Текст книги "160 шагов до Лео (СИ)"

Автор книги: Соль Астров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Глава 3. Явление госпожи

Октябрь, 90-е гг, Узбекистан

Васильки… Не помню, кто в тот день принес васильки, но среди важных, пышных и пёстрых букетов других цветов, украшенных яркими лентами, этот маленький букет был почти незаметен.

В тот вечер мы ждали возвращения предков. Они уехали в Самарканд отмечать семнадцать лет совместной жизни. Как и полагается на розовую свадьбу, я и дед готовили для них сюрприз: букет из семнадцати роз и торт «Прага». На это я потратила два часа труда и годовой запас отмирающих нервных клеток, потому что дед все это время не переставал задавать вопросы:

– Ты точно знаешь, что сахару ровно стакан? – он то садился на красный диван-уголок, то заходил с другой стороны квадратного белого стола и садился на табуретку. – А сгущенку положила? Ты уверена, что им понравится?

– Как по-твоему, дед? – я пробовала отшучиваться, ибо меня смешила его озабоченность не к месту. – Ты же сам говорил, что я в бабушку Сашу и что у меня ее гены, – я поправила очки, скользящие по вспотевшему носу.

– Бабушку! Променяла меня на тосканские сигары! Теперь госпожой стала, м… твою! – выругался он, отошел к окну и отодвинул занавеску. Именно таким я запомню его: стоит согнувшись, выглядывает кого-то, а сквозь редкие волосы светятся капельки пота на лысине.

Уже стемнело, а родителей все не было. Я стала нервничать. Около девяти часов вечера раздался телефонный звонок. Ответил дед. Он говорил отрывками, потом положил трубку и затих на мгновение. Медленно пошел мне навстречу, словно его хватил паралич и ноги превратились в деревянные ходули. Рот деда скривился, задергался и забормотал что-то бессвязное:

– Ассолька… Там… сейчас баба Нюра… Беда-то какая! – он схватился за сердце и сполз на стул около стола, где я еще возилась с тортом.

– Что дед? Что?? – закричала я.

– Авария. Скорая… Но поздно, – еле слышно ответил он и также тихо заплакал.

На большой скорости в «Жигули» родителей врезался внедорожник, за рулем которого был перебравший наркоман. Он остался жив, хотя ему и ампутировали пальцы правой ноги, а вот родители погибли на месте. Деда вызвали на опознание, меня же брать с собой он наотрез отказался: «Оставайся дома. Вдруг госпожа позвонит».

Дед уехал с соседом, папиным другом, а в нашу квартиру черным айсбергом тут же заплыла баба Нюра, подруга деда и соседка по лестничной клетке:

– Бледная какая. Поплачь, поплачь. Лучше будет.

Что она говорит? Я посмотрела отрешенно на нее. Что происходит? В голове какой-то вакуум. Мозг еще не понимает новой реальности, из-за этого я стала механической куклой, не способной испытывать какие-либо эмоции.

– Нормально я, баб Нюр. Все хорошо, – нелепо улыбнулась, а сама не к месту подумала: «Точно также она утешала деда, когда его бросила бабушка».

Следующие три дня плыли как в тумане. Приходили соседи, знакомые и просто чужие люди. Выражали соболезнования, приносили цветы. Кто-то оставлял конверты, дед засовывал их во внутренний карман пиджака. Я молча кивала, принимала их объятия, но никаких чувств при этом не испытывала. Старалась лишь привыкнуть к мысли, что родителей у меня больше нет. Потом снова пришла баба Нюра, сготовила поесть. Достала бутылку водки из холодильника, мамины любимые рюмки, и меня это задело: почему она вдруг распоряжается на нашей кухне? Но тут зазвонил телефон. Ответил дед запыхавшимся голосом. Он только что вернулся. Вроде, говорили обо мне. Ко мне подошла баба Нюра, протянула чашку с чем-то темным:

– Не ешь ничего. Хоть попей. Со смородиной.

Я обвела взглядом квартиру. Незнакомый парень сдвигал бордовые кресла к стене. Чужие женщины принесли две деревянные скамьи, расставляли стулья. Баба Нюра закрывала белыми простынями зеркала на стенке из мореной березы, потом принесла подушку из спальни, будто собиралась класть меня спать. Взбивая ее, сказала:

– Ишь, сама позвонила. Как чувствовала! Завтра к похоронам обещала быть.

Я смотрела на ее мясистую родинку над левой бровью и безучастно спросила:

– Она?

– Любительница легкой жизни. Бабка твоя, кто же ешчё?

– Понятия не имею.

– А я имею!

Баба Нюра снова рассказывала, что я слышала от нее уже не раз:

– Раскулаченных с Оренбуржья в Ташкент тогда отправляли. Отец ее еще тот бунтарь был. Сказал: ни хозяйства, ни дома своего не отдаст. Так и сделал. Дак его сразу и расстреляли. А жену с четырьмя детишками сюда-то и сослали. Бабка твоя была маленькой самой. А двое-то ребятишек так по дороге и помёрли. Вот. Мать её больше замуж никогда и не вышла. А потом и вовсе выпивать стала. Мы-то с бабкой твоей на одной улице росли, знаешь? Они вечно голодные да сопливые бегали. Ну, соседи кто хлеба даст, кто накормит, ешчё чего. А потом Санька-то в школу пошла. Смышленая такая. Особливо в математике, языках там. А вечерами-то училась, днём работала вовсю. Ну, в институте с дедом твоим познакомились. На последнем курсе поженились. Дочку ему родила. А потом ее как подменили. И что у ней только в голове-то было? Никому не известно. Улетела с начальником в командировку, да оттуда и не вернулась.

– Баб Нюр, зачем сейчас-то?

– Чтоб ты запомнила.

– Знаю, баб Нюр, – устало сказала я. – Когда родителей привезут?

– Уж скоро. Ты только деда-то одного не оставляй. Не езжай с ней.

– Куда?

– Она тебя с собой звать будет. Ты не езжай.

– Не, не поеду, – вяло ответила я, уставившись на ее родинку, которая вводила меня в транс.

Утро следующего дня разбудило меня смесью перегара, хризантем и подпорченного мяса. Два гроба посреди темного зала шесть на пять, которым так гордилась мама, утопали в цветах, оставляя непокрытыми лица родителей. Я смотрю на них украдкой. Не-ет, это не они. Те, настоящие, так и остались где-то на дороге под куском искореженного металла, который прежде был их «Жигулями». Медленно подхожу к гробу мамы. В глазах белые мушки, в ушах звон. Прикасаюсь губами к холодному, твердому лбу. Долго смотрю на нее. Незнакомое мне выражение лица: чистое, умиротворенное и приветливое. Я ее совсем не помню такой. Она вечно суетилась, куда-то бежала. Даже во сне двигала ногами.

Затем подхожу к отцу. Снова прикладываю губы. Замечаю короткую седую щетину и темное пятно на левой щеке. Все это делало его лицо угрюмым. Мама уже больше не скажет: «Когда смеешься, ты копия своего отца!» Хотя я как две капли похожа на нее.

По обе стороны от гробов в ряд стоят две скамьи. Слева папины сослуживцы и близкие друзья. Напротив – наши соседи и мамины подруги. Я подхожу к ним и сажусь посередине на пустое место. Все женщины в черных косынках. Кто-то тихо плачет, кто-то читает молитвы.

Дед стоит у окна и выглядывает кого-то. Потом поворачивается к двери и смотрит на входящих. На бледном лице краснеет нос сарделькой – то ли от принятого «за упокой», то ли от невыплаканных слез. Кто-то незнакомый ставит стул с той стороны, куда обращены ноги родителей.

Баба Нюра брызжет слюной в ухо и шипит ядовитым голосом:

– Ишь! Её ждет, – она с подозрением смотрит на деда. Наступает тишина и в дверях появляется она.

– Явилась, не запылилась! – продолжает шипеть баба Нюра, переводя взгляд на входящую.

Женщина одета в черное строгое платье, сшитое по фигуре, которое подчеркивает ее прямую осанку. Бордовые, начищенные до блеска, туфли. На тон светлее перекинутая через плечо сумочка. Под черной шляпой с маленькой вуалью, которая едва прикрывает лицо, я замечаю материнские правильные черты и «наши, михайловские» большие глаза. Надо же! Как нелепо смотрится здесь ее заграничный стиль.

Она подошла к гробу матери, обитому красной материей, из которой торчали кривые, погнутые шляпки гвоздей. Приложила губы к ее лбу и застыла. Потом разложила равномерно скученные в одном месте цветы. Я заметила, как дрожит ее рука в черной перчатке, когда она оперлась о гроб, чтобы снова поцеловать маму.

– Бросила дочь, теперь плачет! – не унимается баба Нюра. – И тебя бросит! Попомни мои слова!

– Неее, не поеду, – на автомате глухим голосом отвечаю я.

– Шшш! – пригрозила незнакомая женщина слева.

В тишине я услышала, как та, которую все называли моей бабушкой, всхлипывает. Потом она подошла к гробу отца, поправила цветы в том месте, где были его ноги. Отошла, подошла к стулу и села на краешек. Достала из сумочки белый платок и вытерла нос. Опустила голову, сложила руки в замок и затихла. Я не отрывала от нее глаз, пока не приехал автобус.

На кладбище подошла Анька, моя школьная подруга. Положила цветы на скамейку, приблизилась ко мне и обняла за плечи:

– Слышь, Фасолина, ты держись.

Потом помолчала и добавила:

– Знаешь, мы через неделю в Штаты уезжаем. Жаль, конечно. Обещаю писать тебе, как устроимся.

Я устало кивнула, и в ступоре смотрела, как четыре незнакомых мужчины орудовали лопатами, выкапывая могилу, потом ответила:

– Бабка тоже с собой позовет, наверное. Но я не поеду. Деда одного не оставлю.

– Ну да. Лучше составь конкуренцию бабе Нюре в борьбе за его сердце. Зато стряпню ее будешь лопать со всеми вытекающими.

Я застыла, наблюдая, как опускали гробы в ямы, как засыпали их землей. И мне стало так тошно от того, что уходит часть меня, и я ничего не могу с этим сделать. Хотелось броситься туда, скрести землю ногтями и истошно орать, освободиться от боли, которая разъедала внутри. Но подруга тихо обняла меня за плечи и, глубоко вздохнув, на ухо сказала:

– Фасолина, а вдруг там ты встретишь своего Леонардо?

Я покачала головой:

– Она бросит меня, как бросила мою мать.

– Так она же вам посылки присылала!

Я ухмыльнулась:

– Да пошла она со своими посылками! Разве она понимает, что значит остаться без матери.

После поминок, которые бабушка решила устроить в кафе наперекор деду и бабы-Нюриному борщу с пампушками, мы шли по набережной Анхор. Мамины подруги вспоминали школьные годы и рассказывали бабушке о маме. Под их говор ветер гонял по пыльной дороге ярко-желтые, напоминающие бабочек, листья, и приносил с бегущей рядом реки прохладу и запах шашлыков. Вдруг за спиной я услышала бабушкин голос, и холодок прошел по спине, ибо он был очень похож на мамин:

– Ассоль, зайдем ко мне в гостиницу? Я потом тебя на такси посажу.

«Вот, будет уговаривать меня с ней уехать».

Мы поднимались в зеркальном лифте к ней в номер. На одиннадцатом этаже он издал мягкий звон и дверь открылась. Мы прошли по длинному коридору до конца ковровой дорожки. Бабушка открыла дверь и пропустила меня в номер. Из огромного окна были видны дорога с развилками, цирк, старинные здания и зелено-желтые верхушки деревьев. Надо же! Я никогда раньше не поднималась выше девятого этажа, да и в гостинице не была!

Перед зеркалом стоял столик, на котором были расставлены баночки с надписями на незнакомом языке, три косметички разных размеров, но все одного, темно-бордового цвета. В самой большой из них сквозь открытую молнию я увидела жемчужные бусы, браслеты, серьги. Как бы я хотела здесь похозяйничать, что-то намазать на себя и примерить. Но это было частью того буржуйского мира, на который мама наложила запрет в нашей семье.

Бабушка устроилась на кресле, вытащила из сумочки металлическую коробочку с картинкой какого-то заграничного собора.

– Покурим? – в её глазах я заметила огонек.

“Проверяет меня!” – промелькнуло в голове.

– Я не курю! – испугалась я, устраиваясь на втором кресле у столика.

– Даже не пробовала?

– Неа! – я замотала головой, словно бабушка предлагала заключить сделку с дьяволом. – Мать бы меня прибила!

– Знаешь, когда мне было четырнадцать, я тоже потеряла мать, поэтому прекрасно тебя понимаю. Я тоже никому не хотела показывать, как мне было плохо, – она достала из коробочки толстую коричневую трубочку, похожую на шоколадную. Неожиданно для меня она зажгла ее, сделала затяжку и выдохнула ужасно пахнущий жженой кислой травой дым. Я сморщила нос.

Она встала, открыла окно и подвинула кресло к нему так, чтобы не дымить и сложила ногу на ногу:

– Горе не посадишь под замок. Оно должно быть выплакано. Можешь бить при этом посуду или даже куда-то сбежать… Да… Куда-то сбежать…

Бабуля снова сделала затяжку. Чуднò! Раньше мама искала в моей сумке сигареты и легко могла бы выпороть меня, если чуяла бы их запах, а здесь бабушка сама предлагает мне закурить!

– Ассоль, я не хочу тебя уговаривать. Табак его знает, что на самом деле будет правильным для тебя. Но любое решение, которое ты примешь, повлияет на твою дальнейшую жизнь. Так что решай.

– Ага, я поеду с тобой, а ты меня там бросишь одну, как мою мать.

– У тебя будет шанс начать все сначала!

Мама говорила, что курение наносит женщине большой вред. У нее больше шансов заболеть раком и получить морщинистую кожу. На удивление бабушка выглядела лет на пятнадцать моложе бабы Нюры, хотя они и были ровесницами.

– Что касается моего исчезновения, – она снова сделала затяжку, выдохнула и сказала: – жизнь мне предоставила шанс и я не хотела его терять.

“Вот и мне сейчас тоже дается шанс”, – будто оса меня ужалила в голову.

– А на свободу мою не будешь претендовать, как мама? – немного сердито спросила я.

Она прищурилась и заулыбалась:

– Если только ты на мою не будешь!

Бабушка ещё раз смачно затянулась и с наслаждением выдохнула. Я смотрела на нее как Эллиот на инопланетянина Эй Ти. У меня теперь есть бабуля и она курит!

– Какие странные сигары! – слетело с моих губ.

– Хочешь попробовать? – она протянула мне портсигар. – Тосканские. Они славятся во всем мире своим ароматом.

– Ой, а по-моему они просто воняют! – я крутила носом. – Причем невыносимо! Уж лучше дедовский «Мерит»! Нет, я никогда не буду курить!

– Дело твое, – она убрала портсигар на тумбу у кровати.

Положила сигару в пепельницу на столике, снова передвинула свое кресло поближе и взяла меня за руки своими, чуть холодными и ухоженными на вид, мозолистыми ладонями:

– Послушай. Может быть, одним днем ты решишь сделать татуировку, или выкрасишь волосы в синий цвет. Возможно, ты поступишь учиться, а два года спустя решишь сменить факультет или вовсе бросишь это дело. Напишешь книгу, научишься играть на скрипке. Прошлое, настоящее или будущее только твое. Никогда и никому не разрешай украсть у тебя это!

Она встала, достала из ящика, который оказался маленьким холодильником, бутылку воды. Разлила ее в два стакана. Дала мне один из них и сказала:

– И еще. Мне уже поздно становиться бабушкой. Более того, можешь даже звать меня Сандрой. Но я разрешу тебе быть самой собой. Разделю с тобой все то, что у меня есть.

“Даже не знаю, что говорить в таких случаях. Но я точно не хочу быть конкуренткой бабе Нюре” – подумала, но вслух сказала:

– Обещаешь, что не бросишь меня?

– Вернешься к деду и бабы-Нюриной стряпне? – она ущипнула меня за щеку.

– Пойдем? – она взяла свою бордовую сумочку.

– Погоди! – мне уже столько времени хотелось знать, почему она бросила маму с дедом, но я лишь сказала: – Ты мне расскажешь про шанс, на который ты променяла маму и деда?

Она потискала сумочку и горько улыбнулась:

– Пойдем, домой тебя провожу. Поздно уже.

Мы вышли из номера и устремились по ярко-синей ковровой дорожке в новую жизнь.

Глава 4. Возвращение Аньки

Январь, 2000-е гг. Тоскана, Италия

Я уже поставила ногу на лестницу, чтобы подняться на чердак, как вдруг раздался телефонный звонок. Постояв и подумав, решила проигнорировать его и продолжила взбираться. Но телефон не сдавался. Может, это Рильке желает возобновить сделку?

Спустилась и с недовольством ответила. Энн набросилась на меня взволнованно-сердитым басом:

– Фасолина, совсем обалдела? Где ты? Уже гости начинают собираться. Или передумала помогать с коктейлями?

– Чертики! Энн, прости. Появились неотложные дела. И потом у меня даже нет карнавального костюма. Уверена, что ты легко найдешь мне замену, – я была настроена сегодня копаться в старых вещах и ностальгировать о прошлом.

– Я нисколько не сомневалась в плохом влиянии твоего муженька, даже теперь, когда ты с ним в разводе, – выпалила подруга.

– Мы не в разводе. Я просто взяла паузу, – мне не хотелось ссориться с ней из-за пустяка, поэтому я держала в узде свои эмоции.

– С тех пор, как судьба свела нас снова, ты так просто от меня не отделаешься. Надень что-нибудь поприличней и дуй сюда. Черт с ним, с костюмом! – приказала Энн.

Иногда мне кажется, что в прошлой жизни она была моей мамой или старшей сестрой. Анька была из той категории людей, с которыми мы переходим из одного важного этапа жизни в другой, несмотря на временные расставания.

Пять лет назад, Рим, Италия

Я протискивалась сквозь поток спешащих горожан, которые фыркали и толкались всякий раз, когда я тупила, вспоминая, как мне пройти к железнодорожному вокзалу. А ведь это было всего в пятнадцати минутах ходьбы от посольства, где я оформляла документы на отказ от прежнего гражданства. Это еще раз подтверждало, что ориентация на местности была одной из моих слабых сторон.

У светофора кто-то коснулся моего плеча и изумленно спросил:

– Фасолина?

Я обернулась. Анька! Первая красавица и модница класса, моя лучшая школьная подруга. Я сразу узнала ее по глазам олененка Бэмби, которые здорово маскировали искушенный взгляд на жизнь, и улыбке а-ля Кейт Мосс со знакомой щербинкой между передними зубами.

– Анька! Сколько лет, сколько зим! – мы застыли в объятиях посреди улицы, на проходе, и не обращали внимания на то, что люди вокруг отправляли нас по самому темному адресу.

– Ну надо же! Что ты тут делаешь?

Она уверенно откинула волосы назад и поправила лямку сумки Фенди через плечо:

– Вот, еду к мужу. Во Флоренцию. Кстати, с легкой руки Умберто меня все зовут теперь Энн. А то Анька, да Анька.

Я с восхищением взглянула на нее и удивилась:

– Энн? Необычно! А Умберто – это кто?

– Мой муж. Он родом из Рима, но работает во Флоренции. Врач-кардиолог.

– Да ну?! Ты ведь в Америку уезжала?

– Да, было дело. Даже марафон в Нью-Йорке пробежала.

– Узнаю мою Аньку. Что в голову взбрендит, то и сделает! – я дотронулась до ее руки, не веря, что передо мной в самом центре Рима стоит моя школьная подруга.

– Короче, стартовала одна, а финишировала рука об руку с темноволосым красавцем по имени Умберто, – она снова поправила волосы и я заметила на ее безымянном пальце левой руки обручальное кольцо, а на указательном – еще одно с большим бриллиантом.

– Могу понять этого итальянца! – я любовалась Аней, будто листала страницы журнала Вог.

Она ухмыльнулась:

– Представляешь, задумалась, какой у меня каденс, сто шестьдесят или сто семьдесят? А он сзади так неожиданно бросил мне: “Сто шестьдесят, ваш каденс сто шестьдесят”.

– Даже если я понятия не имею, что такое каденс, все равно сказочно! – я взволновалась так, будто это случилось со мной.

– Ну, он-то на ста восьмидесяти бегает, хотя и роста немаленького, – новая для меня Анька показала сантиметров на десять выше своего. После небольшой паузы она спросила:

– А что ты? Замужем?

– Да, тоже итальяно веро, – я смутилась, ибо предчувствовала ее вопрос.

– Так ты нашла своего Леонардо?! – брови Энн сложились домиком.

Мне хотелось провалиться сквозь землю, спрятать подальше все неудачи, которые я встретила на своем пути, но язык был моим тайным врагом и не оставил времени на размышление:

– Нет. Вернее, да. Но он пропал.

– Это уже интересно. Слушай, а давай доберемся до Флоренции и засядем в каком-нибудь милом местечке. Расскажешь свою жизнь с того момента, как ты уехала к бабке.

И мы зашли в бар “Фрари делла Лоджа”, который станет нашим неизменным местом встречи по пятницам, и листали в памяти страницы школьных лет. Я напомнила ей одно наше нелепое детское приключение. Мы решили забраться на черешневое дерево нашего соседа и так увлеклись, что не заметили дядю Степу, который поджидал нас внизу в широких семейных трусах, резиновых сапогах, банданой пирата и винтовкой наготове. В ответ на наш громкий, заливной смех посетители бара бросили раздраженные взгляды и мы, извиняясь, смолкли. Но в какой-то момент подруга стала серьезной и, помешав коктейль трубочкой, спросила:

– А помнишь ту цыганку-бродяжку?

– Воровку, что назвала меня бандюгой? Как же забыть!

– До сих пор не пойму, как тебя угораздило? – она топила трубочкой ломтик апельсина в спритце и бросала на меня многозначительный вид.

Когда я забывала об этом случае в своей биографии, она мне освежала память.

Это случилось осенью, где-то в середине 80-х, в Ташкенте. Мы возвращались с Аней со школы домой по центральной улице города, которую в народе называли Бродвеем. За спиной болтались рюкзаки, мы шуршали первыми желтыми листьями и ели мороженое. Я крутила зонт в руках и громко смеялась над жестами подруги, которая пародировала физичку, пока не обратила внимания на двух цыганок, шедших прямо на нас, впереди которых вприпрыжку бежал чумазый мальчишка.

Подруга скомандовала мне:

– Тихо!

Не знаю, что ее насторожило, ибо она мало чего боялась. В отличие от меня.

– Подумаешь! – нарочито громко сказала я, все еще пребывая в дурашливом настроении. – Что они нам сделают?

Цыганки не сводили с нас глаз. Анька отвечала им дерзким взглядом, я же всерьез испугалась, ибо этим утром баба Нюра рассказала, что в нашем районе пропала десятилетняя девочка. Ушла в школу, да так и не вернулась.

Мальчишка не отрывал взгляд от тающего в моей руке мороженого и, неожиданно выхватив его у меня, пока женщины переговаривались между собой на непонятном мне языке, убежал.

Я опешила, Анька же закричала:

– Не смейте! Мы будем визжать, как резаные! Фасолина, беги!

Но цыганки уже оцепили меня. Тогда я схватила зонт, зажмурилась, и принялась колотить впереди себя. В какой-то момент мой удар пришелся на что-то жесткое, и, когда я открыла глаза, заметила, как на брови пожилой женщины выступили капли крови.

– Бандюга! Да мы на тебя сейчас в милицию заявим! – крикнула с акцентом та, что помоложе и схватила меня за руку.

Как раз в этот момент откуда-то появились люди. Вот только, где они были раньше и почему осуждающе смотрят на нас, вместо того, чтобы помочь?

Анька, стоявшая в стороне, изо всех сих толкнула молодую цыганку, и я, воспользовавшись моментом, вырвалась из ее хватки. Освободившись из плена, мы припустили через дорогу, чтобы успеть на троллейбус, который только что подъехал к остановке. Расталкивая людей, заскочили внутрь, и уже через несколько секунд водитель закрыл двери, не дождавшись бегущих цыган.

Со словами “благодарю тебя, Господи!”, я зареклась не появляться больше на Бродвее. В городе-миллионнике десятки альтернативных дорог, на которых мы вряд ли с ними когда-либо пересечемся.

Но спустя пару-тройку дней мы все же встретились. Анька в тот день не пришла в школу, и я после занятий направилась к ней, чтобы оставить домашнее задание. Я заметила, как пожилая цыганка шла по другой стороне дороги.

«Прибавлю шагу и спрячусь где-нибудь поблизости! Но где?» – пробормотала я, соображая, в каком магазине надежнее скрыться. Холод опустился из живота в ноги, коленки дрожали, а голова вообще отказывалась работать.

Уже через несколько мгновений я почувствовала, что кто-то схватил меня сзади за капюшон ветровки и голос с акцентом приказал:

– Постой, бандюга! Я не сделаю тебе больно.

Я замерла, ожидая худшего. Женщина изловчилась, схватила меня за запястье так, чтобы видеть мою ладонь и нараспев произнесла:

– Лет через шесть ты уедешь за границу и встретишь его, сына попрошайки. Но не сразу выйдешь за него. Нет. Будете любить друг друга. А вот мама твоя…

– Оставьте меня! – я заорала, что есть мочи: – Я к маме хочу!

Я вопила, но цыганка обуздывала меня:

– Не ори! Кстати, о твоей маме. Ей кто-то на смерть сделал. Но я могу помочь. Детьми клянусь!

– Тетя, неет у нас денег! – я попробовала вырваться, по щекам покатились слезы, но та крепко держала меня за руку и не сводила с меня глаз:

– Не нужны мне твои деньги! У мамы ведь есть кое-что. Ее здоровье стоит намного больше, чем те побрякушки. Понимаешь? Тогда она будет жить.

«Мама будет жить». Откуда она знала, что пару месяцев назад у моего друга и одноклассника от страшной болезни умерла мама? Он так отчаянно плакал на похоронах, что я вцепилась в хрупкую руку своей мамы, а ночью не спала до самого рассвета, часто подходила к открытой двери родительской спальни, чтобы послушать, дышит она или нет.

Следующим утром залезла под матрас, где мать хранила семейные ценности. Сережки, кольцо и цепочка с жемчужным кулоном по наследству должны были потом отойти мне, но я была готова ими пожертвовать.

Когда я рассказала все Аньке, и она накинулась на меня:

– Блин, дурында! Что сразу ко мне не зашла? Придумали бы что-то.

– Мама узнала, что это шайка. Они гипнозом выманивают. Даже не воруют. Люди им сами приносят.

– Ты сомневаешься, что я их найду?

Через несколько дней к нам в дверь позвонила Анька с какими-то двумя парнями из старших классов и отдала кольцо и цепочку с жемчугом. Сережек уже не было:

– Напела, что продала, б…! Ты, Фасолина, держи этот кулон с жемчугом. Это ведь камень семейного счастья. Блюди его!

Родители прожили после шесть лет. Не думаю, что цыганка имеет к этому какое-либо отношение. А вот кулон я до сих пор ношу, хотя моя семейная жизнь сейчас проходит очередной неблагоприятный этап.

Я замолкла, а Энн, подозвав официанта, попросила еще по коктейлю.

Это помогло мне встрепенуться и даже иронизировать:

– Здесь коктейлем не отделаешься. Чтобы поведать тебе о том, что произошло, надо что-то посолиднее.

– Фасолина, ты же меня знаешь! – она подняла руку и официант со жгучими черными глазами, улыбаясь, приблизился к нам.

– Что я могу для вас сделать?

– Посоветуйте какое-нибудь деликатное вино, подходящее для длительной беседы.

– Тем, кто не любит торопиться и предпочитает открывать вкус вина медленно, я советую благородный и многогранный Гевюрцтреминер.

Энн загадочно улыбнулась и кивнула: – Отлично! И что-нибудь в качестве сопровождения.

– Хорошо, сделаю сырную нарезку и тарталетки с паштетом из гусиной печени, самый лучший в нашем регионе! – официант заигрывал с Энн и не сводил с нее глаз.

Когда он удалился, она, потирая руки, нараспев произнесла:

– Ну, бабушка тебя все-таки убедила тебя уехать к ней?