Текст книги "Последние рыцари"

Автор книги: Симо Матавуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

НА ЧУЖБИНУ

Ласточки уже свили в Приморье свои гнезда, а Румию почти до подножия еще покрывал снег.

Как раз в эту пору – дело было в середине марта 1872 года – какой-то пароход бросил на заре якорь, став носом к Волуицам, а кормою к Будве; море волновалось, мачты и трубы кланялись то морю, то развалинам Барской крепости. Едва взошло солнце, пароход сильно и протяжно загудел, пробуждая служащих пристани. Первыми выбежали на берег два портовых стражника – единственные черногорцы, которые здесь находились; за ними вышел чиновник морского ведомства с двумя матросами, а за ними вместе с женами три-четыре представителя австрийского консульства, пять-шесть трактирщиков, агент «Ллойда» и, наконец, сам начальник порта, низенький, с огромной седоватой бородой.

Одним словом, почти все население десятка домов, обступивших пристань.

– Грек! – сказал начальник, дубровчанин, внимательно следя за сигналами, подаваемыми с парохода. – Черт знает чего ему надо! Передает, что кого-то ждет и что спешит, а кого ждет, не пойму! А интанто[23]23
  пока что (итал.).


[Закрыть], – обратился он к чиновнику, – отправляйся и потребуй пратику[24]24
  разрешение на вход в гавань (итал.).


[Закрыть].

Все двинулись обратно.

Это, казалось, разозлило судовую команду, потому что гудок подле трубы резко взвизгнул раза два-три, словно от боли.

– Пацйенца! Пацйенца, каро мио![25]25
  Терпение! Терпение, мой дорогой! (итал.)


[Закрыть] – промолвил начальник.

Но гудок загудел протяжно и как-то хрипло: у-у-у-у…

– Мучается, клянусь богом! – заметил черногорец.

– Откуда ты взял? – спросил его товарищ.

– Откуда взял? Что, у меня никогда живот не болел? Так вопят, когда живот болит!..

Матросы не спешили. Чиновник с папкой под мышкой терпеливо ждал, пока вычерпают воду со дна лодки и принесут из сарая весла; наконец медленно отчалили.

Лодка так долго не возвращалась, что начальник порта забеспокоился, нахлобучил соломенную шляпу с белой лентой, раскрыл зонт и двинулся в сопровождении стражников на берег. Тут он стоял до тех пор, пока лодка не отчалила от судна; за ней понеслась другая, четырехвесельная, которая в мгновение ока причалила к дощатому причалу. Маленький черномазый человечек с живыми глазами, еще сидя на корме, залопотал по-гречески. Жители пристани снова собрались за спиной начальника.

– Нон капишко![26]26
  Не понимаю! (итал.)


[Закрыть] – сказал дубровчанин.

Грек, как кошка, вскарабкался на причал, снял шляпу, вытер пот, окинул пронзительным взглядом толпу и, коверкая итальянские слова, обратился к двум черногорцам.

– Да вот начальник, дай бог ему счастья! Чего ты мне рассказываешь? – сказал Божина, старший стражник.

Кое-как поняли: грек явился, чтобы захватить с собою рабочих-черногорцев, подрядившихся ехать на Коринфский перешеек, и удивлен, что их нет; жалуется на простой и расходы; угрожает, что потребует возмещения убытков, и то кланяется начальнику и закатывает глаза, то потрясает кулаком в сторону гор; крестится, вытаскивает из кармана бумаги и сует их всем под нос…

Обалдев от крика, начальник только пожимал плечами да разводил руками, не спуская глаз с выходящего из лодки чиновника.

– Пратика в порядке? – спросил он его тихо.

– Да, только намучился с ними, вроде как вы сейчас!..

Начальник порта, повернувшись к греку, крикнул:

– Ничего я не знаю! Простите, мне некогда! – и пошел прочь.

Грек увязался было за ним, но, увидя, что это бесполезно, бранясь, прыгнул в лодку. Когда матросы взялись за весла, в толпе кто-то свистнул; грек встал и в бешенстве указал пальцем на свое судно и провел в воздухе полукруг в направлении домов на берегу. Можно было подумать, что он собирается бомбардировать пристань.

Прошло два дня. Гудок почти ежечасно возвещал о гневе капитана, да и он сам являлся довольно часто. Но никто уж не обращал на него никакого внимания. «Что еще ждать от грека».

На третий день, утром, Крцун, младший стражник, крикнул на всю пристань:

– Господин начальник, тьма народу прет из Бары!

– Что за народ?

– Целое войско!.. Не меньше батальона наберется!

Все двинулись навстречу.

Высокий, плотный мужчина с черными, как агат, глазами, шагал впереди войска, состоявшего примерно из пяти десятков молодых парней. За ними тянулись с десяток навьюченных мулов, а за мулами – десятка полтора женщин и девушек с мешками за плечами.

– В Грецию направляетесь? – спросил начальник.

– Туда! – ответил вожак, не останавливаясь.

– Вон пароход ждет вас уже три дня! – подхватил Божина.

– Пускай себе ждет!

– Вот… и я говорю! Не к спеху ни вам, ни ему.

– Люди устали, едут на чужбину, им, брат, не до разговоров! – вмешался Крцун.

– Чистый народ и расторопный! Откуда они? – спросил начальник.

– Да все из Црмницы и из Риекской нахии. Вон тот, Милош Лазов, наш старшой, хорват-баша. Я его знаю. Он несколько лет жил в Царьграде. Среди парней тоже попадаются знакомые, да немного… Там работа есть, что ли, господин начальник?

– Да, да!.. Отправляйтесь-ка вы вдвоем и передайте на пароход. Причаливать не нужно, крикните издалека: «Венути монтенегрини!»[27]27
  Пришли черногорцы! (итал.)


[Закрыть] – пояснил капитан, и оба матроса с Крцуном кинулись к лодке.

Черногорцы развьючили мулов, женщины скинули свои ноши, все шумно, разделившись на группы, расселись на выгоне. Впрочем, вскоре гомон стих: путники принялись за еду, кто ел хлеб всухомятку, кто закусывал луком – шла пятая неделя поста. Возле хорват-баши сели теща, жена и шурин. Теща – сущая пигалица, скрюченная, беззубая; ее дочь – светло-русая мужеподобная женщина, с необычайно высоким лбом, большими глазами и кротким выражением лица. Юноша – копия сестры, только помельче. Перед ними лепешка, скадарская икра и фляга ракии.

Гребцы, согласно приказу начальника, стали кричать уже с середины залива, а Крцуну пришло в голову погромче огласить радостную весть, и он шесть раз подряд выстрелил из револьвера и закричал, подражая подрывникам: «Вардаа-ха!»

Вскоре от парохода отчалило три лодки.

Путники поднялись. Мужчины столпились у берега, женщины за ними.

Низенький капитан поздоровался, испуганно оглядывая рослых мужчин. Его шесть матросов, казалось, были удивлены.

Милош Лазов ответил на приветствие и прибавил что-то по-гречески. Капитан, услыхав родной язык, словно воскрес; выскочив из лодки, он поцеловался с Милошем и закидал его вопросами. Милош спокойно отвечал, глядя на капитана сверху вниз, как на ребенка, и каждый раз, прежде чем ответить, выпускал большую струю дыма; потом, бросив окурок далеко в море, кивнул в сторону своих.

– Не стоит нам сейчас грузиться на пароход, как он требует, все равно ему надо еще захватить под Будвой каштровичан и грблянов. Чего нам болтаться взад и вперед да лишнюю ночь сидеть на пароходе! Пускай отваливает, а нас захватит утром. Не так ли, братья?

– Так, правильно! – загорланили люди. Снова начались переговоры между Милошем и капитаном. И чем больше размахивал руками и кричал капитан, тем спокойнее отвечал ему Милош. Наконец грек вскочил в лодку, приказав отчаливать двум другим лодкам; не успели гребцы несколько раз ударить по воде веслами, как он остановил их, подбоченился, отдышался и, надувая щеки, заговорил более мягко. Милош улыбнулся и, оглядевшись, крикнул:

– Эй, Гордана!

Белокурая мужеподобная женщина отделилась от толпы и подошла к мужу; он шепнул ей что-то и, садясь в лодку, крикнул:

– Присмотри-ка, Вуко, чтобы собрали малость дровишек на ночь для костра, и завтра на заре будьте готовы!

– А что? Разве ты не вернешься? – спросил его шурин.

– Нет, только утром. Хочу съездить с ними в Будву, посмотреть, что за люди с нами поедут… Да и вообще не мешает побывать там.

Вуко по возрасту был самым старшим после Милоша, хотя ему и не исполнилось тридцати.

– Ну, пошли, уже смеркается! – крикнул он и двинулся впереди толпы, впервые выступив в роли помощника хорват-баши.

Мулов привязали покрепче, подле них и поклажи расположились Гордана со старухами, а молодежь разбрелась по берегу.

Как только зашло солнце, с гор поднялся ветер, а навстречу ему, пенясь у берега, забились волны.

Из темноты донесся жалобный гудок, и пароход зашлепал на север.

Муэдзины с минаретов Бары призывали правоверных к вечерней молитве, по безлюдным просторам разносилось имя аллаха. Мало-помалу сходилась молодежь, кто с охапкой сухих маслиновых веток, кто с вязанкой виноградной лозы или можжевельника, складывая все это в одну кучу. Когда совсем стемнело и широкий залив стал бескрайним, а окружающие залив болота заволокло туманом, посреди выгона высоко заполыхал большой костер, освещая изможденные лица переселенцев.

Жители пристани тщательно заперлись в своих домах.

– А все ли здесь? – спросил Вуко, отрезая хлеба матери и сестре.

– Кажись, все! – отозвался, жуя, сидящий рядом товарищ.

– Кажись, и не все! – отозвался с другой стороны костра долговязый парень, поднялся и подошел, почесывая затылок, к Вуко.

– Сейчас вижу, нет нашего парнишки, племянника моего, знаешь, Даицей его зовут.

– Так покличь же его! – сказала Гордана. – Чего доброго, увязнет в болоте!.. Вы вместе ходили за дровами?

– Да, но мы потом разошлись…

– Покричи его, покричи! – разом заговорили все. Отойдя в сторону, он стал звать:

– Э-гей! Даица-а-а!

Перестав жевать, люди прислушивались к протяжному эху, разнесшемуся по пустынным и мрачным скалам и повторившему последние два слога и-ца-а! и-ца-а-а!

Юноша отошел подальше и крикнул громче. Эхо и только эхо. В третий раз голос его дрожал. В четвертый вслед за зовом раздался выстрел. Все вскочили. И прежде чем замолкло эхо, со стороны Бара грянуло два выстрела, а за ними слабый голос.

– Это он, – сказал Вуко. – Бог знает куда забрел!.. Ну, а сейчас, соколики, раз уж вы на ногах, поглядите, как там наши мулы!

После того как все снова собрались, прошло еще тревожных полчаса, пока не послышались поблизости два голоса, а вскоре и шаги.

– Что случилось, Даица? – спросил Вуко и тотчас добавил: – А кто это с тобой?

– Это цуцанин один!.. Добрый вечер!

– Доброго вам здоровья обоим! Потеснитесь немного, дайте им места! Ну! Садитесь! Итак, что же с тобой случилось? – переспросил Вуко, разглядывая, как и все прочие, пришельца – безусого парня, с огромней головой и крупными зубами, который, едва усевшись, накинул на голову капюшон и принялся скручивать цигарку. Даица начал:

– Истинная правда, пошел я в сторону оливковой рощи и нагнал одного турка, который шел с пристани в Бар. Спрашивает он, кто я и откуда. Я все как есть ему рассказал. Услыхал он, куда мы едем, и говорит: «Живет тут у нас один ваш земляк, он ездил в Коринф!» – «Да ну? Где же он? Скажи, ради бога!» – «Вон там, говорит, служит у Али-бега». – «А где дом этого Али-бега?» – «Да подле крепости. Мне по дороге, если хочешь, могу показать!» – говорит турок. Что делать? Думаю, поздно, но опять же так и подмывает поглядеть на человека и привести его сюда, знаю, что всем интересно…

– Интересно, ей-богу! – зашумели вокруг.

– И я во всю прыть побежал по указке турка к дому Али-бега. Постучал раз-другой в ворота, вышел вот этот самый молодец. «Что тебе?» – спрашивает. Сказал я, кого ищу и зачем. «Я и есть, говорит, тот самый, кого ты ищешь!» – «Здравствуй, брат, а ты откуда?» – спрашиваю. «Из Цуце», – говорит. Стал я просить его прийти к нам и рассказать про Коринф, потому что никто из нас, кроме Милоша, в люди не ходил. Он малость подумал и говорит: «Да я бы не прочь, не знаю только, отпустит ли бег. Погоди! Пойду спрошусь». И ушел в дом. Не успел я и оглянуться, как он выходит уже вместе с бегом. Попросил я бега, бег сразу согласился: «Пусть идет! Конечно, пусть идет!» И мы тронулись в путь, к тому же и сумерки уже спускались. Начал было Лакич – звать его Лакичем – рассказывать, но, услыхав ваши выстрелы, мы побежали к вам…

– Ей-богу, мчались через поле, словно кто за нами гнался! – подтвердил Лакич.

Все взгляды обратились на него.

– А ты ужинал, брат Лакич? – спросил Вуко.

– Да, ей-право, еще засветло. Мы рано ужинаем.

– А то хлеб у нас найдется; ну, раз ужинал, так… выпей! – и протянул ему флягу.

Цуцанин, само собой, поначалу отказывался, потом приложился.

– А сейчас, брат Лакич, начинай!.. Так ты был в Коринфе, говоришь? Подбросьте-ка веток в костер, эко задувает!

Ветер крепчал, море ревело.

– Расскажу, как бог свят, все по порядку расскажу! – начал Лакич, укутываясь в свою струку. – Было у меня два старших брата. Отец погиб в Риекской нахии, когда Омер-паша во второй раз затеял войну{21}, а мать померла от холеры…{22} Подумайте только: холера погубила в селе более восьми десятков человек, по соседству с нами уцелело лишь два дома; холера унесла мать, дядю, двух его детей, а с нами хоть бы что…

– Божья воля, сынок! – сказала какая-то старуха.

– Да, чего уж там! Теперь-то я отлично понимаю, почему в ту пору смерть нас обошла: нас ждали худшие страдания! Остались мы, как говорится, точно три отрубленные веточки. Ей-богу, до сих пор диву даюсь, вспоминая, как жили мы три года, пока Йокаш не вошел в силу! С той поры хлеб в доме не переводился, и если кто из вас и не был в наших краях, то, верно, слыхал, что, у кого в Цуцах хлеб не переводится, тот вполне счастлив. И еще скажу: стыдно хвалиться, но что есть, то есть. Жили мы в любви и согласии, как редко живут братья! И опять же скажу: стыдно хвалиться, но любой подтвердит, что пригожее парня, чем Йокаш, не было во всем нашем батальоне. Видите, каков я, а он был выше на целую голову! Вот мы с Лукой и пустились его уговаривать жениться и женили, ей-богу, на красивой девушке, из хорошей семьи, из Залаза. И с тех пор в нашем доме всегда звучала песня! Боже, до чего же мы веселились, точно перед бедой! Так продолжалось… погоди…

Порыв ветра, взметая пепел, всколыхнул пламя. Все отклонились и снова придвинулись к огню.

– Так продолжалось с масленой до пасхи… значит, восемь… и от нее до святого Георгия еще две… и еще восемь. Значит, немногим больше или меньше четырех месяцев, как вдруг пришла весть: война!..{23}

В это мгновение ветер засвистел со страшной силой, волны бешено забились, унося в море песок и гальку.

– Ну и достанется же нам завтра, ишь разбушевалось! – промолвила Гордана.

– Авось обойдется! – утешил ее брат. – Скоро пронесет, весна! Вон, глянь-ка, опять успокоилось! Ну, и что дальше, Лакич?

Цуцанин, опустив голову, глубоко затягивался толстой цигаркой, глаза его блестели. Услыхав свое имя, он вздрогнул, заморгал и угрюмо продолжал:

– Лука погиб на Крстаце… Подумайте, там убили всего шестерых… шестерых из нашего батальона… вот оно счастье, угораздило-таки его быть шестым…

– Божья воля! – повторила старуха, вздохнув. – И я там, сынок, света очей лишилась! – И старуха заплакала.

Этого было достаточно, чтобы и другие женщины, которых убрал в траур Крстац, громко заголосили.

– Перестаньте! Мы что, поминки справляем? – крикнул Вуко.

Женщины тотчас примолкли.

– Напоследок, – продолжал цуцанин, – нас обоих, меня и Йокаша, ранило на Вучьем Долу, но в Цетине не понесли, чтобы русские не лечили. На третий день Йокаш помер, а узнал я об этом только через неделю, потому что лежал без сознания. Ранило меня не тяжело – пробило лопатку, выздоровел я недели через четыре, а у брата пуля попала в левый бок и вышла между ребер справа. Врачи говорили, будто она вырвала кусок сердца, и при всем том Йокаш еще прожил три дня! Подумайте, какая силища была в человеке! – Цуцанин снял капицу, утер ладонью затылок, потом лоб и, наконец, обеими ладонями щеки, точно умылся.

– Эх, Лакич, сколько сейчас обездоленных семей! – сказал Вуко. – Вот бабка потеряла под Баром единственного сына, а сейчас внука провожает на чужую сторонушку. Я знаю одного нашего црмничанина, у которого погибло на Сутормане трое сыновей, а ему перевалило за семьдесят. Им тяжелее, чем тебе! До утра не перечислишь, скольких только я знаю, которым горше, чем тебе…

Парни из Риекской нахии наперебой принялись рассказывать поначалу о самих себе, кто кого потерял в последнюю войну, затем о других – и пошло поминанье за поминаньем.

Тянулось это довольно долго. Цуцанин внимательно слушал каждого, а поскольку верхняя губа у него была приподнята и под ней сверкали крупные белые зубы, то казалось, будто он смеется. Воспользовавшись паузой, он тряхнул головой и промолвил:

– Вот, вот, утешили, как же! Бросьте, люди добрые! Словно я и раньше не знал, что после этой войны в Черногории нет семьи, у которой не было бы свежих могил, а то и целого кладбища! Или, думаете, я не могу утешиться, забыть геройски погибших братьев? Ах, господи боже, да будь их у меня сотня и все бы они сложили головы за Черногорию – я не роптал бы! Но вот беда: покуда жив, надо есть, не ложиться же в могилу живым. Отправляясь на войну, урожай мы не убрали, скотину продали, продали и старинное оружие: два выложенных серебром пистолета и дамасское ружье; одного серебра на пол-оки; покойный отец не отдал бы за них и собственную голову, а мы их продали за двадцать талеров в Которе. Когда рана зажила, я снова ушел на войну. Хлеба не было, пришлось грызть сухую лепешку. Когда замирились, воротился я к покинутому очагу. Это был уже не дом, а развалина, разве только что волкам в ней жить…

– А что случилось с молодой вдовой? – спросили женщины.

– Что случилось? Вернулась к себе домой, еще и война не кончилась… Чего ей голодать в пустом доме?

– Эх, милый Лала, и в этом ты не одинок! – сказал Вуко, улыбаясь. – Погляди на нас, на своих случайных товарищей! Мы что, от богатства да достатка идем скитаться по белу свету?

– Знаю… простите! – сказал цуцанин, чуть приподнимая капицу. – Но ведь каждому сдается, что его горе самое горькое. Я, можно сказать, покуда еще в силе, себе на корку хлеба заработаю, а сколько таких на нашей земле, что даже этого не могут! Надеялся, что смогу жить на своей земле, где жили мои предки, со временем обзавестись семьей, чтобы было кому ходить за мной в старости, закрыть мертвому глаза! И, конечно, я знаю, что есть тысячи черногорцев, более достойных, чем я и вы, которых эта война покалечила и которым в сто раз хуже, потому что у них на шее семьи!

– Ей-богу, правильно! – подтвердили все хором.

– Вот так-то, но я забылся – вместо того чтобы начать с одного конца, более для вас важного, начал с другого… Итак, мыкался я некоторое время по Цуцам в надежде подыскать кого-нибудь, чтобы вспахать землю, и упросить родичей подсобить во всем прочем. Но, брат, своя рубашка ближе к телу – всяк своей бедой занят. Что делать? Думал, прикидывал и так и этак и решил отправиться в Цетине. И прямо в Билярду{24}. «Дайте мне, говорю, паспорт!» – «Куда?» – спрашивают. «В Сербию», – говорю. «А что собираешься делать в Сербии?» – спрашивают они. «Там у меня родственники, клянусь богом! Лет двадцать назад туда перебежали мои родичи, у них-то и устроюсь». – «Не можем, говорят, мы тебе дать в Сербию паспорт, если хочешь в Турцию, пожалуйста, или, скажем, в Болгарию, или в Грецию». Я готов был лопнуть с досады! Неужто, думаю, идти на погибель к чужим людям? Но опять же, думаю, к своим не пустят! И с каких пор туда никого не пускают? В самом деле, Вуко, почему закрыта сербская граница, ведь туда наш народ всегда уходил в тяжелые времена?

– Тхе… последние войны их тоже разорили и осиротили, вот народ и жмется…

– Дело не в том! – вмешалась какая-то молодка. – Чего им жаться, коли земли у них пропасть – можно, сказывают, две Черногории прокормить! А раз многие погибли, то ведь лучше, чтобы народ множился, если бог дал, где множиться. Нет, я знаю…

– Знаешь, оставь при себе, нам не выкладывай, ежели не просим твоего совета! – сердито крикнул хорват-башин наперсник.

– Твоя правда, верно сказал!

– Может, и так! – спокойно согласился цуцанин и продолжал: – Продал я за пятнадцать талеров пять ралов пахотного поля и подался в Будву; там мне сказали, будто в Греции начались большие работы. «Господи помоги!» – думаю и давай расспрашивать, не едет ли кто из приморцев. К счастью, нашел троих. Стал проситься, чтоб оказали доверие, взяли с собой и помогли бы деньгами, если не хватит, а я верну, как заработаю. Люди они оказались душевные – одно слово, приморцы – и приняли меня в компанию. Сели мы на пароход и на восьмой день прибыли в Коринф. Там, брат, народу видимо-невидимо! А нашей речи и не слыхать. Приморцы мороковали по-гречески. Записались мы четверо и тотчас лопаты в руки…

– А какая работа? Что делать? – посыпались вопросы.

– Черт его знает! Я лишь через пятнадцать дней раскумекал, что им надо. В длину это… как два Цетиньских Поля, а по краям море, с обеих сторон подъем до самого гребня – настоящая гора. Камня с кулак нигде не найдешь, все крупный песок, но до того плотный – травинка не растет, не то что дерево. Начали копать на самом верху канаву шириной этак… сажен в тридцать. Когда выкопали ее глубиной в два человеческих роста, подвели машину увозить землю. И чем ниже спускались рабочие, тем ниже спускалась и машина, и сейчас она уже свистит у моря. Так при мне было. Но канал все глубже уходит, а за ним и машина…

– Да зачем все это?

– Ров хотят заполнить водой, чтобы пароходы могли идти напрямик.

– Чудеса, ей-богу! А выйдет у них?

– Пожалуй, выйдет, да если и не выйдет, не все ли равно! Главное, бедняку что-нибудь подработать.

– А скажи, неужто все это работают руками?

– Да уж, конечно, не ногами! Разве камень одной лопатой возьмешь! Есть сотни различных снарядов, которые роют под землей, как кроты, а управляют ими в основном итальянцы…

– Сколько же ты получал в день?

– Когда как. Платят пятьдесят лепт в час, это тебе полфранка или двадцать пять сольдо. Первые три-четыре дня я работал по одиннадцать – двенадцать часов, потом по восемь – шесть; самая высокая плата была у меня девять цванцигов, а самая низкая чуть побольше четырех. За два цванцига в день можешь довольно сытно харчиться, а ночлег бесплатный – стоят дощатые хибары на десять человек…

– Ей-богу, неплохо! – воскликнули многие.

– А итальянцы, что работают под землей, могут выгнать за день и наполеон…

– Почему же наши не работают под землей? Неужто итальянцы крепче или искуснее?

– Не крепче и не искуснее, но согласней. Держатся друг за друга, защищают друг друга, а наших десяток соберется и уже готовы резаться. За две недели, что я там работал, наших собралось человек пятнадцать, так такое было… Впрочем, что об этом толковать. Следует вам еще знать, что те, кто под землей, рискуют жизнью, не проходит и дня, чтобы кого-нибудь не завалило… Господи боже, и кого только там нет! А больше всего армян – маленький, пузатый народишка, но выносливый на удивление. И, кажись, христиане, постятся, как и мы…

– И ты, говоришь, пробыл там всего пятнадцать дней? – спросил Вуко.

– Да, брат, уже на десятый день ныла у меня каждая косточка и ноги стали отекать. Продержался я еще пять дней, а потом свалился и лежал в лежку…

– А отчего же?

– Как отчего? Ноги все время мокрые, а пылища – задохнуться впору…

– А как же другие выдерживают?

– Те, кто ест получше и помаленьку пьет, кое-как выдерживают, а я старался денег скопить, да все и убухал на лекарства. Когда поднялся, остался почти без гроша. Что, думаю, мне, горемыке, делать? Лучше с собой покончить, чем давиться здесь в болоте, среди этой собачьей своры. Так товарищам и сказал. И посоветовал мне один из них поехать в Никополе, где строят дорогу и где выше плата. Вот и отправился я с одним босняком из Маевицы. Везли нас машиной десять часов до какого-то городка, а оттуда восемь дней на телеге. По дороге к нам пристало еще много крестьян-греков. А там, бог ты мой, прямо красота. Платят по франку в час, и я, и мой маевец всякий божий день откладывали по полнаполеона. Но на десятый день маевичанин скоропостижно скончался. Проработал я еще сколько-то дней и все диву даюсь, что это с человеком приключилось – болот кругом нет, только что ветер дует не переставая, но вот однажды утром свалился и я, лежу, не могу шевельнуться. Отволокли меня в больницу. Пролежал я там четыре недели, пока не высох, как щепка. И вроде ничего не болит. Один врач говорил по-болгарски, и мы с грехом пополам объяснялись. Спрашиваю его: «Что со мной, господин?» – «Дорогой мой, – отвечает он, – ваши люди не в силах выносить этот воздух, здесь дуют семь ветров, из коих шесть вредные, а один здоровый. А в вашей земле дуют всего три ветра, два здоровые и только один вредный. Потому выметайся отсюда как можно скорей!» Оправившись немного, тем же путем вернулся я в Коринф, а потом вот сюда и устроился в услужение к турку…

Вуко, облокотясь на правую руку, задремал, но, когда Лакич умолк, он встрепенулся и крикнул:

– Ну-ка, ребята, поглядите мулов! Мы о них позабыли!

Все после долгого сиденья задвигались, кое-кто встал. Цуцанин, почесав затылок, отправился восвояси.

– Горемыки мы неисходные! – тихонько заголосила Гордана, нагнувшись к брату.

– Не сходи с ума, несчастная! Неужто ты хоть наполовину ему веришь? – Вуко прокашлялся и продолжал громко: – Наш народ всегда такой! Все преувеличивает, и добро и зло! Верю тому, что болел, но человек может заболеть повсюду. Верю и тому, что можно выдержать, когда лучше ешь и бережешься. А мы будем беречься и не станем отрывать от рта кусок хлеба. Не так ли, братья?

– Ну да! Так, конечно!

– А сейчас подкиньте малость веток и спать. Доброй ночи!

– Доброй ночи!

Под грохот морского прибоя и холодное дыхание гор люди улеглись вокруг костра. Никто не произнес больше ни слова, но частые вздохи и приглушенные рыдания слышались до самой зари.

На рассвете пароходный гудок согнал рабочих к берегу, о который яростно бились волны. Старуха повисла на шее внука, Гордана прижала к себе мать, женщины и девушки обняли кто сына, кто брата, кто сестру или подругу и заголосили. Высадился Милош и прикрикнул было на земляков, но и у него слезы в глазах стояли. Начальник порта, чиновник, стражники и прочие обитатели пристани, собравшиеся поглазеть на необычную для этого тихого уголка кутерьму, тоже казались растроганными. С большим трудом Милош загнал людей по шестеро в три большие лодки, а человек пятнадцать – в портовый катер. И в два приема перевезли всех; последними покинули берег Милош, Вуко и Гордана; ее грудь, стянутая расшитым золотом елеком, колыхалась, а глаза стали словно две красные черешни. Пятнадцать женщин, окаменев, стояли на берегу и не спускали глаз с лодок, которые то появлялись, то исчезали в волнах, и своих детей, что взбирались по трапу. Но и этому пришел конец: пароход тихонько тронулся, взяв курс, пошел полным ходом и в мгновение ока скрылся за Волуицей, выбрасывая огромные клубы дыма. Женщины следили за ними, пока не растаяли и они…

На фоминой снова подошел греческий пароход и забрал около двухсот человек из Црмничкой, Риекской и кое-кого из Катунской нахии. На этот раз не менее четверти было женщин. Дней десять спустя пароход увез в два раза больше, в основном крестьян из Катунской нахии и Лешанской (из первых двух уже некого было забирать, разве что стариков, старух да малых детей). Служащие пристани перестали радоваться всей этой суматохе. Двинулись люди со всех десяти нахий. Поднялась не только молодежь разных возрастов и пожилые, но даже старики и дети по пятнадцати лет. Ллойдовские пароходы, конкурируя с греческими, переправляли переселенцев за полцены. Греки снизили плату еще на треть. Тогда «Ллойд» стал перевозить народ даром, то же самое делало и греческое общество. К концу лета в Коринфе собралось более пяти тысяч черногорцев.

Наступила осень, в этом году необычайно дождливая. На бабье лето из Коринфа поползли черные вести: тот заболел, тот умер! А перед постом казалось уже обыденной вещью, что цетиньская почта рассылала по нахиям вороха извещений из Коринфа, в которых хорват-баша казенным языком сообщал: из нахии… села… скончались, дня… такие-то…

Извещение за извещением!

Народ вспомнил старую пословицу: «Кто увидит врата Леванта, того не увидят ни отец, ни мать».

Жители Приморья смеются над этой пословицей, но черногорцы находят ее очень верной.

«Ллойд» и греческое пароходное общество уже не конкурировали, кто дешевле привезет рабочих обратно, – им нечем было платить. Возвращались порознь, небольшими группами. Все же что-то удалось сделать, и набитые битком живыми мертвецами суда снова подошли к пристани Бара. Опять стоял плач. Тщетно ждала одинокая старуха своего внука, как тщетно ее земляки ждут еще первых переселенцев, да и не только первых!

Вуко погиб от ножа грека, а Гордана вернулась чуть жива…

И все-таки едва лишь запахло весной, выздоровевшие снова двинулись из двух солнечных нахий в Коринф.

И едут каждый день.

А что делать? Всем надо есть, даже мученикам «за сербскую идею»!{25}

1889