переадресовывает мне.

Я хочу вызволить Эйрика. Ты же догадаешься, правда?

Хальданар догадывается и скрипит зубами. Они с Владыкой стоят друг напротив друга, погрузив ступни в нежный песок, и каждый ждет от другого некого движения, которое сделает ситуацию проще.

Хальданар взмашистым жестом почесывает спину меж лопаток. Его кольнуло чувством, будто кто-то издали целится в него из лука. Владыка обливается едким потом на свежем ветерке, воображая себе толпу озверелых горожан, рвущую его на части.

– Хочешь быть моим другом? – выкрикивает Владыка спонтанно, без мыслительной подготовки. Слова точно выкашливаются из его запавшего беззубого рта. – Будь! – он хлопает себя ладонью по груди. – Будь моим самым дорогим соратником, Хальданар из Предгорья! – в его хрипящем голосе проскальзывает слеза. – Будь моим сыном, честью моей, кровью моей, тылом моим. Не правой рукой, а второй головой! Вторым моим сердцем!

Он так дико боится ненависти толпы, что готов искренне, чистой душой полюбить Хальданара, хранящего его гадкую тайну. Ничего в этот миг не пожалел бы он для грубого лесного чужака, украдкой озирающегося в нелепых поисках целящегося лучника.

От тревожного неуюта Хальданара отвлекает гнев. Его хотят купить, да с таким пафосным апломбом, словно он, Хальданар, ждал всю жизнь сего великоценного дара. Ему вдруг хочется сдавить ладонями тонкую шею еще недавно почтенного старца, а теперь – недостойного и скверного старикашки. Ему хочется бросить в морщинистое лицо хлесткие и пакостные слова, прожечь ядом вопиюще презрительного взора, но, вместо этого, его сдвинутые брови раздвигаются, а напряженные губы четко и ровно говорят:

– Хочу.

Колонна света ниспускается на Владыку, и вроде бы чуть приподнимает всю фигуру над песком – это расправляется сгорбленный, сжатый его стан. Его мутные блеклые глаза наполняются мечущимися жидкими искорками. «Спасен?» – думает он с робкой благостью, и, даже не умея читать мысли, Хальданар наливается брезгливостью, как зрелым соком.

– Хочу быть главным жрецом, – говорит Хальданар простенько, будто заказывает пирог в корчме. – Хочу на ваше место, а вы чтоб были моим советником. Правой рукой, второй головой, и всей этой дрянью, что вы там бубнили.

Сказав это, он не выдерживает, и делает поворот вокруг себя. Меж лопаток у него зудит и вздрагивает, а на слове «бубнили» там рвануло резкой болью. Внутри я посмеиваюсь от злорадства. Если бы не гнал он меня погаными тряпками, знал бы сейчас, что ему ничего не грозит. Несуществующие подельники за стенами обители, деля с ним знание, прикрывают его паникующую спину.

Владыка щурится на него недоверчиво, предположив издевку. Деревенский простак, чужеземец и почти незнакомец возглавит духовенство Гор? Что за вздорные фантазии? Это глупо даже как шутка.

– О чем ты толкуешь?.. – бормочет он растерянно. – Я не понимаю…

Хальданар делает отрывистый шаг в его сторону, и тот отступает двумя жалкими прыжками. Белая туника всплескивается золотым отражением заката.

– Умрешь, как ненавистный предатель, или как славный наставник молодого приемника, – говорит Хальданар мирно, без соответствия грозному выпаду. – Думай, старик.

Категорично развернувшись, он шагает прочь – обратным путем, лицом к горам, а не к солнцу. Босые ноги проваливаются в податливый песок, и поступь выглядит не так внушительно, как могла бы, шествуй он по мощеной площади в подкованных сапогах. В голове у него кутерьма, челюсть двигается внутренними рьяными словами. Очевидная слабость Владыки дала ему дерзости; он осознал, что пылким и смятенным переговорам не место там, где можно все решить выстрелом в спину. Он окреп и вдохновился, вспыхнул алчной злобой. «Я сам его убью, – думает он с жаром, шевеля челюстью. – Пусть только назовет меня приемником». Его длинная тень скоро дотянется до нависшей впереди скалы. «В наших деревнях, – думает он ожесточенно, – недостойного жреца заменяют новым. Я его заменю, и проведу Укоренение. Я вскрою ему горло, и смою кровью грязь. Смою грязь!» Чувства бурлят и вздымаются в нем, как кипящее вино. Он идет очень быстро, почти несется, помогая себе рубящими взмахами рук. Белая туника всплескивается золотым отражением заката. «А чем я плох?! – думает он. – Почему не я?! Я буду служить богу гор».

– Я буду служить тебе, бог гор! – кричит он, остановившись, и задрав голову на массив скалы. – Понял ты?!

Он устал, как от деревенских чувственных плясок, но экстаз гулянки гонит его продолжать пляс. «Латаль, мерзавка, – думает он. – Этого ты хотела? Чтобы были почести, власть чтобы была. Таскать тюки в порту ты не хотела. Грузчик тебе не нужен был».

Пустынный берег шелестит прибоем, а уставший Хальданар сидит у кромки, полоща полы туники в зеленоватой пене. Его лицо больше не играет; оно застыло, как то одинокое облако на розовом горизонте. «За что ты Перьеносца любишь? – думает он, и мысль сникшая, как будто сверху вниз. – Ничтожный клоп рядом со мной». Мягкие волны подступают и отступают, как зыбкое и ненадежное удовольствие. «За развратность и жажду наживы любишь? – блекло спрашивает он меня, ничуть не сомневаясь, что я рядом. – За глаза черные и зубы белые? За то, что унижаться умеет?» Крошечный крабик выкапывается из влажного песка, и глядит на него хмуро. Хальданар бессознательно тянется к нему пальцем. Крабик отводит насупленный взор, и вновь закапывается в песок.

– Если со мной что сделают, ты будешь виновата, – говорит Хальданар равнодушно. – И если не сделают – тоже ты будешь виновата. Если я стану Владыкой, у них будет пьяный Владыка, потому что я из-за тебя всегда пьяный. Я бы даже свою деревню не бросил, если бы не ты. Был бы сейчас мертв, как моя деревня.

Хмурый крабик является снова, и Хальданар снова тянет к нему бессознательный палец.

Глубокой ночью в келье Хальданара кружат многоголосые храпы, сопения, скрипы кроватей. Звуки двух рядов келий вьются по коридору, и собираются здесь. На них можно не обращать внимания, отвлекший, но я почему-то обращаю внимание только на них. Звуки совокупления жреца с учеником недавно выдохлись, и мне стало чуть легче. Ученик прокрался к лестнице мимо нашей шторки, убежденный в том, что никем не замечен. До его посвящения остались считанные дни. Он уже почти чувствует себя жрецом, и полностью чувствует себя важным, нужным и любимым. Он счастлив.

Мы с Хальданаром сидим на узкой кровати, привалившись спинами к жесткой подушке, а плечами – друг к другу. Мы сидим так уже давно, и все время молчим. Я теснюсь у стены, он – с краю. Он думает о храпе, ученике, рыбном супе, затупившейся бритве, свече на столе, сущности ремесла, боге гор, морской соли. Его мысли похожи на звенья разорвавшейся цепочки; они просто валяются вокруг без толков и связей. Он не вспоминает обо мне, хотя нам мало места на кровати, и мы вжимаемся друг в друга. Прядь моих волос, забравшись в воротник, щекочет его грудь. Прядь его волос щекочет мою щеку.

– Я не люблю вино, – говорит он вдруг.

Я сразу отзываюсь:

– Неправда.

Он злобно чиркает зубами.

– С сегодняшнего дня – не люблю. Больше никогда не буду пить вино. – Смолкнув на миг, он добавляет с тяжестью: – Мне хватит тебя.

Вспомнив обо мне, он попытался отодвинуться. Двигаться здесь некуда, но его волосы больше не щекочут мою щеку.

– Владыка согласен на твое условие, – говорю я едва слышно, но очень деловито. – Он намерен объявить тебя преемником на посвящении Одеоса. Ты будешь управлять гильдией и Зодвингом. Городской староста слабый, ты сильнее. Он будет слушаться тебя.

Я кошусь на его профиль – такой напряженный, что вот-вот пойдет трещинами. У него болит зуб. Этот чувствительный зуб постоянно болит, когда Хальданар тревожен и несчастен.

– Ты меня погубишь, Латаль, – говорит он мрачно.

Я сержусь:

– Что за ерунда?

– И Перьеносца погубишь, – продолжает он. – Ты такая.

Я гневно пихаю его плечом, и он срывается с кровати, будто я действительно его столкнула. Его кидает к столу, к изящному сундучку на дальнем краешке. Большой обоюдоострый нож – рабочий инструмент и символ статуса жреца – покоится на бархатном дне сундучка. Этот нож Хальданару вручили при приеме в гильдию; его имя выгравировано на рукояти, инкрустированной рубинами. В Зодвинге любят рубины, и вообще все красное. Белый – цвет Пларда, красный – цвет Зодвинга.

– А если я его убью? – цедит Хальданар раскаленным шепотом.

Его квадратный подбородок дрожит, как у ребенка, готового разреветься. Его кидает обратно на кровать, и дрожащий подбородок оказывается напротив моего лица, совсем рядом.

– Ты будешь меня ненавидеть, если я убью Перьеносца?

Темная зелень в его глазах похожа на опасное болото. Я смотрю в эти глаза, не отрываясь, и начинаю чувствовать прикосновение холодной трясины к своей коже.

– Да, – отвечаю спокойно, хоть мне неспокойно.

У меня чувство, будто я подошла слишком близко к вулкану, смерчу, пожару, волчице с волчатами. Подошла слишком близко к чему-то, чем лучше любоваться на расстоянии.

Острие ножа утыкается в ямку между моими ключицами, и я непроизвольно отдергиваюсь. Острие догоняет меня, и неторопливо поднимается по шее, оставляя за собой алую ниточку.

– А что будет, если я убью тебя? – шепчет Хальданар, держа взглядом окрашенный кончик ножа, и ту жидкую краску, что сочится из-под него.

Он хочет сделать мне плохо. Напугать, разозлить, обидеть.

– Что будет, если я вскрою тебе горло? – повторяет он вопрос, и льнет лезвием к пульсирующей жилке.

– Не скажу, – отвечаю сдавленно.

Он хочет сделать то движение, которое делал в своей жизни десятки раз. Его правая рука напитана этим движением; у них – родство. Он очень хочет, и я не вмешиваюсь. Если ему нужен ответ на вопрос, пусть добудет его. Мне почти не жалко…

Его сердце делает удар и останавливается. Грудь делает вдох и замирает. Рука делает взмах, и моя рассеченная шея изливается теплой жизнью. Я перекидываюсь в мальчишку-слугу, и оказываюсь единственным элементом этой кровати, который не запачкан кровью. Постель, нож, Хальданар, одежда Хальданара – все в пятнах, брызгах, потеках. На стене и на полу – по тонкому алому вееру. Нож отброшен в сторону; он валяется на камне, творя крошечную лужицу. Хальданар прячет лицо в ладонях, и крупно дрожит. Можно подумать, что он плачет, но я знаю, что нет. Он хочет спрятаться от меня, или спрятать меня от себя, и ладони ему немного помогают.