Текст книги "Энн Виккерс"

Автор книги: Синклер Льюис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА XXXII

Нынешняя квартира Энн была такой же современной, как Стайвесантский исправительный дом, и, к сожалению, от нее веяло почти таким же холодом. Когда Энн жила вместе с Пэт Брэмбл, хозяйственные заботы ее ничуть не тяготили. Теперь же, когда раз, а то и два раза в неделю ей приходилось произносить речи на торжественных обедах, которые устраивала Лига сближения деревни с городом, или Лига сближения промышленных центров с деревней, или Комитет по трудоустройству преступников с одной судимостью, или Клуб Фи – Тау-Дельта, объединявший выпускниц колледжа Пойнт – Ройял, или Иллинойское общество трезвенников, или Женский социологический кружок имени святого Стефана в Бруклине, или наконец Стайвесантский Независимый союз взаимопомощи; когда сплошь и рядом ей приходилось задерживаться в тюрьме до полуночи; когда репортеры изводили ее телефонными звонками, добиваясь, чтобы она высказалась о влиянии короткой стрижки на рост женской преступности и о взаимозависимости между чтением беллетристики и убийствами на сексуальной почве; когда кокетливые репортерши заезжали выяснить мнение Энн о разводе; когда отбывшие срок арестантки подстерегали ее у дверей, чтобы получить добрый совет и небольшое денежное вспомоществование; когда по вечерам ее посещали страховые агенты, чтобы объяснить ей, с какими опасностями сопряжена ее работа (свои слова они подкрепляли статистическими данными о количестве тюремных служащих, расставшихся с жизнью во время бунтов); когда ежемесячно на ее имя поступало в среднем семьсот пятьдесят тысяч триста тридцать одно письмо от молоденьких девушек, мечтавших получить автограф или узнать, как переселиться в Нью-Йорк, чтобы посвятить себя романтической деятельности на благо общества; когда неизвестно было наперед, появится ли Линдсей в шесть, в семь или в одиннадцать, захочет ли он перекусить не выходя из дому или повезет ее в ресторан; когда у нее не было Прайд и не нужно было думать о спокойной обстановке и свежем воздухе для ребенка; когда, короче говоря, она стала Великой – ив общем одинокой – женщиной, у нее уже не было сил возиться с хозяйством и бесконечными счетами, и она сняла две комнаты в недавно построенном отеле «Портофино», в районе Девяностых улиц в восточной части города, на полпути между тюрьмой и театрально-ресторанным центром.

Отель был не очень большой, но зато там в изобилии имелись мрамор, телефоны, радиоприемники, по-итальянски жизнерадостные курчавые мальчики-посыльные в курточках на блестящих пуговках, как у цирковых обезьянок, таинственные длинноусые старички-мастеровые в синих комбинезонах, которые с обреченным видом, волоча мешок с инструментом, вечно шли по коридорам исправлять какие-то поломки и почти никогда не доводили дело до конца, великолепные персидские ковры и менее великолепные японские гравюры, запасы безалкогольных напитков на много лет вперед и сонные телефонистки с их вечным «Алло-о? Он куда-то вышел, ладно, я передам».

Номер Энн отличался той несколько суровой и деловитой чистотой, которую придает жилью сочетание железобетона и грубой штукатурки. Окна были высокие, стрельчатые, с металлическим переплетом. Из них открывался вид на Ист-Ривер, откуда доносились призывные хриплые гудки пароходов, отправлявшихся – так думала Энн – в Севилью, Гетеборг и Мангалор. [141]141
  Мангалор – порт в Индии.


[Закрыть]Цементный, покрытый линолеумом пол был тверд, как камень. Бесцветные стены взмывали ввысь и где-то далеко наверху смыкались со строгими скрещениями прямоугольных оштукатуренных балок.

Энн попробовала создать какой-то уют, окружив себя немногими уцелевшими у нее старыми и милыми вещами. Была тут кушетка, на которой когда-то дремал по воскресеньям профессор Виккерс. Было принадлежавшее ему собрание сочинений Диккенса. «Дэвид Коппер – филд» – та самая книжка, которую Энн впервые прочла в десять лет и с тех пор каждый год перечитывала: «Дети подводного царства» – подарок отца, и «Королевские идиллии» с надписью Глена Харджиса. Четыре кресла, столики, удобные лампы для чтения. Полки с книгами в мрачных, бурых переплетах – криминология, пенология, психология и всякие другие заумные и мрачные науки, в которых Энн черпала мудрость.

Кроме большой комнаты, была еще спальня – пожалуй, поменьше ее детской в Уобенеки – и ванная, такая тесная, что там помещался только душ. И крохотная кухня – Нью-Йорк по величине считался первым городом мира, и потому в кухне не хватало места ни для плиты, ни для рядов сверкающих кастрюль, но зато там был чудесный электрический кофейник. И еще был толстый кот по имени Джонс.

Энн навещало довольно много людей: Мальвина Уормсер, Линдсей Этвелл, Пэт Брэмбл, когда она бывала в Нью-Йорке, и разные общественные деятели-профессионалы, вроде Рассела Сполдинга. При крещении он был наречен – в честь поэта – Джеймс Рассел Лоуэлл Сполдинг, [142]142
  Лоуэлл, Джеймс Рассел (1819–1891) – американский поэт, представитель так называемой «бостонской школы».


[Закрыть]подписывался «Дж. Рассел Сполдинг», но почему-то – Энн так и не удалось узнать, почему – в кругах завсегдатаев торжественных обедов радикального толка он фигурировал как Игнац. Она познакомилась с ним в Институте организованной благотворительности, где он возглавлял один из отделов. В свои сорок лет (он был на три года старше Энн) он оставался холостяком и дорожил репутацией бонвивана не меньше, чем славой прогрессивного гуманиста. Мистер Сполдинг был крупный круглолицый мужчина, большой охотник до всяких шуток. Энн решила, что в детстве, в своем родном городке в штате Айова, он был тот самый растяпа-толстяк, над котврым издеваются сверстники; и теперь он как будто старался взять реванш и отсюда, из Нью-Йорка, показать своим былым врагам, на что он способен, – старался поразить уже мало реальную, но все еще крепко державшую его Айову… Энн симпатизировала ему, потому что человек он был добрый и покладистый, не обижался, если его приглашали на обед в последнюю минуту, и никогда не забывал позвонить, если вы лежали в постели с гриппом: в этом отношении он был так же надежен, как Линдсей Этвелл.

ГЛАВА XXXIII

Он был так сух, так сдержан и изящен – Линдсей Этвелл. Его щеки утратили былой румянец. Пэт Брэмбл утверждала, что он старый кот, но в глазах Энн он был похож скорее на борзую. Он не забывал о цветах, конфетах и днях рождения. Он целовал ее – нежно и довольно продолжительно, но и только. Иногда ей приходило в голову: «Если этот человек будет и дальше тянуть, я сама сделаю ему предложение», – но потом она как-то про это забывала. Она свыклась с ним, как со своей собственной правой рукой, и обращала на него так же мало внимания.

Однажды он заехал выпить «чаю» – чопорный Нью – Йорк все еще придерживался этого термина – в день, когда Энн вернулась особенно измочаленная и была особенно рада исходившему от него спокойствию. День выдался тяжкий. Китти Коньяк вела себя до ужаса приторно-благочестиво, и Энн не сомневалась, что у нее на уме какая-нибудь пакость. А женщина, в которой Энн принимала особое участие, – № 3701, бывшая учительница, осужденная за кражу редких книг из библиотек, – как выяснилось, похищала из тюремной больницы и продавала искусственные зубы… «Шикарный из меня реформатор, нечего сказать!» – вздыхала Энн на жаргоне тех лет. Ей хотелось поплакать на чьем-нибудь уютном плече. Поэтому, открыв дверь Линдсею, она набросилась на него с поцелуями и чуть не задушила (такой прием слегка его озадачил). Но она не стала жаловаться на усталость: уставать было его привилегией. Она придвинула лампу к самому удобному креслу, дала Линдсею пачку вечерних газет и отправилась на кухню приготовить коктейли.

Выбивая кубики льда из решетки холодильника, отмеряя и взбалтывая, она оживленно напевала и строила планы. «Какое наступит блаженство, когда мы с Линдсеем наконец поженимся и он будет каждый вечер приходить домой – вот как сегодня. Он станет членом Верховного суда Соединенных Штатов, а я, наверное, губернатором штата Нью-Йорк… И мы вдвоем будем обладать неограниченной властью. Как средневековые король и королева. Я постараюсь привить ему свою веру в республику на началах всеобщего сотрудничества, а он привьет мне немножко своего трезвого благоразумия… Да, но ведь мне тогда придется жить в Олбани, а ему в Вашингтоне!»

Рассмеявшись своим преждевременным опасениям, Энн понесла в комнату коктейли на серебряном подносе, накрытом кокетливой, совсем не суфражистской салфеточкой: «Пожалуй, об этом беспокоиться еще рано!»

Линдсей не торопясь потягивал коктейль. Прочитанную газету он аккуратно свернул, положил перед собой – строго параллельно краю столика – и не торопясь заговорил:

– Я все собираюсь сказать вам, Энн: я женюсь. На Маргарет Сэмон – помните, дочь банкира.

Энн не шевельнулась. Всегда такая порывистая, она медленно поставила свой стакан.

– Вот как? На мисс Сэмон? Что ж, очень милая девушка. Да, да, помню, я видела ее у вас.

Но под оболочкой невозмутимости бушевала другая Энн, которая в свое время не побоялась вступить в единоборство с капитаном Уолдо: «Не бывать этому! Ты женишься на мне! Не на этой же пустой девчонке, костлявой дуре, у которой в голове одни танцы – машину и то не научится водить по-человечески, вечно попадает в аварии… и вообще… Линдсей, милый, неужели все кончено!»

– Энн, я сообщил вам первой, потому что смею считать вас своим лучшим другом. Да, вы мой лучший ДРУГ.

Он замолчал, поднялся, левой рукой потрогал усы. В другой руке у него все еще был недопитый коктейль, но она дрожала, и он поставил стакан, чуть расплескав его. Своим белоснежным носовым платком он рассеянно промокнул капли и наконец поднял глаза.

– Энн, когда-то я надеялся, что найду в себе решимость предложить вам стать моей женой. Вы лучшая из женщин, которых я знаю, и вы мне дороги, как никто. Но я боюсь, что вы меня подавите. У меня своя карьера, у вас – своя. А если бы мы поженились, я стал бы просто вашим мальчиком на побегушках…

– Что ж, может быть, и так. Вполне возможно.

(«Да ничего подобного! Ах, какой болван! Я поддерживала бы тебя, во всем бы помогала…»)

– Поймите, я поступаю так именно потому, что отдаю себе отчет, насколько все это важно – вы и ваша карьера… Вы же сами знаете. Я не допускаю и мысли, что мог бы в какой-то мере воспрепятствовать… Наоборот, я всячески…

– Да, разумеется, я прекрасно понимаю…

– Ну вот, и, кроме того, я почти наверное стану членом Верховного суда штата, если демократы придут к власти и… Словом, я боюсь* что вы… нет, нет, самым дружеским образом, из лучших побуждений, захотите как-то направить мои действия… а между тем независимость – главное для человека, который стоит… точнее говоря, ха-ха!.. сидит в судейском кресле… И дома вы непременно стали бы опекать меня. Так сказать, душить своей заботливостью. Именно потому, что вы человек решительный, с твердыми убеждениями… и, вероятнее всего, я бы всецело подчинился вам… Вы понимаете?

– Да, конечно, это вполне возможно.

– Дорогая моя, я уверен, что Маргарет вам понравится. Ее характер еще окончательно не сложился… – но это натура тонкая, нежная… Она застенчива, не раскрывается на людях… но она очень милая и… О господи, Энн, Энн!

Чуть не плача, он с неуклюжей страстностью схватил ее в объятия, стал осыпать поцелуями ее волосы, шею, руки, плечи – и вдруг с криком: «Нет, я не выдержу!» – метнулся из комнаты и сбежал по лестнице.

Она стояла, как окаменевшая, протягивая руки ему вслед.

Целый час Энн просидела в кресле, подавшись вперед, опустив голову, покусывая пальцы. Сто раз она успела подумать: «Я ему позвоню Вот сейчас сниму трубку и позвоню. Нет, не буду». Потом машинально поднялась; его лицо, его поцелуи не шли у нее из головы. Она допила его коктейль, вымыла и убрала стаканы, рассеянно погладила кота Джонса, который гонял по полу бумажный шарик, безуспешно стараясь привлечь ее внимание. «Я позвоню ему. Я должна позвонить! Не могу же я так просто отказаться от него, своими руками отдать его этой ничтожной девчонке!»

Она включила радио, но, услышав воркование Терри Тинтаво – «Луна в Атлантик-Си-и-ти», – в сердцах выдернула вилку.

Почти весь этот мучительный час она провела в позе роденовского «Мыслителя», если возможен его женский вариант. Сторонний наблюдатель определил бы ее состояние ходячей фразой: «совсем разбита». На деле же было иначе. За этот час собрались и соединились все разбросанные где попало частички Энн Виккерс. На что только они не растрачивались! На благотворительность, которая при ближайшем рассмотрении сводится к повязыванию слюнявчиков закосневшим в пороках судьям и закосневшим в пороках грабителям; на дилетантские психологические изыскания; на привязанность к друзьям; на проблемы воспитания детей в сельской местности; на страх перед собственным малодушием; на стремление к самоусовершенствованию – стремление, которое казалось ей самой смехотворным; на тайную гордость от того, что она стала в некотором роде Великой женщиной; на романтические грезы вместе с Китсом и Теннисоном, чьи строки она все еще помнила; на водоворот будничных мелочей: неоплаченные счета, и зеленый горошек на завтрак, и аромат гвоздики на лотке цветочницы, и разболевшаяся мозоль, которая свела на нет всю торжественность беседы с очередным официальным лицом, и размышления о том, сколько дать на чай швейцару отеля, который за прошедший месяц только и сделал, что починил свет в ванной, и плач Прайд, постоянно звучавший в ее сердце, и радио за стенкой, когда ей хотелось спать, и угрызения совести из-за того, что она забыла послать цветы Мальвине Уормсер ко дню рождения, – и вот теперь все эти разрозненные клочки Энн Виккерс слетелись и слились, и она стала единым целым – женщиной, яростно жаждущей любви, как Сафо.

Тот же сторонний наблюдатель увидел бы всего – навсего скромно одетую молодую женщину, примостившуюся на краешке чересчур мягкого кресла в одной из клетушек отеля-небоскреба, оснащенного по последнему

•слову техники: электричеством и холодильниками – в самой гуще кинематографического города трехсотметровых башен, стекла и железобетона. Но сейчас с нее слетела шелуха благовоспитанности, рассудительности и железобетонной благопристойности, и она предстала перед миром в своей божественной наготе – женщина-вождь первобытного племени!

Мысли Энн по большей части не облекались в слова – в ее мозгу полыхали и взрывались эмоции, но время от времени они обретали членораздельную форму:

«Да, я хочу внести свою крохотную лепту в мировую цивилизацию. Чем я хуже Флоренс Найтингейл? [143]143
  Найтингейл, Флоренс (1820–1910) – английская деятельница здравоохранения, участвовала в Крымской войне в качестве сестры милосердия, создала одну из первых школ сиделок.


[Закрыть](Слава богу, я еще не такая одержимая!) Да, я люблю настоящую работу, которая нужна людям и внушает им уважение. И власть я люблю! Я не хочу тратить жизнь на то, чтобы оплачивать счета бакалейщика! У меня достаточно сил, чтобы успеть что-то сделать. И я уже много сделала! И свою власть я использую для того, чтобы дать Китти Коньяк возможность стать человеком!

Но ведь, в сущности, мне все это ни к чему, мне наплевать на это! Я хочу любви, я хочу, чтобы у меня была Прайд, моя дочурка. Я хочу вынашивать ее. В конце концов, я имею на это право. Я хочу ее воспитывать. Господи, хоть бы меня похитил какой-нибудь ковбой из этих идиотских романов о Дальнем Западе! Я рожала бы ему детей и варила бобы… И не превратилась бы в тупую фермершу. Я изучила бы все про злаки, про почву, про тракторы. Стала бы организовывать кооперативы. Занялась бы политикой. И у меня была бы Прайд, был бы муж…

Нет, нельзя, наверное, чтобы все было сразу – и Прайд, и муж, и карьера… Ведь оказались же несовместимыми карьера. Прайд и Линдсей. Ну и дурочки мы были, когда болтали про «феминизм»! Мы собирались во всем сравняться с мужчинами. Никогда мы с ними не сравняемся! Женщины всегда будут или выше мужчин (например, как государственные деятели – возьмем хотя бы Елизавету), или неизмеримо ниже – в своей рабской привязанности к детям. Что бы мы там ни провозглашали в шестнадцатом году, мы, слава богу, по-прежнему женщины, а не мужчины-недоноски! И прекрасно! Пускай Линдсей остается при своей судейской мантии и при евоей пиявке Маргарет – все равно у меня будет моя Прайд!»

Телефонный звонок и голос Рассела Сполдинга:

– Энн, наивно было бы предполагать, что вы сегодня вечером не заняты. Вы, разумеется, обедаете с президентом Колумбии или с турецким пашой…

– Нет, нет, Рассел! Я с удовольствием… Можно ваши слова рассматривать как приглашение?

– Клянусь всеми святыми, – что за вопрос! Лечу к вам.

Где-то в глубине ее сознания робко шевельнулась мысль: «Если бы только он поменьше паясничал…»

Мистер Дж. Рассел Сполдинг, он же Игнац и просто Рассел, сотрудник Института организованной благотворительности, фигура весьма популярная в прогрессивно настроенных кругах Нью-Йорка, был весьма компетентен в своей области: он прочел все положенные социологические труды, умел не хуже любого управляющего страховой конторой допекать сидевших на грошовом жалованье институтских стенографисток (один из необходимейших навыков для тех, чья работа связана с благотворительностью) и в течение десяти секунд мог с точностью установить, действительно ли хочет работать человек, обратившийся в ИНОБЛ за помощью. (Просители же, уподобляясь в этом отношении рыбакам, плотникам, врачам, писателям и авиаторам, по большей части такого желания не испытывали.) Но при всех своих талантах руководителя, в неофициальной обстановке Рассел напоминал Энн большого, добродушного деревенского пса, который с радостным визгом встречает хозяина и, припав лохматым брюхом к земле, нетерпеливо стучит хвостом в предвкушении прогулки…

К моменту его прихода Энн успела сменить костюм на первое попавшее под руку платье, а также умыться и прополоскать горло – и встретила его уверенная, что сумела скрыть свое душевное состояние, как и подобает Великой женщине, привыкшей во всеоружии хладнокровия являться перед любопытной толпой. Он ворвался в прихожую с радостным воплем:

– У меня идея! Китайский ресторан, невиданные яства: цыплята под ананасным соусом, омлет фу-ян… Энн, что такое? Что стряслось?

– Где стряслось?

– Да у вас же! Какие-нибудь неприятности? Испытанная жилетка дядюшки Рассела к вашим услугам!

Он занял собой всю комнату. Он был такой большой – намного выше и шире Линдсея Этвелла: грудь колесом, не чета интеллигентской сухопарости Линдсея, буйная черная шевелюра. Ей захотелось припасть головой к его плечу и тихо завыть. Но пришлось ответить бодрым голосом:

– Нет, что вы, никаких неприятностей. То есть обычные неурядицы на работе. Но я не хочу о них думать. А если я немножко похожа на истомленное привидение, так это потому, что умираю с голоду. Поедем скорее ужинать!

Он сочувственно положил свои большие, пухловатые руки ей на плечи, по-братски чмокнул ее в лоб и прогудел:

– Не хочу лезть в ваши личные дела, уважаемый доктор, но если потребуется моя помощь – скажите только слово. Хорошо, оставим эту тему. Но китайское меню на сегодня отменяется. Я знаю, что вам нужно! Есть тут неподалеку одно итальянское заведеньице, где никто не узнает даже таких великих вождей общественного мнения, как мы с вами, – а кьянти там вполне приличное. Поехали!

За ужином он почти не паясничал. И не изображал на лице сочувствия. Говорил он на профессиональные темы – единственный вид беседы, доставляющий людям удовольствие, за вычетом непристойных анекдотов и разговоров о любви, которые в известной степени тоже можно рассматривать как профессиональные. Он моментально втянул ее в спор о евгенике, об общеобразовательных колледжах для рабочих, об ограничении рабочего дня для женщин и реорганизации текстильной промышленности. Будь здесь Линдсей, он произнес бы утонченно-язвительный монолог о театре или Грувиле, и Энн наслаждалась бы его изысканным остроумием; но в компании Рассела она забылась, увлеклась и в пылу воинственного спора уже наполовину излечилась.

Проводив ее домой, Рассел весело объявил:

– Слушайте. Если в то воскресенье вы никуда не поедете со своим красавчиком Этвеллом, почему бы нам не вытащить Мальвину Уормсер и Билла Кофлина и не закатиться всем вместе в Уэстчестер? Устроим пикник! Как вы на это смотрите?

– Я позвоню Мальвине и дам вам знать. Большое спасибо, Рассел.

Он наклонился с явным намерением ее поцеловать, но целовать не стал и отбыл, предоставив ей рыдать в подушку. Однако рыдать почему-то расхотелось. Недавнее горе отошло в глубь веков, а Линдсей казался персонажем полузабытого романа.

Но, услышав имя Мальвины Уормсер, Энн вдруг потянулась к этому неиссякаемому источнику жизненных сил. Перед Мальвиной она могла и поплакать. Ведь выплакаться все-таки было нужно.

Четверть двенадцатого – время еще не позднее. Она сняла телефонную трубку и через полчаса уже сидела перед камином напротив своей старинной приятельницы, курила и говорила с проникновенной серьезностью:

– Мальвина, моя игра проиграна. Я хотела – и думала, что мне это удается, – совместить несовместимое: быть улучшенным вариантом школьной директрисы и остаться нормальной женщиной. Не тут-то было! Сегодня Линдсей дал мне полную отставку. Я пришла не за тем, чтобы ты меня утешала, – просто я хочу в твоем присутствии официально констатировать печальный факт: очевидно, есть во мне что-то такое, из-за чего ни один стоящий мужчина не может меня полюбить.

– Ты говоришь глупости, Энн. И в тебе, и во мне, и во всех незаурядных женщинах (ведь мы же на самом деле незаурядные – или я ошибаюсь?) действительно есть что-то, что внушает страх, но кому? Мужчинам, которые немногого стоят, которые опасаются, как бы их не затмили. Даже если это люди честолюбивые, люди

• выше среднего уровня, – все равно они не рискнут выдерживать сравнение с теми, кто еще выше. Вот и выходит, что на нашу долю остаются только мужчины или совсем незначительные – такие, чье мелкое тщеславие щекочет союз со знаменитостью, – или уж такие большие и настоящие, что им никакие сравнения не страшны. И дело вовсе не в женской привлекательности.

Ведь у нас с тобой есть и темперамент и обаяние. Нет Энн, выкинь из головы эту идею насчет обреченности выдающихся женщин. У мужчин судьба ничуть не легче. Умнейший, талантливейший человек женится на посредственности, и супруга, едва успев преодолеть благоговейный страх перед его славой, начинает из кожи вон лезть и доказывать миру, что она ничем не хуже его, – и делают из этого цель своей жизни, покуда он наконец ее не бросит. Она с ума сходит от того, что все люди видят в ней только жену знаменитого человека. И старается внушить ему, что он перед ней виноват.

Возьмем просто двух друзей – любых «А» и «Б», которые вступили в жизнь на равных условиях. «А» добился успеха, а «Б» нет. И если «Б» это стерпит, не постарается унизить своего удачливого друга, не станет припоминать ему былые промахи и неудачи, значит, он человек удивительно благородный, какие встречаются редко.

Что говорить, Энн, это старо, как мир. Вспомним историю Аристида Справедливого. [144]144
  Аристид Справедливый (540–467 г. до н. э.) – афинский политический деятель, был известен своей честностью и принципиальностью. В один из периодов его деятельности афинские граждане, поддержавшие его политических противников, подвергли Аристида изгнанию.


[Закрыть]Стадо всегда ненавидит незаурядных людей. Истинно говорю тебе: больше будет ликования, если один праведник будет отдан на поношение толпе, чем если девяносто девять возвысятся, чтобы служить примером человечеству.

Только в результате небывалого счастливого стечения обстоятельств могут встретиться одинаково незаурядные мужчина и женщина, которые не станут подсчитывать, кто из них выше и на сколько… И даже если они встретятся, непременно окажется, что один из них уже связан узами брака с каким-нибудь чванным ничтожеством, и пожениться они не могут, – но, слава богу, пока еще не принята поправка к конституции, которая отменила бы священный древний обычай любви вне брака. Всю свою долгую жизнь я вмешивалась в самую интимную сторону человеческих отношений, – так вот, я не назову и шести счастливых супружеских пар, где и муж и жена были бы в равной степени незаурядными людьми. Но твое женское обаяние, деточка, тут ни при чем.

Забавно, честное слово! Будь женщина хороша, как Диана, будь она более талантливым физиком, чем Резерфорд, [145]145
  Резерфорд, Эрнест (1871–1937) – выдающийся английский физик, исследователь атомного ядра, лауреат Нобелевской премии.


[Закрыть]будь она президентом Соединенных Штатов, чемпионкой мира по теннису, знатоком семнадцати языков, изумительной балериной и обладай она к тому же безупречно функционирующим надпочечником – все равно, если при этом ни один мужчина не кидал на нее умильных взглядов, она будет смотреть снизу вверх на любую развязную хористочку… И боюсь, что так оно и будет во веки веков, аминь. Проклятье!

Когда Энн наконец распрощалась, отчаяние успело смениться усталостью и опустошенностью, а место Великой женщины заняла женщина совсем маленькая…

Пикник прошел очень мило. В течение трех последующих недель Рассел был все так же добродушно внимателен и, к счастью, не задавал вопросов. Линдсею Энн звонить не стала. Один раз он позвонил сам и осторожно начал, что хотел бы пригласить ее и Маргарет… Но Энн вежливым, почти спокойным тоном отклонила приглашение.

Как-то вечером она сидела дома одна, углубившись в брошюру «122 экономных способа приготовления риса» (штудирование такого рода литературы было одной из самых тяжелых ее обязанностей), и что-то напевала себе под нос. В дверь постучали; она рассеянно откликнулась: «Войдите».

Удивленная тишиной, она подняла голову: на пороге, молча глядя на нее, стоял Линдсей Этвелл. Он снял шляпу; руки его дрожали. Весь он как-то неуловимо постарел и опустился. Правда, воротничок был в порядке, но галстук, всегда безукоризненный, чуть съехал набок, а волосы утратили обычный лоск. У него был вид безнадежного больного. Он сделал несколько неуверенных шагов вперед. Энн не поднялась ему навстречу. Она едва помнила, кто этот человек.

– Энн, я с ума схожу! Я ненавижу Маргарет… Она самодовольная пустышка! Энн, мне нужны только вы, ваша широта, ваша цельность! Простите меня! Будьте моей женой!

– К сожалению, это невозможно, Линдсей, – мы с Расселом Сполдингом вчера поженились. Завтра будет официальное объявление.

– Но почему? Боже мой, почему?!

– Почему?.. Ну, во-первых, потому, что он сделал мне предложение. И, кроме того, он мне нравится. Да! Он мне нравится.