Текст книги "Законы отцов наших"

Автор книги: Скотт Туроу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Гвен открывает каждую коробку. Я восхищаюсь всеми ее покупками, несмотря на то что мы с Гвен знаем: я ни за что на свете не стала бы носить большую часть этих экстравагантных нарядов, даже если бы они мне достались даром. Мы уже давно привыкли к расхождению во вкусах, и я дорожу и наслаждаюсь этим или, в зависимости от настроения, терплю с застенчивостью человека, который и в сорок семь лет все еще думает, что он учится быть другим. Мне никогда не удавалось сойтись с кем-либо из своих сверстников достаточно близко. Моя мать, вечно находившаяся в состоянии войны с домовладельцами и их управляющими, меняла квартиры как перчатки, и в результате каждую осень я начинала учебный год в новой школе. Став подростком, я пошла своим собственным извилистым путем, полным проб и ошибок, набивая шишки и синяки и навсегда оставив дружбу в прошлом. Естественно, есть коллеги и знакомые. Думаю, меня считают дружелюбной, чистосердечной, возможно, даже очаровательной. Я – желанный гость во многих местах. Должность судьи подобна маяку, потому что к ней стекаются приглашения на разные официальные и полуофициальные мероприятия: заседания коллегии адвокатов, политические обеды, встречи выпускников юридического факультета. И хотя я была единственным ребенком, ощущение покоя и уюта семейной жизни мне удалось испытать только благодаря кузену Эдди, старшему сыну моей тетушки Хен и дяди Мойше, которые всегда относились ко мне как к родной дочери. Я и сейчас постоянно разговариваю по телефону с Эдди или его женой Гретхен, а по праздникам мы с Никки всегда гостим у них, тем более что в компании пятерых отпрысков Эдди моей дочери скучать не приходится.

Однако, положа руку на сердце, должна признать, что мне было непросто сходиться с людьми. По этой причине материнство, альянс матери и ребенка, стало для меня сладкой отдушиной. То ли мне кажется, то ли действительно женщины начинают лучше относиться друг к другу, достигнув этой стадии своей жизни, я точно сказать не берусь. Похоже, в родильной палате все мы узнаем какой-то важный секрет о доброте, который открывается нам только после того, как мы начинаем выкармливать грудью своих детей. Особенно близко я сдружилась с Мартой Штерн, дочерью Сэнди. Марта – моя коллега, но теперь она сидит дома с двумя малюсенькими дочками. Есть и еще пара подружек.

Однако путешествия в прошлое я совершаю только с Гвен, мы знакомы еще со школы. Она была жизнерадостной, сметливой, одной из тех громогласных, экспансивных хохотуний, которые всегда восхищали меня. У Гвен установились прекрасные отношения со всеми учащимися Ист-Кевани, представлявшими собой хоть что-то неординарное. Я невероятно гордилась дружбой с ней и годами старалась не замечать, что Гвен ни разу не пригласила меня к себе домой. В конце концов, через других ребят, живших с ней по соседству, я узнала, что ее мать страдала рассеянным склерозом и уже находилась в последней стадии болезни. Когда я начала самостоятельно водить машину, обычно это был «вэлиент» моего дяди, мне случалось несколько раз подвозить Гвен до ее дома, и я мельком видела миссис Райс через окно. Изможденное лицо, иссохшие кисти рук с синими, узловатыми венами; грязные, спутанные волосы. Она сидела в кресле, закутанная одеялом. Но больше всего миссис Райс поразила меня своим тоскливым, загнанным взглядом, от которого исходило предчувствие скорой смерти. Контраст с дочерью был ошеломительный. У меня до сих пор в памяти медленные шаги Гвен, когда она приближалась к своему дому, – девушки, по большей части не ходившей обычным шагом, а стремительно летевшей вперед. Я видела в ее походке отражение роковой необходимости принять тяжкий груз беды, находящейся в центре ее мира, беды, которую никто не может с ней разделить и которую она не в силах предотвратить.

И помню, как совершенно отчетливо представляла себе, что нас объединяет. В те годы я надеялась втайне, что никто не будет знать, что я – дочь Зоры Клонски, скандалистки и крикуньи, самого дорогого мне человека, которого понимала только я. Женщины, получившей в начале шестидесятых печальную известность безобразной выходкой на заседании городского совета, когда она ударила одного из членов совета, выступившего против фторирования воды.

– Дерьмо, – произнесла Гвен, когда мы уже заканчивали есть.

Раздается сигнал пейджера у нее на поясе, и, посмотрев на дисплей, она делает гримасу – больница. Гвен тут же исчезает в поисках телефона. Как всегда, за ленчем мы в основном болтали о наших детях. Мы с ней – самые поздние мамы из нашего класса, и обе – мамы-одиночки. Никки ходит в подготовительный класс или в детский сад, как мы его называем; Ави – во второй класс. Меня беспокоит то, что миссис Лагери, с ее кротким и ласковым нравом, разговаривающая со взрослыми в той же глупой манере, произнося слова нараспев, в какой она разговаривает с детьми, недостаточно строга с Никки. Видимо, она немного запоздала родиться, и, похоже, у нее не все дома. Никки умеет читать простые предложения, делать в уме сложение и вычитание. Гвен сказала, что особых причин для беспокойства нет, раз Никки и Вирджиния Лагери ладят между собой, и посоветовала мне не забивать голову пустяками.

В это время я слышу голоса, доносящиеся с другой стороны перегородки справа от меня. Двое мужчин. Внезапно до меня доходит, что они разговаривают о моем деле. Один только что отчетливо произнес:

– Мольто.

– Почему здесь что-то не так? – спрашивает первый.

– Говорю тебе, что-то здесь не так. Я о парне, который слишком часто проходил через металлодетектор.

– Он все делает правильно, – говорит первый.

– И вчера он все делал верно.

Голоса мне знакомы. Юристы, догадываюсь я. Без сомнения. По-моему, первый, которого мне часто приходилось слышать, вел одно дело до меня. Хороший специалист. Очень хороший. Вспышка положительного чувства – единственный результат поиска информации, когда я направляю запрос в свою память.

– Э-э… – говорит второй. – Температура в зале определяется коэффициентом умственного развития. Мольто! Господи, да ведь в восьмидесятые его чуть не лишили права выступать в суде. Ты работал здесь в те времена, когда окружным прокурором был Нико Гардия? Тогда Мольто сидел по правую руку от Господа Бога. Они учились в одном классе, и Мольто давал Нико списывать контрольные работы. А когда Нико занял кресло прокурора, Томми стал его заместителем. И вот они вдвоем просрали одно дело об убийстве. Начисто. И так обгадились, что несло на весь штат. Черт возьми, не припомню, что это было за дело…

Я слышу, как кто-то из собеседников барабанит пальцами по столу.

– Сабич.

– Кто?

– Слишком долго объяснять, да и нет необходимости. В общем, обнаружилось, что они состряпали доказательства. Сам понимаешь, этим борзописцам только дай шанс. Пресса подняла такой хай, что Нико пришлось срочно уходить в отставку. Дали под зад коленом. Тем более что он испортил отношения с мэром. А Мольто перевели в отдел выдачи адвокатских лицензий и дисциплинарных расследований. Ты знаешь, что это такое? Типичный отстойник. Они могут вести расследование четыре, шесть, восемь, десять месяцев. Два года. И ничего не происходит. Поэтому он до сих пор здесь, простой помощник прокурора. Дворняжка. Как ему заработать себе на достойную жизнь? Кто он такой? Зовут его «Никто», и имя ему «Никак». Все, что ему остается, – обналичивать зеленый чек. Это и есть Мольто. А теперь скажи мне: такого парня ты пошлешь в суд, чтобы выиграть дело? Да он же спит на ходу!.. Я пробил его по компьютеру. Он три года уже не выступал в суде. Сдавшийся, озлобленный, плюнувший на все человечек, мысли которого заняты одним – как бы ему дотянуть до пенсии.

– И к чему ты?

– Думаю, дело хотят развалить. Разве ты не слышал, что сказал сегодня коп? Окружной прокурор и его дружки хотят, чтобы все кончилось пшиком. Этого недоделка Мольто и прислали сюда только для того, чтобы он заблудился в поисках сортира.

– О Господи, Дубински! – говорит первый голос.

Стью Дубински! Судебный репортер «Трибюн», человек, который в результате утечки информации из прокуратуры узнал, что жертвой убийства должен был стать сенатор Эдгар, и написал сенсационную статью. Мне захотелось немедленно встать и уйти. Я не имею права слушать разговоры о моем деле, да еще от тех, кто мог сделать из нечаянного подслушивания мной жареный факт для репортажа. Однако поблизости нет свободных столиков, да и на тарелке Гвендолин еще лежит недоеденный палтус. Кроме того, она просто убьет меня, если я не посмотрю все ее новые сокровища. Ну что ж, стало быть, придется смотреть прямо перед собой, сохраняя на лице непроницаемое выражение.

Однако мои соседи должны разговаривать громко, чтобы слышать друг друга в шумной атмосфере ленча, и их голоса по-прежнему отчетливо слышны по нашу сторону перегородки.

– Господи, – повторяет первый, – развалить. Хорошо бы. Тебе никто никогда не говорил, что ты параноик?

– Постоянно говорят, – отвечает Стью. – Вот откуда мне известно, что они – участники сговора.

– Черт побери! Сходи и в очередной раз посмотри «Джей Эф Кей».

Незнакомец раскусил Стюарта. Противный репортеришка вечно шныряет по Дворцу правосудия и в своих репортажах дает понять, что истинные факты скрыты непроницаемой завесой заговора молчания.

– Как тебе салат? – интересуется друг Стью.

– Дерьмо, – отвечает Дубински. – Разве это настоящая жрачка? И зачем я только позволил тебе заказать ленч? Шпинат и родниковая вода! У меня такое ощущение, будто я – гребаный эльф.

– Ну уж на эльфа ты никак не похож, так что давай жуй.

Стью давно стал жертвой своего ненасытного аппетита. У него уже не животик, а настоящее брюхо, как у женщины на последнем месяце беременности, а лица почти не разглядеть из-за жирного подбородка. Должно быть, его компаньон – старый приятель, раз он так бесцеремонно намекает Стью на его вовсе не грациозную фигуру.

– Итак, что ты думаешь о сегодняшнем заседании? – спрашивает незнакомец. – Как тебе понравилась концовка насчет Эдгара?

– Шесть-ноль за артистизм. Ноль-ноль за содержание. Ты не наблюдаешь за этими уличными котами изо дня в день, как приходится делать мне. Стандартная мелодрама защиты. Выпускать зайцев из мешка в зале суда. Эдгар – это имя в мире местной политики, поэтому Хоби смекнул, что нужно поднять большую суматоху, спекулируя на любых инсинуациях, которые могут возникнуть в данной связи. Имей в виду, это дымовая завеса. Поверь мне. Уж я-то знаю, о чем говорю.

Немного поразмыслив, я пришла к выводу, что моя оценка ситуации отличается немногим. Искусство исполнения впечатляло, однако едва ли приходилось удивляться тому, что предполагаемый объект покушения мог в разговоре с представителем органов дознания высказать нечто такое, что бросило тень подозрения на Нила. Собеседник репортера все же продолжает сомневаться. Теория Хоби, утверждает он, не лишена убедительности.

– Послушай, почему ты спрашиваешь меня, что он делал? – удивляется Стью. – Поговори с Хоби.

– Я твержу тебе уже битый час: он не скажет мне ничего. Ни единого слова. Я проехал две тысячи миль… Чтобы сидеть по вечерам в своем номере в отеле «Грэшем» и убивать время за компьютерными играми?

Это же Сет! С Дубински? Как интересно! В разгар моего не совсем приличного занятия я вдруг слышу в глубине души робкий стыдливый голосок, нотку несогласия, призывающую к последующему переосмыслению.

– Знаешь, – говорит Дубински, – вот ты называешь меня подозрительным…

– Я назвал тебя параноиком.

– Ладно, параноиком. Но учти, избиратели горой стоят за этого парня.

– Чушь собачья, – отвечает Сет, – вся эта болтовня об американском электорате. Я думаю об Эдгаре в сенате штата и не могу избавиться от впечатления, что мы в Сумеречной зоне.

Дубински излагает историю появления Эдгара в местной политике. Лет десять назад Эдгар стал «зеленым»: сколотил разношерстную коалицию из идейных противников капитализма, экологов и защитников прав животных. Когда крупная компания по производству косметики дала грант одной университетской лаборатории, он возглавил демонстрации.

– Студенты колледжа заявляли, что они против умерщвления кроликов ради производства косметической туши. Чтоб мне провалиться, они перестали покупать косметику и краситься, – продолжает Дубински. – После этого он с триумфом проходит в городской совет Истона, а затем его избирают мэром. Вскоре открывается вакансия в сенате штата.

– А разве люди не знают о нем? Я имею в виду его прошлое? – спрашивает Сет.

– Ну, ты меня удивил. Я писал статьи. Дважды. Однако быть бывшим радикалом очень – что?

– Модно?

– Точно, и в определенной степени внушает доверие. Полагаю, в этом и есть секрет популярности Эдгара, которая, без сомнения, накладывает на него обязательства добиваться реформ. Люди думают, что он не отступит от своего. Да и вдобавок Эдгар ничего здесь не натворил. Если он и набедокурил, то в других местах, а местным жителям наплевать. В конце концов, в шестидесятые все сходили с ума. Тем более что он не представляет округа Оранж. Его избирательный округ – университетский городок и несколько новостроек в Ист-Киндл. Если бы Эдгар выступал там от республиканцев, его наверняка прокатили бы.

– Я никак не могу представить себе этого парня похлопывающим избирателей по плечам и пожимающим им руки перед телекамерами.

– Он дерьмо на палочке. Я встречаю его иногда на больших тусовках, когда все дышат друг другу в спину, выискивая самое большое кольцо для поцелуя. Эдгар обычно стоит у стены, кусая губы. С другой стороны, его сдержанность нетрудно понять: ведь он профессор, человек из мира науки. В общем, его считают занудой.

– Ну а как насчет женщин? Он когда-либо показывается с представительницей прекрасного пола?

Наступает пауза. Наверное, на лице Дубински, который, насколько мне припоминается, давно развелся, появляется выражение дискомфорта. Его собственная жизнь в плане светских развлечений, очевидно, далеко не блестяща.

Сет не отстает:

– Ходят какие-либо слухи?

– Да так, ерунда, зацепиться не за что, – отвечает Стью, – мало ли что болтают от скуки. То болтают, то не болтают. В общем, ничего существенного. Я не знаю – мальчики, девочки, пигмеи… Да что там, из него уже песок сыплется. Ему ведь, наверное, далеко за шестьдесят? Шестьдесят пять-шестьдесят семь. Сдается мне, по этой части он ушел в отставку, и окончательно.

– Ладно, я просто спросил. А ты не пробовал прощупать Джун?

– Разумеется. Ты дал мне наводку, и я ее нашел. Джун жила в маленьком городишке в Висконсине. Я сказал ей, что хочу поговорить насчет Эдгара. И после этого – гробовая тишина. Она молчала минут пять. Я уже забеспокоился, не окочурилась ли она. И вдруг ее голосок: «Это было так давно, что я уже ничего не помню». Впрочем, Джун говорила довольно дружелюбно и о многом – кроме того, что мне было нужно. По манере разговаривать – старая пропойца, ни дать ни взять. Во всяком случае, раньше она наверняка крепко зашибала. А потом звонок от пресс-секретаря Эдгара: я, дескать, вторгаюсь в его личную жизнь. Ну, на меня где сядешь, там и слезешь. Короче говоря, у этого парня определенно есть секреты, которые он хочет унести с собой в могилу. Без ЦРУ тут не разберешься.

– Секреты у него есть, точно, – задумчиво говорит Сет.

– Ты мне уже все уши прожужжал. Лучше скажи, что тебе нужно? Может, он был запойным пьяницей похлеще, чем капитан Хук, но теперь завязал… К тому же у него есть награды. Черт, забыл, от каких-то женщин…

– Лига женщин-избирателей?

– Точно. И даже дважды. Как лучшему законодателю. Кровоточащее Сердце Года. Века. Ты когда-нибудь видел его в конгрессе штата? Там он в своей стихии. Просто обалдеть! Восседает в своем кабинете, важный, насупленный. На столе перед ним четыре телефона, и все звонят одновременно. Помощники, секретари бегают туда-сюда, политики, представители разных групп по интересам. Одни заискивают, другие угрожают, третьи спешат засвидетельствовать почтение. Вот он, настоящий Эдгар. Махинации, интриги. Зато обратная сторона этой темной, некрасивой деятельности – какая? Избрание, верно? Заставлять их любить себя? Думаю, что он ненавидит избирательные кампании. Однако зайти куда-то с заднего хода? Пошептаться в задних комнатах? Обтяпать втихую какую-нибудь политическую сделку? Мы тут распинаемся, произносим высокие слова, а он упорно лезет вперед. Мы получили новую схему правосудия для несовершеннолетних преступников. Теперь действует программа сенатора Эдгара, в рамках которой штат платит по двести пятьдесят баксов тем ребятам, которые оканчивают среднюю школу. Награды за хорошую подготовку к поступлению в колледж, так он называет их. Детские сады, группы продленного дня, интернаты для умственно отсталых. И это не все. Знаешь, он ведь еще и повелитель реформы пенитенциарной системы тюрем. Не успеет Эдгар подъехать к воротам, а начальники тюрем уже начинают стонать. Он их замучил своими требованиями: «Профессиональная подготовка! Профессиональная подготовка!»

Когда Дубински, сидящий по другую сторону перегородки, разражается смехом после своей же шутки, самой тупой из всех, что я когда-либо слышала, появляется Гвендолин. Я тут же встаю и встречаю ее в нескольких футах от стола со словами:

– Все в порядке?

Она хочет кофе, и я предлагаю выпить его у стойки бара.

– А почему нельзя выпить за столом?

Я подношу к губам палец. Мы забираем сумки и пакеты с покупками и переходим в знаменитый бар «Джилси», где каждую пятницу вечером собираются пропустить по рюмочке и пообщаться представители всех ветвей нашей правоохранительной системы. Здесь тоже шикарное помещение, хотя и с несколько более тусклым освещением. В центре – дубовый бар с огромным зеркалом в резной раме из двух вертикальных колонн, соединенных вверху и внизу виноградными ветвями. Он простирается в длину на сорок футов, сверкая батареей бутылок с виски, коньяком, водкой, ликерами и другими напитками. Сумки мы ставим под стойку бара, у медной подставки для ног, а сами забираемся на высокие табуреты. Мое объяснение о посетителях за соседним столиком на короткое время прерывается по вине официанта-грека с мохнатыми бровями, который летит к нам в уверенности, что мы решили удрать, не расплатившись.

– Ты имеешь в виду обозревателя? – спрашивает Гвен. – Твоя старая зазноба? Значит, и он здесь околачивается?

Пару раз Гвендолин интересовалась у меня о деле, потому что на глаза ей попались статьи в газете, однако она ничего не слышала об этих событиях из других источников.

– Ух, прямо как в кино. А как он выглядит?

Гвен встает на табурет коленками и пытается заглянуть через перегородку из цветного стекла, отделяющую бар от ресторана. К любовным авантюрам и сексу у моей подруги самое дерзкое отношение. Она совокуплялась с коллегами прямо в комнате отдыха врачей. Лично я считаю это неубедительной феминистской бравадой еще и потому, что в течение последнего года несколько раз следовала ее совету и каждый раз находила подобный опыт чуждым и печальным. Гвен была замужем три раза, в последний раз за врачом из Израиля, который у нее стажировался. Он был моложе ее на несколько лет. Она родила от него ребенка и через восемнадцать месяцев – ровно столько времени длился их бурный роман – выставила его за дверь.

– Сет выглядит лет на пятьдесят, примерно так же, как и я.

– Не будь такой угрюмой, дорогуша.

– Извини. Я излишне чувствительна. Мариэтта достала меня своими глупостями. Ей до смерти хочется, чтобы я снова с ним сошлась.

Гвен закатывает глаза:

– Ты единственная известная мне женщина, которая развелась и не испортила отношений со свекровью.

Я смеюсь от всей души. Это уж точно. Мать Чарли очень покладистая и добродушная женщина. Общаться с ней одно удовольствие.

– Идиотизм, – говорю я. – Все достаточно запутано. Сидя на этом деле, я чувствую себя как Шалтай-Болтай, который вот-вот свалится со стены.

Красноватое лицо Гвендолин удивленно вытягивается над чашечкой, из которой она маленькими глоточками пьет кофе.

– Прежде всего как ты оказалась в таком положении? Все равно потом кто-нибудь может заявить, что на твое решение повлияли чувства, которые ты испытывала к этому мальчику или его семье, не так ли?

Я объясняю обстоятельства. Да, я могла отдать дело. За неделю до начала процесса я даже решила обезопасить себя в этом отношении и объяснить ситуацию Брендону Туи, председателю окружного суда. При моих словах о том, что я могу попасть в щекотливое положение, на его узком розовощеком лице на мгновение появилась довольная ухмылка. Во всяком случае, мне так показалось. Однако он принялся успокаивать и подбадривать меня.

– Ты настоящий судья, Сонни, – сказал он мне. – Вспомни поговорку: «Если ты не знаешь разницы между своей работой и друзьями, значит, ты не стоишь ни того ни другого». Кроме того, если ты не возьмешь дело, мне некому будет его передать. Каждый судья постарается найти благовидный предлог для отказа. Тогда Верховный суд вынудит меня пригласить кого-то со стороны. И как всегда, приглашенный будет ужасный растяпа. Да еще нам придется платить за него из своего бюджета. Вот так.

Последовало долгое и нудное повествование о наших бешеных расходах, когда Верховный суд назначил судью из какого-то сельского округа, Фаррела Смедли, председательствовать на процессе Марчелино Болькарро, брата бывшего мэра. Его обвиняли в мошенничестве.

– Сонни, ты не поверишь, этот парень не знавал ничего вкуснее омара. В конце концов я не выдержал и спросил его: «А почему бы вам хотя бы раз не отведать рубленого бифштекса?» И когда этот бедняга из медвежьей глуши посмотрел на меня, я подумал, что он вот-вот заплачет. «Малютка Эбнер» – так звали его за глаза. – Туи презрительно мотнул головой.

– Но почему? – спрашивает Гвен.

– Что почему?

– Почему ты все же взяла это дело?

Ее темные глаза, размалеванные карандашом красноватого оттенка – Гвен, как всегда, постаралась, – смотрят на меня неотрывно. Она подпирает подбородок рукой, на запястье которой красуется желтый бакелитовый браслет, реликвия пятидесятых, найденная в антикварном магазине.

– Может, тоска по прошлому?

– Сонни, ты не похожа на сентиментальную дуру. Я не знаю другого человека, который был бы так счастлив, став взрослым. Стоит мне вспомнить школу, как у тебя начинается нервный тик. Ты и меня-то узнала с трудом.

Это, конечно, преувеличение, но я действительно потеряла тогда связь с Гвен. Затем в 1983 году я проходила очередное медицинское обследование, и мне сделали маммограмму. По странному стечению обстоятельств рентгенологом в Бетезде, прочитавшим мой снимок, оказалась Гвендолин. Она лично явилась ко мне домой, взяла меня за руку и плакала вместе со мной после биопсии, пообещав, что мы вместе переживем это время. Так оно и случилось. Еще одна часть прошлого, о которой меня не тянет вспоминать.

– А ты знаешь кого-нибудь нашего возраста, кто не оглядывался бы назад и не испытывал при этом чувства, что он совершает нечто изумительное, наподобие участия в крестовом походе? – спрашиваю я.

Я часто слышала воспоминания Гвендолин о ее похождениях в Мэдисоне. Она голой выходила на сцену в рок-постановках и до сих пор вспоминает об этом с оргиастическим удовольствием.

– Знаешь, что это? – Гвен тычет в меня пальцем с длинным ногтем, покрытым лаком перламутрового цвета. – Это в тебе говорит Зора. Ты идешь ей на уступки.

– Я всегда иду на уступки Зоре. И прежде всего тогда, когда утром отправляю Никки в школу.

Она пожимает плечами. Внешне я остаюсь спокойной, однако Гвендолин со своей обычной бесцеремонностью уже разбередила рану. Упав духом, я запихиваю подругу вместе со всеми ее покупками в такси. Опять возникает впечатление, что я попала в водоворот таинственных сил, и теперь меня крутит и швыряет как щепку, и я начинаю жалеть, что взяла это дело. Все кругом что-то знают – обо мне, о деле или о том, чем должен закончиться процесс.

Дубински со свойственным ему сарказмом выдал предсказание. Это было последнее, что мне удалось услышать с соседнего столика. Он говорил о роли Эдгара в проталкивании пенитенциарной реформы.

– Эдгар посещает тюрьмы два раза в месяц, везде сует там нос, наводя ужас на начальство, – сказал Стью, после чего раздался смех, невероятно гнусавый, с ироническим оттенком. Он смеялся так громко, что слышно было даже по нашу сторону перегородки. Очевидно, ему в голову пришла очень забавная мысль. – А теперь он может ездить туда и по воскресеньям, – добавил, продолжая смеяться, Дубински.