Текст книги "Последние рыцари"

Автор книги: Симо Матавуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

СЛЕПАЯ СИЛА

Во время Герцеговинского восстания 1875 года{29} Васо Горчиновичу, торговцу кожами в Дубровнике, было под пятьдесят. Родом герцеговинец, из Требинского кадилука, Васо еще ребенком, гонимый нуждой, убежал в город, где поначалу поступил в услужение к своему земляку, торговцу кожами, со временем стал его учеником, потом приказчиком, потом компаньоном, а в конце концов и наследником, что нередко случается среди герцеговинских торговцев на Приморье. Васо остался холостяком, подобно своему хозяину и благодетелю. Да и многие другие привычки перенял у своего хозяина – например, совершать в одиночестве дальние прогулки, встречать спускавшихся с гор на базар герцеговинцев, строго соблюдать посты, по вечерам усердно молиться богу, святить у себя в лавке воду четыре раза в году, щедро оделять нищих, не есть ягнят до святого Георгия и т. д. Васо был среднего роста, широкоплечий, с узким добродушным лицом и длинными с проседью усами, придававшими некоторую строгость его мягким чертам. Ходил он в обычном городском костюме, но обязательно в черногорской капе, с толстой палкой в руке. Держал приказчика и повара – оба были герцеговинцы. В его лавке по вечерам часто собирались герцеговинские торговцы и рабочие, и дубровчане прозвали поэтому Васу «председателем влашского концилиабула»[43]43
  conciliabolo – тайное собрание (итал.).


[Закрыть], а когда вспыхнуло восстание, произвели в «воеводы». Среди его земляков царило убеждение, что душа у него «чиста, как у новорожденного», и потому его молитва или проклятье доходят до господа бога.

Одновременно с Васой покинул родину и его двоюродный брат Мичо Горчинович. Он тоже прослужил мальчиком год или два в Дубровнике, но, будучи бесшабашным смельчаком и задирой, ни в торговле, ни в ремесле не преуспел и поступил добровольцем в австрийскую армию. В течение многих лет Васо не получал от родича никаких вестей. Только после окончания итальянских походов{30} пришло письмо, в котором Мичо извещал, что произведен в офицеры. С тех пор раза два в год они обменивались письмами, и так продолжалось лет двадцать. В конце концов капитан Мичо Горчинович из какого-то гарнизона в Галиции написал брату, что схватил неизлечимую «цыганскую болезнь» глаз, вследствие чего вынужден выйти в отставку. Письмо пришло на исходе зимы, а в начале весны приехал капитан Мичо. Легко себе представить, что переживали братья, встретившись через тридцать лет после того, как расстались детьми!

Мичо обладал богатырским сложением – шея, мышцы, грудь, белые плотные зубы, густые рыжие усы под крючковатым носом, – все это говорило о редкой мужской силе. Отличительной его чертой на первый взгляд была необычайная смешливость. Любой пустяк мог его рассмешить, а это дало повод дубровчанам заключить, что у капитана не все дома. Знаменитый дубровницкий философ того времени, каноник Иван Стоич, как-то перед кафаной, когда зашла речь о капитане, выразился так:

– Может, не все дома, а может, у него какой-то дар во всем замечать смешную сторону. Ибо все на свете, начиная богом и кончая вещами, доступными пониманию отставного офицера, имеет свою смешную сторону!

Само собой разумеется, что родичи были неразлучны. Капитан поселился у кожевника. Они вместе гуляли, вместе ходили в кафану. Частенько во время прогулок Васо слышал за спиной такого рода замечания:

– Убей тебя бог, с каких это пор воевода Васо стал таким остроумным, что этот его родич заливается как сумасшедший?

– А может, как раз родич остроумен и потешается над Васо…

Иногда капитан усаживался один перед кафаной на Берсалии. Здесь, также в одиночестве, часто проводил время и некий Дживо Дорич, молодой юрист, сын городского сапожника. Как-то раз капитан попросил юношу дать ему газету, когда он кончит читать. Студент учтиво представился:

– Господин капитан, разрешите вам представиться и сказать, что я глубоко вас уважаю!

Капитан встал и пожал Дживо руку.

– А, очень приятно! Так вы меня уважаете? – и разразился смехом.

Молодой человек молча разглядывал старого солдата. В густых, коротко подстриженных волосах, коротко подстриженной бороде, подкрученных усах нельзя было заметить ни одного седого волоса. Дживо вообразил себе, через какие тяжкие испытания пришлось пройти этому волонтеру, прежде чем из неграмотного парня он стал капитаном.

– Итак, вам обо мне говорил мой родич? – спросил капитан, снимая темные очки и вытирая платком красные глаза.

– Да, в городе о вас достаточно знают, – подхватил юноша. Убедившись, что каждый пустяк вызывает у капитана смех, Дживо вспомнил теорию каноника, согласно которой этот человек, в отличие от других, тотчас во всем замечает смешную сторону, а может быть, только одну ее и видит.

– Эх, что значит маленький городишко, где все всем известно! – добавил капитан. – Я, сударь мой, прошел сквозь огонь и воду… ха-ха-ха-ха… и медные трубы… Да разве может человек пройти сквозь это?

После такого предисловия капитан принялся рассказывать свою биографию, неизменно приправляя изложение печальных, смешных и серьезных событий смехом. Он с начала до конца провел итальянскую кампанию, потом участвовал в войне 59-го года{31}; в войне с Данией{32}, в войне с Пруссией 66-го года{33}!.. Самые страшные вещи капитан описывал таким же тоном, каким говорил, например, о своих любимых виржинских сигарах, которые курил до тех пор, пока ему не запретили врачи.

Словом, за полчаса капитан поведал Дживо всю свою жизнь. Очевидно, он с такой же доверчивостью беседовал бы с любым другим. У молодого человека сложилось впечатление, что у ветерана здоровая сербская душа, не испорченная казарменной жизнью и скитаниями на чужбине, что особой глубиной ума он не отличается, хотя сердце его открыто для всего прекрасного. У капитана не вырвалось ни единого гневного слова по поводу его медленного продвижения по службе или в связи с тем, что в момент отставки ему не дали знака отличия. Особенно тронули Дживо некоторые его замечания, как, например: «Итак, молодой человек, в жизни у меня была одна радость – видеть все вокруг, а сейчас я и ее лишаюсь».

Спустя три недели Мичо ушел от брата, хотя того это очень огорчило; снял комнату у одной вдовы на Пилме, но обедать и ужинать по-прежнему приходил к Васо. По утрам они вместе отправлялись за город встречать земляков, после чего капитан один отправлялся в порт, откуда заворачивал в вышеупомянутую кафану. Часами сидел он неподвижно, слегка запрокинув голову, но стоило кому-нибудь подсесть к нему, как тотчас раздавался его раскатистый смех. Капитан познакомился с философом-каноником, со старым дворянином Боричем и многими другими. Особенно приятно было ему общество старого сапожника, отца Дживо; он единственный помнил капитана ребенком.

Как-то в воскресенье Васо пригласил обедать и Дживо. Капитан сидел на почетном месте. Хозяин и приказчик по обе стороны от него, оба держали себя так, будто капитан впервые сидел за столом.

Дживо заметил, что это подчеркнутое внимание неприятно капитану. Наконец тот не выдержал:

– Убей тебя бог (скажу и я по-дубровницки), разве я какой-нибудь изнеженный барич, что вы так меня обхаживаете? Неужто вы забыли, что я вырос на солдатском пайке?

Крепкое красное конавское вино развязало Дживо язык, и он первый дал волю переполненному сердцу и провозгласил тост за капитана, назвав его героем Кустоццы, Сольферино, Садовы{34}, жертвой самоотверженности, ибо даже своего зрения он не пощадил во имя человеколюбия. Ведь если бы наш славный собрат послушался врача и прогнал больного слугу, то к нему бы не пристала эта ужасная, мучительная болезнь!

Потом Дживо обратился к детским годам обоих братьев, помянул имена юнаков из их рода и племени, сказал о порабощенной Герцеговине и ее чаяниях, подчеркнул необычность судьбы, разделившей братьев на четверть века необъятными пространствами, чтобы «под осень жизни» соединить снова и уже до конца жизни согревать солнцем братской любви.

Васо плакал от умиления, а Мичо громоподобно хохотал. И оба, растроганные, пустились в воспоминания о давно прошедших временах и открыли свое до сих пор скрываемое намерение – едва наступит осень, отправиться вместе в Герцеговину и остаться там, пока капитан полностью не поправится.

– Да будет вам известно, – сказал капитан, – так же, как в бога, я верю в то, что нашим бабкам многое известно лучше, чем докторам. Я сам помню, как одна наша герцеговинская бабка лечила как раз от глазных болезней. Придет к ней больной, положит его бабка в темноте и поит одной сывороткой, просто иссушит человека, а он, знаете, молит, просит дать ему хоть чуточку каши. Нет же! Бабка ни за что мучного не даст. Наконец в одно прекрасное утро болящего сажают на низкий стул, накрывают ему голову, а бабка подносит к глазам большую миску с водой. В миске тыква, а в тыкве горит свеча. Бабка, бормоча что-то, начинает бросать травы в огонь. Дым ест больному глаза, он стонет, вертит головой, но его крепко держат двое мужчин. И, поверьте, не проходит двух-трех минут, как из глаз на свечу и в воду начинают сыпаться словно бы белые волоконца! Это все червячки. Да и доктора говорят… называют… как их? Ну, которые каким-то образом создают целые гнезда в глазах.

Вдруг Васо, стукнув кулаком по столу, крикнул:

– Слушай, брат, сто чертей на его голову, что сказал тебе с глазу на глаз трезвым, то повторю и во хмелю, вот перед нашими друзьями!

– А-а, – отозвался капитан и разразился хохотом.

– Брось ты свое швабское «а-а», сто чертей на его голову, – отрубил Васо, шаря по карманам. – Что тут… на! – и протянул ему крейцер.

– Оставь! – стал отнекиваться капитан.

– Держи-ка, раз тебе говорят, пускай вот католик поглядит, на что способен влах! Ну да, влах, сербиянин… Ну-ка, прошу, в два счета… Вы не знаете, Дживо?

– Не понимаю, о чем речь, – сказал молодой человек.

Капитан взял крейцер и пальцами согнул его. Потом встал, расставил ноги, выпрямил монету и, согнув в другую сторону, разломил пополам.

– Вот это, брат, силища! – воскликнул изумленный молодой человек.

– Что я говорил, а? – подхватил Васо. – Чего ему недостает? Ну, скажем, чего ему недостает, то у меня найдется. Я заработал, я хозяин, и баста. Итак, сто чертей на его голову, к чему рассусоливать, пускай брат Мичо женится, и вот ему дом, и вот ему…

Дживо и слуги зашумели, чокаясь с капитаном.

– Разве не грех, – продолжал Васо, – что такой богатырь не оставит потомства?

Капитан протирал очки, а когда их надел, на его лице появилось выражение горечи. Васо и Дживо воодушевлялись все больше и больше, а он молчал.

Наконец они вышли на улицу.

Стояла дивная ночь. В синем небе мерцали бесчисленные звезды. Ни огонька в старинных дворянских замках; ни живой души на ровном Страдуне, лишь гулко отдаются их шаги.

– Дубровник спит глубоким сном под тяжестью своего прошлого! – прошептал Дживо.

– Ох, ну и щиплет, ну и щиплет! – протянул капитан.

– Глаза? Да? – спросил юноша.

– Ничего, сто чертей на его голову, пройдет! – отозвался Васо. – Живой человек все вынесет, особенно такой, как ты, этакая сила…

– Да, сила! – подхватил капитан. – Слепая сила! Ха-ха-ха!

И пока они его провожали до дому, он несколько раз повторял эти слова.

Наутро разнесся слух, будто восстание распространяется к югу. Приморье охватила тревога, какой не помнили со времен французского нашествия! Оба родича по-прежнему выходили утром на прогулку в ожидании вестников.

Во «влашском концилиабуле», в Васиной лавке, кроме прежних членов, стали появляться капитан, Дживо и еще несколько молодых сербов-католиков.

Продолжалось это примерно недели две, пока восстание не охватило и Требинский кадилук.

Мало-помалу всем стало ясно, что австрийские власти благосклонно относятся к событиям на границе; это воодушевило патриотов, и они пришли в движение. Спустя немного времени власти стали открыто помогать повстанцам.

По всему Приморью были образованы комитеты, организованы госпитали для раненых; страну наводнили прокламации с призывом к молодежи примкнуть к повстанцам; газеты стали упрекать Сербию и Черногорию за медлительность в момент, когда вековечный вопрос мог быть разрешен в три-четыре недели!

Васу и Мичо словно подменили. Они помолодели и, совсем как дети, позабыли о всякой осторожности и чувстве меры!

Тогдашнее состояние духа и степень наивности сербов можно лучше всего определить словами капитана, которые он произнес в «концилиабуле» однажды вечером. Слепая сила сказал:

– Сейчас и я вижу истинное положение вещей! Все это дело рук России и Австрии! Австрия согласится с тем, чтобы Сербия и Черногория начали войну, а в случае надобности и сама вступит в войну, чтобы создать великую сербскую державу! Не знаю, какую она получит за это награду, но получит непременно!

Повстанцы начали свободно переходить на австрийскую территорию, в то время как туркам Австрия чинила всевозможные препятствия. Затем произошло еще большее чудо: из Черногории и Сербии явились добровольцы, а вслед за ними пришли на помощь и гарибальдийцы из Италии. Гарибальдийцы, одно имя которых до вчерашнего дня было ненавистно австрийцам, повалили целыми толпами к Дубровнику и Боке. Потом прибыли русские добровольцы, чешские, словенские. Словом, сущее вавилонское столпотворение. Полицейские мешались с добровольцами и повстанцами. Добрые вести с полей сражения объявлялись торжественно; императорские комиссары братались с патриотами и веселились с ними вместе.

Дживо и еще несколько юношей договорились примкнуть к повстанцам. Накануне Дживо весь вечер просидел с капитаном перед кафаной, однако не только не раскрыл своего намерения, но нарочно вел себя так, чтобы завтра лучше оценили его смелость. Проводив, по обыкновению, капитана домой, он сказал:

– Спокойной ночи, капитан! Прощайте! Может быть, навсегда!

Капитан разразился громоподобным смехом, оскорбленный юноша поспешил восвояси.

На другой день, на заре, у городских ворот собрался небольшой отряд молодых дубровчан и русских: одни с револьверами, другие со старинными пистолетами, кремневыми ружьями; у каждого сумка с боезапасом и хлебом.

Русские были одеты пестро: кто в черногорской одежде, кто в русском кафтане, кто в далматинских капах и безрукавках, все с острагушами.

Маленький отряд двинулся по требинскому тракту; подходя к водопою, люди увидели странного на вид мужчину, который, очевидно, поджидал их. На голове черногорская капа, на ногах опанки и пестрые носки поверх голубых офицерских брюк. На нем был китель, широкий кожаный пояс, за который он воткнул револьвер и охотничий нож, через плечо по-казацки висела сабля.

Когда они подошли, он встал перед ними, слегка вскинул голову и представился:

– Горчинович, капитан в отставке! Хочу примкнуть к вам, если позволите!

– Капитан! – воскликнул Дживо. – Значит…

Все пожали капитану руку и тотчас тронулись дальше. Русские затянули «По чувствам братья мы с тобою» – песню декабристов{35}.

Капитан на ходу разговорился с русским офицером, который ушел из армии, только чтобы участвовать в восстании. Его земляки были: двое – студенты, трое – дворяне и один – машинист. Дубровчан представляли Дживо, столяр, помещик, студент-богослов, сапожник, слуга из кафаны и матрос.

На герцеговинской границе свернули с проезжей дороги и пошли напрямик; капитан стал спотыкаться.

– Эге-ге, – произнес он как бы в шутку, – тридцать с лишком лет тому назад я прыгал здесь козлом, а сейчас… Кто бы сказал, что когда-нибудь я снова увижу эти края? Ха-ха-ха, уж больно хорошо их вижу!

И он сел на камень, утирая ладонью сбегавшие из-под очков слезы.

Под вечер прибыли к захваченному повстанцами монастырю Дужи.

Вокруг монастыря, за оградой, на галереях в самых разнообразных позах расположились кучки людей – и во сне такое не приснится! Здесь были представлены почти все европейские одежды, звучали почти все европейские языки, – здесь были и монахи в камилавках, и шумадийцы в народных костюмах, и черногорцы, и гарибальдийцы в красных рубахах и фантастических шляпах, и русские в черногорских гунях и далматинских красных капах! Кроме того, здесь можно было собрать великолепную коллекцию оружия всех эпох. Попадались кремневые и дамасские ружья, средневековые мушкеты, острагуши, пистолеты, револьверы, сабли, даже копья! Но многие пришли без всякого оружия.

Новоприбывших смутил равнодушный прием. Капитан Мичо расспросил, где воевода, и пошел во главе отряда знакомиться.

Слуга воеводы провел их в трапезную; там в густом дыму они застали еще около десятка главарей. Какой-то щуплый, похожий на еврея молодой человек среди общего молчания что-то писал.

Воевода произнес несколько принятых в подобных случаях слов, а затем добавил:

– Что же вам сказать, сами видите! Нет ни оружия, ни снаряжения, ни порядка!

Русский офицер заявил, что привез деньги на покупку всего необходимого.

– Денег у нас достаточно, – возразил воевода, – да что проку, когда нет и не может быть порядка. Впрочем, обсудим это попозже, а сейчас, простите, у меня спешное дело.

Русские отправились искать своих земляков, капитан Мичо – своих родичей Горчиновичей, а Дживо пристал к шумадийцам, собравшимся на выгоне в стороне от монастыря вокруг молодого парня с тамбурином. Все они, как и друзья их гарибальдийцы, были народ веселый. Сразу же перезнакомились. Тамбураша звали Влайко Шапчанин.

Дживо вспомнил про капитана только вечером и нашел его в монастырском дворе, оживленно спорящим с пожилым плотным гарибальдийцем. Около десятка итальянцев, усевшись вокруг, слушали их словопрение, которое велось на итальянском языке. Речь шла о стратегии и, кажется, касалась штурма Требине. Итальянец горячился, защищая свою точку зрения, и после каждого третьего слова кричал: «Но я вас уверяю, кептен», – он почему-то называл его «кептеном», в то время как итальянцы говорят «капитанио».

Мичо, Дживо, богослов, помещик, слуга, матрос и сапожник переночевали у костра вместе с шумадийцами. Влайко Шапчанин оказался не только прекрасным тамбурашем и певцом, но и замечательным балагуром.

На рассвете поднялся страшный шум. Все вскочили и кинулись, сами не зная куда, оглушенные выкриками на различных языках.

Заняли позиции на склоне какой-то горы. Сквозь туман неясно виднелось Требине, у стен его кишел людской муравейник. Оказалось, что гора называется Троичина Главица и что турки задумали захватить монастырь.

Капитан уселся на пень, закрыв лицо ладонями. Дубровчане столпились вокруг него; гарибальдийцы стояли отдельно, шумадийцы тоже, герцеговинцы и среди них воевода… тоже отдельно.

Вдруг затрещали ружья и послышались крики: «Вперед!» Все стали стрелять, как попало и куда попало. И тотчас порядок смешался; капитана видели уже где-то в поле, в стороне от войск. Он озирался по сторонам, в правой руке держал саблю, в левой – револьвер. Невдалеке от него лежал человек.

Всего, что произошло потом, не передашь. Перед полуднем люди в невообразимом замешательстве и беспорядке сбежались к монастырю. «Турки отбиты», – переходило из уст в уста, но было ясно, что каждый твердил только то, что слышал от другого. Шли разговоры, будто убито пятнадцать повстанцев. Дубровчане уцелели, но тут же возникло предположение, что капитан погиб. Воевода отдал приказ всем повстанцам, кроме герцеговинцев, разойтись и собраться завтра утром в пограничном селе.

Бродя по лагерю, Дживо узнал от одного шумадийца, что Влайко Шапчанин погиб на поле, куда попали каким-то образом только он и тот «слепой капитан». У Дживо сжалось сердце, он был уверен, что капитан тоже погиб. Но, к его великому удивлению, он наткнулся на него на внутренней монастырской лестнице; капитан сидел в такой же позе, как и перед боем. Дживо заметил, что его брюки под правым коленом в крови.

Юноша воскликнул:

– Ради бога, что с вами? Вы ранены?

– Пустяки, просто царапина… Ну так что же? Куда девался воевода? Что теперь будет? Почему так беспорядочно отступили?

Дживо сказал ему о приказе воеводы. Капитан побледнел, вскочил, как разъяренный лев, но кто-то опередил его:

– Ей-богу, пожалуй, воевода и остальные герцеговинцы лучше знают здешние места!

Капитан окинул его саркастическим взглядом и крикнул:

– Плевать, что говорит русский. Плевать на все. Пошли назад!

Дубровчане отправились тем же путем, каким пришли.

Отойдя немного, они настояли, чтобы капитан позволил осмотреть его ногу. Рана оказалась неопасной: пуля пробила икру, но по всем признакам жил не повредила. Перевязали, как умели, рану и, с большим трудом дотащившись до первого села по ту сторону границы, решили передохнуть. Капитан уселся под деревом. Остальные стали обсуждать происшедшее, казавшееся им уже каким-то кошмаром. Все говорили разом, стараясь блеснуть талантом стратега и даром провидца. Высказывалось твердое убеждение, что через несколько дней Сербия и Черногория объявят войну Турции.

Случайно на них набрел сельский священник. Послушав немного, он неожиданно вступил в разговор:

– Какая Сербия, какая Черногория! Герцеговину займут наши войска.

Капитан поднял голову:

– Чьи войска?

– Да цесаря нашего войска, чьи же еще? Да когда бы не так, стали бы фратеры по всей Неретве и в Поповом Поле призывать народ к оружию? Да разве и вы, цесарский офицер, посмели бы вмешаться в дело, будь это не так…

– Ух! – застонал капитан, хватаясь за голову, потом поднялся, медленно подошел к священнику и спросил: – Вы в самом деле так думаете?

– А как же иначе? – удивленно отозвался тот.

В селе раздобыли лошадь, посадили на нее капитана и отправили в Приморье.

С наступлением темноты фантастически гигантская тень капитана протянулась к горизонту. Молодые люди молча шли за ним, погрузившись в думы…

Чем сильнее сгущался мрак, тем огромнее казалась фигура капитана на лошади, пока наконец она не достигла каких-то сверхъестественных размеров… И вдруг Дживо почудилось, что перед ним не живой человек, не знакомая ему Слепая сила, а символ силы сербского народа – слепой силы!..

На следующий день, около полуночи, в одной из палат офицерского отделения военного госпиталя в Дубровнике прислугу и врача разбудил выстрел…

Прибежавшие установили, что покончил с собой принятый в этот день на лечение капитан в отставке Горчинович.

1894