Текст книги "Сущность вина (СИ)"

Автор книги: Соня Таволга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Вдруг шаг ее сбивается. Совсем чуть-чуть – всего лишь секундным сковывающим напряжением. Я не отнимаю лица от кафтана, не оборачиваюсь – смотрю вперед ее глазами. Я не вижу повозок и мулов, которым уже пора показаться в щелях леса, и понимаю все значительно раньше венавийки. Она просто не обучена понимать такие вещи – в Венавии нет таких вещей. Она сдержанно ставит меня на землю, и я бегу вперед – в щели леса. Торопиться мне незачем, потому что я уже знаю, что именно найду у Змеиного озера. Я найду там мусор, который остается после стоянок, мертвого чиновника, нескольких мертвых наемников, без пяти минут мертвого Чудоносца…

– Тэсса! – кричу во весь голос, добравшись до места, и два раза крутнувшись вокруг своей оси. – Тэсса!

Малявки не видно. Бездыханные люди валяются на лесном настиле, здесь же валяются алебарды стражников, клочки порезанного шатра, пустые бутыли из-под вина и воды, обглоданные птичьи кости и огрызки груш. На ковре под одеялом едва-едва дышит Эйрик. Я прикладываюсь ухом к его груди, сдернув одеяло, нахожу сердце, и издаю стон. Неприлично признаваться в таком, учитывая обстоятельства, но я издаю счастливый стон. Касаюсь ссохшихся синюшных губ нижней частью своего лица, чмокаю воздух, и неуклюже вскакиваю.

– Тэсса, выходи! – восклицаю нетерпеливо.

Я уже поняла, что она здесь. Сначала я испугалась, что наемники забрали ее с собой, но потом нащупала хилый разум. Если я достаю до ее разума, значит она рядом. Просто не видна, не слышна, и не обоняема. Но она в порядке – это я тоже поняла. Не ранена, и никак по-другому не обижена. И даже не напугана – отмечаю я с изумлением. Она просто сидит в колючем сосновом молодняке – стылая и пустая. Не дрожит, не плачет, не бледнеет. Ее взгляд продавливает ствол, а пальцы стискивают шишку. Она дышит ровно, и вообще не вспоминает о короткой красочной сцене, свидетельницей которой буквально только что стала. Мы с Клеменс опоздали к спектаклю совсем немного.

Зачем получать от работодателя плату за доставленный дорогостоящий груз, если можно забрать себе сам груз? Который явно побогаче, чем плата. Большинство наемников так и рассудили, а те, кто рассудил иначе, сейчас валяются на хвойной подстилке вместе с венавийцами. Папаша не валяется здесь. У него четыре дочери, которым нужно приданое, и теперь оно у них будет знатным. Если за следующим поворотом не случится новое перераспределение имущества, и новые тела не сдобрят собой лесную подстилку. А перераспределение случится, зуб даю. Но это нам уже совсем не важно.

Клеменс стоит над мужем, испытывая горькое сожаление. Подобное сожаление она испытывает, когда массово гибнет рассада, или ячмень гниет на корню. Когда птицы выклевывают кукурузу. Община понесла потерю – очередную потерю, которых стало много с приходом плардовцев. Темные настали времена.

Тэсса продолжает отсиживаться в молодняке, и я ее больше не зову. Она больше не пуста – теперь в ее голове звучит песня. Слова растягиваются, как колбаски теста для сладких ярмарочных колечек.

Богиня смотрит, улыба-аясь,

Детей своих любя-а,

С вершин Надмирья пролива-аясь,

И ждет только тебя-а.

Это – приветственная песня, ожидающая и подзывающая. Когда в какой-то семье в Зодвинге происходят роды, ее тянут собравшиеся в доме родственницы, соседки, служанки, товарки. Проститутка-мать Тэссы плодовита, как амбарная кошка. Тэсса – старшая из ее бесчисленных детей, слушала эту песню почти каждый год. Она сбежала на улицы от этой песни, а не от самого промысла, к которому ее норовили приобщить.

Священной дверцей отворя-аясь,

Бубенчик теребя-а,

И безмятежным притворя-аясь,

Впускает Мир тебя-а.

Не знаю, кому как, а мне тяжеловато представить себе Мир, теребящий бубенчик, без глуповатого хихиканья.

Поют деревья и цветы-ы,

Поют стаи звере-ей.

Поем и мы, пой с на-ами ты,

И приходи скоре-ей.

Тэсса поет в голове, без голоса, но мне все равно хочется отойти подальше.

Звенят ручьи, звенит кирка-а,

Монетный дождь звени-ит.

Ты мал, и небогат пока-а,

Но близок твой зени-ит.

А это уже специфическое зодвингское. Монетно-трудяжное.

Богиня смотрит, улыба-аясь,

Детей своих любя-а.

Всей горной кручей отдава-аясь,

Встречает Мир тебя-а.

В этой песне 44 куплета, и многие из них повторяются по нескольку раз. Ее можно тянуть долго, а если завывать сильнее, то еще дольше. Надеюсь, малявке скоро надоест.

Клеменс, имеющая счастье не слышать распевание, меряет берег неторопливыми широкими шагами. В ее руке – длинная толстая ветка, похожая на посох отшельника. Своим посохом она легонько тычет в мягкую песчаную почву, устланную ржавой хвоей.

– Озеро может сильно разливаться в сезон дождей, – спокойно говорит она, поймав мой взгляд. – Могилы размоет.

Она четко знает свои силы – не преуменьшает их, и не преувеличивает. Без настоящей лопаты, одними подручными средствами она не выкопает полноценных могил для семерых человек. Восьмерых, если жрец не успеет. Оставить тела просто валяться на жаре она тоже не сможет – ни одно из тел. У нее сейчас много работы, но заниматься делом надо чуть дальше от озера.

Жрец похож на медведя, которым я напугала Эйрика в верхнем Пларде, вынудив его покинуть меня. Он такой огромный, что Хальданар выглядел бы мальчишкой, поставь их рядом. На лапищах у него – длинные загибающиеся ногти, на мышцах – плотный жир, на большой круглой голове – нечесаные бурые космы. Рубаха на сутулых холмах плеч трещит по швам и расползается по ниткам. Он симпатичнее моего грузчика, но ненамного. Своими ковшеподобными пятернями, способными, наверно, выдергивать деревья с корнем, он с неправдоподобной ловкостью проделывает ювелирную работу. Вставляет тонкие стеклянные трубки в зеленоватые вены, и пускает по ним мутную жидкость из фляжковидных бутылей, закрепленных на штативах горлышками вниз. Я морщусь, ежусь, и гляжу в сторону. Пихать трубки в вены – это какое-то изощренное варварство. Люди начали делать так совсем недавно (а по понятиям сущности – только что), и мы к этому еще не привычны. Горлышки бутылей заткнуты пробками с крошечными отверстиями – жидкость через них не течет, а капает и пробирается. В тлеющем теле происходит эпичная битва растворенных воинов с охамевшим землецветом.

Тэсса продолжает отсиживаться в юных зарослях. Перед ней – нелегкий выбор – сварить утиный суп, или крабовый. Она заснула, пока сама себе пела, и живет в очередном сне о радостном быте. Ей почти всегда снится нечто подобное. Тэсса в этом плане счастливый человек – ее не посещают кошмары, не атакуют тени реальности, не морочит бессвязный бред. Она мечтает о том, чтобы иметь свой дом и заниматься в нем хозяйством, и без затей погружается в мечту, закрывая глаза. Такое у нее представление о благополучии, и сущность очага, должно быть, весьма любит ее.

Клеменс с помощью топора без рукояти, мисок и ладоней похоронила мужа и одного из стражей, а остальные пока еще ждут своей очереди. Ее лицо – в полосах земли, размазанной в жесте стирания пота, повторенном бессчетное множество раз. Клеменс копает методично и расчетливо – без импульсивной торопливости или понурой медлительности, через равные промежутки времени делая перерывы, длящиеся именно столько, сколько необходимо, чтобы и восстановиться, и не разлениться. Я бы предпочла, чтобы она не следовала схеме с неживой практичностью, а сидела со мной, морщилась, ежилась и глядела в сторону, пока жрец пилит кость специальной мелкозубчатой пилой, и может даже обнимала бы меня за плечи. Но ей не придет на ум подобный вздор. Венавийцы не понимают ласки друг к другу – всю свою ласку они отдают рассаде.

Трое наемников были направлены по трем сторонам, чтобы втрое увеличить шанс на успех, но по факту пошли все втроем. Им так было веселее. Успех, впрочем, все равно случился – вокруг Пларда немало компактных городков, и в одном из них жрец был так мил, что согласился немедленно отправиться в путь с подозрительными незнакомцами в капюшонах. Он был даже рад немедленно отправиться в путь, потому что дома маменька продолбила ему нравоучениями весь рассудок. Он давно мечтает переселиться от маменьки, но слишком бестолков в быту. Когда она уехала в Плард на праздник даров моря, который обыкновенно гуляют три дня, он чуть не помер от жажды, потому что колодезное ведро унесли в сарай, и он не смог его там найти.

«Один к пяти, – думает он, мрачно глядя на серого Эйрика, напоминающего вяленую рыбу. – И то, если рана не загниет».

Он так добросовестно пихал трубки и орудовал пилой, и выдал после этого такой пессимистичный прогноз. Мог бы и чуть больше верить в собственное мастерство! Нам он ничего не выдает. Прижигает кровоточащую культю вяленого тела, и молча хмурит медвежьи брови.

Клеменс, пошатываясь от усталости, выходит из-за деревьев с топором в руке. Топор весь в нашлепках влажной земли, Клеменс вся в растертой влажной земле. От нее тянет каким-то животным потом – даже не тянет, а прет. Вообще, несмотря на довольно грязный род деятельности, венавийцы вполне чистоплотны, так что я уповаю на то, что скоро она вымоется в озере, и выстирает в нем одежду.

Когда наемники вернулись в кончившийся лагерь, был скандал. Был очень громкий и злой скандал, и это немудрено. Пока они, как болваны, выгуливали в лесу жреца, несметные богатства уехали прочь. Более того, даже награды за работу они теперь не получат. Один капюшон в ярости ударил Клеменс по лицу, и теперь оно у нее разбито под слоем грязи. В отличие от вздутых мозолей на ладонях, это ее не беспокоит: руки в хозяйстве гораздо важнее, нежели лицо. Двое капюшонов, поругавшись и попинав пни, отправились восвояси, рассчитывая догнать наследивший обоз, а третий уселся над убитым братом, и принялся горевать. Я жду, когда он догадается помочь Клеменс с захоронением, но эта мысль пока не приходит ему в голову.

Тэсса во сне выбирает фартук – желтый веселый, или коричневый удобный. Она часто что-либо выбирает во сне. Нарезать морковь кубиками или соломкой. Сначала подмести пол, или сначала выполоскать половики. Поехать на базар с соседкой сегодня, или съездить одной завтра. Столько сложных решений постоянно требует принятия! Эх, Тэсса. Ты станешь намного старше, хорошо прибавишь в росте, и очень хорошо – в весе, но все равно навсегда останешься малявкой.

Жрец завершил все манипуляции, и теперь пассивно наблюдает за каплями в трубках. Фляжковидные бутыли почти пусты, а я зачем-то замечаю, что у жреца красивые глаза – прозрачные и глубокие, как коллекционные коричневые топазы. Даже в избалованном драгоценностями Зодвинге эти камни считаются атрибутами пижонства. Когда бег капель по трубкам завершается, косматый когтистый человек бережно освобождает вены, перетягивает их повязками, и встает в медвежий рост.

– Чем будете платить? – спрашивает он, не глядя ни на кого.

Голос у него гулкий, словно летящий из узкого тоннеля.

Чумазая Клеменс с чумазым топором замирает в растерянности. У них с мужем был небольшой кошель с монетами, но его пришлось отдать разбушевавшимся капюшонам, чтобы хоть как-то их заткнуть. Жрец расправляет сгорбленные плечи, и недовольно подбоченивается.

– Вам нечем, – догадливо гудит он, и хмурится так, что от человеческого в нем остаются одни лишь штаны.

Маменька сожрет его без соли, если он не принесет с работы денег. От мысли об этом он почти готов вообще не возвращаться.

– Возьми меня, – звучит бодрое предложение со стороны соснового молодняка. – Служанкой или женой – как хочешь.

Если муж небогат, разница между служанкой и женой только в том, что жене, кроме прочего, придется еще и рожать детей. Эта дурацкая мысль оттеснила мысль более злободневную – Тэсса хочет покинуть меня!

– Чушь, – отрезаю я жестко, насколько позволяет детский голосок. То есть, на самом деле я отрезаю капризно.

Тэсса встает прямо передо мной, подбочениваясь по примеру жреца.

– А разве я тебя спрашивала? – выдает она холодно.

А ведь она настроена серьезно. Она немного понаблюдала за жрецом в перерывах между снами и фартуками, и что-то увидела в нем. Она неким чудом, волшебным девичьи чутьем увидела то же, что естественным образом увидела я: жрец – хороший человек. У него отзывчивое сердце и светлый разум, и своей бытовой беспомощностью он с легкостью исполнит ее заветную мечту – даст ей возможность хозяйствовать и служить. Хальданар-то от ее даров грубо отмахнулся.

– Для жены мелковата, а в служанки возьму, – гудит жрец, расслабляясь и ссутуливаясь. – Как подрастешь чуть, может и женюсь.

Он выглядит спокойным, ну внутри ликует, благоухает и цветет. Вот же оно – его спасенье от маменьки! Ни единого дня он больше не проживет с ней под одной крышей!

Малявка вскидывает в небо торжествующий взор – как будто победила.

– Прощай, Латаль, – говорит она легко.

– Угу, – бурчу я натужно.

Она целует Эйрика в лоб с теплотой и лучшими пожеланиями, сухо кивает мне, глядя в сторону, и они со жрецом удаляются – неторопливо, но уверенно и бодро. Забавная парочка, похожая на зайца и медведя, взявшихся за лапы.

Клеменс, не охарактеризовавшая поступок Тэссы ни единой мыслью, продолжает ковырять железкой рыхлую почву, а я стою без толку, гляжу на полосато-рябую стену стволов, и чувствую себя уязвленной.

========== 17. ==========

Зал белый, как зимняя сказка. Местная публика никогда не видела снега, поэтому пышное слепящее убранство видится им сказкой облачной. Все, что не из белого мрамора, задрапировано белым шелком; пламя свечей задрапировано белыми колпаками. Блюда с нарезанными фруктами и ягодным желе задрапированы взбитыми сливками. Густыми дымными клубами покачиваются охапки из метелок верты – мелких белых цветочков, очень похожих на таволгу, но пахнущих не медом, а чем-то свежим, как морозное утро. Танцы гостей, облаченных в белое, похожи на метель под тысячекратным увеличением. О, я мечтала попасть на этот бал – день Пларда, день заложения первого камня, день рождения Жемчужины Предгорья, празднование которого в высших кругах затмевает празднование всего прочего вместе взятого. Здесь ливни конфетти из драгоценной бумаги, фонтаны вин, созвездия бриллиантов. Готовясь к празднику, дамы за полгода начинают купаться в петрушке и лимоне, пытаясь отбелить кожу, и прячутся от малейшего солнца, как от глаза злой ведьмы. Здесь, в белокаменном дворце городничего, я должна была кружиться в айсберге восхитительного платья, но кружусь в сосульке восхитительной брючной тройки. Я – в облике секретаря суда, а сам он сейчас – в облике аморальном, развлекается в компании маленького нежного мальчика, роль которого взяла на себя Минэль. Секретарь Верховного Суда Пларда – господин серьезный и толковый, слов на ветер не бросающий, в экзальтированном поведении не замеченный, разумный и почтенный донельзя – поэтому я выбрала его. Я танцую с артисткой – женой банкира, которая знает меня как обезьянку по имени Изильгина и что-то там еще Четвертая. Она очень чуткая и парящая, танцевать с ней – сплошное удовольствие. Но голос у нее жутко противный. Это не было бы столь очевидно, разговаривай она ровно и степенно, но ведь она постоянно восклицает и подвизгивает! Сочетание темперамента и связок неудачно до боли, но это не единственная причина, по которой я не хочу ее слушать. Я пришла на этот бал для того, чтобы говорить.

– Так не бывает, – говорю я, – чтобы из грязи – сразу на верхушку. Без иномирной помощи – никак.

Я звучу весомо, убедительно, потому что секретарь Верховного Суда Пларда всегда звучит именно так. Он не распускает сплетни, не сгущает краски, не старается выглядеть интереснее, и не треплется ради самого процесса треплежа. Для артистки его слова – это проверенная информация из официального источника.

– Его поддерживают силы свыше. Сам бог власти покровительствует ему.

И ведь я тоже не сгущаю краски, и совсем не вру! Бог власти действительно покровительствует Хальданару. Все люди Предгорья и Гор должны знать об этом, и неизменно помнить. Слава его должна лететь и липнуть подобно конфетти, которым набиты наши прически и складки одежд. Элита Пларда должна быть готова благоговейно склониться, когда он войдет в город в своих белых, как сей бал, одеждах. Тем более что для этого требуется самая малость – впрыснуть идею его исключительности в несколько наиболее податливых голов, а дальше дело покатится само.

Клеменс не остается со мной наедине, не поворачивается спиной. Я не хотела раскрывать перед ней свою суть – знала, что ей это будет неприятно. Практичные венавийцы не слишком религиозны – они больше полагаются на свои руки, умения и усилия. Я представляюсь ей неким бесенком – существом вздорным, подозрительным, и для человеческого мира противоестественным. Она не доверяет мне, не относится всерьез, и отказывается дружить. Мне жаль, что я не сущность земледелия или торговли. Может, тогда ей было бы проще полюбить меня.

Она хотела вернуться в общину, но практичность победила. Здесь, с нами, она может быть куда полезнее, чем там. Мы – игла, впивающаяся под ноготь войны. Ну, или намеренная впиться. Или желающая. А Клеменс, кстати, умеет изготавливать яды, что скорее пригодится нам, нежели нет.

Она нашла хижину недалеко от северной стены Пларда – домик брошенный, но, по всем признакам, не слишком давно. Здесь крепкие стены и крыша, занавески не истлели, солома в тюфяках не сгнила. Мы подняли пыльные львиные шкуры с пола, тщательно выполоскали их в реке, прожарили на солнце, и сдобрили ими тюфяки. Постели получились почти элитные. Над окнами и проемами Клеменс развесила пучки душистых трав, призванных ароматизировать влетающий воздух, и добавлять уюта. Я не большая любительница деверенско-лесного шика, но этот домик мне мил. С удовольствием я возвращаюсь сюда после каждого сеанса продвижения нашего Владыки в привилегированные массы, целую напряженные губы Эйрика, и пью чудесный ягодный отвар, приготовленный венавийкой. Этот напиток так хорош, что мне даже хочется как-нибудь сделать его самостоятельно, чтобы дружелюбно угостить им ее.

– Тебе надо заняться нижним городом, – говорю я с просьбой, перебирая смуглые чудоносные пальцы с давно не стрижеными ногтями. – Тамошний люд тоже должен вдохновиться ставленником бога власти.

Что-что, а мести языком перед публикой Эйрик умеет. Как и удирать от неблагодарных слушателей в случае отсутствия успеха, что тоже немаловажно.

Он сидит на тюфяке, сдобренном шкурой, и глядит в просторную голубую рубаху стоящей рядом меня. Длинная густая щетина на его лице скрывает половину метки каторжника, а отросшие почти по плечи кудри промыты и расчесаны инициативой Клеменс. Несмотря на все целебные соки и порошки, его незажившая рука продолжает сильно болеть, и оттого он всегда напряжен, зажат, и безучастен к внешнему.

– Ладно, – сразу соглашается он.

«Объединенные земли Предгорья и Гор, – мысленно бормочет он в глухоте боли. – Хальданария».

Я отзываюсь довольным смешком, и уверенно подтверждаю:

– Хальданария – это звучит.

Я беру маленькие кусачки из ящичка со скарбом, усаживаюсь на теплый дощатый пол, и принимаюсь неторопливо стричь ногти его здоровой руки. Та – горячая и скованная, и твердая, как полная под завязку кожаная фляга. Все его тело таково – будто наполненная фляга. Злоба пропитала его, как дождевая вода ранней весны пропитывает снег – сделала плотным, концентрированным и отяжелевшим. Медленным и тихим, как монотонное таяние. Если злоба его найдет выход, деяние получится таким же – медленным и тихим. Особо жестоким в своей холодной неумолимости. Хотя жестоким он никогда прежде не был.

– Латаль, будь медведем, – говорит он шершаво, и будто бы сам себе. – Я не сбегу.

Здесь к злобе примешивается гулкий глубинный страх. Он не хочет быть с этим миром один на один, он хочет медведя на своей стороне. Аккуратно забрав у меня щипчики, он кладет их на постель, а сам спускается на пол – ко мне. Смотрит мне в глаза своими черными тоннелями, ведущими в недра, надвигается, словно вязкая ночь, и вжимается лицом мне в лицо. И я, наконец, понимаю, чем так неизменно восхитительно пахнет его кожа – она пахнет мной. Она родственна мне изначально, как луна родственна отражающему ее морю.

– Если я буду славить твоего жреца, что ты дашь мне взамен? – невыразительно спрашивает он, щекоча меня сухими губами.

– Я выйду за тебя замуж, – отвечаю в его тоне, не раздумывая.

Он слегка отстраняется, и мне кажется, что черные тоннели уперлись во что-то в глубине, нащупали край материи среди ничего.

– Меня устраивает, – сообщает он с кивком, который я тут же повторяю замедленным зеркалом.

В Пларде этой наивной традиции нет, но я все равно вынимаю витой шнурок из своих волос, и бережно завязываю на его запястье.

Мы шьем большое полотнище из ярких лоскутов разных цветов. Белый – Плард, красный – Зодвинг, зеленый – Венавия, желтый – пустынная Сардарра, и так далее. Получается очень сочно, весело, и как-то возвышенно. Настроение у нас если не торжественное, то приподнятое. Жители всех крупных городов, которым надлежит объединиться под лоскутным знаменем, и обогреться восходом светила-самородка, вундеркинда от духовенства, еще ничего не знают об этом, а мы – три обитателя хижины под стеной – уже знаем.

– Мы не будем воевать с войной войной, – начинает Клеменс свое историческое высказывание. – Мы будем воевать с ней миром, – завершает она.

Мне очень нравится, как это звучит. Когда эти земли окажутся перепаханы ненавистью и полностью истощены, только дух поможет им подняться, только вера и символ. Я тереблю кончик косы, посмеиваясь и восторгаясь, и чуть не повизгивая от чувств. Бог власти, я только что раскусила тебя! Ты такой же алчный манипулятор и интриган, как и люди власти – все эти разряженные сытые чиновники, способные похищать внуков друг друга. Ты сделал Хальданара своей фигурой, и выставил его на игровую доску. Он – твой невод, которым ты поймаешь себе величие первого места среди богов. Ты станешь Верховным на этих землях, в этих сознаниях, а потом найдешь способ распространиться дальше, шире. Вот ты какой! Хотя, если подумать, какое мне дело до твоих мотивов? Ведь у меня есть свои, и они, кстати, не так уж отличаются от твоих.

– В чулане полно ткани, – говорит Эйрик, обозрев наше иссякающее сырье. – Но я туда не пойду.

В чулане мы нашли хозяйку дома – женщину среднего возраста, в мумифицированном виде висящую в петле. Мертвые молчат даже для сущностей, поэтому причины нам неизвестны, да и не особо важны. Трусишка-Эйрик, правда, поначалу не хотел оставаться в доме, но потом примирился, и теперь просто не приближается к легкой берестяной двери.

Клеменс откладывает иглу и нить, и молча идет за хозяйкиными запасами. Эйрик чуть твердеет внутри – незаметно для человеческого глаза. Несмотря на всю пользу, приносимую венавийкой, он недолюбливает ее. Он видит ее выгодную разумность и трезвую устойчивость, и рядом с ней еще сильнее, чем обычно, чувствует себя бестолковым неудачником. Клеменс так твердо стоит на земле, что даже я ощущаю некое ее превосходство, что, в общем-то, довольно абсурдно. Приняв решение остаться с нами, она ни разу не вспомнила ни общину, ни мужа, ни даже детей, оставшихся в Венавии. Она не тоскует по родным, не сожалеет о провале миссии с обозом, не мучается мыслями о том, как живет сейчас ее разбитый город. Для нее вообще не существует прошлого, даже вчерашнего. Есть только этот момент, и жирная точка впереди, куда непременно надо прийти.

«Она опасна, – мысленно обращается ко мне Эйрик. – В ней нет ничего тонкого».

Я не реагирую, не желая способствовать укоренению глупостей в его голове.

На самом деле, я очень боюсь, что он как-то узнает или догадается о ее прямом участии в его отравлении. Тогда та злоба, что курсирует в нем талой водой, может найти себе применение, и создать беду.

Клеменс возвращается с корзинкой, полной крупных обрезков разных тканей, оставшихся у покойной хозяйки после изготовления множества нарядов. Нет сомнений, что женщина зарабатывала на жизнь шитьем. Эта хижина набита иглами, булавками, ножницами, кусачками, ножами для кож и мехов. На собственной мысли о ножах и иглах я почему-то вздрагиваю.

Если бы в Пларде существовала некая служба по изучению общественного мнения, результаты исследования показали бы, что население счастливо, как никогда. Горячка побед сотрясает здесь все плоскости и объемы, и каждый рыночный воришка испытывает гордость за военные успехи, будто имеет к ним какое-то отношение. Город кипит в котле всеобщей эйфории, почти чудом удерживаясь от того, чтобы на экстатических парах взмыть в небеса. В детских играх, уличных постановках, репертуарах помпезных театров нет ничего, кроме сцен героических баталий, где великолепные бравые плардовцы стирают в пыль жалких и ничтожных остальных. Народ поздравляет друг друга вместо приветствий; слагает баллады, лозунги и анекдоты; украшает цветами и бантами памятники и портреты своего великого правителя. Никогда еще нынешний городничий не был так популярен, и его предшественники тоже не были. Уже четыре крупных города сложили оружие перед Плардом, и десяток городов помельче сложили. Воздух здесь так напитан триумфом, что любой бродяга, случайно забредший на эти улицы, моментально ощутит себя славным сокрушителем.

Я сижу отъевшейся чайкой на вытянутой в призыве руке градоначальника, и любуюсь Эйриком, венчающим трибуну в градоначальничьей тени. Эйрик прекрасен. Он взвивается костром и расплескивается водопадом, исторгая из себя неизмеримую мощь Слова. С фанатичной страстью вещает он о деревенском мальчике, появившемся на свет с особой меткой – родимым пятном в форме лучистого солнца. С раннего детства мальчик отличался от остальных. Он разговаривал с духами всего сущего, а так же с деревьями, птицами, мотыльками, облаками. Огонь не жег его, вода не топила. Пыль не пылила, ага. Одним взглядом он мог раскрыть самого искусного лжеца, одним жестом подчинить дикого зверя своей воле. Когда ему исполнилось двенадцать лет, его метка в одну ночь потемнела. Это означало, что он исполнил все предназначенное ему в этой деревне, и должен посвятить себя служению истинным миссиям. Он отправился скитаться по миру, чтобы найти свою настоящую задачу, и годы спустя, пройдя через многие лишения и беды, он встретил, наконец, повелителя и покровителя – того, кто мистической дланью своей водрузил его когда-то на землю прямо из Надмирья. Теперь каждую ночь бог власти протягивает ему руку с густых небес, забирает к себе для приватного общения, а под утро возвращает на место. О чем идут беседы за божественным занавесом, никто не ведает, и, ходят слухи, что каждый прознавший крупицу содержания бесед тех, обращается в лужицу темной воды, и без следа испаряется жарким полднем.

Эйрик плетет жуткую околесицу – на ходу сочиняет сказочный вздор, в который иногда, под настроение, так любят верить люди. Что бы он ни наплел, пересказывать его истории будут еще неправдоподобнее, и еще охотнее будут верить. Тем более что для такого великого города прибытие легендарного героя – вполне закономерное явление. Куда ж еще ему прибыть, если не сюда?

Эйрик облачен в белую тунику наподобие жреческой, которую мы сшили, закончив со знаменем. Белизна эта так сочетается с его чернявым обликом, что у меня слабеют чаячьи ноги. Его выступление так энергично, что напоминает грозовую тучу, заряженную сотнями молний. Я не знаю, какой прок будет от его знойных экспромтов, но это, на самом-то деле, не столь важно. Главное, что мой любимый снова живет.

«Они пойдут на Тонь, – ловлю я сообщение от чайки, с размаху севшей рядом. – Выступят под новолунье».

На перьях у нее – клочки паутины, а в клюве – золотая монета.

«Тебе» – поясняет она, и аккуратно кладет монету мне под киль.

Я внутренне улыбаюсь. Спасибо, Минэль. Мне приятно, что ты одобряешь мое намерение вступить в человеческий брак. Мне приятно, что ты не потешаешься надо мной, а добродушно радуешься, хоть на тебя это не очень-то похоже.

Мы не планируем пышный праздник, но надо дать денег жрецу одного из храмов, чтобы нас поженили вне очереди. Ожидание может затянуться на много недель, а Эйрик не хочет ждать и нескольких дней. Он хочет прямо завтра, а лучше сегодня. Ему кажется, что вот-вот на порог нашей хижины ступит герой его россказней, и спутает планы. Что займет и тюфяк, и сердце, и время, и вообще заслонит половину света массивным станом своим.

«Тонь» – с задержкой повторяю я за Минэль.

Это город, размазанный по верховью реки, расположенный далеко на юге. Добираться туда, конечно, будут по воде, а потом с удобством вывозить добычу многочисленными судами. Город стоит среди леса, и сделан из леса – он может пышно гореть, и полностью исчезнуть. В этом случае фрагмент благородного болотного оттенка придется извлечь из нашего лоскутного знамени.

Площадь многолюдна, подвижна, текуча. Большая часть публики торопится по своим бесконечным делам, но некоторая группа окружила сказателя, и слушает с интересом. Там есть несколько скитальцев, которые затем понесут весть о Ставленнике бога по просторам и умам; есть мальчишки, которые начнут играть в Ставленника, когда им надоест играть в непобедимых воинов. Когда-нибудь ведь им надоест.

– А у него есть меч? – с любопытством спрашивает один малыш, жмущийся к трибуне, и задирающий на сказателя лохматую головенку.

– У него есть большой нож, – говорит Эйрик свою первую чистую правду в этом выступлении. – С крупными рубинами в рукояти. Каждый раз, когда нож вскрывает чье-то горло, кровь жертвы превращается в новый рубин.

Он делает короткую паузу, собираясь с мыслями, и продолжает:

– Ставленник взмахнет ножом в горах Зодвинга, и жертва падет замертво в Пларде, в лесу, или вообще за морем. Он может убить даже орла в небе, даже сущность в Межмирье, не вставая со своего трона.

Даже сущность, толкуешь? Что-то ты совсем заврался, друг. Притормози чуть-чуть.

– А если простой человек попытается коснуться страшного ножа, – вещает Эйрик приглушенно-таинственно, – то получит это, – он вынимает увечную руку из длинного рукава, и демонстрирует культю, обмотанную белой тканью.

Мамаша мальчика ахает, берет сына за шиворот, и ведет от трибуны. Тот сопротивляется – ему сейчас стало по-настоящему интересно, но мамаша непреклонна. Эйрик провожает их внезапно жестким взором, и запевает про Мудрейшую Книгу, в которой Ставленник делает записи относительно своих бесед с богом, и в которой хранятся такие секреты, которые сведут с ума каждого простого человека, если тот осмелится в нее заглянуть.

«Ты уж не угробь его, – тихонько звучит Минэль в моем сознании. – Хороший ведь».