Текст книги "Законы отцов наших"

Автор книги: Скотт Туроу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– А мать? – спрашиваю я.

– Ее больше нет. Умерла в хосписе. Прогрессирующая болезнь Альцгеймера. Страшная вещь. Одно тело в кровати и больше ничего.

– О да! – Я стукаю себя по лбу. – Этому было посвящено несколько колонок, не так ли?

– Колонок? Какого черта! На это ушло два года лечения.

Сет забавен, он всегда был таким: мягкий, ранимый мальчик. При этом слишком болезненно для мужчины той эпохи воспринимал свою духовную ущербность. И вдруг совершенно неожиданно для себя я, все еще стоя над Сетом, обнаруживаю, что моя рука каким-то неизъяснимым образом уже легла ему на плечо. В свою очередь, он, конечно же, интересуется насчет Зоры, и я сообщаю ему печальное известие: она тоже скончалась. Хочу выглядеть при этом мужественной и умудренной жизненным опытом, однако всякий раз, когда заходит речь о матери и я вынуждена говорить о смерти, к горлу подкатывает ком и возникает почти непреодолимое желание всплакнуть.

– Она умерла четыре года назад от рака легких.

Сет вздрагивает:

– О Боже! Я помню эти сигареты. «Честерфилд» – верно? Рак, – задумчиво произносит он.

– У меня у самой был рак, – сообщаю я. – Ты спрашивал, что драматического было в моей жизни?

– Ты это серьезно? – ошарашенно переспрашивает он. – Рак? Паршивое дело.

– Да, дело было действительно хуже некуда, но я не шучу.

– Рак легких?

– Нет-нет. Груди. Мне удалили грудь почти двенадцать лет назад.

Когда я делюсь этими глубоко интимными, личными переживаниями с другими людьми, особенно с мужчинами, мне не удается оставаться полностью безучастной. У меня возникает такое ощущение, будто я выдаю предупреждение. Очевидно, его мне не вытравить из себя ничем, даже несмотря на то, что я забрала свои взносы из пенсионного фонда, когда ушла с федеральной службы, и под воздействием неустанных уговоров Гвендолин потратила их на реконструкцию груди. Из-за этого меня мучили постоянные сомнения. Я ненавижу даже саму мысль о том, что нужно извиняться за свой физический недостаток. И привыкла. По дому я расхаживаю в естественном виде, то есть не надеваю под бюстгальтер искусственную грудь. Затем я опять стала одинокой женщиной. И так было легче для Никки. Она начала все замечать, и всякие объяснения на сей счет доставляли мне немало беспокойства. Даже малыши быстро смекают, что к чему. А ведь я должна быть для дочери опорой.

Сет говорит то, что и положено говорить в таких случаях, приводит примеры со своими знакомыми, которые вполне адаптировались, подкрепляет это обнадеживающей статистикой выздоровления, с которой он хорошо знаком. Совершенно очевидно, что он искренне огорчен той бедой, которая выпала на мою долю.

– Все говорят, химиотерапия переносится очень тяжело. Это так? – спрашивает он.

– Мне не делали химиотерапию. Так что мне еще повезло. При обследовании у меня не обнаружилось лимфатических узлов. И кроме того, мне очень хотелось иметь ребенка. Хотя бы сделать попытку. Поэтому мне назначили курс лучевой терапии. Очень интенсивный. Это был настоящий кошмар. Однако хирургическая операция внушала мне больший страх. Она кажется такой варварски примитивной. Отрезать часть твоей плоти. От всего этого можно было сойти с ума. И я немного разочаровалась в себе, так как думала, что жизнь уже достаточно закалила меня, чтобы я могла вынести любые испытания.

– Здесь не должно быть иллюзий. – Он поднял палец. – Мы все такие же безумно наивные, какими были когда-то, Сонни. Просто сейчас меньше возможностей выразить это.

Такой подход мне по душе. Мой смех ударяется о пустые ряды стульев и отскакивает от них. Стоя над Сетом, одетая в мантию, я ощущаю, едва ли даже не осязаю эхо тех обычных отношений в зале суда, где многие мужчины взирают на меня с надеждой на снисхождение того или иного рода. Сет тоже в чем-то нуждается. Я это чувствую и уже замечала пару раз. Как он подается вперед, подперев подбородок рукой, локоть которой покоится на полированном дубовом барьере ложи присяжных, и наблюдает за мной с таким глупым, радостным и – нужно честно сказать – детским выражением на лице, что у меня замирает сердце от боли и жалости, и я отвожу глаза в сторону. Просто, на свою беду, он в некоторых отношениях оказался взрослым ребенком и не всегда может держать в узде свои чувства, как маленький мальчик, который шмыгает носом вместо того, чтобы вытереть сопли платком. Несмотря на это, я испытываю к Сету симпатию. Меня радует, что в нем сохранилась, пусть и не полностью, прежняя притягательная сила. Было бы катастрофой думать, что время, прожитое с ним, было потрачено напрасно, особенно после того, как я сделала подобный вывод относительно Чарли.

– Ладно, вернемся к нашим баранам, – произносит он. – Я думаю, ты хочешь узнать, что произошло с Майклом Фрейном. Когда ты сказала, что у тебя есть ко мне вопрос, я подумал, что ты рано или поздно спросишь об этом.

– Так, значит, я могу спросить?

– Я уже дал тебе ответ. Я не знаю, – сказал он.

– Значит, это все, что ты можешь сказать по этому поводу, Сет? Я всегда думала, что ты выбрал очень странное – если не сказать больше – имя в качестве литературного псевдонима.

– Это целая история, – отвечает он. – Когда-нибудь я тебе расскажу.

– И ты никогда не получал от него известий?

– Сомневаюсь, что он жив. – Сет произносит это таким угрюмым, безжизненным голосом, что мне становится не по себе.

– Ладно, – говорю я и на прощание поднимаю руку.

– Ты и в самом деле собираешься избегать меня все то время, пока будет длиться процесс?

– Буду стараться.

Когда я снова машу рукой, он хватает мои пальцы и другой рукой легонько постукивает по моим костяшкам – этим незначительным жестом он выражает стремление к более продолжительному общению. Я решаю пока оставить все как есть и ставлю точку лаконичной улыбкой. Повернувшись, я, к своей досаде, сталкиваюсь с Мариэттой, которая только что вошла в зал суда через заднюю дверь.

– Звонят из канцелярии председателя суда Туи, – говорит она.

И спрашивают, приду ли я на совещание судей, которое состоится сегодня позднее. Я сама беру трубку телефона в своем кабинете и заверяю Ванду, секретаря канцелярии Туи, что обязательно приду.

К тому времени когда я покончила со всеми делами и вернулась в канцелярию, Мариэтта уже приняла свою типичную для ленча позу за столом в секретарской. Ее взгляд устремлен на экран переносного телевизора, который она держит на коленях, одновременно поедая сандвичи из коричневого бумажного мешка. В густых, курчавых волосах поблескивает металлическая дужка наушников, а полная грудь, туго обтянутая свитером, посыпана крошками, на которые Мариэтта не обращает никакого внимания. Тем не менее не успеваю я показаться в проеме открытой двери, как становлюсь объектом ее пристального внимания. Цепкий взгляд оценивающе пробегается по моей фигуре, затем упирается мне в лицо.

– Ни слова, – говорю я ей.

Мариэтте удается хранить молчание только в течение нескольких секунд.

– Люди никогда не забывают того времени, когда они были влюблены, – произносит она внезапно, притворяясь, что разговаривает сама с собой.

– О, хватит об этом, Мариэтта, – бросаю я в ее сторону сердитый взгляд.

Она отворачивается, однако ее челюсти упрямо сжаты. Этим Мариэтта показывает свою непоколебимость.

– Это не была любовь, – поясняю я, – во всяком случае, для меня.

На лице Мариэтты появляется легкая гримаса. Я богохульствую. Однако вскоре моему пониманию открываются иные аспекты.

– Он обожал меня, – объясняю я, – и отвратительнее всего то, что мне нравилось именно это.

Я никогда не чувствовала себя так замечательно, никогда не была так боготворима, как в те месяцы, которые провела с Сетом. Однако его внимание шло на убыль, потому что такая любовь иссушает. В этом отношении Сета можно было сравнить с человеком, у которого открылось кровотечение из носа. Так близко, слишком близко. Жизнь с ним всегда несла с собой опасность задохнуться в его любви, утонуть в ней.

– Вообще-то я думала, что вы не разговаривали, – выдвигает Мариэтта аргумент в свое оправдание.

Входит Энни и молча садится на стул с прямой спинкой, который стоит в углу офиса Мариэтты. В одной руке у нее школьный учебник, а в другой – яблоко, которое она с аппетитом грызет.

– Я должна была спросить у него кое о чем. – И объясняю им, что мне удалось выяснить, что Хоби и Дубински друзья еще со школьной скамьи.

– Ну и что? – удивляется Мариэтта.

– А то, что объяснение, которое предложил Мольто два дня назад и которое я подняла на смех, вполне реально. Именно Хоби мог быть источником той самой утечки, в которой он обвинял прокуратуру в первый день процесса. То есть он сплавил эту информацию своему дружку Дубински, а тот написал статью, где сообщалось, что объектом покушения должен был стать Эдгар.

Предположение кажется обеим женщинам не лишенным оснований. Мариэтта даже снимает наушники, а Энни тут же соглашается со мной и говорит, что дело нечисто и кто-то – скорее всего именно те люди, о которых я упомянула, – ставит палки в колеса обвинению.

– Этот Дубински, – говорит она. – Он плохой. Он змея.

Она вспоминает инцидент двух– или трехлетней давности, происшедший во время процесса Термолли, на котором рассматривалось дело вице-президента одной нефтяной компании и его любовницы, обвинявшихся в убийстве жены первого. Судья Саймон Норфолк поймал Дубински с поличным, когда тот, приложив ухо к двери комнаты присяжных, подслушивал их дискуссию. Норфолк посадил Стью в камеру временного содержания на несколько часов за неуважение к суду. После того как в суд явилась целая свора адвокатов, нанятых «Трибюн», и принялась кричать о нарушении первой поправки, репортера, конечно, пришлось отпустить.

– Да, – говорит Мариэтта, – но тогда вы задали правильный вопрос, судья. Какую выгоду получает он от этой защиты? Вот здесь концы не сходятся.

Энни возражает ей, пытаясь найти логическое объяснение, и тихо произносит:

– Но может быть, это имеет какое-то значение для процесса без присяжных?

Мне это тоже пришло в голову.

– Подумайте, Мариэтта, – говорю я. – Томми сидит на раскаленной сковородке – ему нужно начинать побыстрее, потому что он надеется удержать Лавинию в узде. Хоби знает это, так как он и есть тот человек, который создает связанные с ней проблемы. Поэтому он проталкивает историю в газету, кричит «Караул!», потому что теперь, дескать, нельзя добиться объективного отношения со стороны присяжных, а затем великодушно соглашается на суд без присяжных, мол, только ради того, чтобы мы могли начать. Хоби прекрасно понимает, что в нормальных условиях я вряд ли пойду на это в деле, где лично знакома со многими фигурантами. Вы помните, что сказал Нил, когда я разъяснила ему, что влечет за собой отказ от суда присяжных: «Это то, чего мы хотим».

– О-о-о! – произносит Энни, и ее лицо растягивается в гримасе изумления. – О-о-о, очень хитро придумано!

– Чего я не могу пока взять в толк, так это на что он надеется и что думает выиграть при таком раскладе, когда все решает судья.

Мариэтта смеется:

– Судья, я не подначиваю вас и не дразню, нет, ничего подобного, но, судья, знаете, многие из тех защитников, которые работают в этом здании, могли бы сказать ему: «Устрой так, чтобы она вела процесс без присяжных, и у тебя будет неплохой шанс». Именно так, судья.

В этом здании судьи, раньше работавшие в прокуратуре, очень часто проявляют качество, которое можно сравнить с верностью бывшего морского пехотинца своему прежнему роду войск. Многие уподобляют работу прокурора здесь боевому опыту. Каждый зал суда для них – еще один театр военных действий, проводимых цивилизацией против варваров. После еженедельных совещаний я часто слышала, как надзиратели просили прокурора произвести подсчет боевых трофеев, имея в виду количество заявлений подсудимых о признании вины. Однако риторика, к которой я привыкла, работая в федеральных судах, имела отношение к конституции, а не к армии. Я до сих пор думаю о правах, о нерушимых первых принципах в отношениях между отдельными гражданами и государством. Защитники считают меня своим естественным союзником, а Мариэтта – перевертышем.

Она встает, стряхивая крошки со свитера и с плиссированной юбки в клетку с преобладающим светло-коричневым цветом, достающей ей чуть ли не до щиколоток, и бросает пустую банку из-под газировки в урну. Затем меряет меня колючим взглядом, давая понять, что меня легче убедить оправдать Нила, чем присяжных. Кто будет испытывать больше сочувствия к Нилу – двенадцать равнодушных зевак с улицы или я, человек, знавший Нила ребенком и, что еще важнее, понимающий переживания ребенка, который в чаяниях родителей занимал второе место, где первое было отдано политике? Такова ставка, которую сделал Хоби. Я здесь потому, что я – дочь Зоры. Всегда. Неизменно.

Мариэтта уходит, будучи не в состоянии удержаться от осуждающего покачивания головой. Она никогда не перестает изумляться моему нежеланию понять или принять непреложные истины.

Процесс возобновляется при препирательстве обеих сторон. Хоби требует, чтобы деньги, которые обвинение предъявило вчера, передали на экспертизу в лабораторию. Он ссылается на показания Монтегю, подтвердившего, что денежные купюры не подвергались исследованию на присутствие следов крови или же пороха. От имени обвинения возражает Руди:

– Ваша честь, такие анализы должны проводиться до начала процесса.

– Я уже позвонил кое-куда и навел справки, – говорит Хоби. – Эти анализы могут быть выполнены за двадцать четыре часа. Монтегю сказал, что обвинению не нужны купюры, которые не были сданы в лабораторию. Так в чем загвоздка?

– А какой в этом смысл? – спрашивает Томми. – Даже если на купюрах и обнаружат следы пороха или крови, что это изменит?

– В таком случае, – говорит Хоби, – обвинению придется объяснить, каким образом они туда попали.

– Пойди туда, не знаю куда, и принеси то, не знаю что!

Томми, безусловно, прав. Однако я удовлетворяю ходатайство. Вреда от этого никакого, а накопленный опыт подсказывает, что лучше всего позволить защитнику одержать бессмысленную победу. В апелляционном суде это производит впечатление объективности и беспристрастности.

Дальнейший допрос Лавинии обвинением происходит пока без особых затруднений. С завидным спокойствием Баг описывает события седьмого сентября: то, как она увидела подъезжающий автомобиль Джун и предупредила Горго, и затем как стекло в двери «новы» опустилось и из машины выглянула женщина, а не мужчина, и попросила прийти Хардкора. Она находилась наедине с женщиной около пяти минут.

– А вы беседовали с ней?

– Леди спросила, может ли она поговорить с Ор-деллом. – С трудом выговаривая имя Хардкора, Баг застенчиво улыбается. – Хардкор не заставил себя ждать, – продолжает она, – и поговорил с женщиной. Их разговор был очень коротким. А затем из переулка выскочил Горго на своем велосипеде. Меня ранило, – добавляет Лавиния с хладнокровием солдата.

Завершив свою эпопею, Томми возвращается за стол обвинения. На его лице напряженное ожидание: что будет дальше? Ведь сейчас его свидетеля начнет допрашивать этот хлыщ.

Хоби встает и выходит из-за стола.

– Баг! – говорит он. В своем шикарном сером костюме, сшитом из дорогой ткани – наверняка кашемировой, я готова побиться об заклад, – и у модного портного, Хоби расхаживает по залу, держа руки в карманах. – Баг, – так он обратился к ней. Даже не притворяется, что они знакомы. – Позвольте мне задать вам несколько вопросов относительно того, что произошло тогда, ранним утром седьмого сентября. Вы говорите, что не слышали разговора между Хардкором и этой леди, не так ли?

– Не-а. Мне показалось, что они никак не могли сговориться.

– Стало быть, это было препирательство, спор?

– Вроде того.

– Она уехала из этого района?

– Как она могла уехать? Она стояла там, знаете, выйдя из машины, и разговаривала с Кором.

– А потом появился Горго и открыл огонь. Ну а теперь скажите: когда это произошло, где находился Хардкор?

– Он подошел ко мне.

– Он подошел к вам, оставив миссис Эдгар у ее машины? Верно?

– Да, сэр, – отвечает она.

На подставке уже висит схема части улицы, на которой Монтегю с помощью иксов и игреков изобразил положение тел. Это доказательство обвинения № 3. Хоби сам повесил этот план и теперь показывает, что Лавиния стояла на мостовой примерно в пятидесяти футах от машины Джун Эдгар, а Хардкор находился рядом с Баг.

– И что он сделал?

– Вроде как старался заставить меня лечь на землю.

– До того как Горго начал стрелять?

– Похоже на то. Все произошло так быстро, завертелось, закружилось перед глазами, что я и сообразить ничего не успела.

– Однако дело выглядит так, как если бы Хардкор пытался заставить вас лечь на землю потому, что знал, что Горго будет стрелять.

– У Горго с его «Т-9» был такой свирепый вид, что я чуть было не обкакалась от страху.

Все смеются.

– Однако вы видели, как Хардкор пытался остановить Горго?

– Он был у меня за спиной.

– Хорошо, Баг, вы можете припомнить, не пытался ли Хардкор каким-либо образом остановить Горго? Может быть, вы слышали что-нибудь или видели?

Лавиния смотрит на Хоби с опаской. И если в ее отношениях с обвинением наметилась трещина, то ее лояльность Хардкору не вызывает никаких сомнений.

– На этот счет я ничего не могу сказать, – произносит она.

– Но вы, лично вы пытались остановить Горго?

– Да, сэр.

– И тем не менее он начал стрелять?

– И попал в меня.

– Вы уже говорили об этом. А Хардкор был ранен?

– Не-а.

– Он вовремя укрылся?

– Бросился на землю за машинами.

– Хорошо.

Хоби поднимает брови, всем видом показывая, что он задумался. Пока неясно, то ли он следует уже намеченному плану действий, то ли бродит в потемках, как делал до сих пор. Таинственность, окружающая непонятную линию защиты, на короткое время повисает в зале суда, будто дымовая завеса. Затем Хоби смотрит в свой блокнот и меняет тему:

– А теперь, Баг, вот что. Мистер Мольто, то есть Томми, который сидит вот там, рассказывал вам о том, какие беседы вел Хардкор с вами. Позвольте мне спросить вас сначала вот о чем: о чем бы с вами ни говорил Хардкор, всегда ли он говорил вам правду?

– Нет, сэр.

– То есть он не всегда был откровенен с вами?

– Куда там. Все зависит от того, в каком он настроении. Бывает, что он как с цепи сорвался. Толку от него не добьешься. Посылает всех к такой-сякой матери.

Эмоциональный ответ Баг сопровождается взрывом смеха на зрительских местах.

– Мистер Мольто заявил, что вчера вы сказали ему, сотрудникам полиции и мистеру Сингху, что шестого сентября Кор сообщил вам, будто убийство осуществляется по заказу Нила. Вы помните, как Мольто сказал это?

– Да они все навалились на меня так, что не продохнуть.

– Они разозлились на вас?

– Еще бы, – отвечает Баг и осмеливается хихикнуть. Ей это начинает нравиться – подыгрывать немного своей аудитории. – Они совсем офонарели, – говорит она.

– Однако давайте проясним одну вещь, Баг. Когда вы говорите, что Хардкор делал что-то ради кого-то, значит ли это, что он действительно делал все для данного человека?

Этим вопросом Хоби, сам того не желая, сбивает свидетельницу с толка. Она начинает шарить глазами по залу суда, не зная, как ответить. Затем в Лавинии опять просыпается ребенок, которым она, по сути, и является.

– Может быть и так. Знаете, люди болтают всякое.

Не получилось. Хоби дал первую осечку. Он делает еще одну попытку:

– Однако могло это означать что-либо другое?

– Протест, – говорит Томми. – На вопрос уже дан ответ.

– Ладно, давайте как следует проясним этот вопрос, – говорит Хоби. Он взгромоздился на стол защиты и сидит на нем, наклонившись вперед, как птица на насесте. Подняв обе руки, он продолжает: – Внесем полную ясность, Баг. Хардкор никогда не говорил вам, что он делает это ради Нила, не так ли?

– Нет, сэр. Я никогда не говорила ничего против Нила.

– Однако вы разговаривали с полицейскими?

– Слишком часто, – печально произносит она.

– Слишком часто, – повторяет он. – То есть в действительности вы не помните, что вы говорили полиции каждый раз? Так или не так?

Узкие плечи поднимаются кверху.

– Вы должны отвечать «да» или «нет», – напоминает он ей.

– Ну, похоже, я вроде как говорю то, что говорят они.

– Именно это и случилось вчера? Эти четверо мужчин рассердились на вас и сказали, что вы показывали прежде то-то и то-то, и добавили, что вы отправитесь в тюрьму, если не повторите этого снова. Так?

– Угу, – говорит Лавиния. – Мольто и эти. Он говорит: «Скажи правду». А потом начинает зачитывать разные протоколы и говорит, что если я не скажу то же самое здесь, значит, я лгунья и мне придется тянуть срок за соучастие в мокрухе.

Мокруха на жаргоне Лавинии означает убийство первой степени.

Подобные сцены не редкость для судебного зала и вряд ли могут кого тронуть. Однако интересно то, что Хоби идет на попятную. Несмотря на обвинения Томми, Баг зашла дальше, чем было нужно Хоби. Он знает, что я ни в коем случае не приму показаний Баг, которые идут в полное противоречие с показаниями, запротоколированными Любичем в больнице, на которых стоит ее подпись.

– Итак, давайте вернемся к тому, как это все начиналось, – говорит Хоби. – Значит, мистер Мольто напомнил вам о той сделке, которую ваш адвокат, назначенный органами опеки, заключил от вашего имени с обвинением. Вы это помните? Для вас это была выгодная сделка, не так ли?

– Да уж куда лучше, чем М-1.

По рядам прокатывается легкий смешок.

– Просто я хочу удостовериться, что судья Клонски понимает, что вы испытывали, когда пошли на эту сделку.

Он поднимает голову и подчеркнуто смотрит в мою сторону, как бы желая привлечь мое внимание. Вряд ли для Хоби, в каком бы суде он ни выступал, это являлось серьезной проблемой.

– Значит, вы сказали мистеру Мольто, где живете, когда вас арестовали? Иногда у вашей мамы, так вы сказали?

– Ну да, иногда я остаюсь у матери. Иногда у тетушки или у подружек. Их у меня хватает.

– А мать навещала вас после того, как вы попали в больницу, а затем оттуда в тюрьму?

– Не-а, – отвечает Лавиния. – Мы с ней давно уже не разговариваем. Скорее всего она даже не знает, где я. Да, похоже на то. Может, она сама сидит в каталажке, кто ее знает?

Лавиния пожимает плечами, стараясь выглядеть абсолютно безразличной. Впрочем, как она ни старается, эта маска равнодушия вовсе не является совершенно непроницаемой. У меня достаточно опыта, чтобы сказать: это дети знают. Они знают, что являются той мерой, вспоминая о которой даже те, кто находится в отчаянном положении, благодарят Всевышнего за то, что у них есть.

– Вы с ней не ладите?

– Знаете, это тупая упертая сучка, которая за дозу готова на все.

Баг отводит глаза в сторону. Теперь в ней не чувствуется никакой внутренней нежности. Из последних слов – пусть они и сказаны тихим, спокойным голосом – брызжет злоба. Они пропитаны ненавистью. Хоби молчит. Он специально делает небольшую паузу, чтобы я еще раз воочию представила себе жизнь бедняков. Это сопереживание – самое лучшее и благородное, что мне досталось в наследство от Зоры Клонски, то, что делает меня ее дочерью, и я полностью отдаюсь в его власть, размышляя о том, что значит не иметь. Дело не в отсутствии роскоши и тех вещей, без которых мы, как нам всем известно, можем спокойно обойтись. Нет никакой трагедии в том, что мы ездим на покрытых ржавчиной машинах или едим сандвичи с дешевой колбасой, а не копченую индейку и камамбер. И дело не в недостатке самоуважения, в ощущении себя вечно вторым, которое иногда на короткое время охватывает меня, когда я сталкиваюсь с бывшими однокашниками по юридическому факультету. Они избрали для себя беззаботную, сытую жизнь в частных адвокатских фирмах и могут позволить себе как бы между делом небрежно упомянуть о поездке в Тоскану и Арубу, о второсортных курортах где-нибудь в Скандинавии, о различных восхитительных излишествах, которые мы с Никки никогда не увидим. Бедность для матери Лавинии, как, впрочем, и для многих других жителей нашей страны с черным, красным, желтым или белым цветом кожи, означает вечную борьбу за то немногое, что нужно их голодным, несчастным детям.

– Вы уже провели некоторое время в исправительном заведении для несовершеннолетних, не так ли? – спрашивает Хоби. – Пару недель в прошлом году за торговлю наркотиками?

– Угу.

– И когда вы опять принялись за старое и стали продавать наркотики, вы понимали, что теперь ваши шансы вернуться в тюрьму возросли, верно?

Хрупкие плечи опять бессильно повисают. Похоже, никому еще не удавалось обмануть свою судьбу.

– Поэтому сделка с мистером Мольто показалась вам вполне нормальной?

– Да, – отвечает она, – вполне нормальной.

Хоби кивает. Он опять двигается, только теперь медленнее. Да, это самый искусный ход, который он сделал с начала процесса. Крыша над головой, трехразовое питание, короче говоря, ей там самое место – у Лавинии есть все основания испытывать симпатию к исправительному заведению для несовершеннолетних.

– А когда представители обвинения впервые заговорили с вами о сделке? Может быть, это было двенадцатого сентября, когда к вам для снятия показаний пришел детектив Любич?

Хоби с раздраженным видом делает знак Нилу, чтобы тот подал ему копии полицейских рапортов. Нил, который ведет себя точно загипнотизированный, пробуждается и начинает рыться в большой папке с материалами дела.

– О да. Он пугал меня. Говорил, что эта сделка – наилучший выход для меня.

– Вы давно знали Любича?

– Он «тик-так». И уже дважды упрятывал меня в клоповник.

– Арестовывал вас?

– Угу.

– И он хорошо обходился с вами, Баг?

На ее лице появляется озабоченное выражение, которое следовало интерпретировать как эквивалент того, что она могла бы свободно передать при иных обстоятельствах.

– Ну, вообще-то он никогда не бил меня и вообще не делал ничего такого, – говорит она.

С мест для публики раздаются сдержанные смешки.

– Он лучше некоторых других полицейских, не так ли?

– Это точно, – отвечает Лавиния.

– Двенадцатого сентября вы были в больнице. Именно туда и пришел Любич, чтобы повидаться с вами, так?

– Угу, – говорит Баг, – потому что у меня был огнестрел.

Огнестрел – огнестрельное ранение на жаргоне полицейских и преступников.

– Потому что у вас был огнестрел, – медленно, с расстановкой повторяет Хоби и при этом опять бросает в мою сторону взгляд влажных темных глаз. – У вас была высокая температура?

– Высокая температура? Угу.

– Вам сделали обезболивающий укол?

– Чего мне только не делали.

– И полиция все равно подвергла вас допросу?

– Угу.

– Ваш адвокат присутствовал при этом?

– Нет, сэр.

– Тогда, может быть, с вами была ваша мать? – спрашивает Хоби.

– Нет, ее не было.

– Они приглашали инспектора по делам несовершеннолетних?

– Я не знаю, кто там был. Никто мне об этом не говорил.

– Значит, Любич пришел поговорить с вами. И он сказал, что они могут устроить вам сделку. Именно это он вам сказал?

– Да, если я все выложу. Ну, знаете, все насчет того, как эта леди попала туда, и прочее дерьмо. – Лавиния стреляет глазами в мою сторону и затем бормочет: – Извините.

– И вы рассказали ему сразу же, как только он спросил, что произошло?

– Не-а. Я говорила, что ничего не знаю. Просто наехали какие-то «Губеры».

– Однако в конце концов вы сказали нечто совсем иное, не так ли? Мистер Мольто зачитал часть ваших показаний.

– Похоже, мне пришлось это сделать, – говорит она.

– Похоже, вам пришлось это сделать, – произносит Хоби.

Он знает, куда мы идем. Он повелитель этого ребенка и вертит им как хочет. Со мной происходило подобное пару раз, когда я была обвинителем. Ты сидишь и корчишься в бессильной злости, в то время как защитник водит твоего свидетеля, как собаку на поводке, куда ему заблагорассудится. В голове невольно всплывают заунывные мелодии в стиле кантри или вестерн, когда певец гнусавым голосом жалуется, что его девушка уходит с танцев у него на глазах с другим парнем.

– Я хочу спросить вас об этом, но сначала скажите, Баг, прежде чем вы поняли, что вам ничего не будет, детектив Любич говорил, что Кор явился в полицию и дал показания?

– Угу. Он сказал мне, что Кор переметнулся к ним, ну и все прочее, что он у них болтал.

– То есть они сообщили вам, что теперь он является свидетелем обвинения. И рассказали вам все, что он сообщил об этом преступлении?

– Угу. Вроде того.

Хоби опять смотрит в мою сторону. Теперь он быстро набирает очки и хочет удостовериться, что все это производит должное впечатление.

– А теперь, Лавиния, давайте поговорим о вашей шайке, «УЧС». Когда вас окрестили?

Он спрашивает, когда Лавиния стала членом банды, и пользуется при этом жаргоном уголовников не для того, чтобы ей было легче понять его вопрос, а чтобы еще раз показать, что он провел с ней некоторое время.

– Так давно, что я уже точно и не припомню.

– Несколько лет?

– Пять лет, самое малое.

– Хорошо. А какой у вас статус? Вы все еще «тайни джи» или полноправная «хоумгерл»? – Хоби имеет в виду, является ли его подзащитная крошкой, то есть малолеткой с ограниченными правами, по сути, почти бесправной, или же домашней девочкой, то есть пользующейся одинаковыми правами наравне с остальными рядовыми членами банды.

– «Хоумгерл», – отвечает она.

– Однако Хардкор принадлежит к высшему рангу, не так ли?

Лавиния молча кивает. Она явно не желает показаться излишне словоохотливой. Любое неосторожное слово насчет банды и ее деятельности может потом дорого обойтись ей.

– Если он говорит: «Иди продавай наркотики на Грей-стрит или Лоуренс-стрит», вы подчиняетесь, верно?

– По большей части, – отвечает Лавиния.

– Если он говорит, что кого-то нужно избить, вы говорите «нет»?

– Нет, сэр.

– Вам когда-нибудь приходилось участвовать в избиении «хоумгерл» по приказу Хардкора?

Лавиния съеживается и отводит глаза в сторону. Ее голос становится едва слышным.

– Один раз. Это была маленькая девочка, которую звали Трэй Уилл. Она нарушила наши законы.

– Вам когда-нибудь приходилось обслуживать какого-нибудь клиента по приказу Хардкора?

Тема секса ей совершенно не по вкусу. Взгляд намертво упирается в дверь камеры временного содержания, откуда Баг привели сюда, в зал суда. Хоби зашел в своих вопросах слишком далеко.

– Об этом я ничего не знаю, – отвечает Баг наконец. Ее глаза по-прежнему смотрят отсутствующим взглядом в никуда.

– Но вы действовали по наводке Хардкора, не так ли?

– Он – большая шишка, – говорит она.

– И поэтому, когда Любич сказал, что Хардкор стал оказывать содействие следствию, и сообщил вам содержание его показаний, вы повторили в точности то, что, по их словам, сказал Хардкор, верно?

– Ну, вроде того.