Текст книги "Энн Виккерс"

Автор книги: Синклер Льюис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Но вот ведь какая несправедливость! Я-то думала, что для старого козла это был хороший урок – пусть в другой раз не ходит к незнакомым женщинам. Разве это не стоило тех денег, которых он лишился? И разве я не заработала свои семьсот долларов? Ведь заметьте, триста мне пришлось выложить своему напарнику только за то, что он у старика карманы обшарил.

И что бы вы думали? Попик едет домой и кончает жизнь самоубийством. Газеты сваливают все на меня, говорят, будто он не стерпел позора. Только я-то тут при чем? Судите сами. Знаете, что я думаю? По-моему, он наложил на себя руки, когда понял, что поступил против свой веры: он ведь был шибко верующий. Позвал быка, засадил меня в кутузку и, значит, продал Спасителя… Ведь тот же говорил: «Кто из вас без греха, пусть первым бросит в нее камень».

– Я еще точно не знаю, что буду делать, когда выйду отсюда. Может, займусь спиритизмом. Вот это фартовое дело. И сами понимаете: все по закону, да еще много добра людям делаешь. Конечно, обдираешь дураков, как липку, но ведь и в любом деле так, а зато эти старые хрычи и хрычовки прямо лопнуть готовы от радости, если им скажешь, что тетя Мария шлет им привет из рая!

И притом я сама верю в спиритизм. А вы разве не верите? Впрочем, конечно, я так и думала. В том-то и горе, что все вы слепы, как черви. Миссис Битлик и капитан Уолдо тоже такие же. Слишком уж вы материалистичны, чтобы услышать голоса с того света. Да, много раз я утешалась в своем горе – никто из вас и представить себе не может, что мне пришлось пережить, много раз я утешалась, беседуя с генералом Грантом или еще с какой-нибудь великой душой. Вот почему я в кичман и угодила – потому что материалисты, вроде вас и судей, попросту меня не понимают. Да, я думаю, из меня получится хороший медиум.

А еще я могла бы написать книгу. Про то, какая я была испорченная, как блатовала и как потом раскаялась. Уж поверьте, это я сумею! Я ведь все стоящие книги прочла. Держу пари, что знаю Фрэнка Гарриса, [132]132
  Гаррис, Фрэнк (1854–1931) – американский романист и драматург.


[Закрыть]Оскара Уайльда и Артура Брисбейна [133]133
  Брисбейн, Артур (1864–1936) – американский журналист, сотрудничал в прессе Херста.


[Закрыть]не хуже, если не лучше любого университетского профессора. Да, мне бы надо заняться каким-нибудь хорошим, честным делом вроде исцеления молитвой или очищения душ. М-да. Я, наверно, была не очень хорошей женщиной. Понимаете, мой папаша меня ненавидел. Ну и отлично! Я ему покажу! Правда, он уже двадцать лет как сыграл в ящик, но я все равно ему покажу! Чтобы с ним расквитаться, я буду мстить каждому мужчине, какой только попадется мне под руку!

Энн прижалась лбом к стене тюремного коридора. – Значит, есть все-таки арестанты, не менее отвратительные, чем их тюремщики.

ГЛАВА XXVII

Первая из двух женщин, находившихся в камере смертниц, была повешена на следующий день после приезда Энн в Копперхед-Гэп. Казнили ее в одиннадцать часов ночи, но уже с семи часов вечера и до рассвета тюрьма была охвачена смятением, и Энн слышала, как заключенные кричали и колотили в решетчатые двери камер.

Лил Хезикайя, старухе негритянке, приехавшей в тюрьму вместе с Энн, ее зловещей сокурснице в этом университете обреченных, теперь осталось ждать всего лишь неделю, и возле нее был установлен круглосуточный караул смерти. Круглые сутки двое из девяти надзирательниц, не сводя глаз с Лил, сидели по два часа в коридоре у дверей ее камеры.

Одной из них была Энн.

Караульщицы сидели в креслах-качалках – такие попадаются в летних домиках на берегах озер.

Еще семь дней. Еще шесть. Пять. Через пять дней его величество Государство схватит это живое существо и лишит его жизни. Вот сидит эта женщина – старая, сморщенная, пепельно-серая, по всей вероятности, безумная и все же исполненная чуда жизни. Глаза, наделенные магическим даром зрения, благодаря которому только и существуют предметы; уши, способные различать тончайшие оттенки звуков; чрево, породившее крепких бронзовых сыновей; руки, которые ткали яркие коврики и месили кукурузные лепешки, – и через пять дней, через четыре, а теперь уже через три дня мудрое и могущественное Государство превратит ее в кучу бесчувственной разлагающейся плоти, гордясь своей местью и твердо веря, что, умертвив таким образом Лил Хезикайя, оно на веки вечные предотвратило все убийства в будущем.

Милостию божией – аминь – мы не неистовствуем, подобно язычникам, но, согласно кроткому учению Христа, объединяемся в один великий союз, дабы кротко лишать жизни старых костлявых негритянок – так давайте же споем «Страна свободных и родина смелых».

Да, Энн была вне себя. Она не одобряла убийство. Она сожалела, что эта старая сумасшедшая негритянка совершила убийство. Но ведь Лил не готовилась к нему холодно и бесстрастно, как это делаем мы, думала она.

Еще два дня. Еще сутки.

Ведущие пенологи штата вроде миссис Унндлскейт и доктора Эддингтона Сленка часто заявляли, что в своем просвещенном краю они избавились от варварского понятия мести по отношению к преступникам. Поэтому они установили караул смерти возле Лил Хезикайя, чтобы она не могла покончить жизнь самоубийством и тем лишить общество удовольствия ее умертвить.

Ее ни на секунду не оставляли в одиночестве. Лил должна была спать, думать, молиться, испражняться, размышлять о том, что на следующий день она будет мертва, под наблюдением скучающей Китти Коньяк, миссис Кэгс или какой-нибудь другой надзирательницы. Лил всю жизнь прожила в горах и привыкла к тишине горных долин. Она уже давно томилась в предсмертной агонии, потому что смерть день и ночь, день и ночь неотступно глядела на нее из назойливых глаз этих женщин.

Однако Лил, всегда любившая молиться, находила некоторое утешение в визитах тюремного священника преподобного Леонарда Т. Гэррн, который ежедневно приходил помолиться вместе с ней. Но, разумеется, мистер Гэрри был чрезвычайно занят и мог уделять ей не более пяти минут в день.

Стремительно прошествовав по коридору, он приветствовал Энн и миссис Кэгс следующей речью: «Добрый день, сударыни. Надеюсь, вы не слишком утомлены своим богоугодным делом! Ничего, скоро вы сможете отдохнуть. Остались всего только сутки!»

– Господи милосердный! – запричитала безумная старуха в камере. – Только сутки!

– Лил! – заметил мистер Гэрри. – Не забывай, что ты не должна поминать имя божие всуе.

Он вошел в камеру, но прислонился спиной к двери, стараясь держаться как можно дальше от Лил. Он был почти совершенно убежден, что у негров есть душа, но ему не нравился цвет их кожи.

– Итак, сестра моя, я пришел к тебе почти в последний раз и могу пробыть здесь минуту – не больше. И потому, если ты желаешь преклонить колена, то, как я уже сказал, преклони колена. Смилуйся, господь, над этой заблудшей душою. Прости ее, если есть ей прощение. Она раскаялась в тяжком грехе своем и потому простиееаминьспокойнойночилил.

– Вы правда думаете, что он может меня простить? Правда? Правда?

– Да, да. Милосердие его бесконечно. Но мне пора.

В Копперхед-Гэпе не было правила, разрешавшего старостам отделений заменять надзирателей в карауле смерти, но Китти Коньяк обычно являлась заменять миссис Кэгс, и одну смену Энн и Китти дежурили вместе.

– Держись, старуха, – весело сказала Китти негритянке. – Выше голову. Ты ничуть не хуже всех остальных.

– Нет, что вы, мисс, – всхлипывая, ответила Лил. – Я была очень плохой женщиной. Я, наверно, заслужила свою смерть. Я не молилась как следует, вот в чем все дело. Проповедник мне говорил, чтоб я молилась больше, а я все-таки мало молилась. Мой старик, бывало, приходил домой пьяный и бил меня и дочку, а она вдова, и вот я молилась, и молилась, и молилась, чтоб он бросил пить этот самогон. Но он как увидит меня на коленях, так совсем взбеленится и давай бить меня каблуком, и тут, я думаю, вера во мне ослабела, и я не стала при нем молиться. Вот в чем мой грех, вот за что господь меня покарал – потому что от этого вера во мне ослабела, и однажды ночью, когда он пришел домой и стал пинать ногами больного внучка, я стукнула его кочергой, а когда он начал меня душить, так я и вовсе веру забыла и ударила его топором. Да, я была плохой женщиной, мисс.

– Ерунда, никакая ты не плохая, – зевнула Китти, закуривая запрещенную папиросу.

Покуда Энн размышляла, заметить ей папиросу или нет, Лил сердито встала, вцепилась руками в решетку и торжественно провозгласила:

– Я знаю, что хорошо, а что плохо! Я знаю, что я была, плохая и кто еще плохой! Я не такая, как вы! Ходят на высоких каблуках! Курят папиросы! Это адские факелы, вот что! Я тоже курила трубку, но я бросила курить ради моей веры, ради господа! Папиросы!

– Слушай, ты! – вскричала Китти. – Много ты знаешь про веру, хоть и умеешь топором размахивать! А известна ли тебе великая тайна спиритизма? Можешь ли ты вызывать духов? А я могу! Слушай, что я тебе скажу! Хочешь поговорить со своим зятем, который помер? Его звали Джозеф, и он любил твою подливку!

– О господи, мисс! Это правда! Он всегда ее любил! Ах, неужто он здесь? Может, он принес мне весть? Может, он замолвит словечко всевышнему за бедную старую грешницу?

– Китти! Перестаньте! Будьте осторожны! – прошептала Энн.

– Ничего, я отвалю старухе не весточку, а прямо конфетку на все пять долларов!

Лил с благоговением смотрела на хипесницу. Ее оживил наркотик надежды, который Китти состряпала из догадки о подливе и известной всей тюрьме биографии Лил. Обезьянья физиономия старой негритянки скорчилась в улыбку, ее исхудалые руки с выбеленными бесконечной работой ладонями затрепетали на прутьях решетки, и она возбужденно выкрикивала слова молитвы в унисон хипеснице, которая нараспев говорила:

– Джозеф велит тебе передать, что ты будешь в раю. Говорит, что поведут тебя туда архангелы.

– В раю! В раю! Аминь!

Еще двадцать один час, и эти сияющие, полные веры глаза станут тусклыми и бессмысленными, как вареные луковицы.

Доктор Артур Сорелла, тюремный врач, был похож на Эдгара По. Надзирательницы сплетничали, что он окончил университет Джонса Гопкинса и был преуспевающим городским врачом, из тех, что имеют по два паккарда, но когда от него ушла жена, начал пить. Этот человек, словно призрак, бродивший по коридорам, единственный из всего персонала был мягок с заключенными.

Когда доктор Сорелла зашел к Лил" Хезикайя, дежурившая с Энн долговязая рыжая надзирательница, двоюродная сестра одного из сенаторов штата, крепко спала, и Энн сказала:

– Доктор, сегодня вечером ее казнят. Осталось всего десять часов. Вы им перед этим не даете наркотиков? Но хоть ей дайте. Она так боится! Послушайте, как она молится!

– С удовольствием бы, если б мог. Вообще, если уж должна существовать смертная казнь, я бы давал этим беднягам возможность тихо и пристойно покончить с собой. Подсунул бы им какой-нибудь яд, чтобы они могли принять его, когда им вздумается. Но здесь я даже не смею дать им морфий. В доброе старое время тюремщик накачивал смертника джином, так что тот даже не замечал, когда его вздергивали. Но проповедники и добрые граждане нашего штата решили, что господь бог не сможет вдосталь насладиться своей местью, если грешник не будет трезвым и не осознает, что он с ним делает.

– Но не можете ли вы…

– Тссс! – Доктор Сорелла свирепо посмотрел на нее, потом взглянул на спящую надзирательницу. – Не будьте дурой! Я всегда им что-нибудь подсовываю. Если б я этого не делал, мне пришлось бы убить самого себя. Однако капитану Уолдо об этом лучше не говорить. Послушайте! Уезжайте отсюда! Одно из двух – или тюрьма вас убьет, или, что еще хуже, она вас затянет, и вы станете садисткой вроде капитана Уолдо. Только полюбезнее. Нет человека настолько доброго или настолько мудрого, чтобы устоять, если из года в год у него есть возможность пытать людей. Я дело другое, я человек конченый. Уезжайте! О господи, как мне хочется выпить!

Энн заглянула в камеру, где Лил Хезикайя подняла к небу жилистые руки, в экстазе созерцая своего бога.

– Мне тоже!

Не теряя времени на любезные тосты, оба с жадностью глотали жгучий самогон прямо из горлышка бутылки, которую доктор вытащил из внутреннего кармана пиджака.

В течение последних полутора суток, оставшихся до казни Лил Хезикайя, Энн приходилось почти все время дежурить у ее камеры, так как она была свободнее всех: кроме ведения счетов, она не имела важных обязанностей. Ей ведь не надо было следить, чтобы заключенные не бежали из тюрьмы, или заставлять их выполнять задания в мастерской. Короче говоря, делать ей было совершенно нечего, если не считать обучения арестанток, что, по словам миссис Битлик, было просто нелепой причудой.

За эти тридцать шесть часов Энн иногда сменяли, чтобы дать ей возможность поспать, однако она не могла сомкнуть глаз. Она лежала без сна в общей спальне, но видела не стены спальни и не отвратительную миссис Кэгс, которая, зевая, чесала у себя под мышками, а Лил Хезикайя, исполненную веры в бога.

В половине одиннадцатого, в зимний вечер, когда в коридорах стояла промозглая стужа, а ветер, словно арфа, пел в голых ветвях деревьев, миссис Битлик, миссис Кэгс и Энн направились к камере Лил Хезикайя. По знаку миссис Битлик дежурные надзирательницы встали и на цыпочках вышли.

При виде старшей надзирательницы Лил вскочила с колен. Она стояла, сгорбившись, уронив голову на свою тощую грудь, безостановочно шевелила пальцами и всхлипывала.

Три крепких женщины в синих форменных платьях распахнули двери камеры.

– Стой прямо, Лил. Снимай платье, – ласково сказала миссис Битлик.

Однако, чтобы снять с Лил все до нитки и надеть на ее темно-серое тело новое белье из грубого ситца и новое платье из черного сатина, надзирательницам пришлось ее поддерживать.

– Бога ради, возьми себя в руки! Не ты первая, не ты последняя! – в сердцах буркнула миссис Битлик, но тут же, обращаясь к Энн, извиняющимся тоном добавила:– Терпеть не могу в такое время делать замечания даже такой бабе, но люди, которые не могут смириться со своей участью, просто выводят меня из себя!

Без двадцати минут одиннадцать в камере появился его преподобие мистер Гэрри.

– Добрый вечер, сударыни! – бодро воскликнул он.

Расстелив на полу чистый носовой платок, он опустился на колени рядом с Лил, облаченной в новое черное сатиновое платье. Платье было фабричного производства, с кривыми швами.

Три надзирательницы стояли в коридоре. Мистер Гэрри читал молитву. Энн никак не могла уловить смысла – до нее доносился только набор обтекаемых слов: «Милосердный отец наш, прими к себе эту душу, за великое прегрешение наше».

Пока мистер Гэрри молился, в камеру проскользнул доктор Сорелла. Он пощупал у Лил пульс. Энн показалось, что он дал старухе какой-то шарик, и она торопливо сунула его в рот. Гримаса ужаса вскоре сошла с ее – лица, и она принялась кричать: «Да, да, господи! Аминь! Аллилуйя! Хвала господу!»

Доктор Сорелла ушел.

Энн замертво упала в качалку.

Миссис Битлик злобно вцепилась ей в плечо:

– Нет, каково! И еще воображает, что она лучше всех! Неужели у вас нет ни капли уважения к вере? Сидеть во время последней молитвы! Подумать только!

Энн снова стояла, стояла без конца, слушая нечленораздельную скороговорку: «Прими же в лоно свое эту заблудшую душу» – и вопли Лил: «Воистину так! Хвала господу! Аминь!».

Без пяти минут одиннадцать по коридору протопали два стражника, за ними шел доктор Сорелла, а позади танцующей походкой семенил начальник тюрьмы Сленк.

Доктор Сленк кивнул троим надзирательницам, но когда он вошел в камеру, лицо его приняло благочестивое выражение, а в голосе зазвучала сладостная нежность:

– Пойдем, Лил. Надеюсь, ты обрела мир, бедняжка.

Он кивнул стражникам. Те двинулись к Лил, подхватили ее под руки и подняли с колен.

Из неведомых глубин тюрьмы, из сотни запертых камер послышались глухие стенанья.

Лил, такая худенькая, такая хрупкая, теперь была еще и одурманена. Стражники поддерживали ее с обеих сторон. Ноги ее волочились по полу, голова упала на грудь, но губы неустанно твердили: «Хвала господу, да будет благословенно имя его!» Позади, скороговоркой читая молитву, шел его преподобие мистер Гэрри, за ним следовали доктор Сленк, доктор Сорелла и три надзирательницы. У Энн подгибались ноги.

Спотыкаясь, процессия спустилась по винтовой лестнице, прошла через две жутких темных площадки и очутилась в сияющем огнями помещении. Стены его были выкрашены веселой ярко-синей краской – словно яйцо малиновки, – а в середине стояла Она – возвышение с крепким столбом, с которого свисала веревочная пегля. Энн едва взглянула на виселицу: ее смутила заполнявшая комнату толпа. Сорок свидетелей – провинциальные репортеры, напускавшие на себя небрежный вид: долговязые помощники шерифа, деловитые и самодовольные; робкие, взволнованные негры – родственники Лил Хезикайя – стояли, глазея на вошедших, переступая с ноги на ногу и возбужденно хихикая.

Энн узнала шерифа, который привез Лил в тюрьму. Она слышала, как он буркнул одному из репортеров:

«Еще бы, я отлично знаю покойницу».

Лил протащили через толпу.

Стражникам пришлось поднимать ее со ступеньки на ступеньку – на все тринадцать ступенек веселого ярко-синего цвета, словно яйцо малиновки, между полом и помостом. Она казалась такой маленькой, там наверху, над тблпой краснолицых мужчин. Она стояла, шатаясь, а священник поддерживал ее, пока стражники торопливо связывали ей руки и ноги и целомудренно закалывали подол юбки – чтобы не задралась, – накидывали на tueio петлю и надевали на голову черный капюшон. Едва они кончили, как начальник тюрьмы поднял руку, кивнул, и два стражника, стоявших у стола в одном из углов возвышения, перерезали веревки, из которых одна – никто не знал, какая именно, – освободила груз. Его преподобие мистер Гэрри ловко отскочил в сторону, и Лил рухнула на колени. Крышка люка с грохотом опустилась, и фигура в черном капюшоне неуклюже провалилась вниз, упала, дернулась и завертелась. Она вертелась, вертелась, вертелась до тех пор, пока позеленевший, ссутулившийся доктор Сорелла не поймал ее и не остановил.

Но она все еще висела и дергалась, словно еще жила, еще пыталась освободиться. Вены на руках вздулись до такой степени, что казалось, будто они ползут по серой коже. Она висела восемь минут, и все это время Энн, напрягая силы, старалась удержаться на краю обступавшей ее со всех сторон тошнотворной черной пустоты.

Приложив стетоскоп к груди дергающегося предмета, | доктор Сорелла дрожащим голосом произнес:

– Официально свидетельствую, что она мертва.

Зрители с шумом направились к выходу, вынимая сигары и бормоча: «Здорово вздернули». Энн рванулась за ними. Миссис Битлик крикнула ей:

– Эй, вы! Постойте! Ваша работа еще впереди!

Стражник перерезал веревку, двое других положили тело на пол и распустили петлю.

– О-о-о-о-о-х-х-х-х! – вздохнула мертвая Лил Хезикайя, когда сжатый воздух вырвался у нее из легких.

Энн бросилась в угол. Ее вырвало. Она услышала, как миссис Битлик усмехнулась. Когда Энн вернулась, с головы Лил уже сняли капюшон. Глаза ее наполовину вылезли из орбит. Рот был перекошен от ужаса, на губах вастыла кровавая пена.

С интересом разглядывая искаженное лицо, миссис Битлик сказала:

– А теперь, девочки, обмоем бедняжку и приготовим ее к погребению. Родственники ждут, когда можно будет забрать тело.

Стражники отнесли Лил в соседний подвал, пропахший тлением и формальдегидом. В дверях появился капитан Уолдо Дрингул и спросил у начальника тюрьмы:

– Ну как, все в порядке, док? Жаль, что не успел посмотреть: провозился с этим чертовым писарем.

– Все сошло очень удачно, капитан. Никогда не видел, чтобы кого-нибудь так мило повесили. Бац – и нет старушки! Ну, ладно, пойдемте отсюда. Пусть дамы займутся телом. До свидания, сударыни.

В комнатушке была скамья, кувшины с водой, тряпки и гроб.

– Ну, ладно, девочки, – сказала миссис Битлик, зевая. – Пойдемте наверх.

– А разве не надо обмыть…

– Что? Мыть эту черную падаль? Черта с два! Это только болтовня для начальника. Ну-ка, миссис Кэгс, помогите мне.

Вдвоем они подняли тело, сунули его в гроб, захлопнули крышку и, как ни в чем не бывало, зашагали прочь, предоставив Лил Хезикайя ее родственникам и богу. Однако родственники за ней не пришли, и ее похоронили на тюремном дворе. Что сделал бог, осталось неизвестным.

ГЛАВА XXVIII

Энн с первого дня своего пребывания в Копперхед – Гэпе изо всех сил старалась навести чистоту в женском отделении. Она узнала, что Джесси Ван Тайл сумела сделать даже больше, чем удалось ей самой. Сидя в своей камере, миссис Ван Тайл ухитрялась пересылать в газеты заметки о каше из заплесневевшей овсянки, сдобренной заплесневевшими червями; о четырнадцатилетней девочке, посаженной в одну камеру с сифилитичкой, покрытой гнойными язвами; о порке женщин, не выполнивших «задания» в мастерской. Даже тех немногих сведений, которые попадали в газеты, было достаточно, чтобы властям стало не по себе… ровно на одну минуту.

Энн слышала, как миссис Битлик со вздохом говорила капитану Уолдо:

– Как я мечтаю избавиться от этой Ван Тайл! Нельзя ли устроить, чтоб ее помиловали? А пока что сделаем вид, будто наводим порядок. Дадим им свежей говядины и отделим больных от здоровых, насколько можно.

«Какой смысл в мелких реформах до тех пор, пока власти штата терпят это прогнившее, старое здание и этих надсмотрщиков над рабами?»-мучительно размышляла Энн.

Однако она привыкла совать нос не в свое дело, и ничто не могло отучить ее от этой болезни. Стараясь не нарушить свой зарок держать язык за зубами, Энн тем не менее ни на один день не оставляла в покое миссис Битлик и капитана Уолдо. Она спорила с первой, улещивала второго, а доктору Сленку намекала, что «во внешний мир может просочиться информация». Она заставила их лучше кормить заключенных. Не имея никаких доказательств, Энн была уверена, что все трое наживаются на продуктах – снимают и продают большую часть сливок с молока на тюремной ферме, получают взятки от мясников и бакалейщиков.

Пища в тюрьме была одинаково скверной как по своему качеству, так и по однообразию. Заключенных неделями кормили кукурузной кашей, овощным рагу, жесткой солониной, разваренным мясом, картофелем, тушеными бобами, хлебом с патокой, липовым чаем, сосисками из несвежих мясных обрезков и компотом из чернослива. Фруктов, свежих овощей, даже цельного молока никто никогда не видел. В каше нередко попадались черви, в хлебе были жучки, компот варили из гнилых фруктов. Все было тухлое. Все было отвратительно на вкус. И заключенных с фатальной безмятежностью морили голодом – до тех пор, пока порожденная другими причинами ненависть к тюрьме, которая укрепляла в них решимость расквитаться с государством новыми преступлениями, не усиливалась еще больше нечеловеческим ожесточением от хронического недоедания и хронического несварения желудка.

Намеками, просьбами, наконец, угрозами уехать и открыть глаза миру Энн заставила миссис Битлик (любопытно, что расходы на питание при этом не увеличились) добавить к рациону свежую зелень, кукурузу, горох в стручках, два раза в месяц давать арестанткам по апельсину, раз в месяц – какао, а иногда лимонный сок и яблоки или компот из абрикосов. Молоко, попадавшее на кухню, вдруг на удивление всем стало жирнее.

(Если послушать миссис Битлик, можно было подумать, что меню стало теперь ничуть не хуже, чем в парижском ресторане «Фуайо».)

Затем Энн взялась за вентиляцию и уборку.

Хуже всего обстояло дело с рабочей силой. Тюрьмы – за редкими исключениями – делятся на две разновидности. В одних арестанты гниют заживо от тупого безделья, а в других, иногда ради доходов посторонних подрядчиков, их заставляют работать до полного изнеможения. В тюрьмах второй разновидности грязно от того, что у заключенных не хватает сил на уборку; в тюрьмах первой разновидности – от того, что они впали в апатию.

Энн пришлось буквально драться за нескольких женщин, которых одолжили у добрых подрядчиков, чтобы они вычистили вентиляторы, забитые копотью и пылью. Ей снова пришлось, стиснув зубы, прибегнуть к системе улещиваний, намеков и угроз, чтобы получить достаточное количество горячей воды, мыла, щеток, вёдер, достаточное количество клопомора и крысоловок. Получить на два доллара мыла было почти так же трудно, как провести Дарданелльскую операцию. [134]134
  Дарданелльская операция. – В 1915 году, желая захватить проливы и Константинополь раньше русских, Англия высадила войска в Галлиполи. Однако эта операция, несмотря на потери и огромные средства, затраченные на нее, окончилась неудачей. В 1916 году союзные войска были эвакуированы.


[Закрыть]За вторую порцию мыла Энн, разумеется, заплатила свои собственные два доллара.

После этого она занялась планами устройства больницы для арестанток.

Впоследствии Энн узнала, что нет более излюбленной отговорки для оправдания скверных условий в тюрьме любого штата или округа, чем замечания вроде: «Да чего ради возиться по мелочам, когда у нас скоро будет прекрасное новое здание». Но в Копперхеде эта отговорка поставила ее в тупик. Каким образом внушить персоналу мысль, что даже в течение трех или четырех лет следует лечить больных женщин, как если б это были больные коровы?

Впрочем, ее предположение, что в Копперхед-Гэпе никогда не построят отдельный корпус для женщин, не оправдалось. После 1925 года, когда Энн уехала из Копперхеда, там возвели новое отдельное здание для женщин, со светлыми, просторными камерами, с хорошо оборудованным помещением для больных, с превосходными душевыми. Контракты с рубашечными подрядчиками были расторгнуты, и женщин перевели на работу в большом огороде и в учебных швейных мастерских. Эта новая тюрьма была построена несколько лет назад. Однако ныне, в 1932 году, со дня ее открытия прошло уже так много времени, что она снова чрезмерно переполнена и в камерах, рассчитанных на одного человека, сидят по две арестантки; половина душевых засорилась, остальные заросли скользкой грязью; красивый кафельный пол в столовой (выложенный зятем начальника тюрьмы Сленка) покрылся трещинами, в которых гнездятся тараканы; в сверкающем больничном помещении нет микроскопа, не хватает постельного белья, а зимой еще и тепла, ибо паровое отопление (установленное двоюродным братом бывшего губернатора Голайтли) попросту не работает… Старшей надзирательницей все еще состоит миссис Битлик. Поскольку ни у кого из ее подчиненных почти не остается времени для преподавания, зимой, когда нельзя занять арестанток работой на огороде, большая их часть сидит сложа руки, и миссис Уиндлскейт начинает высказываться в том духе, что было бы гораздо лучше, если бы «так называемые реформаторы» не вмешивались не в свое дело и не отменили хорошую, здоровую, укрепляющую характер работу в рубашечной мастерской.

Начинаниям Энн больше всего мешала уверенность капитана Уолдо, миссис Битлик и других надзирательниц (уверенность, по ее мнению, совершенно искренняя), что условия жизни в тюрьме вовсе не так уж плохи. (Доктор Сленк видел и думал нечто совершенно иное, но это не имело значения, ибо он был политиком.)

– Мне кажется, здесь следовало бы произвести небольшую уборку, – тактично заметила Энн, обращаясь к миссис Битлик.

– Уборку? С какой стати? Здесь и так чисто! – удивилась та.

– Ничего подобного!

– Да что вы!.. Честное слово, не понимаю, откуда вы набираетесь таких глупостей.

– Давайте пойдем и посмотрим.

Энн принялась тыкать пальцем в то, что казалось ей досадными изъянами в величественном ансамбле Копперхед-Гэпа и его женского отделения (а ведь и в самом деле сомнительно, замечала ли миссис Битлик эти мелочи прежде). Ночные параши в камерах издавали слабый, но тошнотворный запах, который пропитывал тюрьму днем и ночью, из года в год. Дневные уборные текли, и испражнения просачивались на пол. Для мытья, а также для стирки белья и чулок (тюремная прачечная принимала только форменные платья) имелись всего лишь две ржавые железные ванны, причем обе были установлены так неудачно, что грязная вода никогда полностью не стекала. Постельные принадлежности, большей частью черные от грязи, переходили от одной арестантки к другой нестираными. Иногда после больной сифилисом или открытой формой туберкулеза они попадали к девушке, которая, хоть и нарушила местные обычаи, была тем не менее молодой, здоровой и полной жизни. Матрацы кишмя кишели клопами. В большую часть камер со дня постройки тюрьмы ни разу не проникал солнечный луч. Если у больной арестантки начиналась рвота – а чтобы ее вызвать, достаточно было вечного запаха параш, – убрать за ней было некому, кроме нее самой, когда она поправлялась.

Когда Энн заставила миссис Битлик обратить внимание на все эти подробности, та, казалось, очень удивилась, хотя видела их каждый день. Вернувшись в свой кабинет, она помолчала, а затем торжественно изрекла:

– Да, может, вы и правы. Пожалуй, не мешало бы немножко прибрать. Я еще раз напомню доктору Сленку, чтобы он распорядился отремонтировать эти уборные. Я ему уже говорила – в прошлом году, но это как-то выскочило у нас из головы. Но, мисс Виккерс, вы должны принять во внимание, что мы с вами привыкли жить в чистоте и уюте. А эти свиньи-заключенные ни о чем таком понятия не имеют! Господи, да им на все это попросту наплевать!

Энн не сомневалась, что тюрьма наводнена наркотиками – героином, кокаином и морфием. Она подозревала, что ими торгует Китти Коньяк. Она не поручилась бы и за доктора Сорелла, чья доброта и слабость могли оказаться не менее убийственными, чем сила и порочность Китти. Но, докладывая об этом миссис Битлик, она не назвала никаких имен.

– Ну, что ж, – безмятежно ответила миссис Битлик. – Если вы кого-нибудь поймаете, вы только скажите, и мы сейчас же отправим их в темную. Старайтесь за ними следить, и вообще возьмите глаза в зубы.

Что оставалось делать Энн? Не могла же она стать доносчицей?

О тщательном медицинском осмотре, о правильном и систематическом лечении наркомании, сифилиса, туберкулеза, психозов и неврозов не могло быть и речи. На попечении доктора Сорелла находилось тысяча девятьсот мужчин и сто женщин, а помогали ему два необученных санитара да еще пара эскулапов из Олимпус-Сити, – они работали в тюрьме по совместительству и рассматривали заключенных как низший вид млекопитающих, которых надо лечить хинином, слабительными и бранью. Доктор Сорелла был хорошим врачом, когда он не был пьян, но доктор Сорелла бывал пьян очень часто.

Было бы неверно утверждать, что каждый, кто попадал в Копперхед-Гэп после первой судимости, обладая лишь любительскими познаниями в области правонарушений, усваивал в этом университете порока новые, более хитроумные способы совершать преступления, познавал наслаждения наркомании и проституции или про-, никался убеждением, что его долг – расквитаться с обществом, погрязнув в еще более гнусных пороках. Отнюдь не каждый. Некоторые арестанты были настолько ошеломлены и запуганы, что вообще лишились способности усваивать что бы го ни было. Однако не подлежит сомнению, что не было ни единого человека, кто бы вышел из Копперхед-Гэпа, не расстроив себе здоровье, не испытывая по этому поводу возмущения и не приобретя способности сеять заразу среди Добропорядочных Граждан, которые взрастили его на свою же погибель.