Текст книги "Энн Виккерс"

Автор книги: Синклер Льюис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА XI

Самой тяжкой из своих обязанностей Энн, Пэт и Элеонора считали обязанность исполнять роль эскорта при разных феминистских знаменитостях, которых обитатели Фэннинга в полуночных разговорах именовали «пожарной инспекцией».

Некоторые из пожарных инспекторов были просто ужасны, но попадались среди них и очаровательные – их называли «вдохновительницами».

Год спустя после того, как Энн начала свою деятельность в Клейтберне, туда на суфражистский слет, происходивший в чопорном Симфоническом зале, прибыла из Нью-Йорка прославленная Мальвина Уормсер. Она была главным хирургом женской больницы памяти Агнес Корен в Манхэттене, председателем Союза акушерок, членом всех сколько-нибудь известных организаций, пропагандирующих контроль над рождаемостью, автором книги «Эмансипация и пол», а также доктором естественных наук университетов Йел я и Вассара.

В ожидании приезда доктора Уормсер Кандальная команда сильно нервничала. Они думали увидеть костлявую особу с лошадиным лицом, настолько же суровее Мейми Богардес, насколько громче была ее слава.

Доктор Уормсер должна была остановиться у миссис Дадли Коукс, единственной светской женщины среди суфражисток Клейтберна. Миссис Коукс (урожденная Додсворт) девочкой посещала школы в Монтрё, Фолкстоне и Версале, была обладательницей летней виллы в Бар-Харборе, а ее сестра вышла замуж за немецкого барона. На суфражистских митингах она появлялась в костюме весьма строгого покроя, который освежало лишь гофрированное жабо. Она подчеркнуто игнорировала великолепную миссис Этелинду Сент Винсент при каждой их встрече. Кандальную команду она не игнорировала, – она вежливо кивала им и сразу же забывала об их существовании.

Миссис Коукс собиралась принимать доктора Уормсер в своем нормандском замке на Пирс-Хайтс, и это обстоятельство придавало почтенному доктору наук еще большую внушительность.

В десять утра, в день прибытия доктора Уормсер в Клейтберн, в то время как все сотрудники и добровольцы отвечали на телефонные звонки и надписывали конверты – вечные конверты! – в Особняк Фэннинга вошла маленькая, кругленькая, безвкусно одетая женщина с белыми волосами, круглыми напудренными щеками, блестящими глазами и мягкими ручками-подушечками. Она обратилась к Энн, оказавшейся ближе всех к двери, и сказала густым голосом, неожиданным у такого пухлячка:

– Мисс Богардес здесь? Я Мальвина Уормсер. Я как будто должна жить у миссис Коукс (понятия не имею, кто она такая), но я пришла с поезда прямо сюда. А вы слишком бледны, моя милочка. Я могла бы прописать вам что-нибудь тонизирующее, но, честно говоря, румяна ничуть не хуже – оказывают прекрасное психологическое воздействие.

Несмотря на всю свою воинственную откровенность, мисс Богардес приучила себя и своих рабынь соблюдать осторожность в разговорах с представителями прессы. Репортеры или, во всяком случае, пославшие их редакторы жаждали услышать что-нибудь скандальное об Особняке Фэннинга: скажем, намек на то, что это приют свободной любви или же (что было бы почти так же хорошо) взбесившийся зверинец, полный мужененавистниц, анархисток, атеисток, спиритуалисток, – словом, что-нибудь столь же эксцентричное и дискредитирующее.

Секира разъяснила своим девицам, что они могут нападать на ведомства водоснабжения и газа, на городские сиротские дома, на президента Вильсона [64]64
  Вильсон, Вудро (1856–1924) – президент США в 1913–1921 годах, демократ.


[Закрыть]и даже на союзников в уже начавшейся Великой Войне, но должны делать это только с позиций добропорядочных христианок и респектабельных налогоплательщиц. Они должны казаться убежденными независимо от своих личных мнений и уметь убедить других в том, что предоставление избирательных прав женщинам не приведет к «моральной распущенности» (еще одно популярное выражение той эпохи), а, наоборот, немедленно покончит – с проституцией, азартными играми и питьем пива.

Поэтому, с восторгом встретив доктора Мальвину Уормсер, мисс Богардес тут же пришла в ужас, услышав, как миниатюрный доктор наук веселым басом выкладывает упоенным репортерам, которым удалось настичь ее в Фэннинге, самые неимоверные вещи.

– Верю ли я в свободную любовь? Что вы имеете в виду, голубчик? А разве может быть любовь несвободной? Если ваш вопрос означает: верю ли я в то, что подлинная страсть, а не просто минутное влечение под действием лунного света выше дурацких обрядов, которые совершают священники, то да, конечно, верю. А вы нет?

Считаю ли я, что женщины умнее мужчин? Гм! Что за вопрос! Не умнее, а просто менее ничтожны. Но не пытайтесь заставить меня говорить про мужчин дурное. Я одинокая старая дева, но я обожаю этих душек, этих наивных простачков! Как вы думаете, что стали бы делать врачи-мужчины без сестер милосердия и без секретарш? Я-то знаю! Сама была сестрой до того, как стала врачом. И теперь я больше всего радуюсь тому, – доктор Уормсер басисто хихикнула, – что мне не надо вставать, когда входит хирург. Понимаете? Глупейшие обычаи – кто, кроме мужчин, был способен их изобрести?

Бедные овечки, нам приходится заботиться о них и об их малюсеньких «я»! Вот для чего нам нужно избирательное право – ради них!

Думаю ли я, что когда-нибудь президентом будет избрана женщина? Откуда я знаю? Разрешите только обратить ваше внимание на то, что правительницы – королева Елизавета, милая распутница русская Екатерина Великая, последняя китайская императрица, Мария Тереза Австрийская, королевы Анна и Виктория – правили лучше, чем любые короли, взятые в том же количестве. Или любые президенты!

Кстати, знайте, мальчики и девочки, я не верю в лавирование и методы ласковых телят. Предстоит долгая борьба. Дело не только в завоевании избирательного права, это вопрос каких-нибудь двух лет. А затем мы должны продолжать борьбу. Контроль над рождаемостью. Отдельные квартиры для каждого из супругов, если им так нравится. Женщинам ведь требуется не только право голоса, но и (она постучала себя по лбу) кое – что здесь. Чтобы удержать добытое и использовать его, нужны не только внешние возможности, но и внутренние. Кошечкам свобода ни к чему – она для тигриц! И женщины должны стоять друг за друга горой. Вот у мужчин всегда хватало на это ума, черт их побери. Половая солидарность! Мы должны лгать одна ради другой и удирать из дому и хорошенько выпивать в тесной компании, как мужчины.

Я считаю, что нет такого поприща, находящегося сейчас на откупе у мужчин, где бы не могли выступать женщины – и с успехом. Медицина, юриспруденция, политика, физика, авиация, экспедиции, инженерное дело, военная служба, профессиональный бокс, писание сладких стишков. Будем, конечно, надеяться, что женщины проявят благоразумие и не станут заниматься ни боксом, ни стишками, так как и то и другое – попытки мужчин бежать от действительности и, если присмотреться, поразительно схожие между собой. Только не думаю, чтобы женщины стали подражать мужчинам или пытаться заменить их в той или иной из этих профессий. Я не из тех дамочек, кто видит единственное различие между мужчинами и женщинами в способности последних к зачатию. Женщины обладают особыми качествами, которые человечество пока не сумело использовать в интересах цивилизации. Женщина, скажем, может быть архитектором не хуже любого мужчины, но архитектором иного склада. Я вношу в медицину что-то такое, чего не может дать никакой мужчина, пусть даже очень хороший медик. А если вы думаете, что женщины не могут воевать, то вспомните, как тевтоны, бравшие на войну своих женщин, разделались с прекрасными, мужественными римскими солдатами-профессионалами! Но тупоумная порода мужчин забыла этот урок на целых пятнадцать веков и не вспоминала про него, пока не явилась Флоренс Найтингейл. И не вбила в состоящее из мужчин английское военное министерство тот минимум здравого смысла, которым обладает нормальная семилетняя девочка.

Нет, я не собираюсь соперничать с мужчинами. Но я не желаю, чтобы во имя традиционного принижения женщин меня лишали привилегии работать по восемнадцать часов в сутки. Я не слишком-то жалую демократию. По моему мнению, низшие должны подчиняться высшим. Но только действительнонизшие! Если же секретарша толковее своего шефа, то пусть он будет ее секретарем. Слушайте! Быть может, в 1945 году вам придется специально поехать в Англию (где мужчины, чтобы иметь свои клубы, изобрели миф о женщине как низшем существе) для того, чтобы хоть там найти блаженненького, который поймет вас, если вы заговорите об отборе кандидатур на какую-то должность по признаку пола, а не способностей. Я называю 1945 год, так как предчувствую, что, добившись права голоса, мы перестанем быть такими ярыми феминистками. Мы обнаружим, что труд – дело тяжелое, а работы легко лишиться. Что нам предстоит идти гораздо дальше борьбы за избирательное право для женщин – может быть, к социализму, во всяком случае, к чему-то такому, что равно касается и мужчин и женщин, а не только одних женщин. Множество суфражисток, которые делают вид, будто ненавидят мужчин, найдут, что этих милых зверюг приятно держать в доме. И мы на время погрязнем в болоте. Но после этого возродимся вновь, уже не как тени мужчин или назойливо профессиональные самки, а, впервые со времени королевы Елизаветы, как люди! Ну вот! Из того, что я наговорила, вам, вероятно, удастся выудить достаточно, чтобы причинить мне такое количество неприятностей, какое удовлетворит даже суфражистского оратора. До свидания!

Когда репортеры наконец убрались, а доктор Уормсер, охотно дав себя снять газетным фотографам, отправилась завтракать к миссис Коукс, Секира запричитала:

– Будет что-то страшное! Вечерние газеты дадут экстренный выпуск со всей историей, и получится кошмар! Зал сегодня будет переполнен, можете не беспокоиться! Но как они гнусно будут себя вести! Скандал обеспечен! Вот что, девушки, пожалуй, вам не стоит выступать, лучше побудьте в зале и постарайтесь прекратить скандал, если он разразится. О господи, и это после того, как мы соблюдали такую осторожность. Свободная любовь!

Впервые Энн видела, чтобы Мейми Богардес дрожала. В этот день все они были особенно почтительны и нежны с ней. Их тоже пробрала дрожь, когда, выскочив на улицу за выпуском газеты, выходящей в четыре часа, они прочли сенсационные заголовки на первой странице.

Вот примерно что газеты вложили в уста доктора Уормсер:

«Любовь – это всего только минутное влечение, вызванное лунным светом, но даже и так она важнее длительного брака, потому что браки совершают священнослужители, которые все без исключения дураки. Свободная любовь, то есть право брать себе возлюбленного, когда пожелаешь, не только дозволительна, но и необходима для всякой свободной женщины.

Мужчины гораздо ничтожнее женщин. Мужчины – врачи держат сестер милосердия в ежовых рукавицах и обращаются с ними совершенно безобразно.

Следующим президентом Соединенных Штатов будет женщина, и президент из нее получится на много голов выше любого мужчины. Русская императрица Мария Луиза была величайшим правителем всех времен.

Как только(примерно такой абзац две газеты напечатали жирным шрифтом, а одна красным) мы добьемся избирательного права, мы двинемся дальше и будем отстаивать контроль над рождаемостью, социализм и атеизм. Все мужья и жены будут жить в разных квартирах. Все женщины в подражание мужчинам будут удирать из дому и напиваться в тесной компании. Женщины должны выгораживать друг друга, чтобы дурачить мужей.

Женщины будут лучшими солдатами, боксерами, инженерами и поэтами, чем мужчины, – мужчины же годны только на то, чтобы быть у женщин секретарями и слугами. Я знаю, что такие откровенные высказывания навлекут на меня неприятности, но все суфражистские ораторы любят рекламу, и думаю, что на этот раз я останусь вполне довольна».

До самого ухода на митинг в Симфонический зал девушки слонялись по дому слишком удрученные, чтобы разговаривать. Даже Мэгги О Мара, забежавшая из своего Союза официанток, чтобы идти со всеми вместе, заразилась их унынием и тоже приумолкла. Они надели не платья, подобающие для публичного торжества разума и благопристойности, а матросские блузки с юбками.

Энн тоже была охвачена тревогой, но при всем том бесилась при мысли, что она совершенно зря с огромным трудом скопила денег и купила такое вдохновенное вечернее платье из синей тафты, что оно, несомненно, должно было поразить даже сотню надменных миссис Дадли Коукс. А ей так хотелось, негодовала Энн, хоть раз быть кем-то другим, а не только неряшливой, замызганной суфражисткой, которая сует нос в чужие квартиры, надписывает конверты и выступает на углу Главной улицы.

– Я люблю красивые вещи! Вдруг я сегодня встречу великолепного мужчину, а я в этой старой школьной юбке. Черт!

Кандальная команда и мисс Богардес торжественно отправились в Симфонический зал в трамвае (ни одна из них не могла позволить себе такси хотя бы раз в год), и им казалось, что каждый мужчина на длинной скамье напротив взирает на них с возмущением как на безнравственных и опасных женщин. Прежде чем проскользнуть через служебный вход в спасительную «артистическую», они робко пробрались через толпу, собравшуюся перед Симфоническим залом. В полдень была продана лишь половина билетов. Теперь же швейцар в синей с золотом одежде выкрикивал: «Только стоячие места, все сидячие проданы, только стоячие!» А ведь в зале было три тысячи мест.

Несмотря на предупреждение швейцара, сотни людей столпились у тройных дверей, пытаясь проникнуть внутрь. Взъерошенная толпа пыхтела, рявкала, рычала: «…прокатить бы их на бревне… потаскушки… бесноватые, вот они кто… я и к больной кошке бабу-врача не вызвал бы… свободная любовь, я бы им показал свободную любовь – дубиной… шайка полоумных анархисток…»

Накал толпы, правда, не достигал той степени, когда люди уже теряют человеческий облик. Все-таки здесь присутствовало слишком много сочувствующих суфражистскому движению, слишком многие не верили, чтобы слова доктора Уормсер были процитированы правильно. Интересно, что такие защитники находились либо среди преуспевающих «видных граждан» города, либо среди грубоватых, но опрятно одетых рабочих, а среди почтенных обывателей, не принадлежащих ни к низам, ни к верхам, их не нашлось ни одного. Портик Симфонического зала с мраморными колоннами, напоминавшими сильно отполированный хлебный пудинг, безмятежный, но несколько глуповатый бюст Моцарта в нише, эта атмосфера вечерних туалетов, шипра и Ежегодного бала общества святого Венцеслава не поощряли к буйству. Нет, подумала Энн, до линчевания дело не дойдет, но они могут заглушить речь доктора Уормсер. Ей вдруг показалось, что она никогда еще не встречала такого замечательного и разумного человека, как Мальвина Уормсер.

За кулисами они увидели доктора Уормсер, – она выглядела спокойной, но руки у нее дрожали. Стройная миссис Дадли Коукс, в строгом черном платье из крепа с единственным украшением – ниткой кораллов, была тут же и волновалась меньше всех.

– Проклятые газетчики! – сердито заметила она. – Не объясните ли вы мне, отчего каждый репортер и редактор в отдельности может быть либералом и даже красным, но сама газета всегда консервативна, точно корь? Не беспокойтесь, доктор Уормсер, в зале сидят мой Дадли и два моих огромных и роскошно – глупых братца. Они, несомненно, заехали в клуб выпить и теперь справятся по крайней мере с тремя сотнями хулиганов.

Однако любезная болтовня миссис Коукс не ослабила напряжения. «Артистическая» была мрачным помещением с оштукатуренными стенами, о которые тушили папиросы, с рядами шатких кухонных табуретов и унылыми грудами легких складных стульев и нотных пюпитров. А Секира сидела у стола и барабанила по нему пальцами самым раздражающим образом; доктор Уормсер шагала, вернее, каталась взад-вперед, и губы ее шевелились – она репетировала.

Стрелки часов так медленно подвигались к половине девятого – часу, на который была назначена речь, – что казалось, будто они вообще остановились.

Из зала доносился смех, издевательские свистки, гул возбужденных голосов, топанье ног.

– Двадцать семь минут девятого. Ох, давайте начнем, доктор, и покончим с этим, – простонала мисс Богардес. – А вы, девушки, слушайте все четверо. Как только доктор заговорит, мигом в конец зала, и если что – попробуйте как-нибудь уладить.

Она твердым шагом прошествовала впереди обманчиво кроткой низенькой Мальвины Уормсер на сцену, где их встретил ураган иронических аплодисментов, топот и рев: «Да здравствует Секира! Да здравствует докторша! Голоса юбкам!»

Кандальная команда поспешила по боковому проходу в конец зала, битком набитый стоявшими людьми, и добралась туда как раз вовремя, чтобы услышать вступительное слово председательствовавшей мисс Богардес. Если она и нервничала за кулисами, то сейчас этот старый боевой конь, которому случалось играть в бесстрашие и перед худшей публикой, не выказывал ни малейшей неуверенности. Она оглядела зал с такой же сияющей улыбкой, с какой маленькая Эдита смотрела на громилу, [65]65
  Речь идет о героине повести «Эдита и громила» английской писательницы Фрэнсис Вернет.


[Закрыть] – улыбкой, говорившей, что она любит их всех и не сомневается, что все они любят ее и женское избирательное право.

– Боюсь, что в неизбежной спешке, торопясь выпустить газету, наши друзья-репортеры в значительной мере преувеличили радикализм сегодняшнего оратора, – начала мисс Богардес перед затихшим залом, а затем коротко и решительно представила публике доктора Уормсер как, вероятно, величайшего врача со времени Бенджамена Раша. [66]66
  Раш, Бенджамен (1745–1813) – американский врач и политический деятель.


[Закрыть]

К мисс Богардес, своему домашнему злу, сборище питало такую же насмешливую привязанность, с какой относятся к знаменитому городскому пьянице, который, нализавшись, непременно бьет окна в гостинице и наносит полицейским оскорбление действием, или к местному политическому деятелю, которого застали с проституткой, или к завзятому вралю-рыбаку, или к любому другому романтическому, но, главное, своему, местному чудаку. Но когда ее место заняла чужая, «язычница» доктор Уормсер, толпа взорвалась.

В сплошном густом вое Энн не могла различить отдельных голосов, кроме одного, зычного, пьяного, хрипло ревевшего: «брайся, братно в Ньорк!»

Однако доктор Уормсер была такая маленькая, милая, уютная, она так храбро держалась и умоляюще протягивала вперед пухлые ручки, что буяны утихомирились, и она смогла начать.

– Уважаемые дамы и господа, а также противники суфражистского движения!. (Смех и свистки.) Я с вами согласна. Если бы я знала себя лишь по сегодняшним вечерним газетам, я бы решительно себе не понравилась! (Смех.) Я бы сказала: «Мальвина Уормсер, убирайся из этого милого города обратно в грешный Нью-Йорк!»

Слабые аплодисменты, сквозь которые прорвался прежний грубый голос: «Ну и убрайся! Пшла! Прааливай!»

Энн протиснулась к заднему ряду и увидела буяна в середине зала у главного прохода. Он встал и вертел головой, ожидая одобрения. Это был грузный краснолицый человек, он покачивался и бессмысленно ухмылялся. Ободренная примером этого Агамемнона, разнузданная молодежь принялась опять свистеть и топать.

Рядом с Энн тупо глазели на происходящее полдюжины полицейских в форме. Энн дернула одного – из них за рукав и потребовала:

– Вы должны вывести этого пьяницу! Он устроит скандал!

– Да нет, сударыня, ничего он не устроит. Он сейчас заткнется.

Краснолицый принялся петь.

Энн вышла из себя – мгновенно, законченно и эффектно. Пробившись сквозь толпу, она бросилась вперед по проходу, как спаньель за убитой уткой; Мэгги О'Мара последовала за ней, как бультерьер, а Элеонора Кревкёр – как борзая. Но Пэт Брэмбл куда-то вдруг исчезла.

Полицейские двинулись за ними, как строй несгораемых шкафов.

Энн схватила краснолицего за шиворот. Голос ее прозвучал негромко, но злобно:

– Вон отсюда!

Он стряхнул ее с себя, и тут Мэгги влепила ему пощечину. Это была отличная жгучая пощечина; пощечина официантки, тренировавшейся в ночных закусочных. Вся публика вскочила на ноги, все вопили, вытягивали шеи. Доктор Уормсер была забыта. Краснолицый пытался схватить Мэгги, но тут ее заслонила Элеонора, холодная, невозмутимая и тонкая, как лезвие рапиры, – и даже пьяница не решился поднять на нее руку.

(Но куда девалась Пэт? Трусиха, предательница!)

– Эй, вы! – приказала Энн ближайшему полицейскому. – Выведите его отсюда!

Но вокруг запротестовали мужчины:

– Он имеет право говорить… потаскухи вы этакие… постыдились бы… порядочными себя называете!.. Еще давать таким ведьмам право голоса?..

Полицейский довольно поспешно сказал:

– Идите-ка на свое место, сударыни! Это вы порядок нарушаете, а не он. Уходите себе, а мы тут сами разберемся.

И он ретировался, с достоинством показав зад, обтянутый синими брюками, в то время как краснолицый орал поверх худого плеча Элеоноры:

– Валяй, братцы, отшлепаем всю честную компанию, а потом возьмемся за докторшу! А ну, давай!

Ураган. Внезапный ураган. Экспресс, ворвавшийся сквозь стену в гостиную. Стадо взбесившихся быков, несущихся по главному проходу. Пэт Брэмбл во главе веселой команды молодых людей в свитерах Клейтбериского университета.

– Выбросьте его! – закричала Пэт, указывая на краснолицего. Он исчез среди свитеров, только каблуки мелькнули над толпой где-то в конце зала.

– И этого и того! – потребовала Энн.

Еще двое, затем еще полдюжины были протащены по головам протестующих зрителей и выкинуты на улицу, точно мешки с тряпьем. Теперь полицейские сделались галантными и энергичными и с помощью университетских свитеров принялись вытаскивать подряд всех, кто осмеливался хотя бы пикнуть, в том числе одного почтенного университетского профессора, стойкого сторонника женского равноправия, который, по слухам, с восемнадцати лет голосовал по два раза за каждого просуфражистского кандидата на любую должность.

Полицейские и свитера промаршировали по проходу. Наступила блаженная тишина, и доктор Уормсер снова ринулась в атаку и кончила через час под умеренные аплодисменты.

Но Кандальная команда не слышала ее речи. Девушки сидели за кулисами, совершенно обессиленные. Элеонора рыдала. Мэгги свирепо сверкала глазами в ярости оттого, что великолепная драка кончилась.

– Где это ты раскопала всех этих великанов? – спросила она Пэт.

– Уметь надо! Я их заметила в первом ряду балкона. Одного я узнала по фотографиям – Тэда Перквиста, капитана футбольной команды. Я подскочила к нему и говорю: «Ах, мистер Перквист, я подруга вашей сестры. Вы должны пойти со мной и помочь нам». Я просто наугад рискнула, а вдруг у него есть сестра. Он пошел и захватил с собой всех этих серьезных молодых ученых. Вот они и проделали отличную научную работу!

Одна Энн, сидевшая в стороне, предавалась грустным размышлениям.

«Как все отвратительно! За нашу настоящую работу – комитеты, пропаганду, конверты, – черт бы их побрал! – нас совершенно не ценят. А тут мы разыграли мелодраму, точно школьницы, и газеты наверняка напишут, что мы замечательные, храбрые девочки, и все это потому только, что мы вели себя по-дурацки, как мужчины, и пытались уладить дело насилием, как мужчины… Ах, почему я не съездила его по физиономии, хотя бы разок, как Мэг!»

Когда они покидали зал, охраняя доктора Уормсер, на Энн и Элеонору накинулась хрупкая, тщедушная старушка и прошипела:

– Молодые особы, я сорок лет была суфражисткой. Мой дорогой покойный муж и я пожертвовали много, очень много денег во имя того, что мы считали великим делом. Но после того, что произошло тут сегодня, я убедилась, что женщинам нельзя давать право голоса. Вы и ваши грубиянки-подруги совсем забыли о девичьей скромности.

Элеонора издала восторженный вопль:

– Девичья скромность? О господи! Остается только вступить в общество любительниц рукоделия!

Но Энн не рассмеялась. Она была подавлена. Мелодраматические события этого вечера вышибли ее из привычной гипнотизирующей колеи Особняка Фэннинга. Она думала:

«Я перестала быть личностью. Я – винтик, идет ли речь о скандалах или же о надписывании конвертов. Еще один год, а один год на это придется пожертвовать, и я ухожу и постараюсь выяснить, что же такое Энн Виккерс и стала ли она чем-нибудь еще, кроме «девушки из суфражистского штаба»? А потом меня, надо полагать, втянет еще в какое: нибудь передовое движение, и я опять сделаюсь винтиком в другой машине. Неужели мания реформы выражаемся всегда одинаково? Так или иначе, в скандалах я больше не участвую. Это – чистое самолюбование, и больше ничего. Нет, кончено!»