Текст книги "Последние рыцари"

Автор книги: Симо Матавуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Илия широко раскрыл руки, но граф отпрянул, и его окружили женщины. Тогда Илия, пританцовывая и покрикивая, стал совать полученные деньги под нос Туклину, который пытался вызволить своего хозяина.

На обратном пути Илия на вопросы попадавшихся ему навстречу крестьян только весело отмахивался.

– Булин помирился с М-вичами! – кричали шедшие впереди. – Графчонок отдал ему часть отцовского долга!.. Нет, уплатил налог за охоту!.. Как бы не так, это только здесь, а насчет прочих угодий будет особый уговор!..

Илия стремительно влетел в кафану.

– Кофе, ракию и сигару! – крикнул он с порога, позвякивая деньгами.

– Откуда счастье привалило, рыцарь? – спрашивали посетители. Но Илия молча позавтракал и, закурив, хлопнул себя ладонью по лбу, словно хотел сказать: «Где была моя голова!»

Однако на рассвете следующего дня Илия даже глазам не поверил, увидав, как через городские ворота вышли И-хан с двустволкой на плече, Туклин с птицами, Десятый и какой-то дюжий крестьянский парень с дубиной в руке. Охотники, кроме Десятого, вызывающе поглядели на Булина.

– Черт! – пробурчал он, почесывая затылок, но после недолгого раздумья двинулся за ними.

Пока не миновали пригород, охотники делали вид, будто не замечают Илию. А затем на него посыпался град камней, и он, прихрамывая, повернул назад.

И-хан еще два раза возглавлял отряд, но Булин, казалось, бесследно исчез, и на третье утро воевода остался дома. Туклин рассадил подсадных птиц, установил прутья и, возвратившись к графу и слуге, улегся подле них на траву. Вдруг из-за ограды виноградника, на куче камней, захлопала крыльями и заклекотала большая птица. Птицеловы поднялись и двинулись туда, чтобы отогнать хищника, но он преобразился в Илию Булина, и, прежде чем они сообразили что-либо, вокруг них засвистели камни. Первым пустился наутек Десятый; ему повезло – в него попало лишь два камня, а Туклин и слуга все в синяках едва ноги уволокли. Снасти и манки остались победителю.

Этот случай вскоре стал широко известен. И-хан пожаловался в общину, община приказала схватить виновного. Потянулись страшные дни для домочадцев М-вича. Десятый просто корчился, и не столько от боли, сколько с досады, что не сможет больше ходить на охоту. И-хан то и дело бегал в общину за новостями: не пойман ли преступник? Увы! Илии и след простыл. Начали даже поговаривать, будто он погиб. И-хана радовали подобные слухи, и он тайно обещал наградить того, кто докажет ему это. Нашелся человек, который получил награду, и тогда уж всякие сомнения отпали. И снова И-хан с двустволкой за плечами проводил своего господина и Туклина на охоту. Молодого крестьянского парня, «этого пентюха», по выражению И-хана, решили больше не нанимать.

Дорога была сухая и пыльная; сверчки сверчали со всех сторон; птицы в клетках жалобно чирикали, словно предостерегая свободных собратьев о ловушках. И-хан, прислонившись к оливковому дереву, с ружьем за плечами клевал носом, как и сидящий рядом с ним хозяин. Туклин чинил разорванную штанину.

Среди полной тишины, где-то в стороне, хрустнула у межи ветка. И-хан вздрогнул, мертвенная бледность разлилась по его лицу, зрачки от ужаса расширились – Илия Булин, вскинув штуцер, целился ему прямо в голову. Граф упал навзничь, Туклин свалился на бок.

– Брось двустволку, да подальше, не то убью на месте!.. Алзо… айнц, цвай…

И прежде чем разбойник своим хриплым голосом произнес «драй!», И-хан бросил ружье и с трудом вымолвил:

– Не надо!

– И не буду! – подхватил Илия. – Но сейчас же убирайся в город! За хозяина не бойся! Клянусь честью, пальцем его не трону, он передо мною ни в чем не повинен! Ступай!

Граф ухватился за И-хана, но Илия резко приказал:

– Пустите его, синьор граф! Не бойтесь! А не пустите, будет худо!

У И-хана подгибались колени, он едва-едва выбрался из виноградника.

Тогда разбойник поднял двустволку, подошел ближе и наступил на ногу обомлевшего от страха Туклина.

– Чего вы травите меня? Побили камнями, как собаку, за то, что ходил за вами, я в суд не пошел, а рассчитался с вами той же монетой. Не так ли, граф?

– Ддда!..

– А что будем делать сейчас?

– Да-да-дам, сколько скажешь…

– Нет! Я останусь с вами и вернусь с вами, пусть люди видят, что я не разбойник.

– Пойдем сейчас же! – сказал Десятый, немного приободрившись. – Я всем скажу, что ты нисколько не виноват, всем, и в общине и…

– Вот и отлично, – ласково прервал его Илия, – однако торопиться, мой граф, некуда! Зачем вам уходить с охоты?.. Ну-ка, ты, голодранец, сбегай-ка вон туда к меже и принеси птиц да прутья, которые вы оставили в последний раз. Видите, граф, я вовсе не плохой человек! Ступай, голодранец, ступай, не раздумывай, одна нога там, другая здесь. И не помышляй убегать, все равно моя пуля нагонит. Да не бойся, голодранец, хоть ты и не заслуживаешь пощады. Не стану уж тебя трогать из уважения к молодому хозяину… Вы, господин, погодите малость! Сейчас приду!

Илия удалился с двумя ружьями за плечами и вскоре вернулся с одной только двустволкой – штуцер одолжил ему сторож на винограднике. Перво-наперво Илия позаботился о том, чтобы в два счета выдуть ракию из плоской фляги, однако опьянел от этого, казалось, Десятый, начавший почему-то вплетать в разговор: «Братец Илия!» А Булин обращался к нему почтительно: «Синьор граф тезка!» Солдат посоветовал тотчас перебраться к одному холмику. Просидев там без толку довольно долго, они перешли в долинку, и тут им повезло, птицы ловились, как никогда. Часов в девять Илия предложил в третий раз переменить место. Таким образом, граф невольно пришел к убеждению, что его новый непрошеный помощник – настоящий знаток своего дела, ведь до сих пор им и за пять дней не удавалось столько наловить. От радости граф превратился в сущего ребенка и принялся шутить с тезкой, а бедный Туклин, чувствуя, что его песенка спета, онемел.

На закате крестьяне, возвращавшиеся с полей, увидели необычную картину! Граф Ила Десятый и Илия Булин весело шагали бок о бок, а за ними плелся Туклин, согнувшись под тяжелой ношей, точно простой слуга!

Веселые восклицания неслись вслед новым приятелям:

– Да пошлет господь счастье вашей артели, Илия!

– Желаем удачи, граф, с новым товарищем вас!

– Да здравствуют рыцари!

Илия по-солдатски козырял направо и налево.

– Не то чудо, что господь создал их такими, а то, что свел их вместе! – недоумевали одни.

Другие на это отзывались:

– Пути господни неисповедимы! Два выродка, один господский, другой наш, сдружились на потеху людям!

В тот вечер мертвецки пьяный Илия угощал знакомых в корчме, чего давно уже не бывало. Конечно, солдат по-своему разукрасил это замечательное событие, и самое интересное то, что он всех уверял, будто не он искал молодого графа, а граф его. «Старый козел, говоря между нами, на днях написал сыну из Венеции, чтобы тот во что бы то ни стало подружился со мной! Козлище разузнал, какое я занимал положение и что все, о чем я рассказывал, сущая правда, и вот теперь эдак политично хочет сблизиться со мной. А я прикидываюсь дурачком, пока не придет мое время».

На другой день, еще до рассвета, в начале улицы святого Франциска Илия уже ждал молодого графа. Десятый весело вышел из дому и собственноручно передал двустволку тезке. Голова И-хана показалась на мгновение из окна нижнего этажа и скрылась. Слуга уныло перекрестился раз десять, не в силах прийти в себя от удивления. Туклин смиренно последовал за ними с клетками и – поверите ли? – кивнул бродяге, сказав: «Доброе утро, синьор Илия!»

Так и пошло – завтра, послезавтра, после-послезавтра и каждый божий день. Днем Илия бродил с графом по окрестностям, а по ночам чудил в трактирах.

Такое положение застал вернувшийся из Венеции старый процентщик. Огорчился он – да еще как! – но что поделаешь? Не хочет же он, как говорит Гарофола, «загнать в гроб молодого графа, запретив ему то, к чему он так привык!». И все-таки, когда установился прежний порядок, Девятый давал сыну по утрам в конторе еще один наказ:

– Слушай, ты! Не смей встречаться с тем ловкачом хотя бы в городе, корпо дела мадонна! Прости, господи!

– А-а-а я, па-па-па, не-не-не не видел его уже… уже бог знает с каких пор! – отвечал Десятый и, как обычно, когда врал, заливался краской.

А Илия уже поджидал его на углу. Десятый загребал своими длинными ногами, то и дело пугливо озираясь, не шпионит ли за ним отец.

– Доброе утро, синьор граф тезка! – приветствовал его Булин. – Как почивали? Весело ль вставали? Видать, хорошо, ей-богу! Лицо свежее, ей-богу, бутон, роза, приятно поглядеть!

– Слу-у-ушай, значит, сегодня не-не пойдем…

– Знаю, что не пойдем, но вы вчера мне сказали вас ждать.

– Не-е-е-ет, я не говорил!

– Как? Значит, я вру? В душу вам черррт! Значит…

– Нет, не то, тезка, но, знаешь, отец…

– Что отец?.. Осточертел мне ваш отец! Он меня называет ловкачом, говорит, будто я…

– Не-не-не говорил он этого…

– И не раз, а сто раз, черрррт!.. Но всему есть конец и моему терпению тоже, потому что я не холуй, а солдат, черрррт.

– Ну, ступай себе, вот тебе, держи!

– Что значит: «Вот тебе, держи»? Стал бы я с постели подниматься из-за двух несчастных бановацев, я ведь ждал битых два часа.

– Слушай, вот тебе плета, нету мелочи.

– Ладно уж, возьму, раз нету мелочи… Так когда прикажете, синьор граф тезка? Я вытесал две новые жерди для филинов… Вчера ходил за развалины, по старой дороге, на ту полянку, знаете? О, мой господин хороший, не поверите, просто не поверите!..

– Что-что-о?

– Божья благодать! Божий дар! Тьма-тьмущая! Видимо-невидимо синиц… Чудеса, да и только.

– Слушай, вот тебе еще два бановаца! – говорил молодой граф; его бледные веки начинали вздрагивать от удовольствия, и он облизывался, мечтая о поленте с жареными синицами.

– Так, значит, за городищем? Ну-ну-ну, пойдем в четверг, но прошу тебя, на самой заре!

– Чуть забрезжит, буду здесь, черррт те в душу! Буду здесь в полночь! Обязательно! В четверг! Храни вас бог!

Досужие господа из аптеки, торговцы и ремесленники из лавок и мастерских – все высыпали на улицу; женщины с ведрами на головах и прохожие останавливались, чтобы поглядеть на тезок. Многие спрашивали Булина, сколько он выклянчил, а он только пожимал плечами, словно хотел сказать: «Какие пустяки! Разве я у него выпрашиваю!»

Но по совести следует кое-что сказать и в похвалу Булину. Если в былые времена наш храбрый вояка истреблял макаронников-итальянцев, то теперь, на старости лет, он расправлялся с дроздами, чижами, синицами, ремезами, скворцами, жаворонками, соловьями и прочими крылатыми неприятелями. Неисчислимы его победы в Италии, и в той же мере неисчислимы они в окрестностях города Х.

Не мешает также упомянуть и о перенесенных нашими рыцарями невзгодах.

Например, однажды после захода солнца их окружил с десяток головорезов с вымазанными сажей лицами. Поставив их спинами друг к другу, охальники стянули им крепкой веревкой животы, руки, бедра до самых колен, напялили на Илию шляпу Десятого, а на графа шайкачу солдата; сунули между спинами шест, на котором сидел филин, и заставили идти вперед.

Булин шагал, увлекая за собой своего хозяина, а головорезы командовали: «Айнц! Цвай!» Вывели их на большую дорогу, после чего парии залегли за изгородь и стали швырять в пленников комья земли.

По дороге, как обычно, возвращались с полей крестьяне; старшие проходили мимо, а молодежь подталкивала связанную пару до тех пор, пока пленники не очутились в городе, здесь их окружила городская голытьба. Невероятный рев разнесся по ближайшим улицам; отовсюду сбегался народ. Людское кольцо, заглушая крики графа и Булина, становилось все теснее и теснее: подбежавшие бестолково метались, в недоумении спрашивая: «Что случилось?» Сочиняли небылицы: «Булин убил молодого графа!..» – «Нет, островитяне убили обоих!..» И бог знает что было бы с рыцарями, если бы не подоспели полицейские, конечно, как водится, с некоторым опозданием.

Десятый снова проболел несколько дней. Илия точно взбесился от гнева и обиды и нашел выход своей злобе: влепил оплеуху аптекарю, за что и был водворен в каталажку – давно насиженное местечко.

Многие думали, что Десятый откажется от ловли птиц, но когда Булин и его господин встретились, Десятый заплакал, как ребенок. И в самом деле, было что-то удивительное в их встрече за городом в вечернюю пору – встрече, о которой они так мечтали!

Уже совсем стемнело, восточный ветер, поднимая пыль, разогнал гуляющих. Илия сел на скамью, протирая гноящиеся глаза.

– Ну, скажи, тезка, есть ли более отвратительный народ, чем наш? – начал Десятый.

– Синьор граф тезка, скажите лучше: есть ли более глупый человек, чем Илия Булин?

– Ка-ка-как это?

– Где у меня была голова, как мог я сопровождать вас без оружия? Вы качаете головой, дескать, не помогло бы? Но, простите… не в обиду будь сказано… помните, когда у меня был зуб против ваших, И-хана и Туклина, когда они заявили, будто я ушел разбойничать… да вы знаете! Ну, вот! Со всех сторон меня травили, а посмел ли кто подойти ко мне? Черрррт!.. А думаете, им не хотелось меня поймать? Да ведь такая награда, которую сулил И-хан, соблазнила бы родного брата! Но кто пойдет на Илию Булина, когда он вооружен, черрррт!

Доводы солдата поколебали молодого графа. А Илия приплел еще, будто сыгранная с ними скверная шутка возмутила старосту пригорода и всех уважаемых хозяев и будто они поклялись отыскать виноватых и т. д. Беседа велась долго и кончилась тем, что Илия щедро получил на выпивку. Наконец-то! На другой день И-хан посетил самых почтенных крестьян, поднося подарки детям и женщинам, а на заре третьего дня рыцари снова отправились на рыцарскую забаву.

Кто может достойным образом рассказать об их подвигах? К счастью, нашелся человек, которому это оказалось по силам. После смерти нашего поэта дона Иосифа Б. среди его бумаг найдут полное их описание ка классическом языке далматинского Приморья под названием: «Песни Ластрице о графе Иле М-виче и Илии Булине, сочиненные Д. И. Б.».

Нам остается лишь вкратце поведать о кончине наших рыцарей.

Смерть разлучила их восемь лет спустя, в полном расцвете взаимной любви. Сначала она унесла Десятого. Случилось это так.

Среди лета, в канун большого праздника, молодой граф вернулся с охоты потный и умирающий от голода и жажды. Наевшись и напившись, не успев даже переменить белье, он отправился с отцом к вечерне. Возвращаясь из монастыря, Десятый почувствовал боль в груди и скоро слег совсем. Три дня бредил в жару, на четвертый пришел в себя, но тут же снова впал в беспамятство и умер.

Илия Булин стал похож на призрака, перебиваясь все лето с хлеба на воду.

Вечером, в канун святого Луки, заревел свирепый приморский сиверко, ломая деревья и перекатывая камни.

Илия вошел в стоявшую на берегу кафану.

– Дай ракии! – сказал он. – Денег нет, но вот тебе гунь!

– Как же ты, убей тебя мороз, раздетый пойдешь по такому холоду? – спросил хозяин.

– Не беспокойся, черррт! Вот гунь! – и бросил его на стойку.

Выпив четыре шкалика подряд, он удалился твердым шагом: айнц, цвай, драй – и на глазах у всех прыгнул с берега в море.

Матросы кинулись в лодки, чтобы спасти Илию, но его накрыли волны.

Граф Илия Девятый пережил фра Винценто, Гарофолу и И-хана. Он сгорбился, высох, как вобла, и дотянул до девяноста лет.

Все его добро досталось монастырю. Старый дворец М-вича отдается внаем, и нынче в нем снует чиновничья голытьба.

1889

КОРОЛЕВА

Путники, подплывающие к Шибенику, видят слева от города, под крылышком у крепости, около сотни домов. Это пригород Долац. В старину здесь скрывались от турок. Народ плодился, строился, пока не настроил столько, что на иных улочках два широкоплечих долачанина могли едва-едва разминуться, а из окон противостоящих домов соседи пожимали друг другу руки.

К счастью, долачане проводят время не столько в самом Долаце, сколько на противоположной стороне залива, где находятся их земли. По эту сторону вы не отыщете и пяди возделанной земли. К счастью также, женщины в Долаце чистоплотны, иначе в такой тесноте постоянно свирепствовали бы болезни.

Любо поглядеть на долачан утром, когда от берега отчаливают двадцать – тридцать битком набитых лодок. Говор и песни разносятся по водной глади. Гребут в два, четыре, шесть весел, и лодки летят то кучно, то рассыпаясь, словно стая птиц в воздухе. Нередко устраивались регаты, – отделятся несколько лодок с одинаковым числом гребцов, и начнутся гонки. Старикам, конечно, не по нутру эта пустая трата сил, однако мало-помалу распаляются и они, и давай всяк своего подзадоривать…

Высадившись на том берегу, крестьяне расходятся во все стороны по тропам, точно муравьи. Дедовские сады и виноградники не могли бы сейчас прокормить и половину долачан. Вырастали новые поколения и оставались на насиженных местах. Однако трудолюбивая рука долачанина обработала среди камней каждую трещинку, посадив в нее либо виноградную лозу, либо маслину. Кроме того, долачане разводят лес, по возможности держат скотину, но главный источник их доходов – вино и масло. В Долаце найдется с десяток хозяев, которые собирают больше сотни барилов вина и пятидесяти барилов масла, а это приносит около тысячи талеров дохода. Хозяев двадцать собирают вдвое меньше, затем идут те, которые могут прокормиться урожаем, и, наконец, большая часть жителей, чтобы свести концы с концами, подрабатывает, где только удастся: мужчины ходят на поденщину, женщины ткут и нанимаются прислугой в город. Известным подспорьем могла бы быть рыбная ловля, но долачане не занимаются ею, как следовало бы.

* * *

По праздникам долачане собирались на берег моря.

Богаче всех в городе был Иосиф Буясов, долацкий староста, огромный пузатый человек, носивший, как и прочие крестьяне, суконные штаны, гунь и красную капицу. Человек он был заносчивый, но богатством не кичился. Получив от отца большое наследство, Иосиф умножил его весьма нехитро: скупал вино и масло у своих же бедняков крестьян и, когда цены повышались, продавал свое и чужое. Впрочем, Иосиф не только одевался, как все крестьяне, но и работал и питался, как они. Жадный до всего, он не скупился на советы. Кто хотел знать его мнение по какому-нибудь вопросу, получал гораздо больше, чем просил. Но держал он себя скромно и в компании, и с глазу на глаз. Перед пришлыми долачане восхваляли его до небес, гордясь тем, что их староста умен, богат и заткнет за пояс любого горожанина-католика. Иосиф овдовел довольно рано, но жениться вторично не захотел, опасаясь наткнуться на такую же упрямую жену, каковой была его покойная Мария, родившая ему единственного сына Иво.

Иво – тощий молодой человек с тонкой шеей, карими глазами и жиденькими волосами. Из боязни перед отцом он тоже одевался в крестьянскую одежду, хотя охотнее бы носил «латинское». У тщедушного Иво была единственная обязанность – присматривать за батраками. На отца он походил лишь одним – был такой же скряга. Старик презирал сына, обычно называя его «несчастье мое». Больше всего Иосиф опасался, что сын женится на какой-нибудь балованной девице или, что еще хуже, возьмет из города католичку, которая не пожелает слушать свекра. Опасения отца были не напрасны, потому что Иво готов был волочиться за любой юбкой. Вот почему Иосиф охотно согласился бы женить Иво на самой бедной девушке Долаца.

Сюда же на берег приходил и Гргур Пивич, один из беднейших долачан, человек огромного роста, словно он вырос под Велебитом, на вид довольно глуповатый, но это не мешало ему держаться с таким достоинством, что незнакомый взвешивал в беседе с ним каждое слово. А вместе с ним и семеро его сыновей, все как на подбор, один краше другого, а краше всех младший Марко. (Прошу вас запомнить это имя: Марко Пивич.)

Приходили сюда и другие долачане, старые и молодые, красивые и некрасивые, богатые и бедные, умные и глупые и тем не менее в чем-то очень похожие, что отличает их от жителей трех прочих пригородов Шибеника.

Как мы уже говорили, по будням в Долаце царит тишина. Зато в праздник, особенно к вечеру, Долац кипит! Парни толпами ходят по улицам, останавливаются под окнами своих девушек и поют серенады, никого не пропуская. Девушки слушают, спрятавшись за притворенными ставнями, и родители им не запрещают. Поют складно. Песни по содержанию походят на те, что поют сербы в Венгрии. Затем парни расходятся, каждый идет под окно своей любушки и шепчется там с ней часа два-три. Частенько бывает, что девушка выйдет к воротам, это тоже не запрещено, особенно если ворота выходят на улицу. Молодой человек в дом к девушке не ходит, пока не просватает ее. Впрочем, подобный обычай существует и в других пригородах. Несмотря на такую свободу, не было случая, чтобы девушку опозорили. Напротив, считалось, что молодой паре полезно познакомиться поближе.

Некогда среди долацкой молодежи существовал обычай звать «Королевой» девушку, которую они сочтут самой красивой. Разумеется, это было не так просто, требовалось немало времени, чтобы утихли споры и чтобы большинство согласилось присвоить счастливой девушке сие высокое звание. Однако с Анджей, дочерью Шиметы и Антицы Пуричей, все произошло совсем по-иному. Едва Анджа заневестилась, молодежь единодушно провозгласила ее Королевой.

Вы, верно, не сомневаетесь, что это звание досталось Андже по заслугам, но, чтобы уверить вас окончательно, добавлю, к чести нашей долацкой молодежи, что была она совершенной беднячкой, дочерью батрака.

Но опять же было чем воодушевиться и молодежи: жили и нынче еще живут на свете настоящие королевы, те, что носят драгоценные ожерелья, перед кем склоняются и стар и млад, однако редкая из них могла бы сравниться с Анджелиной, ведь природа даже королев не так уж щедро наделяет стройным станом, белым личиком, черными глазами и пылким взглядом.

Вы запомнили имя Марко Пивича, седьмого сына Гргура и Елены Пивичей? Так вот, если бы существовал обычай выбирать короля, Марко удостоился бы этой чести.

Впрочем, это так, к слову пришлось!

Марко, когда только мог, пел под окном Королевы, опять же его голос был ей приятнее соловьиного. Потом они шептались тут же, как это делали и другие. Королева частенько выскальзывала на улицу, и они обнимались, целовались, как другие, – все, как другие.

На их любовь Шимета и Антица, родители Королевы, не обращали внимания. Ее дело, пускай себе выбирает! На ком остановится, тот и будет, лишь бы замуж вышла по-хорошему, а голодать ей суждено и так и этак!

Еще меньше заботило увлечение сына Гргура и Елену, родителей Марко. С ним все было ясно. Сто раз ему было повторено, чтоб не приводил в дом ни королевы, ни другой менее значительной особы, потому что хлеба нет. Все это относилось и к прочим сыновьям, кроме старшего.

И вы полагаете, это волновало Марко и Королеву?

Ей-богу, нисколечко! Они только посмеивались. Молодым, сильным, привычным к крестьянскому труду да еще влюбленным друг в друга по уши и бояться бедности! Пустяки! Марко наймется на камнедробилку, а там сильный парень может заработать достаточно, вот тебе хлеб да любовь до самой смерти.

И ни он, ни она не думали, что судьба может их разлучить.

* * *

Близился петров день. Как-то в воскресенье после обеда Шимета и Антица Пуричи дремали у стола. Королева ушла к подруге. Два ее младших брата играли с соседскими ребятами на берегу. Вдруг отворилась дверь, и в комнату вошел староста Иосиф Буясов.

Если бы вышла из рамы висевшая над кроватью божья матерь, супруги бы не удивились больше, потому что староста никогда ни к кому в гости не ходил.

Шимета залепетал что-то, вставая. Антица, разинув рот, переводила взгляд с одного на другого.

Староста угрюмо оглядел комнату, плюнул прямо перед собой и растер плевок ногой.

– Ух! Ну и жарища, брат! Ежели так протянется, все сгорит! Только позавчера глядел на молодые посадки винограда – нету, брат, ничего, листья увяли.

В знак согласия Шимета кивнул головой.

– А ежели, того… и нынче урожай подведет, тогда хоть пропадай.

– Уж ты пропадешь! – тихо вымолвил наконец Шимета.

– Я… того… привык спать после обеда, а вот сегодня никак… Да еще и другая причина!.. Несчастье мое, Иво, жениться надумал. Ладно, говорю, давай! Которую хочешь? «А придется ли тебе по душе та, кого я выбрал!» Ну, говори, кто? Так нет! Несколько дней молчал, пока наконец сегодня не выпалил. Хочет вашу Анджу… Теперь ясно, с чем я пришел?

Старики недоуменно посмотрели друг на друга: уж не свихнулся ли человек?

– Я… того… ничего против не имею… Анджа девушка достойная, будет меня слушать. Что вы скажете?

Шимета и Антица не могли произнести ни слова.

Иосиф вспылил:

– Какого дьявола молчите, точно каменные? Скажите: «Согласны!» Скажите: «Не согласны!» Или лучше не говорите сейчас ничего, пусть завтра отец придет и принесет ответ. Прощайте!

Иосиф ушел; его не только не угостили, но даже ничего и не предложили.

* * *

В тот вечер в доме Пурича было шумно.

– Сука, цыганское отродье, выродок! – отчитывала мать Королеву. – Вместо того чтобы целовать землю, на которой он стоял, ты отказываешь! И ради кого? Ради этого голодного Марко Пивича, что не может и себя прокормить. Да ты понимаешь, что делаешь?! Чем кичишься, несчастная? Голову тебе вскружило, что прозвали Королевой? А что пользы! Да знаешь ли ты, несчастная, что этот человек постучится в любую дверь в городе, и всяк его встретит с поклоном! Понимаешь?

– Знаю, мама, но не могу, – ответила Королева.

– Молчи, жена, чтоб тебе онеметь! Тише, пусть хоть соседи не слышат. Кто бы поверил, что девку придется уговаривать выйти за Иво Буясова, единственного сына Иосифа, у которого в винном погребе две сотни барилов масла! И наша не желает за него идти, потому что он некрасивый, а она Королева, ха-ха-ха!..

– Не потому, отец…

– Пойдешь, дочка, прокляну иначе…

– Стану на колени перед господом и прокляну, если ослушаешься, – подхватила мать.

– Мама, не говори так!

– Горло ножом перережу! – снова вмешался отец. – Видишь, вот этим ножом заколю, как ягненка!..

– Дай-то бог, хоть сейчас, отец!..

– Не говори так, моя голубка, моя ягодка, послушай свою мамочку, что бережет тебя пуще глаза! Увидишь, что не придется раскаиваться, поверь. Сама будешь меня потом благословлять. Какая мать не хочет счастья своему ребенку? Неужто мы ради собственной корысти уговариваем? Ведь я скоро закрою глаза навеки. Не послушаешь – случится это прежде времени…

– Не могу я, мама!..

– Не хочешь, дочка, потому что нас не любишь! Дитя мое, дитятко, тяжко мне это слышать! Пять десятков у меня за натруженной спиной, что гнулась каждый божий день с утра до ночи, чтобы только вас прокормить. Погляди на мои мозоли на руках! Сейчас господь даровал выдать тебя замуж так, как ни одному отцу во всем Долаце не удавалось, а ты плюешь на дар божий, на чашу-дароносицу плюешь! Понимаешь ли ты это своими куриными мозгами? Моя ли ты дочь или в тебе течет латинская кровь, что ты так втюрилась в какого-то оборванца? Неужто порядочная крестьянская девушка может так бесстыдно увлечься мужчиной? Или ты синьора какая?.. Качаешь головой! Так докажи, что нет. Прислушайся к разуму, а не к сердцу! Бог поставил разум над сердцем, несчастная! Повинуйся богу, это его рук дело! Разве не видишь, что он сподобил тебя честным путем помочь своим родным? Если нас, стариков, одряхлевших от работы и лет, завтра не станет, два твои брата окажутся на улице, и только из-за твоего непослушания…

Так чередовались угрозы и мольбы, брань и ласка – все, что может выйти из голодной души, распаленной корыстными помыслами. Анджа долго упорствовала, но под конец сдалась.

– Может, Иво еще передумает… Ведь я с ним ни разу словом не перекинулась.

Отец вскочил и как бешеный крикнул:

– Не цыган я, хоть и бедняк! Или дочь мою можно сватать ради забавы? Такая забава кровью смывается!

На этом застала их полночь.

Утром Шимета дал ответ: «Родители согласны, девушка согласна».

* * *

Королева проболела несколько дней. Подняла ее с постели не столько материнская забота, сколько жалость к своим, – жалость, пересилившая любовь, которая была ей дороже жизни.

Состоялась торжественная помолвка.

Иво ежедневно приходил к Пуричам. Долачанки сплетничали без конца. Были и такие, которые уверяли, будто старая Антица околдовала Иво. Девушки сначала завидовали Королеве, но, убедившись, что она несчастна, стали жалеть.

А Марко Пивич не жаловался и не угрожал; мало того, он поздравил Иво, а с Пуричами здоровался по-прежнему. Королеву он не сватал, честь его не была задета, к тому же он знал, что Королева выходит не по своей воле. Но что у него было на сердце, можно было прочесть на лице.

* * *

Венчание назначили на день всех святых (1 ноября по новому стилю). Незадолго до праздника долачане высыпали, как обычно, ранним утром на берег, чтоб отправиться на работу. Небо заволокло тучами, только на востоке было ясно. Оттуда дул ветер и гнал облака на запад. Море волновалось. Долачане толпились у лодок, в нерешительности поглядывая на небо – отплывать или не отплывать?

Шимета Пурич, Королева и ее братья пришли на берег последними и, не долго думая, прыгнули в лодку. Этому никто не удивился: все знали, что старый Пурич не любит терять время. Королева, не поднимая глаз, ставила весло, старший брат ладил руль, а отец с другой стороны прикреплял уключину. Жених отвязал конец и оттолкнул лодку ногой. Королева поглядела на него. Поцеловав кончики своих пальцев, он послал ей воздушный поцелуй…

– А почему он не поцеловал ей руку, как это делают латинцы? – бросил какой-то озорник.

Среди молодежи поднялся смех.

– Не так ли, Марко? Что скажешь? – спросил тот же парень, обернувшись к Марко Пивичу.

Марко, широко расставив ноги, глядел через залив на помутневший горизонт.

– Меня это нисколько не касается! Я не сую нос в чужие дела, – ответил он угрюмо.

– Айда, поплыли и мы! – загалдели хозяева, видя, как быстро удаляется лодка Шиметы.

Почти все попрыгали в лодки.

Но в эту минуту тучи открыли солнце, резкий ветер задул с другой стороны, волны забились о берег, и все повыскакивали с криком:

– О! Назад! Шторм! Буря!..

Враз заревело море, волны вздыбились, точно бешеные кони…

– Во имя господа Иисуса, что это вдруг случилось! Беда! Утонули Пуричи!

– Утонули! Утонули! – слышалось сквозь вой ветра.

Долачане сбились в кучу.

Мертвенная бледность покрыла лица смотревших на гибнущую среди залива лодку. Водяные горы вздымались и бросали ее, как скорлупку, валы наступали со всех сторон, кружили ее волчком, наклоняли то носом, то кормой…

Весть о несчастье долетела до Антицы, она выбежала из дому и, ударяя себя в грудь, кинулась умолять мужчин плыть на помощь. Те стали договариваться, но их заставил умолкнуть вырвавшийся из сотни уст дикий вопль: