Текст книги "Сущность вина (СИ)"

Автор книги: Соня Таволга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Завершение церемонии невозможно без полной ясности, – объявляет жрец мощно и властно, гремя в центре зала, в углах и под потолком. И добавляет простым человеческим тоном: – Разберитесь и возвращайтесь.

Он отряхивает ладони друг о друга, словно испачкал их чашей, и буднично удаляется, волоча шлейф мантии по белому мраморному полу. Нарядная группа, предаваясь говоркам и косясь на меня, проходит мимо – к дверям. Большинство гостей забавляются ситуацией, но делают вид, что озадачены и несколько оскорблены. Невеста и отец скучают и хотят домой. Мать хочет взять меня за затылок, и постучать моим лицом по обелиску. Беленсиан плетется в хвосте процессии, полоща душу в кромешном отчаянии. Он убежден, что потерял единственный счастливый шанс в своей жизни, и теперь обречен на вечное постыдное прозябание. Проползая мимо меня, он еще сильнее замедляется, и проговаривает тихой скороговоркой:

– Я не помню тебя, красавица. Но, в чем бы ни была моя вина перед тобой, считай себя отомщенной.

Мне так странно видеть его без грима и побрякушек, что я уделяю больше внимания его чистому лицу и тугому узлу, стягивающему черные кудри, чем словам и мыслям.

Я не выхожу на улицу со всеми во избежание нападок. Гром-мать немного пугает меня.

– Не ходи с ними, Чудоносец, – говорю я Беленсиану вслед. – Не нужны они тебе.

Он игнорирует меня. Он надеется убедить богатеев, что я безумна, и что не надо меня слушать. Те ждут на улице, намереваясь затребовать свидетелей нашего бракосочетания, которые подтвердят мои слова. Свидетелей нет, и я планирую покинуть храм через один из выходов с противоположной стороны. Но за мгновение до того, как Беленсиан скрывается за створками, меня посещает идея. Простая и очевидная идея, обескураживающая тем, что не посетила раньше. Я ведь не сущность мышления, чтобы быть умной…

– Постой! – вскрикиваю я, подлетая и хватая его за локоть. – Не ходи с ними. Я могу дать тебе больше.

Он гневно вырывает локоть.

– Да чего тебе надо?! – вопрошает он со скорбной злостью. – Чего прицепилась? Кто ты такая?

Я улыбаюсь, и дружелюбно сообщаю:

– Латаль.

Он фыркает угрюмо:

– Как кошка…

– Как сущность, дурачок, – возражаю ласково. – У меня имя духа, потому что я дух.

Он отворачивается от меня, чтобы уйти, и я хватаю его снова.

– Мать твоей невесты намерена вскоре тебя убить, чтобы выставить дочь благонравной вдовой, – тараторю я настойчиво. – Эти люди прижимисты и чванливы, а не только богаты. Они бы не стали долго терпеть в своей семье безродную необразованную чернь.

Он небрежно отталкивает меня, и цедит ожесточенно:

– Уж ты-то знаешь…

– Знаю! – восклицаю жарко. – Сегодня ты ночевал в их гостевом домике. Тебе не спалось, и ты гулял по саду. Ты размышлял о том, что молодой жене придется нанять нянюшку. Ты считаешь ее такой глупой, что опасаешься оставлять без присмотра.

Растущий гнев в его взоре замирает в одной точке, и начинает ползти вниз, разбавляясь непониманием. Я ухмыляюсь в ответ.

– Видишь, ты не единственный чудоносец, – говорю с теплотой. – Я тоже могу вещать о скрытом.

Он морщится, отмахиваясь от меня.

– Я не Чудоносец, – бурчит он тоскливо. – Меня зовут Эйрик, и я бездомный шарлатан-неудачник.

Я тяну его за гладкий струящийся балахон. Одинаковые безупречно-черные одеяния жениха и невесты символизируют их равенство и закрытость в начале пути. Они как две абсолютно темные комнаты, и каждому предстоит со свечой исследовать другого.

– Выйдем там, – предлагаю поспешно, указывая на противоположную часть храма. – Просто поверь мне. Со мной ты не будешь шарлатаном.

========== 7. ==========

Девушка рыдает пуще всей сопровождающей родни, и никому не вздумается ее судить, ведь она потеряла не просто родственника, а сестру-близнеца. Та пропала где-то в лесу на прошлой седмице, и, отчаявшись получить толк от стражи, люди пришли к нам. Стражники у ворот видели, что сестры выходили из города вместе, а о том, что случилось в лесу, ведает одна лишь рыдающая девица. Она рассказала, что они просто гуляли, а потом решили поиграть в прятки. Они прятались в кустах, под обрывистым берегом, в разрушенных лачугах брошенной деревни, в больших дуплах, в пересохшем колодце, и всегда радостно находили друг друга. А потом она просто не смогла найти сестру, и все. Вскоре девушку искали родственники, стражники и просто неравнодушные горожане, и тоже не смогли найти. Кто-то считает, что она сбежала в Зодвинг, или в другой город, или в деревни долины. Кто-то – что ее сожрали дикие звери. Кто-то – что ее забрал бог леса, потому что она ему полюбилась. Кто-то из горожан предположил, что на самом деле в семье была одна дочь, разделенная на два одинаковых тела, а теперь части соединились. А мое зрение сущности видит, как девица бьет сестру булыжником по голове, привязывает камень ей на грудь, и топит в реке. А причина тому – схрон бандитов, который они нашли в дупле, играя в прятки. В кожаном мешке лежали медные и серебряные монеты, украшения из золота и самоцветов, два искусно выполненных кинжала и несколько книг, которые мало кто может читать, но все ценят за их дороговизну. Одна сестра хотела отдать клад страже, как полагается по закону, другая – оставить себе. Вышла жестокая ссора. Теперь девица рыдает искренне, она раскаивается душой, но дела уже не исправить.

Беленсиан не любит продавать деготь. Раньше, до меня, он никогда этого не делал, но теперь он поменял манеру своего труда. Он больше не раскрашивает лицо и не носит звенящих висюлек; одевается по неброской плардовской моде, и из буйных кудрей создает на затылке неприметную шишку. Он больше не предсказывает будущее, поскольку я этого не умею; не наводит порчу и не смешивает приворотные зелья по той же причине. Он даже не исцеляет душевно расшатанных женщин с невнятными ночными страхами, хоть это у него недурно получалось бы без меня. Он не выступает перед публикой и не зовется Чудоносцем. Он зовется простым настоящим именем и принимает людей в комнатке, арендованной у цирюльника, у которого я до поры обучалась мастерству. Молва о нем расползается по городу, пронизывая кварталы подобно корням, пронизывающим почву. Люди идут к нему с надеждой, уважением и трепетной тревогой, ведь он говорит только правду, даже когда хочет ее приукрасить, задрапировать или вовсе заменить. Он раскрывает секреты, распутывает интриги, проверяет честность деловых партнеров и верность супругов, выявляет виновников бед, пускателей сплетен, помогает забулдыгам вспомнить, где они припрятали заначку. Он рад и бедным, и богатым, потому что каждый медяк важен для горы медяков. У него не существует незначительной прибыли – всякая большая деньга состоит из малых. Люди из верхних районов больше не недосягаемые сияющие звезды для него – он макает их в собственную грязь, а они внемлют ему жарче, чем ученым мудрецам. Нарядные девы с приданым, бывшие для него недоступными сказочными птицами мечтаний, оказывают ему знаки внимания, которые он пресекает и игнорирует. Он знает, что я не потерплю никаких девиц – ни простых, ни с приданым – и помнит, кому обязан своим головокружительным успехом. И понимает, что без меня всякому успеху придет конец. Мы живем вместе и работаем вместе, и в минуты нежного порыва называемся «любимый друг» и «любимая подруга». Однажды он загляделся на одну визитершу-красавицу, а я верзилой-грузчиком скрутила его в узел, и надавала сочных шлепков по заду. Он очень оскорбился, и целых четыре дня не называл меня «любимая подруга», но и красавиц больше не разглядывал.

Мы арендуем бельэтаж в довольно цивильном районе, где живут умелые ремесленники и торговцы средней руки, и я по-прежнему мечтаю о большом доме из белого камня и стекла, с садом, прудом, прислугой и изысканными соседями. Наш промысел позволил бы собрать достаточно денег в некоторый срок, но есть проблема в другом. Чтобы владеть домом в верхнем городе, мало иметь на него деньги – надо иметь имя, чин, уважение в обществе. А мы работаем в тени. Богатеи не станут признаваться друг другу на раутах и заседаниях, что обращались к ясновидцу; уважение и славу в верхах нам едва ли сыскать. О нас много знают, но мало говорят. Мы как табуированная тема, как интимный вопрос. Но зато у меня есть просторный балкон, где растут роскошные цветы, благоухая садом.

Спальня просторна и свежа, и основной ее цвет – белый. Мне нравится этот цвет. Белый камень, белые свечи, белые волосы, белые одежды, которые в нижнем городе не носит никто, кроме жрецов. Широкие двери балкона раскрыты, пахнет иберисом и ночной фиалкой. Запахи уличных нечистот я почти научилась не замечать. Свечи на белых подставках пахнут ванилью, как те, что в богатых храмах верхних районов. Нежный вечер перетекает в нежную ночь. Я лежу девицей в белой постели, разместив голову на груди Эйрика. Его кожа пахнет его кожей – это один из лучших ароматов в Мире. Я глажу пальцами его расслабленную ладонь; другая его ладонь с приятной тяжестью отдыхает на моем бедре, накрытом простыней. Я вспоминаю, как однажды он легко и без нравственных мук дал мне то, что не давал упрямо чтущий некоторые из традиций Хальданар. Это произошло в тот вечер, когда мы впервые поживились содержимым кошеля одного богатея верхнего Пларда. Единичный заработок превысил весь доход Эйрика за последний год, и тайфун эйфории унес его в небо. Я была безудержно счастлива наблюдать его безудержное счастье, и мы целовались, как ошалелые, неуклюже ввалившись в каморку над цирюльней, служившую нам домом до этого красивого бельэтажа с балконом. Мы целовались, привалившись к стене, забившись в угол, рухнув в трухлявое кресло, сползя на рассохшийся деревянный пол. И, лежа на полу, я вдруг ощутила нечто постороннее у себя под юбкой. Что-то, чего там никогда не бывало. У меня под юбкой бывали мои руки, поправляющие чулки, бывал ветер, который на пристани порой силен и вездесущ, как-то раз туда заполз лохматый паучок. А сейчас там внезапно возникла ладонь – теплая и шустрая – такая шустрая, словно она в этих местах не дебютантка, и давно освоила все дороги.

Она скользнула по колену – мельком, как-то равнодушно; промчалась по внутренней глади бедра. Нашла завязку чулка, дернула и развязала. Загадочная напряженная щекотка зародилась в районе задорного треугольника – того, что порой напоминал о себе напряженной щекоткой. Хлынул влажный жар, зашевелился скользкими узлами. Чужеродная ладонь погладила короткие штанишки ровно между ног – не вскользь, как коленку, а уделив внимание. Коснулась обещанием вернуться, будто сказав «минутку потерпи», и побежала к другому чулку по другому бедру.

Чулки куда-то разлетелись – я не глянула, куда. Я глядела на упругие кудри цвета угля, заслоняющие от меня лицо, и иногда переключалась на оконце, за которым тлел закат. Мне было жаль, что закат тлеет. Мне не хотелось, чтобы наступила темнота, ведь в темноте Эйрик не увидит, как я прекрасна, а я не увижу, как прекрасен он. Мне хотелось зажечь десяток свечей, и их светом усилить наше восприятие друг друга.

Эйрик избавился от своих штанов и подштанников так стремительно, будто провел жизнь на соревнованиях по скоростному избавлению от штанов и подштанников. Толстый, оплетенный синими сосудами штырь с влажно блестящим концом, торчащий вверх из черных зарослей, впечатлил меня едва не до бесчувствия. Что странно, ведь все человеческие части тела я видела не поддающееся пересчету множество раз, наблюдая из Межмирья. Но теперь это была не какая-то там часть тела какого-то там человека. Теперь все происходящее касалось меня напрямую. Теперь оно хотело проникнуть внутрь… Но как?! Ведь это чудище не вместится туда! Ведь его надо с усилием пихать, с почти яростным нажимом. И что тогда? Травмоопасность? Эй, да что за безобразие вообще? Я разве соглашалась на такое? Оно, конечно, любопытно и волнительно, но я не люблю, когда больно. А то, что больно будет – тут никаких сомнений. Тут чудоносцем быть не надо, чтобы спрогнозировать.

Вдруг испугавшись, я сделала рывкоподобное движение, и отпихнула Эйрика плечом. Я не сказала ничего, но он и сам догадался, что я испугалась. Догадался, и дыханием шепнул:

– Не бойся.

Он сразу перестал быть вопиюще шустрым, как-то присмирел. Как если бы бежал-бежал, и вдруг узнал, что торопиться некуда, что можно ослабеть. Но он не ослабел. Он был заряженный, едва ли не искрился. Его глаза были не здесь, а тело распирало бесконтрольной мощью, будто под кожей море, в котором непокой. В котором ураган – крепнущий, растущий, вбирающий в себя ветры и воды, несущий их на мой изящный город.

Я закрыла глаза, позабыв, что хочу усиливать зрением наше восприятие друг друга. Закат исчез, света не стало, не стало пола, комнаты, и даже Эйрика. Остался чужой ураган, и мой страх перед ним, и мое желание его. И за обещание вожделенного дома в верхнем Пларде я не ответила бы, чего во мне больше – страха или желания. Хочу ли я разделить с Эйриком его мощь, перемешаться с чудоносным телом.

Я была зажата между Эйриком и полом, и гадкая пронзительная боль подначивала меня перекинуться в грузчика, или в кого пострашней. В рыже-прозрачную многоножку, или в огромную жабу. Избавиться от нахального давления, от острой тесноты, колюще-режущей несвободы. Я почти приготовилась драпануть, когда боль вдруг стала затихать и отдаляться, вытесняться неким новым ощущением. Неким подозрительным чувством, похожим на восхождение. Будто каждый толчок поднимает меня куда-то, и, по логике вещей, в результате все должно завершиться падением. Лютый зверь должен сбросить меня с вершины, чтобы свистящий свободный полет вызвал предельное по своему накалу впечатление. Да, я задумалась о логике вещей, и вообще стала мыслить неуместно здраво, потому что все стихло, смолкло, замерло, как воздух после грозы. Как после грозы, было мокро. Ноги, между ног, юбка, пол – всему стало мокро, а мне стало горько – от обиды. Словно бы мне пообещали веселье, и убежали веселиться без меня. Эйрик лежал рядом, не помня ни о чем. Он добрался до вершины и спрыгнул, поймав восторг свободного падения. Я разозлилась на него, а он шепнул:

– В другой раз.

Ладно, в другой. Конечно, я знала, что впервые редко бывает хорошо. Какой я была бы сущностью, если бы не знала? Даже человеческие женщины знают, но почему-то не любят говорить. Любят приукрашивать свой первый раз. Ладно, я подожду следующего. Я теперь с тебя не слезу, милый, пока не скинешь меня с вышины. А когда скинешь – тогда уж тем более не слезу.

– Ладно, – шепнула я в ответ, повернувшись на его растаявшее лицо.

Уже стемнело, и вместо лица был контур, намек.

На ощупь я нашла теплые пальцы и сжала их, а они в ответ сжали меня.

Во второй раз я вновь не добралась до вершины, и в третий тоже, а вот потом… Да, потом и зверь, оплетенный сосудами, как-то утратил свою лютость. Совсем он не страшный, а даже в некотором роде симпатичный. Со своими особенностями, конечно, с диковинкой. Безусловным красавцем его никак не назвать. Но если сравнивать его с моим верзилой-грузчиком, то зверь миловиднее. Совсем чуть-чуть, но все же.

Теперь мы лежим в белой постели белой спальни, где пахнет иберисом, ванилью и ночной фиалкой. Несколько минут назад я вскарабкалась на вершину и ухнула вниз. Ладонь Эйрика покоится на моем бедре. Его кожа пахнет его кожей – это один из самых лучших ароматов в Мире. Эйрик начал засыпать, но в его голову хлынул рабочий рой, разогнав сны. Тотчас его рой перебросился на меня. Он не может отдаться думам так, чтобы меня не задело.

– Почему ты от него ушла? – спрашивает Эйрик, внезапно выйдя на эту мысль тропой мыслей о кознях, заговорах и клевете, приносимых визитерами.

Жизнь обитателей верхнего города белая снаружи, а если ковырнуть и надавить, полезет муть.

– Я ушла не от него, а к тебе, – отвечаю спокойно.

Мне не нравится слушать его думы о мути; беседа о Хальданаре должна быть милее.

– Есть разница?

– Конечно. Я бы ушла от него, если бы он разочаровал меня, если бы разлюбила, если бы мне стало плохо с ним. А это не так.

Грудь Эйрика единично вздрагивает слабой усмешкой.

– То есть ты привела бы его сюда, если бы он пошел?

– Конечно, – отвечаю честно и просто.

У людей не принято иметь нескольких мужей или нескольких жен. Я считаю это ограничение надуманным и досадным.

Эйрик взволнованно посмеивается, отвернув лицо. Мысль о трио вместо пары кажется ему дикой, но не отвратительной. Жаль, Хальданар далеко не так гибок. Вскоре после того, как я сорвала свадьбу Эйрика, он нанялся на судно и ушел в море. И с тех пор я не видела его даже издали.

========== 8. ==========

Эйрик прохаживается по дому одного из советников городничего. Тот дает прием на двести гостей; залы, лестницы, балконы, сад наводнены дорого одетыми людьми с пропастью между словами и мыслями. Я сижу на плече симпатичной мартышкой, у меня на шее – пышный розовый бант. Жители верхнего Пларда любят вешать банты на животных.

Советник пригласил ясновидца по той же причине, по которой люди приходят к нам в комнатку по соседству с цирюльней – от отчаяния. Кто-то похитил его маленького внука, и он полагает, что преступник может оказаться среди гостей. Эйрик гуляет среди публики, потягивая белое вино из хрустальной чаши, а я смотрю окружающим в нутро. Я вижу взяточников, воров, лжецов, вижу убийцу – грузную даму, размозжившую череп стражнику. Но пока не нахожу похитителя ребенка.

Публика не рада ясновидцу. Многие из этих людей знают, кто он, но никто не говорит о нем вслух. Не признаются друг другу. У многих есть грязь за душой, которую им не хочется раскапывать. Многие благодарны ясновидцу за помощь, многие ненавидят и боятся его. Эйрик – не сущность, но и он способен понимать и чувствовать отношение к себе. На этом приеме ему неспокойно. Он ловит косые взгляды, и опасается оставаться с кем-либо один на один. Ему кажется, что кто-то может навредить ему прямо здесь, в этом доме в этот вечер. Например, мать его несостоявшейся жены, бесящаяся от того, что ему известно о позоре ее дочери. Или писарь, который подделывал документы, и был раскрыт посредством ясновидца. Писаря не лишили должности, но репутацию ему уже не отмыть.

Я все еще хочу жить среди этих людей, но уже заметно меньше. Я знала, что, несмотря на сытость, образование и манеры, они далеко не так красивы внутри, как снаружи, но – как всегда – одно дело знать со стороны, с высоты Межмирья, и другое – находиться с ними в одной плоскости. Мое восприятие людей меняется день ото дня, потому что день ото дня я все сильнее ощущаю себя одной из них. Даже притом, что я – мартышка с бантом на шее.

– Ой, какая хорошенькая обезьянка! – восклицает молодая женщина, припорхнувшая к Эйрику на террасе, освещенной стеклянными фонариками. – А как ее зовут?!

На тонкой шее женщины – тяжелое золотое ожерелье, в гладкой темноволосой прическе – живые красные розы. Она – артистка, привыкшая разговаривать темпераментно и громко. У нее очень высокий голос, в местах ударений переходящий в визг.

– Изильгина Виалгималь Фердемона Четвертая, – с интонациями герольда представляет меня Эйрик.

Я встаю на его плече и чуть кланяюсь, прижав лапку к груди. Дама счастливо хлопает в ладоши. Она в восторге от моего имени и моих манер.

– Ой, а у меня был когда-то ручной попугай! – сообщает она с резким вращательным движением вокруг себя и красивой волной подола. – Он умел говорить лишь одно слово – «извольте». Его научил наш дворецкий.

Она повторяет вращательное движение в обратную сторону. Юбка вновь делает красивую волну.

– При вас попугаю стоило произносить другое слово, – любезно отвечает Эйрик. – «Обворожительно!»

Он любит женщин. Разных возрастов, комплекций, характеров, умов, воспитаний, достатков, профессий, лиц и голосов. Ему легко закрыть глаза на ветреность, простить коварство, смириться с вздорным нравом. Он готов терпеть капризы, поддаваться манипулированию, верить лести. В его обществе женщины становятся хуже, чем они есть сами по себе – он портит их вседозволенностью. Но если какая-то дама рядом с ним и при его участии счастлива, то и он счастлив. Сейчас с этой артисткой он успокаивается и вдохновляется, и я пока тоже спокойна. У нее донельзя противный голос, но она на редкость добродетельный человек. И точно не замешана в похищении.

Она вынимает цветок из своих волос, и протягивает мне. Я беру розу с легким благодарным поклоном, вставляю в бант на своей шее, и зубасто улыбаюсь. Даму кружит в новом вихре восхищения.

– Изильгина, ты умнее моего мужа! – сообщает она, чуть сбавив громкость и пронзительность. – Только тсс!

Они с Эйриком беседуют с удовольствием и взаимностью, а я пропускаю через себя окружающий шум. Подобно человеку, перебирающему ягоды, я цепляюсь вниманием за то, что с гнильцой. Все эти шквалы чувств, мыслей, воспоминаний, знаний, создают вокруг такую захламленность, что даже опытной сущности нужно некоторое усилие для того, чтобы вычленить конкретную маленькую единицу сведений.

Толстый одышливый мужчина с вежливым холодным извинением уводит артистку – свою жену. В нише за каскадом цветов он с задавленным гневом отчитывает ее за беседу с ясновидцем. Он – банкир, один из богатейших людей города. Библиотека в его неприлично роскошном доме по стоимости равна всему остальному неприлично роскошному дому. До тревожной икоты он боится пожара, и постепенно распродает библиотеку, переводя ненадежные книги в вечное золото. От постоянных страхов за свои капиталы у него плохой сон, чрезмерный аппетит, подергивающееся веко, проблемный желудок и больное сердце. Даже просто разговаривая, он тяжело дышит. Его спальня расположена на первом этаже, поскольку лестница слишком обременительна для него. По своему саду он гуляет на маленькой тележке, которую возят слуги. Он очень жаден и боязлив, и, по причине боязливости, довольно порядочен для человека своего круга и ремесла. Он ничего не знает о похищении мальчика.

Эйрик гуляет по дому, с кем-то переговариваясь, кому-то улыбаясь, кому-то даже целуя ручку. Конечно, он не умеет держаться так же изящно, как здешние вершки общества, но и не выглядит гориллой среди незабудок. Он стремительно учится, впитывает, приспосабливается. Мимикрирует. В деревне он старался быть понятным деревенским, в нижних районах подстраивался под простых горожан, а здесь подстраивается под горожан элитных. В жизни он немало занимался ерундой и не раз садился в лужу, но все-таки он талантлив – в этом ему не отказать.

Эйрик танцует с немолодой дамой. Он не знает танец, но быстро схватывает азы. Я сижу на спинке кресла под приятной картиной, изображающей рассвет и море. Мне нравится, как богатые плардовцы оформляют свои жилища. Главное в здешних домах – простор и лаконичность. Большие помещения не поделены на маленькие, не загромождены мебелью и не перегружены декором. Все здесь светлое, ровное, сквозное. В Зодвинге, например, ценят ковры, портьеры, гобелены, звериные чучела. Здесь же – гладкий мрамор, стекло и кожаная обивка диванов. В Пларде любят свет, и не любят пыль.

Я сижу на спинке кресла, теребя лапкой надоедливый бант, и пропускаю через себя окружающий шум. Несколько членов Городского Совета обступают низкий стол, и элегантно беседуют на серьезные темы. Городской Совет – это арена тихой, задрапированной войны. Один советник «прикормлен» одним дельцом и действует в его интересах. У другого советника «дружба» с другим дельцом. У третьего – с третьим. Дельцы конкурируют друг с другом, их ручные чиновники враждуют между собой за своих угощальцев. Эти солидные мужчины, держащиеся с достоинством и чуть надменно, использующие высокий слог и тонкую жестикуляцию, ни волоском не выбивающиеся за тесные границы этикета, готовы вредить друг другу любым существующим способом, если это принесет им выгоду. Шпионаж, донесения, клевета, угрозы, шантаж, похищение маленьких внуков – почему нет? Они – бойцовые псы, грызущиеся друг с другом, и каждый новый укус должен быть глубже предыдущего. Эйрик разучивает движения танца с веселой милой дамой, а край его глаза все время тянется к советникам-псам. Он чувствует себя все хуже и хуже, и меня в который раз, как молнией, поражает пониманием, пришедшим с непростительной задержкой. На какую же опасную тропу я поставила Эйрика! В какую зубастую свору я заманила его блеском легкодоступных монет! Я – сущность вина – хоть с бантом на шее, хоть без. Я самонадеянна, беспечна и недальновидна, как нетрезвый человек; мои представления упрощены и сглажены; истины я вижу сквозь розовую фату. Я использовала свои способности безответственно, будто была ведома помутившимся разумом, страстным порывом и желанием обладать. Да, я хотела обладать Эйриком, и купила его, дав в качестве платы возможности и перспективы. Но сейчас, в этот вечер в этом доме, он не рад моим дарам. Он пока еще ни в чем не винит меня, но сей этап уже по нашу сторону горизонта.

После танца он возвращается ко мне, усаживается в кресло. Слуга подносит ему чашу вина, и он отказывается. И правильно, хватит нам вечно пьяной меня… Он подзабыл о нашем деле, занятый думами о том, как бы нам благополучно покинуть прием и добраться до дома.

В комнатке по соседству с цирюльней он чувствовал себя на высоте. Приходившие туда люди были ослаблены заботами и бедами, напуганы неведомым, смущены и податливы. Здесь, на своей территории, они совсем другие. Здесь они возвращены в родные волчьи шкуры, и презирают ясновидца за то, что видел их сиюминутные овечьи. Теперь он не могучий всезнающий решатель, принимающий страдальцев, а заяц в окружении облизывающихся на него волков.

Я скребу его коготками по плечу, подразумевая, что нам следует искать злодея, а не рассиживаться. Он не понимает, что именно я подразумеваю, но сам вспоминает, зачем мы здесь, и, лишенный бодрости, встает. Но тут в окружающем шуме, который я пропускаю через себя, возникает зазубрина, и цепляет мое внимание. Среди хороших и подгнивших ягод попадается, наконец, особенная.

Я вижу старушку, осторожно опускающуюся в кресло рядом с нашим. Она еще пытается держать осанку и лицо почтенной дамы, но уже выраженно проигрывает возрасту. Иссохшие руки ее крупно трясутся, мутные глаза почти слепы, в запавшем рту нет ни одного зуба. Это – мать хозяина дома. Она так стара, что не помнит, сколько ей лет. Она жила в Пларде, когда тот был небольшим портовым городком, а не «жемчужиной Предгорья», как его теперь называют. Она знает, где пропавший мальчик. Она отвезла его к своей подруге в загородное имение, где много детворы, можно бегать по лесу, учиться охотиться, рыбачить и строить шалаши. Она решила, что ребенку там будет веселее, чем в гладком каменном городе, но за древностью своей забыла сообщить семье. Я скребу плечо Эйрика, издаю мартышечьи звуки, тычу в старушку пальцем. Он не подозревает в ней злодея и не понимает меня, но я ему скоро объясню. Ему останется поговорить с нанимателем и получить оплату.

В кабинете возвышаются два стража с топорами, из открытого окна тянет соленой свежестью, а свечи пахнут ванилью, как в храмах. Как я люблю. Советник стоит у стола, и держит в руках мешочек монет. Советник большой – рослый и пузатый, его седые бакенбарды втекают в ровно стриженную седую бороду. У него круглые голубые глаза и доброе лицо, а в его голове – та самая мысль, которой я боялась, и которую надеялась не встретить. Она окрепла в нем только что. Изначально он не думал об этом, потом сильно сомневался, потом просто сомневался, а теперь, получив результат, он намерен велеть страже убить ясновидца. Я не жду его приказа. Я перекидываюсь в громадного лютого медведя, и по-медвежьи лютую. Все смолкает через мгновенья. Мы с Эйриком стоим среди кровавого кошмара, и злость во мне никак не стихает, притом, что злиться уже не на кого. Моя темная шерсть вымазана алым, но выглядит просто мокрой. Отдельные капли падают с морды на пол. Я скалю клыки, хоть в этом нет ни нужды, ни резона. Мой любимый друг пятится от меня и не дышит. В его голове нет ни единой мысли – их все вытеснил ужас.

Я принимаю человеческий облик – тот, что он каждую ночь наблюдает в своей постели. Оскал уходит с лица не сразу.

– Бежим в окно, – говорю, почему-то, шепотом.

Он не дает реакций. Мне стоило как-то предупредить его, но я боялась терять секунды. Если бы стражники успели первыми, сейчас с ним было бы кончено. Я выхватила его у них, вот и все.

За дверью – шаги. Никто не ворвется сюда без стука и дозволения, но мне страшно. Я не хочу больше ни с кем бороться, состязаться в скорости. Я хочу уйти отсюда, и попасть домой.

– Эйрик, прошу, – продолжаю шептать. – Здесь невысоко.

Мы на первом этаже – хоть какая-то удача. Его лицо и светлая одежда забрызганы кровью, и не только кровью. Я могу обратиться к бесценному грузчику, и просто унести его на своем плече, но я не хочу. Я хочу, чтобы он очнулся.

Он вжимается в стену и дышит рвано, но хотя бы уже дышит. В его глазах – полумертвое безумие. Я не теряю больше времени: становлюсь грузчиком и гружу. Эйрик висит перекинутым через плечо, как рулон материи – без малейшего сопротивления или просто движения. Я выпрыгиваю в окно и бегу через сад. Я пригибаюсь, но в этом нет толка – меня все равно отлично видно почти отовсюду. С террасы, из беседок, от клумбы, от пруда видно огромного мужчину, бегущего через освещенный сад с мужчиной обычных габаритов на плече. Для тех, кто наблюдает меня с кипарисовой аллеи, я – мелькание. Для тех, кто смотрит с балкона второго этажа, обзор практически идеален. Стража, которой напичкан сад, как напичкан ею весь верхний Плард, не знает о происшествии в кабинете, но кидается наперерез удирающему громиле. Люди без греха не удирают. Когда я перемахиваю через невысокое каменное заграждение, позади начинается истинная канитель. Кто-то обнаружил мое преступление, и теперь погоня серьезна. Теперь нам не стоит бояться нападений ненавидящей нас богатой своры – ее оттеснила прилежная стража. Я знаю, что человеком не пройду через ворота в нижний город, а через внешнюю стену перелечу только птицей – одна. Я бегу к морю, распугивая встречных прохожих и проезжих, распугивая лошадей и кошек, перепрыгивая через заборы из стриженых кустов, пронзая чужие ухоженные сады. Крики из-за спины перемежаются стрелами и арбалетными болтами. Чем ближе к морю, тем меньше освещения, тем меньше шанса поймать снаряд. На берегу такой уютный плеск волны, что в опасность перестаешь верить. Я сбрасываю Эйрика с плеча на песок.

– Держись за меня, – приказываю просяще. – Держись за плавник!