Текст книги "Последние рыцари"

Автор книги: Симо Матавуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Прошло два года. Один человек, уехавший из Нови вскоре после прибытия Радула, встретился в пути со знакомым новлянином и спросил, как поживает Роза.

– Хорошо! – ответил новлянин.

– А Радул?

– И он неплохо. Сын у него.

– Сын, у кого, дай бог ему счастья?

– Да у Радула!

– От…

– Нет, помнишь ту… что звали Гусеницей? Дьявол их знает! Сам признался…

– Понятно, но скажи, Роза с ним развелась?

– Нет, ей-богу!

– А Гусеницу выгнали?

– Да нет же, ей-богу! Она за кормилицу.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Мать кормит младенца грудью, а Роза нянчит его, с рук не спускает, разве только когда он спит.

– Роза нянчится с ребенком?

– Она, брат, ни на что больше не обращает внимания. Забросила все – и кафану, и гостей, только с этим байстрюком и возится…

Эх, сангве де дио, чего только не бывает в этом удивительном мире!

1887

ЗЛОДЕЯНИЕ БОЛТУНА

Существуют ли домовые, колдуны, ведьмы, упыри, оборотни, бабы-яги и прочая нежить?

В нашем городе – Рибнике, лежащем посреди далматинского Приморья, едва ли кто в этом сомневается. А ведь в Рибнике почти четыре тысячи крещеных душ, и если такая уйма народу верит, то это, значит, не шутки.

Да к тому же есть и доказательства!

Как так нет ведьм? А кто же навел беду на дом Луетича? Это знает весь Рибник, не забудут о страшном происшествии и последующие поколения! Потому справедливость требует, чтобы я как сын Рибника, раз уж судьбе было угодно сделать меня грамотным, записал все, как было: пусть это станет известным далеко кругом.

Шпирак Луетич, богатый рибницкий крестьянин, овдовел в расцвете сил, но, будучи хорошим отцом, не захотел своим малым детям приводить мачеху. Детей было пятеро: Илия, Аница, Митар, Перо и Симо, которого еще в детстве прозвали «Болтуном», ибо там, где другой обошелся бы десятью словами, Симо требовалось сто. Шпирак был для них и отцом и матерью; все хвалили доброго крестьянина, особенно женщины прославляли его прекрасное сердце. Впрочем, Шпирак мог гордиться делом своих рук, потому что вряд ли какому родителю удавалось взрастить лучше цветы юности, а о большем согласии и любви, чем те, что царили в их доме, никто и мечтать не смел.

Едва Аница заневестилась, вокруг нее стали увиваться парни. Выбирала она недолго: пришелся ей по душе Радишич, бедный, одинокий парень, но такой же ладный, как и она.

Когда кто-то из приятелей упрекнул Шпирака за то, что тот дал согласие на замужество дочери, он, посмеиваясь, ответил:

– Эх, люди добрые, будто вы не знаете нашей старой поговорки: «Дорого ни злато, ни серебро, а что сердцу любо!» Что у меня было до женитьбы? А сейчас я разве с кем поменяюсь? И не возьми господь мою подругу прежде времени… впрочем, спасибо ему, что возместил потерю!.. Он знает, что делает! А что Анице следовало подождать, покуда женим Илию, чтоб не оставлять дом без женских рук, то… так могут говорить только по незнанию. По правде сказать, я еще прошлой осенью задумал его женить, уговаривал, да попусту. Не то что отказывается, но, чуть заведу разговор, он тотчас с глаз долой. Стало быть, никто еще не приглянулся, вот так-то! Опять же, вижу, Аница всем сердцем полюбила Джурицу Радишича, я и побоялся расстроить ее счастье. Пускай себе, думаю, идет замуж, может, хоть это заставит первенца привести ей замену! Должно быть, нынче осенью и приведет, – закончил Шпирак, потирая от удовольствия руки.

Однако осень миновала, а Илия не женился. Поначалу думали, что парню до женитьбы хочется погулять, но, когда прошли зима, весна и лето, а он не только никого не присмотрел, но даже и не желал слушать, когда кого-нибудь при нем поминали, все заподозрили, что тут дело нечисто.

«Помилуй бог, чтобы крестьянский парень чурался женок, да еще когда может выбирать! Такого до сих пор между нами еще не бывало!» – поговаривали рибничане.

Тем временем пронесся слух, будто цесарь задумал и в Далмации произвести рекрутский набор{20}, но женатых, даже годных брать не будут. Как только Илию не уговаривали, что только не делали!

– У вас полон дом мужиков и ни одной бабы! Стыдно, что за вами ходят соседки да служанки, да и, право же, невыгодно! Опять же нехорошо, если раньше тебя женится младший брат, люди смеяться станут. Брось дурить, Илия, обрадуй отца, себе же на благо, – советовали ему друзья.

А Илия знай твердит свое:

– Не хочу, брат, жениться! Пускай либо Митар, либо Перо, либо Симо женятся, а то и все трое разом, если им охота, а я не хочу.

– Но почему не хочешь? Какая такая причина? Уж не порченый ли ты… храни бог… как Мишко Куколь?

– Будь так, все бы знали, да и я бы не стыдился, ведь то, что от бога, не позор.

Так и отцу отвечал, а старик, бывало, вспылит и бросит:

– Ошибаешься! Лучше свой очаг разорить, чем древний обычай без нужды нарушить. А есть ли она, эта нужда? Открой, сынок, чего ты упрямишься, и, если и вправду есть у тебя причина, я отступлюсь.

Так говорил он в гневе, но, успокоившись, смягчался:

– Илия, свет моих очей, кормилец мой и моя замена! Ты здоров и пригож, как мало кто из твоих сверстников, мы можем постучаться в любую дверь, и нам охотно ее отворят. Есть и в нашем городе девушки, что вилы, и хорошего рода. Скажем, Вида Бучич, картинка, и только, а трудолюбива, как пчелка. Или Стоша Бркич, Мандица Лаурич, Стана Скочич, Тока Шупич – одна другой краше, одна другой прилежнее… Не хочешь из нашего города, поедем по ярмаркам. Съездим на успение в Скрадин, на рождество богородицы – в Дрниш, на святого Антония – в Книн, а на рождество Христово – в Врлику, поедем в Синь… Неужто так ни одна и не понравится!

Но нет! Не помогло и это.

Так прошла и еще одна осень после замужества Аницы. На те же доводы слышались те же ответы, а на них те же нарекания… в доме Луетича начался раздор.

* * *

Как раз в это время Луетичи купили в Крняичах – небольшом поселке в рибницком загорье – кусок пастбища. Поселок в десять домишек, жители его славят митров день – день своего покровителя – и, значит, принадлежат к одному роду. Но о них испокон веку идет дурная молва. Недаром погибло их в тюрьмах да под чужими заборами гораздо больше, чем у своего очага.

Луетичи принялись старательно обрабатывать землю. Было им, правда, не совсем удобно – далеко ходить, но лежала земля на южном склоне и могла бы вознаградить за труд, если приложить к ней руки. Илия, крепкий, как дуб, работал, расчищая новину, за двоих. К рождеству половину взрыхлили. После праздников Илия отправился заканчивать корчевку один, а отец с братьями взялись за другие дела. Работал он там недели две. Зарю встречал в Крняичах, а к ночи приходил домой.

Закончил Илия корчевку в субботу. После того как семья, молча поужинав, поднялась, чтобы разойтись на покой, неожиданно заговорил Илия:

– Погодите, хочу что-то вам сказать. Я… того… этого… хочу вам сказать. Я… вот… хочу жениться.

Словно услышав о каком-то чуде, домашние, разинув рты, в изумлении глядели на него, пока к старику не вернулся дар речи:

– Да порадует господь тебя, сынок, как ты меня нынче!

– В добрый час! – добавили братья.

Илия уставился в потолок и, заложив нога на ногу, продолжал:

– Ладно, ладно! Но ежели с вашей стороны будут нарекания…

– Не дай бог! – прервал его отец. – Не будет, сынок, точно! Зачем же? Раз тебе мила, мила и нам. Я уже много раз тебе твердил. Чья же это девушка?

– Крняичева, – нерешительно произнес Илия, пытливо и робко поглядывая на них.

А их как громом оглушило. Наконец Митар едва выдавил:

– Какого Крняича?

– Йовицы…

– Йовицы Подожмихвоста? – подхватил Болтун. – Неужто та самая Мария, которая…

– Замолчи! – крикнул, поднимаясь, Илия. – Его обзывай как хочешь, но, если что сболтнешь при мне о Марии, будешь каяться!.. Впрочем, наплевать мне, что вам это не по душе…

– Сядьте-ка! – промолвил отец. – Тихо, дети, помолчите, надеюсь, мне первому следует слово сказать! Почему это нам не по душе? Я поклялся, что не стану противиться, если ты выберешь даже безрукую или слепую! Эту… Йовицыну Марию, по правде говоря, я не знаю, но думаю, что у нее нет такого порока, из-за которого нам пришлось бы краснеть; что скажешь, Митар?

– Мне ее не в чем упрекнуть, разве только, чтоб была постатнее да повидней. Как ты, Перо?

– Я скажу, что человек красен не лицом, а разумом! Что мне за дело, какого она роста и обличья! Ему мила, значит, и нам мила, как отец уже сто раз говорил.

Болтун кусал губы, но, видя, что Илия отводит глаза, а отец подмигивает, понял, что все стараются сгладить первое впечатление, и в свою очередь поправился:

– Да ведь я давеча хотел только пошутить, что Мария похожа на свою тетку, которую выдали в Мокрое Поле и о которой болтают, будто она ведьма. Право же, ничего такого…

– Господи, вечно ты чудишь, как дитя неразумное, – прервал его отец. – Удивительное дело! А ты-то на кого похож, знаешь? Ну да ладно, оставим это. Йовица человек неплохой, хоть и нехорошего рода, но он среди своих точно белая ворона. Прозвали его «Подожмихвостом» за то, что он лучше уступит, чем станет заводить свару, за то, что не жаден, не нахал и не хвастун, как все его родичи. И прозвище Йовицы невинней, чем те, которыми они кичатся и которыми их окрестил народ: «Зазнайка», «Бахвал», «Человечишка», «Огрызок» и… и кто его знает как еще! С Йовицей я сойдусь, а с теми, покуда жив, не хочу иметь никакого дела. И этим все сказано. Итак, сынок, дай бог тебе счастья!

– Дай бог, в добрый час! – подхватили братья.

Илия вздохнул, лицо его просветлело, но он все еще смущенно сказал:

– Я… отец… так сказать… полагаю, лучше всего… мне сдается, конечно, воля твоя… но чтобы не очень откладывать…

– Хорошо, хорошо, теперь же все и уладим. Ты сговорился с девушкой? Ну и отлично, завтра же пойду сватать. Сразу, конечно… Да что же ты, милый, заспешил ложиться? Нет! Эту ночь нельзя не отметить! Болтун, налей-ка кувшин вина, хватим по маленькой за здоровье жениха. Быстро! Живо! Веселей, Болтунище! А вы, Митар с Перо, заводите песню. Ну, хотя бы эту – «О женитьбе Сибинянина Янко»! Ты, Митар, затягивай, а ты, Перо, подпевай! И – ха-ха! Где наше ружьечишко! – Шпирак схватил ружье, выскочил за дверь, вскинул и – бабах!

Выстрелы привлекли соседей. Всяк диву давался, узнав, какую девушку выбрал Илия, и думал про себя то же, что и домашние: «Здесь дело нечисто! Приворожила, не иначе!» – но ничего, кроме «дай бог счастья!» – сказано не было.

А Шпирак разошелся вовсю и потчевал гостей. Большой кувшин в добрую треть ведра то и дело наполнялся и выпивался один на двоих. Болтун клялся в своей здравице, что никто во всем Рибнике так не будет заботиться о снохе, как он. Перед рассветом хозяин заплетающимся языком произнес последнюю здравицу: «Илия, сы…сынок, буду бай-бай-бай… твое дитя через… годок!..»

Илия поднялся первым, когда солнце стояло уже высоко, и сел перед домом. За ним вышел отец и молча уселся рядом. У обоих шумело в голове. Немного погодя отец попросил воды умыться. Илия подал воду, потом побрил Шпирака, что делал обычно по воскресеньям. Шпирак оделся по-праздничному и молча пошел со двора, Илия, почесывая голову, двинулся следом за ним.

– Не тревожься, – сказал наконец Шпирак, – возвращайся и ступай с братьями в церковь, ежели не приду к полднику, ешьте без меня.

В ту самую минуту, как Шпирак поравнялся с церковью святого Спаса, ударили в колокола. Солнце пригревало с ясного голубого неба, тень от церкви разлилась по лужайке, и казалось, что на ней уже пробивается травка. В оливковой роще чирикали воробьи и посвистывали дрозды. Появились и пчелы, одна из них прожужжала у его уха. Старый миндаль за церковью зацвел. Право, если зажмуриться, можно подумать, пришла весна! А ведь середина зимы.

Шпирак зашевелил губами и, глядя на носки своих опанок, истово перекрестился. Потом нагнулся, чтобы поправить носок, – хоть это и не требовалось, потому что опанки были новые, – и двинулся дальше, то прибавляя, то убавляя шаг, часто озираясь по сторонам; наконец он миновал древнюю стену, что на краю Рибника, и под сенью миндалей завернул к…

О господи, возможно ли это! Шпирак входит в дом гадалки Иваны! Богобоязненный Шпирак, не разрешавший своим и заикаться о гадалках, сам идет на ворожбу!

Когда Луетич вошел в дом, Ивана, крупная сварливая женщина, которую боялся весь Рибник, расчесывала волосы. Невежа даже не поднялась на его приветствие, только покосилась на него и, укладывая свои уже поседелые косы, спросила: «Что новенького, деверь?»

Шпирак, заикаясь, объяснил причину своего прихода и в ответ услышал:

– Дело непростое, деверь. Пока не выложишь талер, и пальцем не шевельну, знаю вас, мужиков, отлично. Покуда не вытянете слово, ластитесь, а потом торгуетесь из-за каждой плеты!

Схватив талер, гадалка взялась за карты, перетасовала их, разложила на столе и принялась гадать.

– Да, так оно и есть, парень под ее дудку пляшет, она приворожила, но смотри, деверь, не вздумай расстраивать свадьбу, иначе сыну твоему крышка! Понял? Тебе же боком выйдет, потому женил бы ты его тогда на черной земле!.. В конце концов ежели и приворожила, то оттого, что любит, и будет он счастлив с ней до самой смерти. Здесь, деверь, грех невелик, ведь нынче парней иначе не заарканишь…

Когда Шпирак выскочил на улицу, в голове шумело еще больше. Он не заметил даже, как люди удивлялись, увидев, откуда он вышел.

Пришел он в себя уже близ Крняичей. И снова в ушах прозвучали слова: «В конце концов, она любит его, и будет он с ней счастлив!» – и это его немного утешило.

* * *

Марию привели в середине мясоеда. Илииных сватов было десять, невестиных пять и две пригожие подружки. Из церкви молодая шла последней с деверем Митаром: маленькая, едва ему по плечо, крутолобая, с острым подбородком, чуть взглянет своими черными глазами – точно ножом полоснет. Правда, волосы у нее были густые и черные, руки маленькие и белые, и вся она была ладная, и тем не менее эту пигалицу не взял бы и последний рибницкий наймит, разве что с богатым приданым. Женщины толпились на перекрестках, где должно было пройти свадебное шествие, чтобы забросать молодых миндалем и сладкими бобами, хотя, будь их воля, невесту они охотнее забросали бы камнями.

– Приворожила, не иначе, – громко восклицали девушки, – только в наказание и можно в нее влюбиться!

– Пожалуй, давненько не было такого красавца жениха и таких пригожих сватов при такой уродливой невесте! – добавляли молодицы.

Мария шла под одни и те же выкрики: «Проклятая ведьма!»

Из трубы дома Луетича валил густой дым. Во дворе жарили на вертелах баранов. На улице водили коло и пели песни:

 
Добро пожаловать, наша сношенька,
          Мироносица;
Ты с собою приносишь счастье всяко,
          Мироносица…
 

Одна из соседок на тот же голос ввернула:

 
На горе пожаловала сношенька наша,
          ведьма-пигалица…
 

Аница, которая вела коло, услыхав это, влепила ей пощечину. И если бы более благоразумные не замяли ссору, то как раз в тот миг, когда молодая переступала порог дома, разразился бы скандал. После этого свадебный пир ничем не омрачался до самой ночи. Шпирак снова заплетающимся языком провозглашал бесконечные здравицы. Болтун опять клялся почитать сноху – и вечер прошел шумно и весело, как это бывает в крестьянском доме на свадьбе.

Невестка оказалась работящей, опрятной, всегда ровной и покорной свекру и деверям. Это признавали все соседи, следившие за каждым ее шагом, и, что самое главное, то же подтверждали Шпирак, Митар и Перо. Не отрицал того и Болтун, но о невестке он высказывался неохотно и, если приходилось что говорить, обычно коротко бросал: «Да, неплохая!»

С тех пор как женился брат, Болтуна словно подменили. В досужие часы он шел к сестре, садился подле нее и часами задумчиво курил, не говоря ни слова, лишь изредка шутил с ее маленьким сыном. Аница диву давалась. Раньше, бывало, его ждешь не дождешься; не раз она укоряла брата, что не навещает ее, а теперь вот не отходит ни на шаг, но сидит какой-то скучный и хоть бы слово вымолвил, что с ним. Аница больше всего любила младшего брата, она его вынянчила, была ему не только сестрой, но и матерью. Наконец Болтун выложил все, что накопилось у него на душе.

– В нашем доме угнездилась лютая змея! Вот потому я…

– Ну, что ты, братец! – перебила его Аница. – Все вы ее хвалите…

– Да, да, старая песня: тихая, старательная, бережливая – то, се, а в общем ерунда…

– Как ерунда?..

– Ерунда, говорю тебе, потому что в доме неладно. Никто из нас не может выдержать ее взгляда; не можем разговаривать с тех пор, как она с нами; не можем дышать… Что-то непонятное творится, не знаю, как объяснить, словно дом стал тесным, закупорили его со всех сторон, и словно огонь под ним тлеет. С поля не тянет под родную кровлю, а как соберемся, только удивленно переглядываемся. Старик не жалуется, Митар молчит, Перо тоже ни слова, но у каждого на лице написано, что у него на сердце камень! Нет! Так долго не может продолжаться, – закончил Болтун, скрипнув зубами.

– Господь с тобой, Симо! А Илия?

– А Илия словно завороженный! Присох к ней душой. Если не занят, не отходит от ее юбки. Уставится в проклятые глазищи… не может насытиться их взглядом, от которого всякому другому бежать впору. Играет с ней, как с куклой, ласкает прямо на глазах старика, готов голову оторвать тому, кто скажет ей дурное слово, и во всем ей мирволит. Но скоро этому придет конец! – сказал Болтун и снова скрипнул зубами.

И с тех пор он перестал ходить к Анице.

В первый день масленой, около полуночи, Мария стонала во сне так громко, что разбудила всех домочадцев, кроме свекра и мужа. Болтун поднялся с постели и постучал кулаком в перегородку, крикнув:

– Да замолчи, чтоб у тебя язык отсох!

Мария села и залилась слезами. Митару стало ее жаль, и он спросил, не больна ли она. Невестка не ответила, но плакала до самого рассвета, пока все, кроме старика, не встали.

– Не знаю, что со мной, – прошептал Шпирак, – не могу даже пальцем шевельнуть, словно у меня кто-то, храни нас господь… всю силу высосал. Простудился, верно, ну вы, дети, ступайте, не теряйте времени, а я подойду, если смогу.

Братья отправились в Горное Поле окучивать виноград, нагрузив двух мулов мотыгами, провизией и ряднами с тем расчетом, чтобы там же заночевать. От Рибника до виноградников было более часу хорошего хода. Долго братья шли молча, наконец Митар решился и начал рассказывать Илии, как его молодка скулила без всякой к тому причины.

– Причину нетрудно угадать! – ответил молодожен. – Бесстыдник Болтун стучал и бранился, а женушка у меня – что красная девица, вот и расплакалась.

Привязавшись к его словам, Перо по-братски принялся подсмеиваться над Илией, что тот, как женился, стал жеманиться и строить из себя неженку.

– Остается только напялить шляпу, выучиться по-итальянски да извиваться перед ней, подобно какому расстриге! «Женушка – что красна девица!» А почему бы сразу не сказать: «Синьора! Бу джорно! Пуклименти!» Да еще вот этак поклониться!

Все, в том числе и Илия, прыснули со смеху. Теплая, братская любовь согрела их, как бывало, они развеселились, стали шутить друг над другом. Давно уже они так весело и дружно не брались за свою тяжкую работу.

После полдника, только они легли под оливами, прискакал на коне соседский паренек с криком:

– Бегите домой! Шпирак умирает…

– Что? Вот тебе и на! Он тебя послал? Разве ему хуже? – расспрашивали братья.

– Тетка меня послала и наказала не терять ни минуты!.. Поп уже отпустил ему грехи!..

Рассуждать не приходилось. Илия первым вскочил на мула, Митар на другого, Перо сел на лошадь, и они поскакали, поднимая пыль столбом. Болтун с соседским пареньком побежал за ними.

Застали они Шпирака со свечой в руке. Подле него стояли Мария, священник и соседи. Умирающий говорить не мог, но был еще в сознании. Он обвел их долгим взглядом и скончался…

– Конечно, человек может умереть мгновенно, но такого здоровяка, каким был Шпирак, казалось, могли сразить только пуля или нож! – произнес священник, крестясь.

– Мы любя звали его дедом, а ему недавно лишь перевалило за пятьдесят, – добавил один из соседей. – Ведь ни одного зуба плохого у него не найти, глаза, как у сокола, лицо всегда румяное. Да что говорить, копал наравне с сыновьями, запросто закидывал на мула ношу в пятьдесят ок, ходил без устали целый день – так сказать, мужчина был в полном соку, и вдруг, поди ты, – скончался!.. Господи, чего только не бывает на этом свете…

Сыновья, Аница и Мария окаменели, не зная, сон ли это или явь. Опамятовавшись, Мария, ударяя себя кулаками в голову, заголосила: «Горе мне, грешной!» Аница упала без чувств. Илия, Митар и Перо опустились перед покойником на колени. Болтун, подбоченясь, забегал по комнате и закричал:

– Эх, отец, бедный отец, вот как будешь ты нянчить внука!.. Стряслась лихая беда, ждал ты ее!.. Ах, если бы я знал!..

Люди бросились их утешать.

Убитая горем Аница все же сообразила, что может случиться еще большее несчастье, и повисла на шее у Болтуна. Джуро, ее муж, помог уговорить Болтуна уйти к ним, пока не утихнет первая боль.

Убрав, как положено, покойника, свои и чужие уселись вокруг него. Мария по-прежнему твердила те же три слова: «Горе мне, грешной!» Все знали, что Мария красноречивой не была, однако сейчас каждому показалось странным, что ее язык не пролепечет что-нибудь другое. А когда и крестьяне услыхали, как она прошлой ночью стонала, как сразу вслед за тем занемог свекор, они тотчас разгадали причину его смерти. Все строили догадки, от какой болезни умер Шпирак, но никто не решился высказать прямо то, в чем был убежден и что вертелось на кончике языка. Может, какая женщина и выболтала бы что-нибудь, не будь у нее перед глазами крепких кулаков Илии.

Бедняга Митар из кожи лез, чтобы отвлечь людей от страшной правды. Под конец он сказал:

– Ступайте, люди, что попусту воду в ступе толочь. На все божья воля – и в животе и в смерти!

Священник ночь напролет читал Евангелие. Болтун успокоился подле братьев. Аница тихонько причитала у изголовья покойного, Мария забилась в каморку…

Тяжко было Луетичам отправляться утром на работу, не слыша любимого голоса, который они привыкли слышать с тех пор, как себя помнили. Суровая правда забывалась лишь во сне, но тем ярче она вставала перед отдохнувшим мозгом и на голодный желудок. Каково было им днем, каково ночью, может знать только тот, кто пережил такое горе. Митар ободрял братьев:

– Будем работать и молить бога, чтобы не стряслась какая другая беда!

* * *

Но злой рок не дал им передышки.

На второй неделе великого поста пришли повестки всем парням рибницкой общины от двадцати до двадцати четырех лет с приказом собраться на площади. И Митар Луетич оказался среди них. Едва только молодые люди сошлись, их окружили со всех сторон солдаты, а судья с балкона суда прочел приказ цесаря о том, что и в Далмации производится рекрутский набор и он надеется, что далматинцы будут храбрецами, каковыми были испокон веку, и будут верны цесарю. После этого парней начали вызывать поименно и в чем мать родила взвешивать, измерять и почти всех забрали, объявив, что каждый обязан отслужить его величеству десять лет, и заставив принять присягу.

Отняли у Рибника его силу, его кормильцев!

В Рибнике траур, словно чума унесла самых лучших людей.

– Мы, далматинцы, испокон веков воины, а сейчас хотят, чтобы мы стали солдатами, – сетовали жители.

Однако это не помогло.

В воскресенье на крестопоклонной неделе, перед обедом, на берегу собрались почти все жители Рибника и окрестных сел, среди невероятного шума и гама отделили тех, которых определили «для царя», и посадили их на пароход.

Митар обнялся и расцеловался с Илией, Перо и Марией, потом отвел в сторону Болтуна и долго что-то ему толковал, размахивая руками; наконец они дважды облобызались, и, не оглядываясь, Митар взбежал по трапу…

* * *

Луетичи работали усерднее и дружнее прежнего, ища утешение в труде. Кто видел их за делом и не знал, какие раны они носят в сердце, мог им позавидовать. Только Илия очень уж побледнел. Сначала братья не обращали на это внимания, но, когда румянец так и не вернулся на его щеки, забеспокоились и начали уговаривать его полечиться. Но Илия и слушать не хотел. «Засорил желудок, и ничего больше». Он работал, надрывался, однако уже не мог скрыть, что день ото дня терял силы. Сначала он слегка покашливал, потом кашель усилился, и он стал харкать кровью. И однажды утром у его постели заметили лужицу крови. Испугавшись, он пообещал показаться врачу, но, когда тот явился, Илия повернулся к нему спиной, не сказал ни слова и не пожелал принять прописанное лекарство. Назавтра он поднялся и потащился на огород, где и свалился за работой; не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, он только дышал, как цыпленок, зажатый в руке. Снесли его домой. Пролежав два-три дня, он снова поднялся и пошел бродить по городку. Люди диву давались, глядя на живого мертвеца. Давно не видевшие и вовсе не узнавали его. Бедняга не раз слышал за спиной вопросы.

– Боже мой, неужто это Илия Луетич? Что с ним, с чего он так отощал?

Но молодожен упрямился и становился с каждым днем непокорней. Братья натерпелись от него всяких обид: кричит, бранится без всякого повода, за все выговаривает, требует особые кушанья, все не по нем, ничего не нравится. Аницу на глаза не пускает; одну Марию и слушает – больше, чем ребенок мать.

Так тянулось до вербного воскресенья, а там он уж и не вставал.

Умирая, он заклинал братьев позаботиться о вдове; пусть она, если снова не выйдет замуж, живет на его части. Илия повторил это много раз и для верности велел позвать нотариуса, чтобы тот записал его последнюю волю.

В страстной четверг, в пору, когда ночь разлучалась со днем, и Илия навсегда разлучился со своей Марией.

* * *

Кто может себе представить, что происходило в доме Луетичей!

Не нашлось ни одной живой души во всем Рибнике, которая не пожалела бы от всего сердца злосчастное семейство. Шутка ли сказать, за девять недель три покойника под одной крышей, потому что по тем временам солдат – это тот же покойник! Похоронить трех людей, и каких! Люди твердили в один голос: «Не божья это воля». Народу навалило полон дом, двор и сад – больше, чем было на свадьбе. Громко голосили бабы, и над всеми воплями поднимался голос Аницы.

Перед обедом явился священник и тут же принялся читать над покойником Евангелие, несмотря на усталость после длинной церковной службы. Обычая ради полагалось всем стихнуть; замолчала на мгновение и Аница, но сдержаться была не в силах, и скоро ее причитания начали перемежаться со словом божьим. Старый священник, обливаясь слезами, не переставал читать, и слова утешения мешались со словами разбитого сердца.

Вдова молчала, точно мертвая. Взлохмаченная, бледная, она забилась за дверь, не отрывая глаз от свечи над Илией.

Многие подумали, что она лишилась рассудка.

Когда священник дошел до седьмой главы от Матфея и прочел: «Ибо каким судом судите, таким будете судимы, и какою мерой мерите, такою и вам будут мерить», – Мария вскочила как безумная, словно ее подняла какая-то сила, и подбежала к покойнику с воплем:

– Горе мне, грешной!..

Аница отпрянула в сторону и, ударив себя в грудь, запричитала:

 
Горе нам, а не тебе!..
Ох, Илия, не ведал ты,
Что погубишь дом родимый,
Нам привел проклятую присуху!..
 

Молнией блеснул в руке Болтуна острый нож и вонзился Марии в грудь. Она, бездыханная, упала на мужа, а Болтуна тут же схватили, чтобы он не наложил на себя руки. (Потом по приговору суда его посадили на двенадцать лет в Истринскую тюрьму.)

А на заре первого дня пасхи, когда затрезвонили на Спасской церкви в колокола и народ запел: «Воскресение твое, Христе», – Перо Луетич одиноко сидел перед своим опустелым домом и горько плакал.

1888