Текст книги "Сущность вина (СИ)"

Автор книги: Соня Таволга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Он уже проветрился. Медвежье зверство сейчас на втором плане, а на первом – вооруженная стража. Он не хочет быть застреленным и заколотым, и это нехотение его отлично освежает и бодрит.

– Понял, – говорит он быстро, и даже подгоняет меня жестом к воде.

Я захожу в воду на достаточную глубину, и становлюсь дельфином. Он хватается за мой спинной плавник, и мы рассекаем бухту, как нож рассекает торт. Мы мчим сквозь соленую ночь, разбрызгивая ее вокруг себя, и крики отдаляются. Стражники остаются на берегу, там же остается их оружие, правосудие и возмездие. Я мчу от города прочь – сначала вглубь моря, затем вдоль суши. А после мы выходим на песок двумя измотанными людьми, и ночь теряет львиную долю своей соли.

Эйрик лежит распластанный на песке, и пересчитывает звезды, которые поместились в поле его зрения. Он не двигает глазами, чтобы не схватить еще звезд, и не прибавить себе натужной работы. Он замерз и дрожит, и совершенно не думает о том, что осталось в городе. Моргнув, он сбивается, и стонет от злости. Унимает злость, и начинает сначала. Я сижу рядом, и мне тоже холодно. Ночь теплая, так что дело не в ней. Я тоже дрожу. Я хочу обнять его, но не решаюсь. Не решаюсь даже заговорить.

Под уютный плеск волны он считает звезды, а я просто смотрю на его лицо – сначала покрытое каплями, а потом сухое. Здесь темно, потому что нет ни фонарей, ни луны. Я с большим напряжением различаю его лицо, а о том, что оно было в каплях, просто знаю. Его кудри забились песком и водорослями – их теперь долго придется вычесывать. Вот он устал считать горящие точки в черном небе, и в голову его червями ползут мысли. Он впускает их, прислушивается к ним, и, наконец, рывком опрокидывается на ноги. Я тоже встаю.

– Латаль, – говорит он на выдохе. – Я этого не хочу.

Мы почти не различаем друг друга в темноте, но я знаю, что на его лице – ненависть. Он ненавидит меня. Поначалу – скупо, но с каждым ударом сердца чувство нагревается и ускоряется, и вот он уже хочет броситься на меня с кулаками.

– Я был нищим, Латаль, – шипит он надрывно. – В детстве был голодным оборванцем. – Он помнит, что мне это ведомо, но хочет произнести вслух, и я не мешаю. – Я просил у людей не деньги даже, а еду и объедки. Собирал гнилые овощи и затухшую колбасу на рынке, доедал за цепными псами. Став старше, я дурил людям головы, как мог, и с каждым годом мог все лучше. Я выманивал их доверие и монеты, продавал надежду, покой и приятные слова, которые они хотели слышать. Я никогда, ни разу в жизни, ни у кого ничего не украл! Ни медяка, ни горбушки хлеба. И я горжусь этим! Я никому не делал плохого. Бывало, дрался, но мало, в основном убегал. Когда дрался, бил так, чтобы не покалечить. Я никому не вредил! А ты? Что ты делаешь? Я такого не хочу!

Его голос набрал силу, теперь он почти кричит. На пустынном берегу рвет тишину, как медведь свою жертву. Он хочет наброситься на меня с кулаками, но я знаю, что этого не будет. Не потому, что я могу в миг стать кем-то намного сильнее его, а потому, что его нутро отказывается причинять боль.

– Я просто хотел, наконец, жить достойно! – вскрикивает он, как будто взмахивает хлыстом. – Не обманывать и не унижаться! Не быть оборванцем и посмешищем! Я понимал, что мы занялись опасным делом – я не болван и не безумец. И ты, конечно, понимала. Мы с тобой плевали на разум. Не знаю, почему ты, а я – от надежды. Я надеялся, что рожден на свет не только чтобы прозябать, что заслуживаю чуть-чуть успеха. Что достаток пробудет со мной хоть недолго. Но, Латаль, как же так?! Ты их убила так легко, я и заметить не успел! И понять не успел! Ты их разорвала в клочки! Я такого не хотел!

Его ноги утопают в песке, и он по-прежнему дрожит. Я не вижу этого глазами, но знаю.

– Я защищала тебя, – отвечаю слабо. Я слушала крики, и устала, как будто сама кричала. – Советник собирался велеть стражникам тебя убить. Я его опередила, и мне не о чем жалеть. Я жалела бы, если бы не успела.

Он машет руками, словно разгоняя дым. Он разгоняет звуки, издаваемые мной.

Наверное, был и другой способ защитить его, но я испугалась. Мне было некогда размышлять и искать варианты. Я сделала то, что дало результат, и не собираюсь раскаиваться. Я защищала его, и всегда буду защищать.

– Латаль, – обращается он тихо, понимая, что сдержанным тоном проникнет глубже, чем криком. – Уходи.

Я сажусь на песок. Тот прохладный, отчужденный. Я вытягиваю ноги, нахожу ладонями опору за спиной, и гляжу в безграничную черноту моря, как в небытие. Я хочу, чтобы Эйрик сел рядом, обнял меня, и сказал, что погорячился. И чтобы мы сидели, прижавшись, долго и молчаливо, и даже без мыслей. И чтобы медленно наступал рассвет.

– Уходи, – повторяет он с тоской. – Мне ничего от тебя не надо. Я не хочу, чтобы со мной было такое существо, как ты. Ты ужасна.

Он говорит от души. Не швыряется словами, чтобы задеть побольнее, а искренне хочет навсегда попрощаться. Ему абсолютно не жаль возможностей, которые он потеряет, абсолютно не жаль моего общества. Сейчас у него нет даже симпатии ко мне – она оборвалась. Ее растерзал дикий зверь.

Он идет к кромке воды, и зачем-то моет руки. Его фигура тускло светится на фоне черного небытия. Он умывает лицо, проводит ладонями по волосам. У него в карманах пусто, и вернуться домой за вещами он теперь не посмеет. У него есть только все дороги Мира, а больше – ничего. И никого.

Возвратившись, он опускается на корточки передо мной. Желает рассмотреть лицо, но не хватает света. Он верит разумом, что жив благодаря мне, а чувства гонят его от меня подальше. Он боится меня – все очень просто. Я похожа на человека, и не похожа. Я – существо, странное существо. Люди, когда они здоровы душевно, в большинстве случаев не могут спокойно воспринимать убийства, а я могу. Я – сущность, а не человек, и это означает не только умение менять облик и видеть чужое нутро.

– Ты не пойдешь за мной? – спрашивает Эйрик, пытаясь схватить меня зрением во тьме. – Не будешь нанимать бандитов за мной следить? – добавляет он с усмешкой. – Не надо.

Он встает и идет прочь, в густую ночь, выдавившую из Мира все, кроме факелов и звезд. Там, где кончается песок, там начинается лес, и он надеется проспать до утра в траве. А утром отправиться куда-то далеко – в Зодвинг, или даже за горы. Он исходил леса Предгорья, а за горами не был. А там – столько людей, еще не слышавших его предсказаний и прочих размытых песен.

Он идет по зыбкой прибрежной полосе, вглядываясь в непролазную глухую чащу, с каждым шагом замедляется, и, наконец, встает. Кромешная чернь незнакомого леса кажется ему жутковатой и неприветливой. Он говорит себе, что в темноте по чащобам не лазят, и решает остаться до рассвета на берегу. Ложится на прохладный песок, подтягивает к себе ноги, для уюта подкладывает руку под голову. Закрывает глаза, и слушает плеск волн, ожидая услышать среди плеска мое приближение. Я не заставляю его ждать. Подхожу, и ложусь рядом. Он немного унялся, и сожалеет, что назвал меня ужасной. Вспомнил, что считает меня невероятной, прекрасной и удивительной. Что ему неслыханно повезло встретить такое чудо, как я. Что у него еще полно нереализованных фантазий, основанных на моей исключительности…

– Не люблю медведей, – бормочет он, обнимая меня со спины.

Я зажимаю его ладонь меж своих, поглаживаю мягкими круговыми движениями. Руки у него гладкие и нежные, без мозолей, рубцов, потертостей. Руки интеллигента, артиста или мошенника. Его мысли тяжелеют, вязнут в подступающей дремоте. Плеск волн и мое тепло расслабляют его, убаюкивают. Нега обволакивает его разум, и оттуда перетекает на меня. Мои мысли тяжелеют, вязнут в подступающей дремоте. Я проседаю в сон, как затонувший корабль – в ил. А когда просыпаюсь с проснувшимся солнцем, Эйрика рядом нет.

========== 9. ==========

Межмирье пусто, и Мир – тоже. Там нет ничего, кроме сущностей, а здесь ничего, кроме декораций. Неважно, человеком быть, или кошкой, или птицей, или жучком. Неважно, жить среди людей и общения, или в уединенной пещере. Неважно, слушать чужое нутро, или пропускать все мимо. В нутре людей – тоже пусто. Мысли у них ограничены, воспоминания схожи, желания мелки. Страхи пустяковы, печали не находят у меня отклика. В Межмирье нет времени, и в Мире его теперь тоже нет. Я заметила, что снова похолодало и снова потеплело, а больше не заметила ничего.

Я покинула Межмирье ради Хальданара. Бросила свою пустоту ради смысла обладания им. А потом он покинул меня, и я утонула в пустоте. Неважно, где быть, важно – с кем. Или безо всех. Вокруг меня нет времени, но среди безвременья вдруг образовался один миг. В этот миг я ощутила, что не хочу так больше. Я поняла, что должна иметь смысл, что каждому существу Мира необходим смысл, потому что без смысла нет жизни. А я вроде как жива, у меня есть тела и разум. Много тел и один разум. И один миг. В этот миг я решила вернуться в жизнь – вернуть себе то, ради чего покинула дом, сестер, подруг и госпожу. И начала искать Хальданара.

Его нет в Пларде. Я кружила над городом чайкой, слушала нутро людей, и узнала, что он так и не возвратился из того плаванья, в которое ушел, когда я оскорбила его. Благородной сильной птицей – быстрокрылым соколом – я стала исследовать Предгорье, чтобы потом лететь за горы, за море, через любые расстояния. Теперь в Мире появился поиск, и Мир перестал быть пустым.

Я кружила над селениями, дорогами, трактирами, портами, и слушала людей. Пыталась поймать чье-то знание о Хальданаре. Плескалась в ограниченных мыслях, схожих воспоминаниях и мелких желаниях. В пустяковых страхах и не вызывающих отклика печалях. Люди знают о том, какие грибы можно брать в лесу, а какие нельзя, знают, как вязать морские узлы. Знают, сколько стоит козье молоко на базаре, и какой вилкой есть рыбу на званом обеде. Знают, как зовут главу Зодвинга, и сколько человек погибло при набеге плардовцев на этот город. Последнее, правда, приблизительно.

Зодвинг пострадал очень сильно. Горная крепость казалась неприступной, но все же пала под натиском могучего врага. Железо, медь, золото, драгоценные камни – сокровища богатого города придали мощи его врагам. Может быть, ничто так не придает мощи, как жадность. Теперь здесь разграбленные руины, населенные калеками, и мне печально кружить среди скорби и позора. Мне печальны эти декорации, но именно в них я ловлю мысль, ради которой существую, в которой мой смысл. Одному торговцу, снабжающему местную гильдию жрецов, знакомо имя Хальданара.

В скале, нависающей над морем, нечеловеческим трудом и многими веками вырублены полости – залы, лестницы, комнаты, коридоры, а внизу, у подножья горных махин расположен небольшой городок-порт. Порт принадлежит Зодвингу, входит в его предместья. Полости в скале – резиденция главного жреца этих краев, первый храм, обитель служителей богов – единственное место Зодвинга, не пострадавшее от вражеского набега. Проникнуть в эту защищенную святыню не помогла даже жадность. Наверное, отыскать узкий ход вглубь утеса возможно лишь случайно – просто наткнуться на него, мельтеша без дела. Я не стала полагаться на удачу, и набралась неподобающего сущности вина терпения. Я дождалась, когда осведомленный торговец вновь отправится в гильдию, обернулась неприметным жучком, и, скрывшись среди его скарба, принялась сопровождать.

Плардовцы не добрались до первого храма гор, но итог набега ощущается и здесь. Гильдия финансируется городом, а тот разбит, и ему не до гильдии. Раньше уйма народа в этой обители восхваляла богов, училась восхвалять богов, и обслуживала восхваляющих и учащихся, а теперь залы, комнаты, коридоры и лестницы, вырубленные нечеловеческим трудом и многими веками, пустынны и глухи. Хальданар попал сюда случайно и неосознанно. Бессознательно. Когда матросы отправили свои тела отдыхать от качки на сухую землю, задорная пьяная драка – из тех, что проникли в число его интересов в нижнем Пларде – привела его в канаву за окраинами. Там он лежал с пробитой головой и помирал, когда жрецы, держащие путь в обитель, обнаружили его. У чистоплюев-жрецов нет манеры подбирать и выхаживать сброд, получивший увечья в пьяных драках, но клейма на его руках зацепили их сиятельные взоры. Они не прошли мимо брата, и гадкие жженые шрамы, отвращающие и пугающие Эйрика и меня, спасли Хальданару жизнь.

Поправившись, он остался в новом племени. Кто-то полагал, что неграмотному деревенщине нечему учить юнцов, но Владыка – человек вольных взглядов – рассудил, что пришелец из долины расширит кругозор адептов, впрыснет свежую струю в местный застоявшийся камень. Хальданар делился с горцами своим лесным колоритом, а они делили с ним кров и помогали осваивать грамоту. Быть наставником-теоретиком – не то же самое, что быть жрецом-практиком. Вскрывать людям горло от него не требовали, а что еще надо? Хальданар остался, и был доволен. Его корабль давно покинул порт, его мореплавательская страница перевернулась вслед за плардовской и лесной. Обо мне он вспоминал чаще, чем об этих страницах, но и я помаленьку отодвигалась на задворки. Что, кстати, нахально и недопустимо с моей точки зрения. Я явилась в гильдию подобно цивилизованному мореходу на земли дикарей, ступила на горную твердь ногой завоевателя. Моя нога была не слишком большого размера – она принадлежала парнишке-отроку. Ни женщин, ни кошек не держат в этих вечных природных стенах, верзилу-грузчика наверняка бы тоже развернули, а ребенку пришлось бы здесь слишком тяжело. Не принадлежа ни к одному из жреческих родов Зодвинга, я не претендовала на роль ученика, и завоевательски ступила на горную твердь в роли слуги.

Келья Хальданара тесная, как и все остальные кельи, кроме той, что принадлежит Владыке. Она такая же каменная, глухая, прокопченная свечами, как и все остальные. Здесь есть узкая кровать, стол со стулом, грубый шкаф без дверец, тумба c умывальными атрибутами, и кадка для купания. В гильдии ценится уход за собой. Здесь принято мыться и чистить зубы каждый день, брить лицо и пах, регулярно стричь ногти и менять одежду. У каждого жреца есть собственная ванна, ученики посещают общую купальню. Даже слугам полагается купание не реже раза в седмицу. Мы постоянно носим воду из источников внизу, греем в печах, и постоянно уносим вниз использованную. Носим и носим. Мне жаль, что я парнишка, а не мой любимый верзила-грузчик.

Я натаскала кадку, она исходит паром. Хальданар не обращал на меня внимания, пока я ходила туда-сюда. Дымясь усердием, он пытался читать затрепанную книгу с большими буквами и выводить буквы на пергаменте. На бумаге было бы удобнее, но бумага не положена начинающим ученикам, и ему ее тоже не дали.

– Вода готова, отец, – говорю скромно.

Я стою, опустив голову, но знаю, что Хальданар нахмурен.

– Разве ты адепт? – вопрошает он сурово.

– Вода готова, господин, – поспешно поправляюсь.

Ох, уж эти люди с их условностями.

Он отпускает меня, не поблагодарив, и я ныряю за шторку проема. В гильдии почему-то не признают дверей.

Вокруг – никого. Я беспрепятственно перекидываюсь в жучка и возвращаюсь. Усаживаюсь на краешке стола и наблюдаю. Зрением не жучка, а сущности.

У Хальданара кожа лоснится от пара. Он стоит одной ногой в кадке, а другой на полу, и влажное тепло ласкает его. Тяжелая работа вылепила его тело; особенно постарались приседания с гружеными ящиками в Пларде… Я насекомое и сущность, но тренированный мужской зад завораживает меня так, будто я самая настоящая человеческая женщина. И не просто какая-нибудь, а рьяная ценительница этих выпуклых полушарий. Этих плавных очертаний, считающихся у людей сакральными. Этих теней в ложбинке и щелях над бедрами. Этих… эй, ты куда?! Досада. Он забирается в кадку, садится на дно. По его груди бегут тонкие струйки осевшего пара. На согнутых коленях мерцают капли.

Я расправляю крылышки, перебираюсь на стенку шкафа. Оттуда мне видно, как вода омывает твердый живот, а рука в клеймах тянется к гладкому безволосому паху. Как там напряжено, мне тоже видно. Он закрывает глаза, спиной откидывается на разбухшие дощатые стенки. Перед его закрытыми глазами – мои белые волосы, моя шнурованная рубаха. Я дергаю за веревочку перед его глазами, развязываю и вытягиваю шнурок. Низкий разрез моей рубахи являет белую грудь, мой тонкий палец играет с персиковым соском. Мои глаза улыбаются, кончик языка мельком скользит по ярким губам. Я шумно сглатываю, скидываю рубаху. На мне нет ничего, и внизу гладко, как подобает в гильдии жрецов. Я приближаюсь к Хальданару – медленно-медленно, и мои бедра подкрашены мягким светом свечей. Тень в форме треугольника в том месте, где сходятся ноги, становится прозрачнее с каждым шагом, и исчезает совсем. Я размещаю ступню на бортике кадки, склоняюсь над Хальданаром. Концы моих волос почти касаются воды. Я тяну руку туда, где орудует его рука, и… не успеваю. С моим образом перед глазами, со своей подвижной ладонью на налитом стволе он завершает эпизод раньше, чем развивается фантазия. Вода уже не очень чистая, но не беда.

Он фантазировал обо мне, когда мы были вместе, но настоящую меня не подпускал. Видел меня в горячих снах, но наяву отталкивал. Он вольно обходится с частью норм, вдолбленных верованиями и традициями, но конкретно эта для него почему-то незыблема. Самая непопулярная в народе норма – та, которая не позволяет мужчине касаться кого-то кроме жены. Я думаю, что в один чудный миг я передвину шкаф к проему, завешенному тяжелой пыльной шторкой, и яростно заставлю его пересмотреть свои личные устои. Если потребуется, подключу своего безотказного грузчика.

Если бы кто-то попрекнул меня вуайеризмом, я бы парировала, что подглядываю не абы за кем, а за своим мужчиной. Я пробовала подглядывать за другими, но мне совсем не нравилось. Даже те из них, кто хорошо сложены и милы собой, меня не вдохновляют. Даже их мысли не вдохновляют, хотя они бывают горячее, чем мои. Обитель закрыта для женщин, и потому жрецам порой приходится томиться. Кто-то из них время от времени посещает жен, живущих в Зодвинге, кто-то – проституток, работающих в порту. Кто-то посещает соседа по келье, и передвигает шкаф к проему, завешенному шторкой. Кто-то, как Хальданар, довольствуется посещающими фантазиями и собственными руками. Нравы здесь не слишком строги, ведь духовенству целомудрие предписано не более чем остальным, но Хальданар суров к себе, и сейчас я это одобряю. Если бы он спутался с какой-то девицей, мне пришлось бы ее убить.

– Чисти, а не мечтай, – грубо одергивает меня парень рядом.

Мы скоблим на закопченной кухне закопченные котелки. Их черные бока покрываются светлыми царапинами и ссадинами. Наши руки покрываются красными царапинами и ссадинами.

Кухня просторная, но какая-то мрачная. Ни малейшего убранства здесь нет, только серый камень снизу, сверху и по сторонам, а еще печи, столы и ящики. Проветривается она хорошо, но от печей жарко. Посуды здесь – горы, можно хоть всю жизнь чистить. Всю человеческую жизнь, а может и всю мою.

Парень и я одеты в балахоноподобные туники, подхваченные толстым шнуром на талии. Все в гильдии обряжены так, только у жрецов туники белые, у адептов – цвета песка, а у прислуги – темно-серые. Балахоны длинные, с широкими рукавами чуть ниже локтя, и это единственная одежда каждого из нас. В гильдии не носят ни штанов, ни белья, и это знание некоторым образом тревожит мой покой. Это правильно, что здесь нет женщин. Иначе покой и женщин, и мужчин некоторым образом тревожился бы. Лезут всякие мыслишки – более навязчивые, чем хотелось бы.

– Чисти, а не мечтай, – повторяет парень уже не грубо, а злобно.

Работы много, филонщиков никто не любит. Тот же порт Пларда, только с камнем над головой вместо неба. Когда деревенские жители перебираются в большой город, их пугают преступниками, пороками, грязью, ложью, равнодушием, всеобщей алчностью. Но реальность оказывается намного грустнее. Люди находят лишь беспросветную работу, монотонно перетекающую из одного дня в другой. Эйрик был прав, называя работяг булыжниками мостовой, которой все пользуются, не замечая. Чищенные котелки и натасканная в кадку вода – вещи естественные, сами собой разумеющиеся. Наши священнослужители не задумываются о своем быте и не замечают нас. А труд наш, меж тем, монотонно перетекает из одного дня в другой, не оставляя после себя результатов. У каторжников, рубящих полости в скале, постоянно расширяя первый храм, жизнь еще печальнее, но они, во-первых, преступники, а во-вторых, быстро умирают. У них нет такой проблемы как муторная вереница трудовых дней, среди которых, не замечая результатов труда, не замечаешь и наползающей старости. И, в-третьих, конечно, до каторжников мне нет дела, а до себя есть. Мне следует озаботиться улучшением своего положения, повышением в иерархии. Для начала я поверчусь, пожалуй, вокруг Владыки незаметным насекомым – узнаю, что он за человек. В знаниях вся сила сущности.

Хальданар корпит над пергаментом, битый час царапает на нем корявые буквы. Грубая непривычная рука не слушается, пальцы от напряжения немеют. Он очень старается быстрее освоить азы, чувствуя себя ущербным в этом сообществе интеллигентов. Чем больше он напрягается, тем хуже у него выходит. Он устал и злится, и я раздражаю его присутствием. Я чищу скребком его купальную кадку, и меня тоже весьма утомило мое занятие.

– Может, потом закончишь, малец? – нетерпеливо спрашивает он.

Я отбрасываю скребок, нависаю над столом, и молча вынимаю из его пальцев гусиное перо.

– Может, и ты потом закончишь? – спрашиваю мягко.

Он обескуражен моей дерзостью. Он резко встает, нависая надо мной, и хватает за шиворот, намереваясь задать трепку. Я улыбаюсь ему, длинно глядя в глаза, чем он обескуражен вдвойне. Он замирает, и я ласково глажу его руку, которая застыла надо мной за мгновение до удара. Он выпускает мою тунику, делает шаг назад. Мой длинный улыбающийся взгляд щекочет ему разум. Догадка ворочается у него где-то на дне, и там же ворочается робкая надежда. И там же – отрицание. Он хочет и не хочет ошибиться.

– Забыл, как тебя зовут?.. – бормочет он, сдвигая две брови в одну.

Я улыбаюсь, беспечно дергаю плечами.

– Лат, – говорю с удовольствием.

У всех моих мужских обличий одно имя.

Его бровь делится на две, и обе синхронно ползут ко лбу. Жар носится в его теле вверх-вниз – я чувствую. Жар бьет ему в щеки, в виски, в уши, оседает где-то в области желудка, заливает пятки. Он хочет что-нибудь сказать, но не имеет представления, что.

– Я соскучилась, – сообщаю мирно, и совершаю движение к нему с намерением обнять.

Он делает еще шаг назад. Дальше начинается кровать, больше он не отступит. Эти кельи очень тесны. У Владыки просторная, и у его первого помощника тоже ничего, а у остальных клетушки просто. А у слуг вообще одна спальня на всех.

– Чего тебе здесь надо? – цедит Хальданар с неприязнью.

Он вспомнил свою обиду на меня, и сейчас даже чувствует нечто вроде брезгливости.

– Ты хотела роскоши в верхнем Пларде и Перьеносца для утех, а теперь чего хочешь?

Его обида меня почему-то смешит.

– Роскоши в Зодвинге и тебя для утех, – отвечаю весело и довольно честно.

Я чувствую, как жар в его теле сменяется стужей с кислым привкусом. Он не понимает моего веселья, моего поведения, и вообще меня всю. Я кажусь ему абсурдной, и совсем не похожей на ту, кто украла для него лодку и сопровождала в пути. Даже ту, кто жила с ним в ночлежках и гуляла на берегу, он не видит. Тогда я казалась ему светлой и ясной, а теперь кажусь дурной и порочной. Милый, но я ведь сущность вина, а не добродетели. Я никогда не обещала быть идеальной.

– Вообще, у меня к тебе дело, – говорю сосредоточенно, отбросив все лишнее.

Я сажусь на кровать и предлагаю ему присесть рядом. Он отказывается, и я добавляю:

– Секретное дело.

Он осознает, что я не отвяжусь, с тяжелым вздохом и мрачным ликом опускается на грубое покрывало. Я приближаю губы к его уху, и вещаю тихо-тихо, как заговорщик:

– Владыка помог плардовцам проникнуть в Зодвинг.

Хальданар отшатывается от меня, отгораживаясь пространством от вздора. Он уважает Владыку, считает человеком мыслящим и возвышенным, даже просветленным. Как смею я клеветать на почтенного старца с глубоким умом, тонким благородством и неопровержимыми заслугами перед гильдией?

– Он указал на слабые места в обороне, – продолжаю безжалостно, вновь прильнув к уху. – Впустил лазутчиков, которые открыли все ворота.

– Что за бредни?! – рявкает Хальданар, позабыв о секретности. – Зачем ему?!

Я морщусь и напоминаю:

– Тсс.

Он гневно фыркает, желая выставить меня вон, на дорожку дав крепкого пинка. Он даже видит это перед собой, как недавно видел обнаженную меня-девицу, неторопливо шествующую к его купальной кадке.

– Людьми постоянно движут одни и те же пороки, – говорю спокойно. – Трусость, алчность, похоть, жажда славы, жажда власти, – я загибаю пальцы, перечисляя. – И самое опасное – жажда еще большей власти.

Хальданар уткнул локоть в колено, а лоб – в ладонь. Он сидит с мученическим видом, и похож на человека с сильным похмельем. Его губы искривлены и сжаты, словно во рту гадостно-кисло.

– Плард желает объединить Предгорье и горы под своими знаменами, вобрать в себя деревни долины, Зодвинг, и мелкие городки. Владыке гильдии пообещали чин Верховного жреца объединенных земель.

Я чувствую, как отрываюсь задом от кровати, и ногами – от пола. Это Хальданар высится надо мной, и мощной рукой поднимает меня за шиворот, как кошку за шкирку. Чувствую, как меня волокут к проему, и в прямом смысле вышвыривают в коридор. Я влетаю в шершавую стену, клюю ее носом. Я успела выставить вперед ладони, но бросок был так силен, а моя скорость так велика, что голова не смогла затормозить вовремя, и клюнула стену.

Надо же. Даже имея доступ к разуму людей, я все равно сталкиваюсь с неожиданностями. Хальданар не думал о том, чтобы поступить со мной грубо, он просто поступил. Я настолько удивилась и растерялась, что не сообразила перекинуться в того, кого нельзя вот так вышвырнуть. Раньше он мог внезапно сказать что-то хамское – настроение у него меняется быстро, поведение подвластно импульсам. А теперь вон оно как. Ожесточился мой милый – и сам по себе, и по отношению ко мне. А самое главное – он сейчас совсем не жалеет о своем поступке. У меня льет кровь из разбитого носа, и это его устраивает. Ну, что ж, хорошо. За неуважительное рукоприкладство я его накажу. Не откладывая, сегодняшней же ночью. И за то, что мне теперь тунику от крови отстирывать, он отдельно ответит.

========== 10. ==========

Спальня слуг напоминает мне портовую ночлежку, но несильно. Здесь те же два ряда узких кроватей с тонкими печальными матрасами, но нет духа перегара и нестиранных портянок. Здешние ложа заняты чистоплотными и добропорядочными юнцами вроде меня, только настоящими. Прислуга в гильдии – это отпрыски богатых и почитаемых семейств Зодвинга, которых жестоко отправляют сюда в тринадцать лет, и великодушно возвращают домой в шестнадцать. Считается, что три года грязной изнурительной работы на благо духовенства (а значит и богов) обеспечит им нравственное право на ту красивую жизнь, которую ведут их богатые и почитаемые семейства. Дома тех, с кем я делю спальню, сейчас разбиты и сметены, так что, вполне вероятно, обслуживанием жрецов они зарабатывают право на нищету и бродяжничество.

Я сую руку под кровать, где на специальной полке ночует моя туника, и в темноте облачаюсь. Тихонько выбираюсь из спальни на ощупь, и притормаживаю у проема, чтобы убедиться, что все спят, и никому не приспичит отследить мой путь. Сразу за проемом начинается лестница с крутыми острыми ступенями, ведущая на подсобный этаж. Я беру свечу из ниши, и медленно взбираюсь в круге света. Следую по широкому коридору к другой лестнице, и взбираюсь на общий этаж. Все помещения обители очень похожи – голый серый камень с вкраплениями самых необходимых предметов мебели и обихода. Исключения – храмовый зал, где проводят ритуалы и встречают высочайших гостей, и покои Владыки. В зале – позолота, драгоценные мозаики, мраморные статуи и ванильные свечи, а в покоях – ковры, картины, звериные чучела и расшитые портьеры. Преодолев третью лестницу, я попадаю на жилой этаж жрецов, и с этого момента перемещаюсь особенно тихо и бдительно. В глубоком кармане моего балахона таятся два куска отличной веревки, и пустить их в дело будет удобнее, если застать жертву врасплох. На обоих кусках сформированы петли, которые потребуется быстро накинуть и затянуть. Я подготовилась, насколько возможно.

Не дыша, отодвигаю шторку и проникаю в келью. Не дыша, ставлю свечу на стол. Хальданар спит под шерстяным одеялом, скрючившись на боку и уткнувшись лбом в холодную стену. Аккуратно подцепляю пальцами край одеяла, и медленно, с самой чрезвычайной осторожностью стаскиваю его. Днем мы все ходим в балахонах без белья, а ночью спим без балахонов. Вид нагого тела, скрючившегося на боку, заставляет меня забыть о цели визита, но я быстро собираюсь. Я явилась для мести. Нет, неверно – для наказания.

Я извлекаю из кармана свои роскошные шнуры, и перекидываюсь в громаду-грузчика. Далее – самый ответственный момент. Поимка должна удаться с первого раза. Я берусь за покоящуюся на простыне руку, заламываю ее за спину, рывком кладу тело на живот. Бесцеремонно разбуженный Хальданар делает безуспешную попытку подняться, а я заламываю вторую руку, набрасываю петлю на обе, и крепко затягиваю. Могучей ладонью зажимаю ему рот, хотя он и без того молчит, лишь трепыхается под моей массой и дергает ногами. Первая мысль, хлестнувшая его при пробуждении – Владыке известно, что он кое-что прознал. При пробуждении он приготовился если не к сиюминутной смерти, то к смерти в скором времени. Его горло пережато страхом, и потому он не издает звуков, и даже сопротивляется вполсилы, будто сопротивление все равно обречено на провал. Пока способность воспринимать реальность не вернулась к нему, я быстро набрасываю петлю на ноги, затягиваю, и блаженно выдыхаю. Самые ответственные моменты позади. Теперь можно соорудить более надежные и эстетичные узлы, поставить шкаф к проему, и принять белокурый женский облик из его фантазий последних двух лет.

– Латаль, ты обезумела? – вопрошает он страшным шепотом, повернув на меня лицо.

Он лежит спутанный на животе, щекой вминается в подушку. Сердце его скачет, взор бешеный. Он уже понял, что смертельной опасности нет, а организм еще не понял, не отошел. Я сажусь на край кровати, бережно глажу его по мягким волосам, по бугристым плечам, напоминающим холмы. Он дергает руками, толстый шнур врезается в кожу.