Текст книги "Энн Виккерс"

Автор книги: Синклер Льюис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

Ей хотелось запеть от радости.

«У меня есть дом для нас с Мэтом! И, может быть, Барни будет иногда заглядывать по воскресеньям… Дайте-ка, сообразим: если приезжает Мальвина, я уступаю ей большую комнату, а сама переселяюсь в маленькую. Если приезжает Барни… Да, именно так!»

Позвонил Еврейский приют для несовершеннолетних правонарушительниц и неожиданно спросил:

– Эта газетная шумиха тебя расстроила? Могу я чем-нибудь помочь? Чудесно!

Еще один телефонный звонок, и послышался усталый, медлительный голос:

– Энн! Это Перл, Перл Маккег. Беру назад свои прежние слова – частично. Я рада, что вам попало от реакционеров. Надеюсь, это приведет вас опять к нам, милая. Желаю удачи, либералка проклятая!

Звоня подряд во все газеты, разговаривая то резко, то наигранно-весело, она не переставала обдумывать, как она перестроит «Голову Пирата». На лужайке перед домом весной будут желтеть нарциссы, а в садике будут циннии, георгины и гиацинты и бордюры из фиалок. Одну клумбу она засеет скромными, но самыми любимыми своими цветами – верными анютиными глазками, похожими на кошачьи мордочки.

Ругаясь с редакторами и улещивая их, она в то же время пристраивала к дому ванную (одну-единственную, со стенами из некрашеных сосновых досок, без ненужного кафеля) и выбирала старомодные обои для гостиной и белый камин… «Дайте-ка вспомнить… да, лавчонка в Нью-Кейнане, там можно совсем дешево купить старую каминную доску… Алло! Да, да, говорит доктор Виккерс из Стайвесаитской тюрьмы, я хочу поговорить с главным редактором, немедленно. Доктор Виккерс!»

Она предлагала всем газетам города прислать репортеров (предпочтительно женщин, но она не настаивает), пусть они обойдут всю тюрьму, поговорят свободно, без надзора, с кем хотят, – с заключенными или с охраной – и пусть узнают правду вопреки всем проповедям и патриотически настроенным дамам в Флэтбуше.

Они явились. Энн приняла их довольно сдержанно. И только спросила, предпочитают ли они ходить одни или с охраной.

Закончив осмотр, они уверили ее, что они целиком на ее стороне, и когда она выберет время позавтракать с ними?

Энн вздохнула свободней и даже могла посвятить несколько минут вопросу о ветхой ковровой дорожке на лестнице в «Голове Пирата».

Ей позвонили из Гудсоновской компании и сообщили, что она может купить дом на предложенных ею условиях.

Потом она позвонила во Флэтбуш и пригласила на чашку чаю комитет «клуба высокопоставленных дам».

Потом она набросала малоисполнимый план интриги, в результате которой ее заместительницей стала бы Джесси Ван Гайл, бывшая преступница и великомученица в Копперхед-Гэпе, а теперь директор школы для работниц в Детройте.

Последний репортер покинул тюрьму в одиннадцать часов ночи, после чего Энн, поцеловав мисс Фелдермаус, извинилась перед ней: «Бедная девочка, я вас сегодня замучила до смерти!» – и отправилась домой такая счастливая, что даже (прокравшись сперва на цыпочках к Мэту, который спал, воинственно сжав кулачки) была очень весела и любезна с Расселом, в результате чего ей пришлось запереться у себя в комнате и слушать, как Рассел беснуется за дверью – и с полным на то основанием, как должна была признать Энн. В среду она встала пораньше, чтобы насладиться опровержением ошибок, допущенных газетами в отношении Исправительной тюрьмы, и первое, что она увидела, были заголовки в «Рекордер» на первой странице, в первом столбце, на самом верху: нью-йоркское большое жюри признало двух судей виновными в получении крупных взяток, судьи бернард долфин и генри зиффелт обвиняются в вынесении необъективного решения по иску канализационной компании квинса, на закрытом заседании большие жюри знакомится с материалами расследования и делает неожиданное заключение.

Энн смутно казалось, что во всех газетах были благоприятные отзывы об Исправительной тюрьме. Но она не стала их читать. И так никогда и не прочла.

ГЛАВА XLV

Бок о бок с Мальвиной Уормсер, которая держала ее руку в своей и тихонько урчала от возмущения, Энн просидела в суде все четыре дня процесса Бернарда Доу Долфина. Она махнула рукой на собственную борьбу. Ей даже хотелось, чтобы миссис Кист атаковала ее именно сейчас. Ей стало бы гораздо легче, если бы она могла уничтожить кого-нибудь вроде Кист.

Мальвина и Энн, как считали другие и они сами, были убежденными защитницами женских прав, благонамеренными гражданками, честными труженицами, но сейчас они задыхались от сочувствия к человеку, который по мере слушания дела в этом мрачном, непроветренном зале представал услужливым мошенником.

Не сразу, а только заметив на одной из стен пятно в форме Африки, Энн осознала, что в этом же самом зале она видела судью Бернарда Доу Долфина в шелковой мантии, кивавшего людям, которые почтительно поднялись при его появлении. Теперь другой судья, в другой шелковой мантии, сидел за тем же высоким столом под двумя золочеными пучками ликторских прутьев, символизирующих святость Закона, и все встали при его появлении, и все теперь были убеждены уже в его непогрешимой мудрости.

В первую секунду, когда Энн вошла в зал, ей показалось, что новый судья – Линдсей Этвелл. Но это был не он. «Только этого еще не хватало для полной иронии судьбы!» – негодующе подумала Энн.

Она почти не смотрела на судью. Она видела затылок Барни, сидевшего с равнодушным видом около стола защитника. Она видела застывший профиль Моны Долфин, сидевшей ближе к краю первого ряда, видела беспрерывно жующих резинку присяжных, вчерашних владык бакалейных лавок и гаражей, а ныне владык чести человека.

Дело было ужасающе простым. Компания, взявшая подряд на проводку канализации, перепоручила часть работ другим лицам, которые потом предъявили ей иск на более крупную сумму. Барни, под председательством которого слушалось дело, вынес решение в пользу компании по всем пунктам иска и вскоре стал одним из ее директоров. В это же время он положил в банк сто тысяч долларов, происхождения которых не мог или не хотел объяснить.

Это было сухое и томительное перечисление цифр, почти такое же томительное и роковое, как злокачественная опухоль.

Но Энн сразу перестала скучать и томиться, когда на второй день, обернувшись, вдруг заметила в зале Рассела Сполдннга, который свирепо смотрел на нее. Она шепнула Мальвине:

– О господи! Тут Игнац. Не выходи со мной.

После заседания, подойдя к Расселу и постаравшись принять небрежный вид и в то же время казаться заботливой женой, она ласковым голосом произнесла:

– Любопытное дело. А я и не знала, Игнац, что оно тебя интересует.

Рассел в ответ только что-то промычал, и они вышли в мраморный коридор. Он едва успел начать: «Послушай!» – как вдруг они лицом к лицу столкнулись с Барни и Моной, и Барни, резко остановившись, удержал жену за локоть. Мона глядела прямо на них, не улыбаясь, Рассел нахмурился, Энн чувствовала, что у нее вид школьницы, застигнутой со своим возлюбленным. Один Барни, казалось, был весел и не испытывал неловкости.

– Мона, это доктор Виккерс, начальник Стайвесантской исправительной тюрьмы для женщин. Я поставляю ей дам, которых она опекает, – вернее, поставлял. Доктор Виккерс, это моя жена.

– А это, судья, мой муж, Рассел Сполдинг.

– Мы, кажется, с вами как-то встречались у доктора Уормсер, – заметил Барни.

– Разве? Что-то не помню, – отрезал Рассел как можно более вызывающим тоном.

Мона, старательно подражая выговору английских аристократок, снисходительно произнесла:

– Но мне показалось, миссис Сполдинг, что судья назвал вас доктор Виккерс.

– Да, это моя девичья фамилия, я сохранила ее для работы.

– Вот как? Очень интересно. А почему же вы оставили медицинскую деятельность?

– Я не медик.

– Вот как? Разве бывают доктора не медики? Очень интересно. Бернард, я думаю, нам надо спешить. До свидания. Оченьбылоприятнопознакомиться.

И Энн с Расселом остались в коридоре одни. Энн видела, как улепетнула Мальвина, спасаясь от тайфуна.

Энн направилась к лестнице.

– Погоди! – рявкнул Рассел. – Мне надо кое-что выяснить, сейчас, сию минуту, пока ты не успела придумать какую-нибудь новую ложь! Этот мошенник Долфин быд твоим любовником?

– Почему был? Есть!

– А, значит, на этот раз ты не собираешься врать! Ну так вот: с этой минуты – был! Я совершенно категорически запрещаю тебе видеться с ним, когда бы то ни было и где бы то ни было. Это означает, что больше ты не придешь на этот омерзительный процесс, чтобы переживать за своего любезного жулика и взяточника! Поняла?

– Да, вполне. – Голос Энн звучал устало. – Очень хорошо. Мы сегодня же до полуночи освободим твою квартиру, я, Мэт и Гретцерел, и на этот раз уже навсегда.

– Но послушан, Энн! Я совсем не хочу этого, я не хочу, чтобы ты уходила, да еще забирала Мэта! Я люблю Мэта! Пусть он даже и не мой сын, хотя нет, он мой!

Рассел плакал самыми настоящими слезами, не обращая внимания на изумленного сержанта полиции, проходившего мимо тяжелым шагом.

Еще до наступления полуночи Энн с Мэтом и няней перебрались в отель.

В последний день процесса Мона явилась с дочерьми. Они были тоже с ястребиными носами, такие же застывшие и холодные, как мать. «До чего они возненавидят меня, когда узнают!»-с дрожью подумала Энн. Но, в общем, ей было не до них, она напряженно изучала лица присяжных во время заключительных речей защиты и обвинения и, видя тусклые глаза, скучающие зевки, видя, как эти люди ерзают на стульях, расправляя затекшие плечи, с отчаянием сжимала пальцы Мальвнны.

«Им никогда не понять, что Барни совсем не такой, что он в худшем случае держал руку своей организации, что ему нужны были деньги не для себя, а для его проклятых хрустальных весталок, что если он и поступил скверно, то больше это никогда не повторится и… ух, так бы и задушила их… никогда им не понять его», – терзалась Энн, эта убежденная сторонница женского избирательного права, профессиональный борец за социальные реформы, опытный криминалист.

Она лихорадочно следила за старшиной присяжных, толстяком, который с презрительным видом жевал кусочки сигары. Когда адвокат Барни, подводя итог показаниям подзащитного, повторил, что его клиент «не может открыть источника ста тысяч, положенных им в банк во время тяжбы между подрядчиками, так как тем самым он сделал бы достоянием гласности крупную и вполне законную сделку по продаже недвижимого имущества и не только поставил бы других ее участников в затруднительное положение, но попросту разорил бы их, а поэтому смелое и решительное молчание судьи Долфина изобличает в нем не интригана и взяточника, как безосновательно утверждает обвинение, а человека с таким высоким понятием о" чести, что он скорее готов принять на себя любой позор, любое несправедливое наказание, чем предать своих компаньонов, поскольку смысл операции именно и заключался в соблюдении абсолютной тайны», когда ученый муж апеллировал таким образом к своим друзьям-присяжным, обратив к ним невинно-белоснежное чело и взор, исполненный обиды и кротости, Энн заметила, что старшина покачал головой и, почавкав сочной сигарной жвачкой, насмешливо хрюкнул. Когда же прокурор громовым голосом провозгласил, что «чем нагляднее блестящая плеяда защитников мистера Долфина демонстрирует его ученость, острый ум и былую внешнюю безупречность, тем неопровержимее они доказывают, что его настоящее очевидное преступление требует самой строгой кары», старшина закивал и сплюнул.

Речь судьи была краткой, великодушной, мягкой – и более страшной, чем любые нападки. Присяжные удалились на совещание в полдень.

Энн заставила себя уйти из зала, чтобы до их возвращения немного передохнуть. Мальвина уверяла ее, что им обеим это необходимо. Поэтому они стали ходить по коридору, усталые, еле волоча ноги, потом выбежали в закусочную выпить молочной смеси, но в панике бросились обратно, не допив ее.

Барни вышел из зала суда вместе с Моной и дочерьми, и у него было такое же выжидающее, неподвижное лицо, как у них. При виде Энн и Мальвины он просветлел и решительно направился к ним.

– Не волнуйтесь. Я знаю, каков будет вердикт, – ведь я, как вам известно, весьма опытный юрист. Они вынесут решение «виновен»!

Мона и ее дочери, в двадцати шагах от них, разглядывали Энн сквозь воображаемые лорнеты.

Не стесняясь Мальвины, Барни пробормотал:

– Господи, Энн, если бы я только мог провести с тобой еще одно воскресенье, мне были бы нипочем те пять лет в Мейнуоссетской тюрьме, которые мне дадут! А теперь мне, пожалуй, надо возвращаться к моим… Энн!

Она смотрела, как он с женой и дочерьми спускается вниз по лестнице.

Неожиданно Мальвина сказала:

– Я полагаю, что Барни действительно виновен?

– Думаю, что да – формально.

– Что ж…

На этом и кончился разговор между доктором Уормсер и доктором Виккерс об этической стороне вопроса.

Энн взглянула на часы. Она была уверена, что с тех пор, как присяжные удалились, прошло полтора часа.

На самом деле прошло ровно двадцать пять минут.

Она может позвонить Линдсею – судье Этвеллу. Да, она может это сделать. И даже неплохая мысль. Это поможет ей убить время. Надо быть с ним полюбезней. Да, пожалуй, можно позвонить, но лучше как-нибудь потом, не сейчас.

– Можно погулять по парку, – предложила Мальвина.

– Да, верно.

Они не сделали и шагу к выходу.

Они уселись на широкий подоконник.

– Вообще-то мне надо бы съездить в город к пациентке, а потом вернуться, – сказала Мальвина.

– А!

Мальвина не поехала.

Прошла тридцать одна минута.

Когда миновал бесконечный час и они вернулись, сбегав в закусочную, Энн, запинаясь, произнесла:

– Я только пойду осмотрю здание, на несколько минут. Подожди меня здесь.

Ей было необходимо побыть одной. Оставшись сама с собой, она обязательно придумает, что можно предпринять – что-нибудь умное и дельное.

Но она ничего не придумала. Она продолжала чувствовать – себя такой же беспомощной в неудержимо мчащемся экспрессе Закона, как Лил Хезикайя в руках капитана Уолдо.

И вдруг она увидела Барни с женой и дочерьми. Они сидели в пустом зале спиной к полуоткрытой двери. И пока Энн смотрела на них, даже не сознавая, что подглядывает, до такой степени она чувствовала себя членом этой семьи, она услышала высокий, ровный голос Моны:

– Настоящие страдания выпадут на нашу долю, ведь нам придется смотреть в лицо позору, который ты на нас навлек, тогда как ты будешь избавлен от этого. Но мы будем ждать, когда ты выйдешь, снова понесем свой крест и постараемся исполниться такого же всепрощения…

– Да ну? – хрипло спросил Барни.

Энн обратилась в бегство.

Присяжные вернулись в семь минут пятого. Зал наполнился публикой так быстро, что Энн в сутолоке лишилась утешительной близости Мальвины и оказалась притиснутой к Моне, по другую сторону которой сидел Барни.

– Как вы решили: виновен или не виновен? – пробубнил секретарь суда.

Старшина буркнул:

– Виновен.

Энн взглянула на Мону. Губы у той шевелились. Она молилась. Энн взглянула на Барни. Он тоже молился. Но Энн глядела и не видела – она тоже молилась.

Когда два судебных пристава вышли из-за барьера, Барни встал, кивнул им, шагнул вперед и сел между ними – осужденный преступник.

Судья не тянул с приговором. Он, очевидно, давно приготовился. Свою высокопарную речь он завершил словами: «Дабы вы могли раскаяться и, если это будет возможно, снискать прощение; дабы, предаваясь день за днем размышлениям, вы поняли, что никогда еще не было совершено преступление, которому было бы так мало оправдания, я приговариваю вас к шести годам каторжных работ».

Барни повели к двери в глубине зала. Энн чувствовала, что должна подбежать к нему, попрощаться с ним. Но она не могла двинуться с места. В полном отчаянии от этой пытки, не сознавая, что делает, зная только, что женщина рядом с ней тоже часть Барни, как и он часть этой женщины, она схватила ее за руку.

Мона вырвала руку, вскочила на ноги и, взглянув на Энн, простонала: «О-о-о!»– точно наступила на гремучую змею. Затем, проталкиваясь через толпу, она бросилась из зала, а Энн, сгорбившись, осталась сидеть на месте, и вся ее гордость, достоинство и мужество покинули ее.

ГЛАВА XLVI

Доктор Виккерс увольняла (или, как выразилась она сама, «выгоняла») свою заместительницу, милейшую миссис Кист.

– Я предоставляю вам возможность подать в отставку, Кист, как это всегда предлагают трусливые начальники. Если вы откажетесь, я вас уничтожу. Вы строили против меня козни с самого первого дня, как я сюда поступила. Не думаю, что вы действительно брали взятки. Вы просто старались перерезать мне глотку. Поэтому, если вы подпишете эту бумагу… это ваше заявление об уходе написано очень скромно и прилично, я знаю – сама писала.

– Вы думаете, мисс Виккерс, что вам это сойдет с рук? У меня есть друзья…

– Да, я знаю. Вчера в одиннадцать вечера вы посетили сенатора О Тулогэна в его доме. Нет, я не нанимала частного сыщика, но у меня есть друзья среди полицейских. И есть, смею думать, подробные записи всех ваших происков, только я не держу их здесь, в конторе, так что бессмысленно пытаться подыскивать шифр к моему личному сейфу по вечерам, когда я ухожу домой…

– Вы, вы… Знаете что, мисс Виккерс…

– Доктор Виккерс, с вашего разрешения.

– Мне плевать, что вы там про меня знаете. Зато мне о вас многое известно! Хорош будет у вас вид, доктор Виккерс, начальник тюрьмы мисс Виккерс, миссис Сполдинг, или как вас там еще зовут, если я возьму и объявлю, что вы любовница жулика-судьи, который отбывает срок в Мейнуоссетской тюрьме? Ну, попробуйте только обвинить меня в чем-нибудь, увидите, какие обвинения я выдвину против вас! Не буду я ничего подписывать!

– Кист, это доказывает только, что вы ничего не поняли. Мне решительно все равно, в чем вы будете меня обвинять. Пусть я даже потеряю свое место – мне все равно, только бы избавиться от такого заразного микроба, как вы. Я буду даже рада заняться коммерческой деятельностью, зарабатывать большие деньги, – а это у меня получится! Между прочим, почему вас не отдали под суд за убийство, когда в исправительном доме Фэрли умерла женщина, которую вы подвесили за большие пальцы? А довели ли до вашего сведения, что прокурор, который вам покровительствовал, умер два месяца назад? Ладно, хватит пререкаться. Подпишите, и мы расстанемся добрыми друзьями, без злобы.

Миссис Кист подписала.

Энн сидела за столом, рисовала лабиринты на промокательной бумаге и размышляла: «Противно! Какую мелодраму разыграла! Разве в этом заключается руководство персоналом? Какая дешевка! Впрочем, нет, не стану перед собой оправдываться! Мелодрама не такое уж редкое явление в наши дни. Налетчики отправляют на тот свет бутлегеров. Премьер-министров убивают. Авиаторы падают на лачуги и, сгорают вместе с живущими там старушками. Детей похищают и убивают. Королей выгоняют из их стран, и они голодают в дешевых гостиницах. Методистских епископов обвиняют в том, что они играют на бирже и мошенничают на выборах. Миллиардеры кончают с собой, и потом оказывается, что они подделывали чеки. Пятилетние мальчишки в тихих пригородах играют в гангстеров и убивают трехлетних малышей, а настоящий гангстер, пристрелив человека, тут же мчится домой, чтобы преподнести своей дорогой мамочке букет анютиных глазок в честь дня ее рождения. Маленький, тощенький индус, [204]204
  Маленький, тощенький индус, питающийся одним козьим молоком, опрокидывает расчеты всей Британской империи. – Речь идет о Ганди (1869–1948), создателе партии Индийский национальный конгресс, под руководством которого в 20-30-е годы проходили массовые кампании «гражданского неповиновения» с требованиями предоставления Индии независимости. Ганди был вегетарианцем.


[Закрыть]питающийся одним козьим молоком, опрокидывает расчеты всей Британской империи. Четырнадцатилетних негритянских подростков приговаривают к смертной казни за изнасилование, [205]205
  Имеются в виду участники дела в Скоттсборо (1931).


[Закрыть]которого они не совершали, и члены Верховного суда торжественно утверждают приговор. Подводные лодки не всплывают, а аэропланы падают. Здания вырастают до ста этажей. Пятнадцатилетние мальчики разъезжают в автомобилях по большим магистралям со скоростью семьдесят миль в час, и случается даже, что они никого не давят. Стодвадцатимиллионный народ позволяет нескольким фанатикам отучить себя от пива и приучить к ядовитому джину. Заведомые убийцы разгуливают на свободе и обедают с судьями. Английские пэры попадают в тюрьму за мошенничество с акциями. И мне кажется, что я не в состоянии была бы перенести эту невероятную мелодраму с осуждением Барни, если бы не была мелодраматична с Кист. Жаль, что она не осмелилась дать мне бой. Я бы гордилась, если бы весь мир узнал, что Барни – мой любовник!»

Она побывала в Мейнуоссетской тюрьме.

Для нее, знатока тюрем, не было ничего зловещего в угрюмых стенах, которые, словно памятник над заживо погребенными, устремлялись вверх, вырывая квадрат из грозовых июльских туч. Не было ничего страшного в часовых, вырисовывавшихся на стенах с винтовками в руках. Ее не пугала мысль, что здесь заключен Барни – преступник и каторжник. Она слишком привыкла к каторжникам, чтобы смотреть на них как – нибудь иначе, чем на остальных своих знакомых. Но ее с новой силой охватило ощущение тупой бессмысленности всей тюремной системы и ребяческой уверенности этого большого младенца – государства, – что каменные стены, железные решетки, скверная пища и надзор тюремщиков, неспособных по глупости быть трамвайными кондукторами, каким-то чудесным образом превратят таких узаконенных бандитов, как Барни Доу Долфин, в запевал ХАМЛа.

Энн вручила дежурному свою официальную карточку и была любезно принята начальником тюрьмы. В коридоре по пути в его кабинет она на миг испытала приступ страха за Барни, уловив знакомую вонь дезинфекции, грубой пищи и блевотины, от которых она отвыкла в своей чистой Стайвесантской тюрьме.

Начальник, ее давний знакомый, был лучше своей тюрьмы. Они были единомышленниками и на всяческих конференциях вместе выступали против смертной казни, боролись за расширение категорий, подлежащих условному освобождению, требовали увеличения жалованья надзирателям за условно освобожденными и добивались лучшей постановки обучения в тюрьмах.

– Какой приятный сюрприз, доктор Виккерс! Хотите осмотреть наше заведение?

– Попозже – да, но сначала… Это, конечно, против правил, но мне хотелось бы поговорить с судьей Долфином наедине.

– Гм. Да, это против правил. Ему разрешено видеться с посторонними только в комнате для посетителей, но поскольку мы с вами старые боевые товарищи, я, пожалуй, сумею это устроить. Вы с ним повидаетесь здесь, у меня. Тем более что мне надо на полчаса отлучиться. Вам никто не помешает.

Она подумала: «А что известно начальнику?» – но подумала мельком, без всяких опасений. Одного в жизни она никогда не будет стыдиться – своей любви к Барни.

Начальник тюрьмы велел позвать Барни (у Энн невольно сжалось сердце, когда он сказал тюремщику: «Пришлите сюда номер 37 896») и оставил Энн одну, открыв дверь в контору, где работало человек шесть служащих из заключенных, одетых в уродливую печально-серую форму. Энн услышала, как открылась внутренняя дверь в соседней комнате, увидела, как служащие подняли головы, и до нее донеслись возгласы: «Э, да это мой симпатичный судья, сукин сын, засадил меня, а теперь и сам тут», «Доброе утро, ваше бесчестье», «Эй, братец, что-то ты теперь не похож на судью – совсем заправский бандит», – а кто-то сказал совсем благодушно: «Эх ты, ханжа несчастный!» Барни торопливо прошел в кабинет, опустив голову, не видя Энн. На нем было тоже что-то серое и мешковатое, он был небрит, грязные руки успели покрыться мозолями. Подняв голову, он вскрикнул от удивления.

– Мне ничего не сказали!

Он прикрыл дверь, постоял в нерешительности.

А затем она обняла его, он уронил голову ей на плечо, и они залепетали что-то бессвязное, охваченные восторгом и ужасом.

– Я буду тебя ждать, Барни, и рассказывать Мэту, что ты вернешься. Я заработаю как можно больше денег. Я приготовлю «Голову Пирата» к твоему возвращению, если только ты захочешь там обосноваться.

– Еще бы не захотеть! Но послушай, Энн: зачем нужен Мэту отец-мошенник?

– Но у него все равно уже есть отец-мошенник. И он вовсе не мошенник!

– Ну нет, самый настоящий. Я был как нельзя более виновен, по крайней мере формально, а человек, который мнит о себе так много, что желает занимать высокий пост и становится судьей, сенатором, хирургом или епископом, не имеет права даже на формальные ошибки. Я заслужил это. Слушай, что я тебе скажу!

Барни сел напротив нее. Больно было смотреть на его осунувшееся лицо, на грязные руки, когда-то мягкие и холеные, которыми он раньше гордился, но еще больнее было видеть, как робко он сидит на краешке стула. И он говорил не спокойно, как прежде, а чересчур горячо, как человек, который все это много раз передумал в одиночестве и жаждет высказать раньше, чем слушателю успеет наскучить.

– Мне кажется, я все равно вынес бы то же решение в деле о канализации, если бы они и не «выразили мне свое уважение», как они это назвали. Мне так кажется. И я кичился своим превосходством над другими судьями: никому не удавалось подкупить меня, чтобы я вынес решение, на мой взгляд, неправильное (а ты не представляешь себе, как часто делались такие попытки в нашу благословенную эпоху узаконенного жульничества). Никаким влиятельным бутлегерам не удавалось добиться, чтобы я отпустил афериста или убийцу или помешал комиссии по досрочному освобождению отправить назад в тюрьму человека, который воспользовался свободой, чтобы тут же вернуться к прежнему. Но теперь я знаю, что был наихудшим из слабовольных людей, так как занимал среднюю позицию и был готов на компромиссы. Не думай, что я стал высоконравственным, просто я теперь здраво смотрю на вещи. Я должен был стать либо законченным моралистом и отказываться даже от пятицентовой сигары, если тот, кто ее предлагает, хоть как-то причастен к делу, либо уж законченным мошенником и откровенно заявить, что в наши дни большинство занятий – от продажи зубной пасты до чтения проповедей по радио– строится на жульничестве и взятках и тот дурак, кто не берет все, что можно взять. Я не был ни тем, ни другим. Я был респектабелен и играл на бильярде с адвокатами крупных воротил, а спиртные напитки, как и многим безупречным гражданам, мне доставлял известный убийца. Я не был ни волком, ни волкодавом. Мое слабодушие и осторожность – вот что мне противно. Это я и намерен исправить, когда выйду отсюда. Я хочу стать либо настоящим мошенником, либо святым – насколько сын старика Мэта Долфина может быть святым. Если ты действительно будешь меня ждать (а я этого так хочу! Хотя ради тебя самой ты не должна этого делать! Но мне так нужно, чтобы ты ждала), то я попытаюсь сделаться святым. У тебя у самой есть к этому предрасположение, если бы не легкая склонность иметь незаконных детей, радость ты моя!

– Я дождусь! Я буду встречать тебя у ворот тюрьмы! Гебе не удастся от меня отделаться!

– Должен тебе сообщить, что денег у меня останется немного-из-за депрессии и всего прочего. Я, правда, успел обеспечить Мону и девочек. Так что о них мне больше незачем думать. Но нам с тобой и Мэту будет хуже. У меня после всей катастрофы могло уцелеть тысяч десять. Этого хватит, чтобы поехать на Запад и купить ферму, но боюсь, что «Архипелаг, Архипелаг! Где стих Сафо любовью бился», [206]206
  строка из III песни поэмы Байрона (1788–1824) «Дон Жуан».


[Закрыть]мы так и не увидим.

– Ну и не надо! Я хочу видеть только одно – как ты играешь с Мэтом. Пусть я и скучная трудящаяся женщина, тюремщица. Просто невыносимо думать, что я начальник тюрьмы, а ты арестант. Эта мысль тяжелее родовых схваток.

– Еще одна любопытная вещь, возвращаясь к тому, что я говорил о себе как о хорошем судье. Теперь, когда я стал одним из заключенных и симпатизирую им (даже зубоскалам, которые издеваются надо мной за то, что я был судьей, – право, я не виню их за это), я вижу, сколько порядочных людей среди каторжников. Мне ясно, что когда я был особенно суров и принципиален и выкосил самые строгие приговоры, я, вероятно, был и особенно несправедлив, а когда проявлял неположенную судье сентиментальность и снисходительность, я, вероятно, был ближе всего к истинному правосудию. Я никогда не думал, что окажусь в тюрьме. Никогда не думал, что отчаянно влюблюсь в умную, самостоятельную женщину. Никогда не думал, что усомнюсь в высшем праве судей решать, должен ли человек, в зависимости от обстоятельств, провести восемь, десять или пятнадцать лет в покрытых плесенью стенах ада. Очевидно, я вообще ни о чем не думал… Ну, я совсем заболтался! Я столько молчал эти два месяца, проведенные в камере! Расскажи мне еще про Мэта, про себя – как можно больше!

– Бедные руки, какие они шершавые. Тебе бы следовало работать в конторе или в библиотеке.

– Нет. Мне предлагали и то и другое. Но мне это показалось чем-то вроде взятки. Я хочу нести наказание. Я шью мешки из рогожи. Это не очень-то помогает! Наказание! Как часто я твердил о нем другим людям! Самодовольное, бессердечное, лицемерное фарисейство! И все-таки я не хочу поблажек. Я должен получить все, что мне положено, и единственная поблажка, которая мне нужна сейчас, – это видеться с тобой как можно чаще. Скорей! Кто-то идет!

Отчаянный поцелуй, прежде чем вошел начальник тюрьмы.

С этих пор она виделась с Барни раз в месяц, и каждый месяц казался длиннее предыдущего, а шесть лет представлялись до исступления невыносимыми. И в волосах у нее густо пробивалась седина.