Текст книги "Сущность вина (СИ)"

Автор книги: Соня Таволга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Я удивленно кошусь на нее круглым птичьим глазом.

«Ты ли говоришь мне это, милая? Ты же терпеть не можешь людей. Они слабые, вечно болеют и хотят чужую жену, у них противные голоса, и от них дурно пахнет».

В моем сознании возникает ее теплая усмешка.

«Не все – такие, – отзывается она с лаской. – Этот – другой».

В человеческом обличии я бы обняла ее сейчас, а так лишь легонько касаюсь клювом ее клюва. Внизу, под нашей статуей, симпатичная девушка дарит обаятельному сказателю цветы, и пытается шепнуть ему на ухо комплимент. Ну, вот, начинается.

========== 18. ==========

Когда Клеменс была молодой, как Эйрик сейчас, она очень интересовалась всякими историями. Ни музыка, ни игры, ни кавалеры, ни даже всхожесть семян селекционных культур не занимали ее так, как сюжеты, приносимые странниками, и отдаваемые за монету и кувшин простокваши. Самой любимой была история о гончаре, который случайно создал волшебный горшок. Любая пища, жидкость, курево, помещаемые туда, приобретали чудесные, и совершенно непредсказуемые свойства. Можно было положить в горшок обычную морковку, а вынуть оттуда морковку бессмертия. Или сухарь слепоты. Или воду знания всего обо всем. Или укроп птичьих крыльев. Или кашу оспы. Компот безумия. Горошину излечения от всех болезней. Кочан выдающегося ума. В общем, абсолютнейшая воля случая. Люди, прознав о чудо-горшке, разделились на два лагеря – желающих уничтожить его от греха подальше, и желающих тотчас опробовать его на себе. Вторых было значительно больше. Любые таланты! Любая красота! Любая сила! Хоть рыбьи жабры, хоть свиной пятачок! Все желающие верили в свою удачу, в то, уж они-то заслуживают положительный эффект, а не гангрену и куриные мозги. С каждым часом гончар становился богаче и богаче, потому что жаждущие испытать судьбу не иссякали, а значит не брать с них деньги – просто кощунство.

Весть о невероятном сосуде облетела все равнины и горы. Те, кто попроще, стремились опробовать диковину, или посмотреть, как ее опробуют другие. Те, кто с претензией на высокий интеллект, строили гипотезы относительно природы явления, и пытались рассчитывать вероятности. Искали систему, закономерность, которая стала бы ключом ко всему. Ставились опыты, кропались дневники наблюдений, выводились формулы, писались трактаты. Мудрецы и ученые мужи со всех краев света соперничали за право заниматься горшком, и мечтали увековечить свое имя на монументе великой разгадки. Шум не стихал много лет, но горшку это было неинтересно. Он все так же выдавал дозу волшебства абсолютно случайно, оставаясь объектом восхищения азартных людей, и объектом ненависти людей осторожных. Закончилось все резко, и до обидного безрезультатно. Маленький сын гончара съел ягоду, попавшую в горшок, и сделался полностью обездвиженным навек. Тогда гончар разбил проклятую посудину, выбросил всю глину и весь инвентарь, и навсегда завязал с ремеслом. Никакого приближения к разгадке так и не произошло. Клеменс не полощет себя в минувшем, но эту сказку отчего-то помнит. Может, оттого, что с нее началось увлечение зельеварением, которым она забавляла себя в перерывах между грядками, заготовками и сном. Я не могу воссоздать для нее волшебный горшок, потому что подобного волшебства не существует, но я могу подарить ей точную внешнюю копию того сосуда – просто как знак небезразличия к ее интересам. Я заказала горшок у хорошего мастера, скрупулезно изобразив на пергаменте форму и узор, извлеченные из воспоминаний Клеменс. Это не совсем в традициях, но я собираюсь сделать ей символический подарок на свою свадьбу. Дабы закинуть плюсик в корзину моего облика в ее глазах.

Таинство происходит в храме нижнего города, но это не печаль. Здесь те же алтари богов и ванильные свечи, что в храмах верхнего города, только менее претенциозное убранство, и менее напыщенный жрец. Мы с Эйриком стоим перед ним в одинаковых черных балахонах с капюшонами – скрытые и незнакомые, равнозначные и гладкие, вверенные друг другу, и готовые к долгому пути взаимного постижения. Из приглашенных гостей здесь только Клеменс, приятель Эйрика из уличной юности, и Минэль в облике старухи, но в целом народу много. Плардовцы любят праздники и церемонии, и всегда готовы не только выпить и закусить за чужой счет, но и искренне порадоваться за виновников. Большинство людей, окружающих нас – отпетые гуляки на свадьбах. Они толкутся в храмах день за днем, поздравляя вереницы молодоженов, ловя разбрасываемые для обычая монетки, угощаясь на последующих банкетах, а если повезет, то и разбирающих груды невостребованных, не угодивших подарков. У нас ни банкета, ни подарков не будет, но монетки покидаем – не зря же мы с Минэль наглыми птицами помаленьку дергали их из разных закромов.

Снаружи белой скалы храма – жаркий солнечный день, а внутри – почти прохлада склепа. Полосы света множества мелких оконец режут пространство на геометрические ломти. Богиня чадородия взирает на нас эмалевыми зрачками с гранитного постамента. Жрец читает традиционные тексты над традиционной чашей с кроличьим молоком, и меня заранее подташнивает. Принимая решение о замужестве, я упустила из виду необходимость пить молоко с кровью во имя всестороннего благополучия. Мы повторяем за служителем список клятв и признаний, и мой капюшон испещряется острым нетерпением Эйрика. Он полагает, что процедура неоправданно затянута, невольно вспоминает прошлый опыт процесса женитьбы, и, привыкнув воспринимать свои неудачи как должное, нервно ждет очередной оплеухи судьбы.

Храмовые служки елозят по нашим спинам сандаловыми вениками – сметают всяческие прошлые увлечения и любови. Эйрик раздраженно дергает лопатками под балахоном, условно отодвигаясь от своего веника. Умел бы он слышать нутро, как умеют сущности, я бы успокоила его сейчас, но он, к сожалению, способен делиться, и не способен делить. Эх, не присутствовал ты на церемонии посвящения в сан в жреческой школе Зодвинга. Вот, где мука! Там ритуальные копошения длятся несколько часов, а здесь всего-то чуть-чуть потерпеть. Служки рисуют сакральные орнаменты на полах наших балахонов тонкими кистями, бледной краской, а Эйрик считает от десяти, загадав, что на счете «ноль» рисование завершится. Жрец достает свой стандартный могучий нож, и велит нам вытянуть правые руки над чашей, тускло белеющей на грубой гранитной подставке. Эйрик сжимается, резко лишившись гнева, отброшенного страхом очередной, утомившей уже, боли. «Последний раз» – обещаю ему мысленно, вздрагивая одновременно с взмахом ножа. Две тонкие алые струйки врезаются в поверхность молока, нарушая его гладкую однородную белизну. С усилием делаем по глотку (не так уж и противно, кстати).

«Ну? – Эйрик задается порывистым вопросом. – Что? Что будет?»

Он почти уверен, что дело сорвется. Некая помеха вторгнется в храмовый зал, и не позволит завершить церемонию. Но что может случиться? Рухнет потолок? Жреца сразит приступ падучей болезни? Хальданар пинком распахнет двери, и я брошусь к нему, забыв обо всем? Во всем городе закончатся чернила, и Книга Семейств останется без отметки? Да что с тобой, чудак? Перестань так волноваться!

Книга Семейств замызганная, старая, потрепанная. Она очень тяжелая (субтильный жрец с видимой натугой кладет ее на подставку), но не из-за толщины, а из-за обложки. Обложка полна кованых элементов, ракушечных мозаик, декора из крупных поделочных камней. В закрытом виде том больше похож на вычурный ларь, чем на книгу. Служитель с почтением отрывает ее в том месте, где исписанные страницы соприкасаются с чистыми, скрупулезно выводит брачную запись с нашими именами, возле которых мы ставим свои неловкие бессмысленные закорючки. Капли крови с наших порезанных рук падают на хрупкую сухую бумагу. Все в порядке – многие десятки молодоженов уже сдобрили эти листы своей кровью. Это будто бы даже придает Книге значимости.

– Явитесь же друг другу, – с торжеством изрекает служитель, и, как положено на этом моменте, мы с Эйриком скидываем капюшоны, и встаем друг к другу лицом.

У Эйрика мокрые и сияющие глаза, будто он смеялся до слез. Церемония благополучно завершена, теперь потолок может падать сколь угодно. Ему хорошо, а мне хорошо глядеть на него. Ничего важного не произошло, но люди привязаны к своим ритуалам, и он не исключение.

Специально приспособленные для этого детишки обкидывают нас монетками, которые мы заранее им дали. Добрая треть монет, как обычно, осела в детишечьих карманах, и дождик выходит скудноватый. Зрители стоят на полусогнутых, чутко подлавливая момент, когда можно будет заняться сбором. Ребятня беззастенчивее и проворнее взрослых, поэтому большая часть рассыпанных денег присовокупится к тому, что успело оттянуть карманы. Самая маленькая девчонка уже ползает по полу, собирая кругляшки, а дети постарше шикают на нее, пытаясь зародить в ней догадку, что еще не время. Я усмехаюсь добродушно всему этому, и замечаю вдруг сразу две вещи, до сего момента от меня ускользавшие. Первое – отсутствие Минэль. Второе – присутствие сущности битвы в обличии колибри, веселым цветочком пестреющую на алтаре бога войны. «Зачем ты здесь?» – обращаюсь к ней нутром, и тотчас получаю ответ.

Ответ приходит грохотом, похожим на горный обвал, и шквалом криков людей, застигнутых врасплох. Уродливая брешь в стене ломает геометрию лучей света оконец. Обломки камней сметают статуи и свечи, и, наверняка, чьи-то головы, но я не буду заострять внимание на этом. Я хватаю Эйрика за руку безо всякого разумного намерения, готовясь поддаться общей панике, но жрец – хозяин в этом храме – привносит спасительную частицу порядка во вспыхнувший хаос. Он прижимает кованый том к груди, как реликвию, и, зовя всех за собой, деловито и четко следует к узенькой дверце за неприметной ширмой.

– Сюда, все сюда, – командует он крепким, поставленным, как у всех жрецов, голосом, и народ торопится за ним, как птенцы за гусыней.

За дверцей ухает вниз крутая лестница, освещенная парой изможденных огарков. Нервным горным потоком стремимся мы в подземелье, где гром разносимого здания становится далеким, дневной свет – мифическим, а опасность – миновавшей. Убежище – стылый склеп с насыщенной, липкой темнотой – укрывает нас вековыми гранитными сводами. Мальчишка из служек поджигает плошку, и паутинка фитилей разносит пламя по плошечной осветительной системе. Обретя зрение, люди сразу выдыхают, начинают соображать, и походить на людей, а не на испуганный скот. Расползаются по пространству, успокаивают плачущих детей, проверяют, есть ли раненые. Предлагают друг другу свою помощь. Приятно посмотреть. Мы с Эйриком садимся к стене, вжимаемся в нее холодными влажными спинами. Трудно сказать, кто в чью ладонь вцепляется судорожнее, но, наверное, все-таки он – в мою. «Желтый стяг со скорпионом, – слышу я голос Минэль в себе. – Требушеты».

– Это Сардарра, – шепотом передаю информацию Эйрику. – Воспользовались случаем, пока плардовцы увели войска на юг. Решили, что город плохо защищен.

Ему все равно. Причины его не интересует, интересуют только перспективы. Шансы уцелеть, добраться до безопасного места, и спокойно уснуть, свернувшись калачиком. Эйрик – вечная бродячая собака, мечтающая стать домашней. Он до тихой истерики желал стать домашним, женившись на той богатой дурочке, обрюхаченной стражником, а теперь возлагает надежды на меня. Я в который раз обещаю себе заботиться о нем, но, на самом деле, мы оба знаем, что я – не та сущность. Я не несу благополучие, и способна лишь дать иллюзию легкой жизни на краткий период опьянения.

Рядом с нами присаживается Клеменс. Она цела, но густо покрыта белесой пылью разрушений.

– Так даже лучше, – говорю ей едва слышно. – Ставленник придет с волной безумного восторга плардовцев от своей неуязвимости. Сардаррианцы могут только пугать. Город устоит.

Клеменс видела, как снаряд требушета убил травницу, торгующую целебными зельями на маленьком рынке у северных ворот, и ей очень жаль. Та женщина знала толк в диких растениях, и была весьма полезна общине. Окажись на ее месте какая-нибудь торговка платками, Клеменс не испытала бы никакого сожаления.

Минэль одной ногой в Мире, другой – в Межмирье. Она следит за ситуацией наверху, над сводами склепа и остатками храма, и я слежу через нее. Центральные ворота снесены тараном, стены изуродованы камнями требушетов, постовая стража прорежена лучниками, народ в панике. Такая естественная картина. А мы забились в нору, и тревожно отсиживаемся подобно мелким полевым грызунам – и это тоже естественно. Я радуюсь тому, что наша кучка имела возможность попасть в нору – я воспринимаю себя человеком. Ни снаряды, ни лучники, ни таран не опасны для меня, но у меня есть Эйрик и Клеменс, и это делает меня равной людям.

Напряженный Эйрик неотрывно следит за жрецом – вернее, за тяжелым томом в его хлипких руках. Жрец прижимает книгу к груди трепетно, как младенца, и Эйрик мысленно велит ему продолжать в том же духе.

– Забудь, – шепчу ему, уткнувшись губами в самое ухо. – Книга неважна.

Он не понимает меня, и мне приходится пояснить:

– Я с тобой, – шепчу ему сердечно. – Мы вместе.

У него в груди – дергается и дрожит. В голове у него – слякоть, и мои слова похожи на монеты, упавшие на размытый тракт, и сгинувшие в грязи. Он не зря нервничал на церемонии – предчувствовал беду. Его чудоносное предсказание впервые некоторым образом исполнилось. От этой идеи мне становится не к месту весело, и я улыбаюсь в упругие смоляные кудри.

Дом разделен надвое темной зубастой щербиной. На него упало дерево, сраженное шальным снарядом, разбив его на две скорбные торчащие развалюхи. Дверь не пострадала, и мы с Клеменс зачем-то зашли внутрь. Клеменс стоит у корявой дыры, в которой легко угадывается окно, и держит в каждой руке по черепку со знакомым орнаментом.

– Если бы такой горшок существовал в реальности, – безразлично говорит она, – о нем бы никто не знал. Он хранился бы в закромах у какого-то богатея, оберегаемый пуще военной тайны. Обычному люду дозволено болтать только о всяких глупостях.

Я хотела преподнести ей свой подарок после возвращения домой из храма, но он, подарок, не уцелел, как и дом, как и храм.

– Столько времени я потратила впустую, слушая вздор безумных бродяг, – продолжает Клеменс, и с досадой бросает черепки под ноги.

Эйрик остался снаружи, справедливо опасаясь обрушений. Он сидит на траве, отяжелевшей от обильной рассветной росы, матовой и густой перед восходом солнца. Осада города продолжалась почти до темноты, после творилась вакханалия очаговых сражений, а затем – тишина. Короткая тишина – как перегородка между безумством боя и безумством триумфа. Согласно моему предсказанию, Плард стряхнул со своего величественного тела неприятельских блох, и уже готов самовосхваляться, слегка почесывая зудящие укусы. Кто-то горюет над разрушенным жильем, или убитым родственником, или своей оторванной ногой, но общий воздух здесь таков, что сусальным золотом обрастает грудь любого, кто им дышит.

Роса холодная – я сажусь на нее, и сразу встаю. Намокшие полы балахона начинают противно липнуть к коже. Прозрачные крылышки васильковой стрекозы на моем черном рукаве кажутся сумеречными. Тот грустный факт, что Клеменс не оценила попытку подарка, остался на периферии, поскольку я внимательно слушала Минэль. Та сообщила мне о приглашении, отправленном намедни главой духовенства Пларда главе духовенства Зодвинга. Покой местного Владыки нарушен интригующим протеже бога власти, о котором столько говорят и в верхах, и в низах. Может, левитация и магический нож – это сказки для невежд, но в том, что некая сила покровительствует ему, никаких сомнений нет. И игнорировать это никак нельзя. Диковину надо пощупать и обнюхать, попробовать на вкус и глянуть на просвет, и если она опасна, то принять меры. А если полезна – то тем более принять.

Эйрик следит за мной неотрывно, не замечая холода влаги. Его внимательность прелестна – он почти всегда понимает, когда я общаюсь с Минэль.

Свиток с приглашением дойдет нескоро, но сущность слова уже передала адресату его содержание. Гладкими камушками перекатывается во мне ее сдержанный солидный смех.

«Он удивлен своей славой, – сообщает она, покачивая сумеречными крылышками, поигрывая перламутром. – И боится разочаровать плардовского Владыку».

– Так уж и боится! – протестую я вслух. – Ему чинуши – что овцы в стаде.

Эйрик поднимает брови, и одновременно с этим поднимается сам. Его мокрый балахон противно липнет к коже, а роса на волосах ловит первый луч, и коротко вскрикивает радугой.

«Это раньше, – мягко отвечает мне Минэль. – Теперь он не такой дикарь».

«Овладычился, значит, – посмеиваюсь я нутром, – втянулся. Должно быть, и послание сможет прочесть сам!».

Он теперь отлично читает и пишет, я знаю. И обеденный этикет освоил, наконец, и запомнил очередность завываний, сопровождающих ритуалы. Прошлый Владыка, который у него в заместителях, делится с ним ценностями, не скупясь. Так старик чувствует свою причастность, держится в центре родной гильдии, вместо того, чтобы быть заметенным в угол.

Клеменс выходит из останков дома, вынося останки цветастого знамени, которое мы шили с азартом и тщанием. Его разорвало и разлохматило зазубренным обломком доски, и оно напоминает клок шатра уехавшего цирка. Клеменс несет его небрежно, без пиетета, комкая в ладони, и волоча по земле. Агрессивный выпад Сардарры негативно сказался на ее вере в грядущий мир.

– Надо найти другое жилье, – говорит она сухо. – Пойдемте отсюда.

Она чуть мешкает, решая, выбросить лохмотья знамени, или оставить все же при себе, затем ловко складывает их более-менее ровным конвертом, и сует за пазуху. И мы идем.

========== 19. ==========

Резиденция Владыки – это тиара Пларда, кремовая роза на верхушке многослойного торта. Белый мрамор, стекло, вырезанные из камня боги и сущности в количестве неумеренном на фасаде. Золоченое кружево тонких решеток на окнах высотой в три человеческих роста; террасы, увитые снежными цветами. Красот – не перечесть, и все они так искусны, что дворец выглядит легким, почти парящим над землей. Как будто четверо крепких парней встанут по углам, подхватят за фундамент, и перекинут без усилий в сторону. Дворец бесподобен, жилище городничего рядом с ним – как домик для прислуги. Зрение – что человека, что сущности – устает от его поглощения в считанные минуты – пресыщается роскошью. Но не мое зрение, нет. Я готова пожирать его сутки напролет.

В купальне многокомнатных апартаментов, полных излишеств, зеркало во всю стену, и в нем – обнаженный Хальданар. Он – в естественном облике, как и я, обвивающая каменный напольный канделябр на двенадцать свечей. Если присмотреться, можно заметить полупрозрачную ленту моего тела, колышущуюся на фоне традиционного белого мрамора, но Хальданар не будет присматриваться. Он слишком занят собой. Он стоит перед зеркалом – такой высокий, широкоплечий и могучий, и едва не дрожит от волнений, подобно ребенку, ожидающему свой первый школьный урок. В его руке – опасная бритва, и мне не хочется, чтобы он сейчас пускал ее в ход. Рядом с ним, на традиционно белом столике – тазик с водой, кусок нежного мыла, мягкая мочалка, флакон душистой эссенции. Он приучился к тщательной гигиене в Зодвинге, но в Пларде другой уровень лоска. Жрецы здешнего верхнего города сияют и благоухают подобно лилиям в серебряной росе, и горцам все равно не угнаться за ними. Так полагает Хальданар, забывший враз обедненный этикет и очередность ритуальных завываний, грамоту и собственный статус. Он перерос деревню, но не дорос до сливок. А если бы не перерос деревню, то дела бы не было ему до этого всего, и не было бы волнений.

– Где носило тебя? – шипит он, порывисто обернувшись на шаги.

Вошедший Одеос виновато склоняет голову.

– Прости, Владыка, – говорит смиренно. – Виноват.

Он пришел без задержек, и знает об этом, но чувства Владыки находят отклик в его преданном нутре. Аккуратно забрав опасную бритву из скованной руки, он усаживает Хальданара на табурет у столика, и приступает к процедуре.

Одеос похорошел. С лица исчезла простоватость ученика, усугубленная жаждой сана. Он – на своем месте, и это видно. Его любимый жрец остался в обители, и долгую дорогу до Пларда он тосковал и маялся, но в городе воспрянул духом. Их помпезную процессию встречали с шумом и пылью, как надлежит встречать процессию из легенд. Мы с Эйриком не напрасно пели песни великому Ставленнику на протяжении девяти активных лун.

– Они тебя любят, господин, – говорит он, бережно покрывая пеной напряженные щеки и подбородок. – Они тебя ждали.

Эти слова совсем не бодрят Хальданара, основной страх которого именно в том, чтобы не оправдать ожиданий. Его старый учитель не поехал с ним, и не в ком ему искать дельных рекомендаций и поддержки. Старик Миродар сослался на слабое здоровье, не благоволящее путешествиям, но мы понимаем, что причина в другом. Просто здесь искусители его и обманщики, стыд и позор, причина падения Зодвинга, и причина падения его самого, что того хуже.

Белоснежные одежды Одеоса идеально сочетаются с белоснежной купальней. Он – дома, хотя еще не догадывается об этом. Мы все здесь – дома. И его любимого жреца мы сюда переселим – уже скоро.

– Свиненка видно? – хмуро спрашивает Хальданар, и Одеос жестом просит его помолчать, чтобы обошлось без порезов.

Бывшего заместителя пришлось взять с собой, ибо нет ему доверия. Лучше пусть будет рядом, чем свинячит в Зодвинге, вдали и без контроля. И да, здесь, среди блистательных плотоядных чужаков, он непременно соблазнится возможностями низвергнуть Владыку, проявит, наконец, себя, будет пойман за руку, и с чистой совестью уничтожен. Эту пыль давно пора стряхнуть с ног, но дома она все никак не давала повода.

– Мы присматриваем за ним, господин, – отвечает Одеос.

«Расслабься, – молчаливо говорю ему я. – Сама присмотрю».

Вода в мраморной ванне, больше похожей на купель, уже начала остывать, но так даже приятнее – день очень жаркий. Хальданар погружается в нее, и я невольно вспоминаю, как подглядывала за его купанием сразу по прибытии в горы. В этот раз он не планирует фантазировать обо мне, балуясь ладонью – и не только потому, что не один. Он вообще стал слишком мало думать обо мне, и это мне не вполне по нраву.

Высочайшую встречу, призванную начать историю будущих объединенных земель, проводят в парке перед дворцом. Вместо стен здесь – колоннады с двух сторон, вместо пола – широкая дорожка, вымощенная мрамором стандартного плардовского цвета. В конце пути – долгого, как здешнее лето – два идентичных трона, один из которых занят хозяином, а второй – ждет гостя. Пространство между колоннами заполнено людьми, похожими на айсберги в своих жреческих одеждах; расплавленный воздух заполнен сущностями. Воздух дрожит от жара, и струящиеся тела сущностей в нем почти невидимы для человеческих глаз, залитых диким солнцем и едким потом. Полчища слуг бога власти собрались там, где им самое место и самое время. Хальданар стоит в начале пути, ожидая торжественного музыкального сопровождения, а за его спиной – свита из девятерых зодвингских жрецов. Оркестр, размещенный на большой веранде, ожидает сигнала дирижера, торопливо вытирающего лоб батистовым платком.

– Если я споткнусь, прирежь меня сразу, – мрачно шепчет Хальданар Одеосу, таящему за правым плечом. – Раньше, чем я сам пойму позор…

Тот только мягко усмехается в ответ, не желая в сотый раз повторять своему тревожному Владыке банальность, что все будет хорошо.

Музыка грохается на парк подобно булыжникам, выпавшим из опрокинутого ведра, и Хальданар вздрагивает, как будто один из камней попал ему прямо по темечку.

– Все будет хорошо, – шепчет Одеос, на миг прильнув к его уху, потому что если не прильнуть, словам не выжить в звуках духовного марша.

Путь – долгий, как здешнее лето – начинает покоряться степенным шагам десяти пар ног, а в конце пути местный Владыка величественно поднимает зад с сиденья, чтобы приветствовать почетнейшего гостя стоя. Свидетели по краям дорожки дышат через раз, путаясь в предположениях о том, какое диво явит им таинственный Ставленник, а сам человек-легенда, дабы абстрагироваться от ситуации, считает свои шаги, подозрительным образом уж несколько раз досчитав до двенадцати.

Встретившись на невысоком постаменте у тронов, два Владыки взаимоприветствуются четырехкратным поцелуем. Хальданару это не мило – ему приятнее подставлять для лобызания свою умасленную длань. К этому ритуалу он уже привык, проникся с той же легкостью, с которой проникался атрибутами всех своих прошлых жизненных этапов. Сталкиваться с коллегами-ровнями ему пока не доводилось, и церемониальный четырехкратный поцелуй пришлось репетировать все с тем же Одеосом, который посмеивался украдкой над смущенной неуклюжестью господина. Оркестр умолкает, и становится слышно, как поют сущности, прикидывающиеся птицами. Я никем не прикидываюсь – лежу в тени под гостевым троном, льну к теплому граниту, такая же приметная, как гребешок ряби на озере.

– Правду ли толкуют люди, – вопрошает местный Владыка, – что дорогу в наш город вам освещало два солнца – одно днем, другое ночью, и что в каждом поселении, возникающем на пролегающем пути, на час открывались гейзеры с парным молоком?

Дяденька похож на гриб-боровик – приземистый и крепкий, с вдумчивым взглядом больших карих глаз, с почти лысой головой под расшитой жемчугами митрой. Он не молод и не стар, не добр и не зол, не умен и не глуп, а Хальданар в облачении, в точности повторяющем его собственное, представляется ему чем-то захватывающим, как приключение.

– Людям правда – что песок в сандалиях, – отвечает Хальданар с дружелюбием. – Сами же знаете, ваше мудрейшество, сами же – человек.

Его ноги в ремешках из светлой кожи были бы прямо перед моим лицом, будь я созданием из плоти, имеющим лицо. Его мантия течет с плеч на подножный камень, как водопады с парным молоком, соседствующие с гейзерами. А легион прислуги уже активно накрывает столы в тенистых беседках за колоннадами, и очень скоро официальная часть мероприятия перейдет в неофициальную. И да здравствует пирушка!

Ночь очень душная. Неподвижная и концентрированная, как пересыхающий пруд с морской водой. Мы с Хальданаром стоим возле открытого окна, которое кажется закрытым – настолько тихо за ним. Я – блондинистая девица в голубом платье, он – статный мужчина в белой тунике. Его грубое лицо выглядит усталым и удовлетворенным – он в целом доволен встречей. И особенно доволен тем, что она позади. Проем в стене широкий, как пять окон, слитых воедино. По нашу сторону проема – светло и липко, по другую – темно и липко. Пахнет высохшей травой, нагретым камнем и перезрелыми фруктами. Тихо так, будто мир отгородился ватным барьером. Сердце Хальданара сокращается ровно, как у спящего.

– Ты просто не видел, сколько там было сущностей бога власти, – отвечаю я на его невысказанные сомнения. – А сущностей бога войны – ни одной!

– И что это значит? – он поворачивает голову ко мне, но смотрит мимо.

Его взгляд чуть затуманен жарой, вином и утомлением, а мысли и слова звучат немного растянуто.

– Что мы на верном пути, – поясняю терпеливо. – Этот визит – самое правильное, что ты сделал в жизни, дорогой друг! После отплытия на украденной мною лодке, конечно. Правильнее того решения не может быть ничего.

Когда я пришла к нему после пира, он встретил меня, как встречают закат. Как нечто естественное и нейтральное, что непременно придет в установленный час. Он не раздевался и не ложился, а сидел в кресле в углу, и смотрел на дверь. Будто через дверь я должна явиться. Я явилась по-другому – сменив на облик человека облик мотылька. «Угу» – поприветствовал тогда меня Хальданар.

– Плард-завоеватель только берет, – говорю я, стоя у пустоты окна. – Отбирает, выгрызает, высасывает. Ему не покоряются, а лишь делают вид. Когда Плард даст городам что-то более значительное, чем золото, ему покорятся по-настоящему. С любовью!

– Угу… – бурчит Хальданар. – Значительное…

– Мессию! – восклицаю я, но патетика не делает меня убедительнее для него.

Он молчит, и задумчиво покусывает сгиб большого пальца. Он полагает меня игруньей, которой везде одни авантюры да забавы.

– Люди – не такие простаки, – возражает он, выпустив палец из зубов, и прижав его к губам.

– Поверь мне, люди еще проще!

Он не спросил меня о Перьеносце – не просто не спросил, а чистосердечно не подумал. Забыл о нем. Слишком незначительная сошка.

– Латаль, – говорит он, поворачиваясь к проему спиной, и присаживаясь на шершавый гранитный подоконник. – А что ты сделаешь, если я кого-нибудь полюблю?

Его вопрос праздный – никого он пока не полюбил. Только гильдию свою, приближенных жрецов, и осведомительницу Минэль.

– Например? – я посмеиваюсь, не относясь к теме всерьез.

Он невинно жмет плечами, и выдает с улыбкой:

– Ну, например, Минэль. Она же мне подходит.

Это верно. Сущность слова, постоянно навещавшая его, пока меня не было рядом, подходит ему больше сущности вина. Ведь ему придется произносить так много слов, когда он станет верховным жрецом и живым идолом! И да, ее я не смогу убить, в отличие от любого человека, подобравшегося к нему слишком близко.

Ночь скрипит на зубах. Погода в Пларде делится на два типа – ветер с моря, и ветер с пустыни. Бывает и ветер с леса, но это нейтральная погода, она не отмечается. Сейчас полный штиль, но воздух еще скрипуч и резок. Таким же станет мое настроение, если Хальданар продолжит говорить глупости.

– Так что дальше? – спрашивает он, не став продолжать. – Я должен показать им чудеса, чтобы они не разуверились?

Сидя на подоконнике, он невысок, и я с удовольствием ложусь щекой на его макушку, на пропахнувшие солнцем волосы.

– Ты никак не поймешь, – бормочу я, обвивая руками твердые, но не сопротивляющиеся плечи. – Что это не авантюра, спектакль или афера. Что ты – не дутая знаменитость, созданная сказками и пропагандой. А настоящий протеже бога власти. Реальный! Как думаешь, почему Минэль тебе помогает? Ведь сущностям нельзя вмешиваться в дела людей! Она выполняет задание своего бога. Дурачок…

Но он не верит. Что можно вот так просто явиться, и положить конец сражениям, взмахнув светозарной мантией. Заставить людей объединиться, сомкнув кольцо вокруг общего героя. Вместо независимости предложить им мессию.

– Любой успех начинается с веры в него, – говорю я, выпуская Хальданара из объятий, к которым он равнодушен. И добавляю шутливо: – Эйрик потерпел фиаско на своем поприще, потому что считал себя шарлатаном.