Текст книги "Сущность вина (СИ)"

Автор книги: Соня Таволга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Хальданар широко и сладко зевает, похлопывая себя ладонью по рту.

– Лодка нужна, что ль? – небрежно спрашивает он, дозевав.

Беленсиан с легкой улыбкой кивает. Мать дала ему имя Эйрик, но оно кажется ему слишком простым. Подходящим какому-нибудь ученику ремесленника, какому-нибудь гончару-неумехе. Оно не работает на его образ загадочного и непостижимого гадателя и кудесника.

Я сижу на траве, и редкие крупные капли падают на мою взъерошенную шерсть, на мой розовый нос. Хальданар берет меня на руки, прячет от дождя под рубаху. У него на груди есть чуть-чуть шерсти, а кожа пахнет странно, но приятно, даже как-то волнующе. Мне тепло, но немного неловко. Я высовываю мордочку в вырез рубахи, и два пальца большой руки поглаживают меня меж ушей.

– Раскрой тайну моей кошки, раскрыватель тайн, – говорит Хальданар ехидно. – Угадаешь – подарю лодку, а сам пешком пойду. Будешь недалек от истины – возьму в попутчики. Совсем промахнешься – пинком погоню.

Беленсиан глядит на меня без улыбки, пристально. Взгляд у него вязкий, прилипающий, и в то же время отсутствующий. Он рассматривает меня, но думает не обо мне. Я не представляю для него интереса.

– Это не кошка, – говорит он резко, серьезно, и переводит прилипающий взор на Хальданара. – Это твой символ пути и свободы. Она тебе придает силы и решимости, а ты ей – смысла. Если бы не она, ты бы топтался на месте; если бы не ты, она бы пылилась без дела. По отдельности вы оба были не собой, а вместе можете стать собой, если не отвернетесь от знаков.

Хальданар хохочет, запрокинув голову. Его грудь содрогается, содрогая меня.

– Вот за такое тебе люди медяков отсыпают? – вопрошает он сквозь смех. – Хотя, – он перестает смеяться, – кое в чем ты прав. Хоть и размыты песни твои, но не лживы. Возьму тебя с собой. Только ответь мне честно, почему просто не забрал лодку, пока я спал?

Беленсиан мягко улыбается, не разжимая губ. Его взор уже не вязкий, а благодушный и мирный.

– Я знал, что ты мне не откажешь, – отвечает он ровно. – И что будешь грести минимум половину пути, а я в это время – сладко спать.

Он не украл лодку потому, что считает это ниже своего достоинства. Его способ заработка нельзя назвать честным, но и преступным нельзя – люди всегда добровольно дают ему деньги. Сейчас ему добровольно предложили услугу, и он доволен. Украв лодку, он чувствовал бы себя оскорбленным самим собой.

– И тебе все равно, куда я плыву? – ухмыляется Хальданар.

Беленсиан пожимает плечами. Они у него неширокие и сухие, и все тело у него такое же.

– В город, куда же еще? – отвечает он. – Только дикари и простаки могут стремиться в лесные деревни, а ты, я вижу, не таков.

Люди любят лесть, даже когда она очевидна и бесхитростна. Он это знает, и никогда не упускает случая воспользоваться популярным средством завоевания дружбы. Дружба – одно из лучших средств достижения целей, это он тоже знает.

Попутчик делится с ним зачерствевшим хлебом и несвежей водой, и лодка отчаливает. Я по-прежнему сижу под рубахой у Хальданара, мну ему живот мягкими лапками и мурлычу. Ему приятно. Он немного стыдится, что взял спутника единолично, не посоветовавшись, а мою ласку он воспринимает как одобрение. Я и в самом деле не против.

Редкие капли кончаются, так и не перейдя в настоящий дождь. Небо по-прежнему мутное, а воздух – мокрый и мглистый. Река по-прежнему похожа на заготовку для клинка. Беленсиан полулежит на дне, его голова заваливается, а веки смыкаются. Ночью в одной деревне его постигла неудача. Пришлось спасаться бегством и долго отсиживаться в темных зарослях. Толком поспать не удалось. Хальданар, напротив, энергичен и бодр, несмотря на бессонницу. Он бойко орудует веслом, а глаза его горят лихим зеленым огнем.

– А ты был в городе, Перьеносец? – спрашивает он жадно. – Как там, а?

Беленсиану абсолютно не нравится новое прозвище, но он пока терпит.

– Для всех по-разному, – говорит он. – Там есть все, что нужно для счастья, но не каждый может взять.

Перья в его волосах отсырели и грустно провисли. Угольная обводка глаз расплылась. Он не шевелится, поэтому колокольчики и висюльки молчат. Уголки губ ползут вниз вместе с веками. Он похож на актера в гриме, отыгравшего две постановки подряд.

– А люди там поумней, чем в деревнях, да? – рассуждает Хальданар весело. – Не жалуют твои размытые песни?

Беленсиан напрягается своим сухопарым телом, в глазах появляется что-то едкое, как очень концентрированное снадобье.

– Мои «песни» такие же честные, как твои, жрец, – говорит он с упором. – Все, что людям нужно – настоящее. Боги и духи, которыми ты собираешь своих зрителей и почитателей – такие же настоящие, как мои видения и колдовские обряды. Вот когда люди утратят интерес к абстрактному и мистическому, увлекутся зримым и материальным, тогда мы с тобой станем ненужными лгунами, а потом нас и вовсе забудут.

Хальданар опускает подбородок, и легонько дует себе в оттопыренный вырез – мне в мохнатую голову. Он улыбается, думая о том, насколько реальны и близки духи, но молчит. Он не хочет ни с кем делиться секретом. Ему так приятна моя реальность и близость, что он даже не заметил ненавистного обращения «жрец».

– А котомку-то удирая потерял? – не удерживается он от поддевки.

Беленсиан сжимает челюсти и отворачивается от него, давая понять, что не намерен больше разговаривать. Он хотел бы сам потешаться над начавшимися неудачами, но отчего-то они его отнюдь не смешат.

Тремя днями ранее он получил изумительное задание. Староста одной деревни подозревал, что молодая жена носит дитя не от его плоти, а от плоти местного кожевника, и велел ясновидцу эти опасения развеять или подтвердить. Беленсиан обожает подобные задания, потому что до рождения ребенка в них ничего нельзя доказать. За мед люди платят охотнее, чем за деготь, и, зная это, он играючи убедил старосту в том, что дитя без сомнений его, и что жена ему верна телом и душой каждый миг своей жизни от начала времен. Счастливый староста осыпал ясновидца медяками и закатил праздник, на котором ясновидец стал почетным гостем. Люди веселились всей деревней, как умеют веселиться жители каждой деревни долины, и среди всего этого шума и всей этой пыли кто-то случайно обнаружил за околицей в чащобе жену старосты с пастухом. О нежданности женщина перепугалась и расплакалась, и покаялась, что ребенок с равной вероятностью может быть и от мужа, и от кожевника, и от пастуха, и от торговца скарбом, заезжавшего в тот срок в их деревню. Кто-то вспомнил, что в тот же срок в деревню заезжал некий ясновидец, и, хотя тот был рыж и кругл, то есть совсем не похож на этого, гнев старосты излился на того, кто под рукой. Люди схватили Беленсиана, скрутили и связали его, спустили с него штаны, и с жаром высекли прутами то место, которое взрослым не секут, и которое, стало быть, им сечь стыдно. Низверженный, в пух и прах опозоренный ясновидец покинул деревню с пустым кошельком и оскверненным самолюбием, и, дабы поскорее загладить неприятный опыт, направился в другую деревню, где нашел идеального покупателя своих услуг.

Одинокая вдова страдала от дурных снов, которые будили ее по ночам и вызывали страхи, не дающие вновь заснуть. Она подолгу лежала в темноте, боясь дотянуться до стола и зажечь свечу. Ей казалось, что хижина полна посторонних звуков, что вдоль стен мелькают злые сущности, что нечто неведомое тянет к ней длинные холодные руки. Беленсиан понимал, что исцелит ее в два счета – по крайней мере, на время. Разве есть задача проще, чем успокоить кого-то растерянного и слабого, когда ты уверенный и сильный? Работа с женщиной была элементарной и довольно приятной. Никто в деревне не относился к ее страхам всерьез, все считали ее дурочкой и насмехались. Ему достаточно было выслушать ее с внимательным видом, понимающе заглянуть в глаза и ободряюще пожать ладони, чтобы получить расположение и доверие. Колдун знает, какие существа мучают ее по ночам, и знает, как их одолеть. Он одолел уже бессчетное множество этих существ, для него это так же легко, как для пекаря замесить тесто. Он отцепил глиняную фигурку от своего ожерелья, вручил вдове, и сообщил, что это очень могущественный колдовской амулет. Рассказал, что утром каждого дня ей надо наливать в мисочку свежую воду, класть в нее фигурку и оставлять до вечера. Заряженная к вечеру вода – сокрушительное оружие против любых злых сил. Ее следует держать у кровати, и брызгать по сторонам, когда появляются существа. Злые твари не приблизятся к человеку, владеющему силой колдовской воды.

Поблагодарив колдуна, женщина кинулась заряжать воду, и впервые за долгое время провела ночь без ужаса и слез. Когда таинственные страхи столпились вокруг нее, она оросила их чудодейственной водой, и мирно заснула. Наутро она была безудержно счастлива; искренне счастлив был и Беленсиан. А следующей ночью случилось то, чего он не мог предугадать.

Жители долины редко запирают двери, поскольку почти не знают преступлений, но, будто по злой воле богов, этой ночью в хижину вдовы забрел медведь. Рассмотрев во тьме невнятный рыскающий силуэт, женщина плеснула в него водой, напугала его и спровоцировала. Итог вышел трагичным.

Когда люди сбегались на страшные крики, Беленсиан побежал туда же, а, узнав, в чем беда, кинулся прочь, пока его не насадили на вилы за вредительские советы. Не рискнув вернуться за вещами, он дал деру вглубь леса, где отсиделся немного, а к рассвету выбрел к реке и наткнулся на лодку, в которой теперь погружен в раздраженную хандру. У него еще крепко болит высеченное место, а крепче того болит уверенность в себе. Ему кажется, что удача отвернулась от него, осерчав из-за чего-то. Он не верит в богов, а если бы верил, то полагал бы, что осерчали и отвернулись они. Он решил вернуться в Плард, но не возлагает на возвращение больших надежд. Хальданар прав – городские жители совсем не такие доверчивые, как лесные. Заработать на них будет намного сложнее.

К полудню хмарь стала прозрачнее, наверху появилось бледное пятно солнца. Беленсиан мирно спит, ему снятся диковинные многоэтажные дома, рассыпающиеся на многоугольные фрагменты, из которых собираются громадные скелеты несуществующих животных. По костям бежит разноцветный сок, и в тех местах, куда он добегает, кости обрастают мякотью ягод и фруктов. У Беленсиана подвижный ум, живая фантазия и яркие сны. Некоторые из своих предсказаний он видит во сне, но они никогда не сбываются.

Хальданар причаливает к берегу и выбирается из лодки. Он устал и проголодался, но в котомке не осталось даже черствого хлеба.

– Знаешь, зачем я его с собой взял? – мрачно спрашивает он, с суши указывая бородой на Беленсиана. – Ох, чего это я? Ясное дело, знаешь.

Ясное дело, знаю. Лес не даст ему пищи, а рыбной ловле он не обучен. Он понадеялся, что попутчик взвалит промысел на себя. Он мог бы захватить больше еды из дома, но опасался, что люди обратят внимание на сумку, и будут задавать вопросы. Я становлюсь лисицей, и иду охотиться на зайца. Хальданар любит, когда я выгляжу девушкой, но в этот раз его радует лиса.

========== 4. ==========

Хальданар едва не лишился глаза, пытаясь наломать веток для шалаша. Прошлым вечером я помогла ему, а сегодня я кошка, и у меня лапки. Ивовый прут рассек ему бровь, веко и скулу, и теперь он сидит на берегу, прижимает к ране кусок полотна, оторванный от рубахи, и унывает.

Беленсиан нехотя строит два шалаша. Он предпочел бы, чтобы ему приготовили ночлег так же, как зайца на ужин. Он не любит работу, и всегда рад найти кого-нибудь более трудолюбивого для обслуживания своей персоны. В деревнях ему это чаще всего играючи удавалось, а в лесу он старался не ночевать. Орудовать веслом ему тоже не хочется – это еще одна причина, по которой он не стал красть лодку. Даже косички в его прическе и рисунки на коже созданы не им, а деревенскими девицами, счастливыми услужить.

– То змея в сумке, то нора под ногой, теперь это, – вслух размышляет он, без сочувствия поглядывая на спутника. – Тебе сегодня не везет.

Хальданар отрывает от рубахи новый лоскут, потому что кровь не унимается.

– Я проклят, – удрученно вздыхает он.

Беленсиан кисло кривится.

– Какая ерунда, – отмахивается он. – Я – мистик, и поэтому знаю, что никакой мистики не существует.

Хальданар раздраженно вскидывает на него неприкрытый глаз.

– Эй, – говорит он грубо. – Мне нравятся твои перья, но если ты будешь трындеть, что богов и духов нет, я тебя ушибу.

Беленсиан ухмыляется, качая головой, и ничего не отвечает. Он думает о том, как утомили его лесные дикари с их истовыми верованиями и прочими глупостями, но решает, что спорить о вере со жрецом – неблагоразумно. И он слегка побаивается жреца, который крупнее и сильнее его, и действительно может ушибить. А еще может отказать в лодке и пище, что не более желательно.

Когда два никудышных шалаша кое-как готовы, оба укладываются на ночлег, и я уютно располагаюсь на знакомой теплой груди. Мы у самой реки, вода плещется рядом. Лягушки заходятся в хоровой песне, и сущность странствий среди них. Я слышу ее голос, слышу, как она тоскует оттого, что Межмирье потеряло меня.

– Я тебе завидую, – признается Беленсиан негромко, ворочаясь на настиле. – Сегодня за ужином ужасные шрамы на твоих руках портили мне аппетит, но они обеспечат тебе заработок и хорошую жизнь. В Пларде тоже полно почитателей духовного, тебя будут звать на праздники, рождения, похороны и прочее. А мне опять придется жить впроголодь.

Хальданар уже спит и не слышит. Его ладонь бережно поглаживала меня, а теперь тяжело замерла, придавив. Я осторожно выбираюсь из-под нее, сворачиваюсь клубком подле. Ладонь ползет ко мне, и вновь накрывает. Я больше не противлюсь этой бессознательной ласке.

Я слушаю мысли Беленсиана. Он убеждает себя, что не виноват в гибели вдовы, которую задрал медведь. Он думает о том, что жрец носится со своей кошкой, как мамаша с младенцем. Он вспоминает свой сон про скелет, наливавшийся ягодным соком, и опять возвращается мыслями к вдове и медведю. Я снова вылезаю из-под ладони, и иду к нему в шалаш.

– Ну, – гневно шепчет он, рассмотрев в темноте мое вальяжное приближение, расслышав мое общительное мурлыканье. – Если бы я хотел животное, оно бы у меня было. Ну-ка брысь!

Он не хочет моего общества, но я верю, что может захотеть. Я залезаю ему на грудь, трусь лбом о рубаху, а он стряхивает с себя мое тельце.

– Блох я от деревенских девок нахватал, – ворчит он, отталкивая меня. – Без твоих обойдусь.

Я обиженно кусаю его за палец, и под его гневное шипение убегаю.

Утром Беленсиан ищет сыроежки в тенистой роще, а я радую Хальданара девичьим обликом. Мы сидим на бревне, увязшем в мокром песке, и полощем ноги в мелководье. На моей руке сидит васильковая стрекоза, и радует меня. День обещает быть очень жарким.

– Он тебе нравится? – вдруг спрашивает Хальданар сурово.

Я делаю вид, что не поняла, и не отвечаю.

– Такой яркий, расписной, – продолжает он еще суровее. – Женщины любят яркое и расписное. Ты ведь женщина, да? У тебя женское имя…

– У него темнота внутри, – отвечаю невесело. – Потому что живет без любви.

Хальданар коротко трется щекой о мой висок.

– А я с любовью живу? – спрашивает он со смешком.

Он спугнул своим движением мою стрекозу, и теперь я жду другую.

– Ты меня любишь, – говорю с теплотой. – И лес любишь, и реку. И свои мечты о городе, и звезды, и солнце, и стрекоз. А он занят только промыслом, и больше ничего не видит. Потому что в детстве голодал, и в юности тоже, и очень боится, что опять придется голодать.

– Но работать не хочет, – смеется Хальданар.

– Простым трудом в городе тяжко кормиться, – отвечаю серьезно. – Но он и не хочет, – добавляю с улыбкой. – Он хочет, чтобы быстро, изобильно и легко, а не медленно, скудно и тяжело. Размышляющие люди часто страдают этим. У простаков и жизнь всегда проще.

Хальданар смотрит на меня и молчит. Вокруг рассеченной борозды у него синее и опухшее лицо, а глаза счастливые.

– А ты со мной останешься, Латаль? – спрашивает он тихо. – Не исчезнешь?

Я улыбаюсь ему, и перекидываюсь в кошку. Он вздыхает, и сажает меня себе на колени. Васильковая стрекоза садится рядом.

Река длинна, и путешествие долго. Много дней мы проводим в лодке, и много ночей на берегу. Много раз мои спутники успевают поспорить о реальности и нереальности мистических существ и колдовства, о сходствах и различиях работы жрецов и ясновидцев, об их честности и бесчестности. Много раз они успевают поссориться и помириться, много раз Хальданар успевает пожалеть, что взял попутчика, и одобрить его присутствие. Много раз Беленсиан рвется посетить какую-нибудь деревню ради промысла, и не решается. Ему кажется, что третья неудача подряд окончательно лишит его уверенности, и навсегда отберет ремесло. Много раз я встречаю подруг-сущностей, молчаливо осуждающих меня, и однажды вижу свою любимую подругу Минэль в обличии журавля. Она укоряет меня за то, что я предпочла ей и Межмирью грубых, грязных, дурно пахнущих людей с противными голосами, и говорит, что я больше никогда ее не увижу. Мне очень печально от ее слов, но меня отвлекают стены города, каменной громадой заменяющие древесную громаду леса.

Хальданар роняет весло от их вида, и замирает с приоткрытым ртом. Он знает только хижины и землянки, а стену высотой в пять человеческих ростов не мог вообразить. Халупы предместья жмутся к стене, как новорожденные щенки к матери. Лошади с постриженными гривами щиплют скромную травку за бревенчатой оградой загона. Беленсиан выскакивает из лодки, подтягивает ее к берегу, закрепляет у гнилого мостка. Здесь есть еще несколько лодок, и наша среди них самая добротная.

– Это лошади, – со снисходительный смешком сообщает он Хальданару, восторженным взором грызущему скучающих животных в загоне.

– Я знаю лошадей, – вяло отбрыкивается Хальданар. – Торговцы привозят на них товары, а земледельцы пашут на них поля.

На лице Беленсиана – нарочито притворное уважение.

– Каков знаток, – смеется он. – Наверно, ты и читать умеешь?

Читать он и сам не умеет, но может написать первые буквы своего взятого имени – БЧ. Эти буквы нацарапаны у него на гладком камушке, висящем на шее среди прочих колдовских атрибутов.

У массивного частокола ворот стоит домик, из которого выходят двое стражей в нарядах из дубленой овечьей кожи. На поясе у каждого – боевой топор с длинной рукоятью; у одного из них в руках толстая книга, с которой он усаживается за небрежно сколоченный стол, и берется за перо.

– Имя? – важно спрашивает он у Беленсиана, и тот гордо представляется. Перо скрипит, оставляя в книге скрупулезно выведенную запись.

– Имя? – страж повторяет вопрос Хальданару.

Он серьезно отвечает, и показывает меня на вытянутых руках.

– Это Латаль, – сообщает он.

– Кошек не регистрируем, – отрезает страж, сурово сдвинув брови, и жестом велит напарнику открыть нам дверь. – Оружие запрещено, справлять нужду на центральной площади запрещено, шастать голым запрещено. Проходите, и чтоб без безобразий.

Город внутри похож на одно громадное здание без крыши. Все, что под ногами, выложено камнем, стоящие вплотную друг к другу дома – как запертые комнаты. Некоторые улицы укрыты навесами, в их тени шныряют нищие и крысы. Крысы разбегаются из-под ног людей, копыт лошадей и колес повозок. Люди выглядят не так, как в долине, не носят рубах на завязках и коротких штанов. Женщины здесь одеты в длинные приталенные платья с низким треугольным вырезом, из которого топорщатся пышные оборки сорочки. Голова у каждой убрана косынкой, завязанной сзади под волосами, а юбка спереди завешена темным оборчатым фартуком. На мужчинах – узкие штаны и короткие тесные куртки с крупными металлическими пуговицами. На поясе у каждого – тяжелый кожаный ремень, украшенный гладкими камушками и медными пластинками. У многих мужчин короткие волосы и нет бороды, а женщины не вплетают в волосы ни лент, ни бус, ни цветных ниток. Оружие есть только у стражей в дубленой коже, которых очень много. Они стоят тут и там, патрулируют по двое – верховые и пешие. Кошки и собаки здесь шуганные и дикие, а не вальяжные и раскормленные, как в деревнях, а люди – озадаченные, торопящиеся, настороженные. Сущностей мало, в основном они выглядят птицами, сидящими на крышах и карнизах. Растений совсем нет, а по желобам в сторону моря текут нечистоты. Жирные мухи вьются над смердящей жижей, над кучками конских и собачьих экскрементов, над гнилыми объедками и крысиными трупиками. Все люди носят закрытые башмаки на толстой подошве, защищаясь от грязи. Запах в воздухе тесных улиц висит мучительный, но горожане почти не замечают его. Отвыкший Беленсиан неприязненно машет ладонью перед лицом, и делает вид, что не узнает оборванцев-приятелей, кричащих ему приветствия из-под набрякшего соломенного навеса.

– Ну, – он встает перед слегка ошалевшим Хальданаром, останавливая его. – Прощай, бродяга.

– Прощай, колдун, – отвечает тот, глядя на черный от гари котел, в котором нищие варят требуху.

В пути Беленсиан вынул из прически перья, и перестал быть Перьеносцем. Угольная обводка глаз у него смылась, рисунки заморской хной потускнели, но ожерелий, браслетов и колокольчиков не стало меньше. Он уже не такой яркий, но по-прежнему звонкий.

– В общем, – говорит он с пафосом, задрав заросший подбородок, – ты мне подсобил, спасибо. Хоть и ты деревенщина, но не такое тупое полено, как большинство деревенщин, и путешествовать с тобой было в целом не противно. Поэтому я дам тебе пару советов, по-дружески. Не зевай здесь, если не хочешь штаны и кошку прозевать, и не верь никому. Если меня снова где встретишь, и мне не верь. Этому городу только одного надо – нажиться на тебе. Если окажешься ловчее его, сам на нем наживешься. Но это вряд ли.

Хальданар слушает его рассеянно – шумная мелькающая улица перетягивает внимание. Зато он замечает стайку шустрых, как головастики, мужчин, вынырнувших из городских недр в едином танце. В мгновение они обступают Беленсиана, и осыпают его безмолвным градом тумаков. Хальданар выпускает меня из рук, и погружается в заварушку. Стрелой я мчусь в тень за углом, перекидываюсь в огромного детину с безумной мордой и чудовищными кулачищами, и пытаюсь присоединиться к драке, но не успеваю. Мужчины-головастики разбегаются при моем приближении, пыль оседает. Хальданар озирается в поисках кошки, натыкается на меня глазами, и я слегка улыбаюсь ему. Он утирает рукавом кровь с губ, и тоже улыбается мне. Стражники окружают нас с топорами наперевес, и мы втроем замираем, покорно позволяя себя арестовать.

Камера, в которой нас заперли, тесна и глуха, и в ней всего одна лежанка. От крошечного зарешеченного окошка под потолком почти нет света, толстая сальная свеча оплывает в стенной нише. Я такая огромная, что занимаю собой половину пространства. Хальданар лежит на тюфяке, и весело поглядывает на меня. У него превосходное настроение.

– Нагадал им не то? – со смехом спрашивает он у Беленсиана.

Тот сидит на полу, сгорбившись и обняв колени, имея вид напряженный и унылый. Долго путешествуя по лесам долины, он подзабыл, что Плард кишит его недругами и их друзьями. Стоило ноге ступить за городскую черту, весть о его возвращении понеслась нищими по закоулкам и дырам. Тех людей, что напали на него, он не помнит и не пытается вспомнить. Разозлил ли он кого неудачным колдовством или предсказанием, навел ли порчу на кого-то мнительного, стал ли кому-то соперником в ремесле, взял ли денег в долг и не вернул, чересчур задолжал ли в кабаке, развлекся ли с женой некого ревнивца – не суть. Какая разница, за что и от кого огребать тумаков? Лучше их вообще не огребать, но это в Пларде уже роскошь.

– Надо же, – смущенно ухмыляясь, бормочет он. – За меня тут сроду никто не вступался, а сегодня сразу двое. Что ж, благодарю.

Он косится на меня чуть недоуменно и с легким опасением, подозревая, что я могу затребовать плату за услугу. Я молчу и шутливо фантазирую о вариантах награды, которую могла бы пожелать.

– Кошка потерялась, – искренне печалится он.

– Найдется, – отмахивается Хальданар. – Лучше скажи, что теперь будет? Долго нас тут протомят?

Я усаживаюсь на пол, и он без слов уступает мне лежанку. Та мне не по росту, я укладываюсь на бок и поджимаю ноги. Солома отсырела, и пахнет неприятно.

– Подержат ночь и отпустят, – равнодушно говорит Беленсиан. – Если бы у нас звенело в карманах, почистили бы. Но у нас, к счастью, не звенит.

Он много раз ночевал в камере, нередко попадая в нее при деньгах, поэтому сейчас у него в душе поет весна от мысли, что стражники ничего с него не поимеют. Правда, от скуки могут обругать, отдубасить или облить помоями, но это менее обидно. Он ценит гордость и самоуважение, но деньги ценит сильнее. Он даже сам предложил бы стражникам облить его помоями, если бы те заплатили ему за веселье.

– Можем спать на тюфяке по очереди, – предлагает он осторожно.

– Нет, – отрезает Хальданар. – На тюфяке будет спать большой молчаливый человек.

Беленсиан пожимает плечами и не спорит. Он благодарен большому человеку, и не против комфорта для него. А я не против того, чтобы подвинуться и положить его рядом. В тесноте его сердце прижималось бы ко мне, его кровь грела бы меня через одежду. Спать, прижавшись к живому пульсирующему теплу – это самое приятное, что есть в Мире. У сущностей нет пульса; в Межмирье можно чувствовать друг друга, но нельзя чувствовать тепло. Я уже привыкла спать на дышащей груди, и спать на отсыревшей соломе мне не хочется. Хотя это и лучше, чем на каменном полу.

– Вижу, тебя здесь уважают, – посмеивается Хальданар, толкая соседа локтем. – Встречают почестями, как подобает встречать могущего Чудоносца.

Беленсиан дергает губами в недовольстве, и рвано вздыхает. Он ожидал насмешек, но все же надеялся их избежать.

– Думаешь, почему я работал в лесах? – бормочет он мрачно. – Из любви к деревенщинам, что ли?

Мне надоело слышать слово «деревенщина» от него, мне обидно за жителей долины. Они наивны, их кругозор ограничен, знания скудны и размышления однообразны, но они счастливее горожан, потому что живут в гармонии. А Плард похож на сарай, заваленный вековым хламом и кишащий тараканами, в котором никогда не будет ни покоя, ни порядка, ни чистоты. Я думаю, что накажу его за надменность, а заодно возьму плату за услугу, а заодно исполню свой маленький каприз.

– Эй, – говорю ему, двигаясь к стене. – Иди-ка сюда.

Мой голос – нечто среднее между рыком и хрюканьем. Я похлопываю гигантской ладонью по ложу рядом с собой. Глаза Беленсиана широки от удивления. Он не уверен, что понял меня.

– Давай-ка шустрей, – говорю громче. – Если я встану торопить тебя, ты сам уж вовек не встанешь.

Внутри меня – хохот, но внешне я держусь. Беленсиан поднимается в полной растерянности, и робко укладывается на бочок рядом со мной. Теснота вопиюща, он свисает с края тюфяка, и я придерживаю его напряженное тело своей тяжелой рукой. Я люблю быть маленькой, юркой и неприметной, но и в том, чтобы быть пугающе крупной и мощной, есть своя прелесть. Я прижимаю его спину к своей груди, и с восторгом ощущаю его жизнь. Я чувствую тепло и пульсации, а еще запах – непонятный, но чудный и волнующий. Я улыбаюсь, замечая, что мое собственное сердце бьется сильнее, мои пульсации – выражены и ритмичны. Сущности не способны испытывать это, потому что у них нет сердца.

Я улыбаюсь, наслаждаясь переживаниями, но горячее недовольство Хальданара тоже во мне. Он переживает бессильную злость и болезненную гадливость, и скребет каменный пол давно не стрижеными ногтями. Он ревнует, и это добавляет мне удовольствия. Я рада, что мы попали в тюрьму, едва прибыв в город.

Я рада, но кое-что вдруг пугает меня. Некая активность под животом, которой я не знавала прежде. Мои верзильи щеки заливает густая розовая краска смущения, а Беленсиан мечтает исчезнуть и не существовать. То твердое, что толстым колом торчит у меня пониже живота, упирается ему пониже спины, и он был бы не прочь усилием воли обернуться в прах и разлететься, лишь бы удрать из моих чугунных тисков. Мой внутренний хохот разбавляет и гасит розовую краску щек. Мне немного тревожно, но все равно я рада, что мы попали в тюрьму, едва прибыв в город.

Утром нас отпустили. Никто так и не пришел развеять скуку – нас не обругали, не отдубасили и не облили помоями. После тюремной камеры городской воздух кажется не таким смрадным, как вчера после леса и реки. Сдержанно попрощавшись, Беленсиан направляется в одну сторону, а мы с Хальданаром – в другую. Экскрементов, мусора и мух на улицах будто бы стало поменьше.

– Могла бы с ним пойти, – бурчит Хальданар с сухим гневом. – Ты ж хотела, небось, чего ж не пошла?

Я улыбаюсь, и говорю своим рычаще-хрюкающим голосом, напоминающим свирепый храп:

– Мне не нравится спать одной. А ты со мной на тюфяке не поместился бы.

Он ускоряет шаг, не замечая того.

– Минэль сказала, – продолжаю незатейливо, – что люди дурно пахнут. Но мне нравится, как пахнете вы двое. Непонятно, чем. Чем-то уютным и будоражащим враз. Чем-то, к чему хочется близиться, тянуться, льнуть…

Хальданар обрывает шаг, не замечая того, бьет себя ладонью по лбу и тихо стонет.

– Латаль, не говори мне это, – требует он сквозь зубы. – Если хочешь льнуть к мужикам и нюхать их – в путь, но без меня. – Он осекается, и бьет себя по лбу другой ладонью. – Ты же просто издеваешься, гадкий дух! Ты же это нарочно! Чего смеешься?!

Он отмахивается от меня, и вновь шагает мимо высоких домов с пологими крышами, с ветхими ставнями на узких окнах. Встречные прохожие огибают его, а идущие следом не могут обогнать.

– Пойдем, найдем работу и жилье, – говорит он спокойнее, сбив пламя. – И перекинься в кого-то другого, а то я тебя боюсь.

Я выискиваю укромный уголок, где можно сменить облик без зрителей, но пока не нахожу.

========== 5. ==========

Я работаю грузчиком в порту. В городе кипит торговля, кораблей очень много, работы очень много. День за днем я перемещаю с места на место мешки сахара, ящики специй, бочки вина, рулоны тканей, тюки шерсти, коробки посуды, косметики, книг, декоративных диковин. Работа тяжелая, но мне не тяжело в обличии чудовищного гиганта с мускулами, которых хватило бы на трех обычных гигантов. Для меня это больше похоже на подвижную игру, чем на труд.

Я собиралась стать кельнершей в кабаке, но Хальданар был против. Ему нравится, что сейчас на меня не посмотрит ни один мужчина, и ни одна женщина тоже. У меня свирепое лицо, из выступающей нижней челюсти наружу торчат длинные зубы. Когда я подаю голос, затихают даже пьяные матросы. Я не ношу рубаху, чтобы все видели, что моим торсом можно валить дубы. Когда мы с Хальданаром входим в харчевни, нам уступают столы и обслуживают вне очереди. В ночлежках нам уступают койки. Когда все спят, я оборачиваюсь кошкой, и ложусь ему на грудь. С утра и до ночи я – верзила, быть которым удобно и выгодно.