Текст книги "Последние рыцари"

Автор книги: Симо Матавуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

– Прошу вас, синьор граф, больше никогда этого не делать! А сейчас слушайте: бе, а, ба, бе, о, бо…

– Что это с Попочкой, синьор мэтр? Чего он там вертится? Уж не вошь ли у него завелась под крылом? – прерывает его ребенок.

Луйо осторожно растягивает попугаю крыло и, выпучив глаза за зеленоватыми стеклами очков, начинает искать насекомых. Затем наступает очередь заняться канарейкой Мими и единственным дроздом Кико. А там синьора Гарофола принесет синьору мэтру рюмку ракии и поговорит с ним (Луйо всегда беседовал с ней стоя), тем урок и кончался.

Узнав, что Луйо тайком стал приносить птичек, которых Гарофола также украдкой прятала в старой башне, Девятый пришел в ярость.

– Ты, ослодер этакий, – остановил он учителя подле конторы, – чтобы твоей ноги тут не было! Я плачу тебе за учение сына, а ты забиваешь ему голову всякими глупостями!

– Пресветлый синьор граф, поверьте, что я не знаю…

– Что там «не знаю»! Вон наверху десяток птиц! А вчера вечером ребенок приставал ко мне, чтоб купили ему манков да птичьего клею, пойдет, дескать, на охоту! А? Разве это не твоя работа, ослодер несчастный!

– Не грешите, граф! – вмешалась Гарофола. – Не оскорбляйте невинного человека, во всем виновата я, ведь я сказала маленькому, что мы позволим ему охотиться, как только он выучит азбуку. Да и что, право, в этом плохого? Разве врач не сказал, что ребенку необходимы прогулки и чистый воздух, не так ли, господин?.. Ну, И-хан, хитрый черт, у тебя что, язык к горлу присох?

И-хан в поддержку Гарофоле мудро, издалека, завел разговор о здоровье маленького графа.

– Ладно, пусть будет так, но помните, что всему есть мера, корпо дела мадонна, господи прости! – закончил Девятый.

После этой небольшой истории молодой граф еще больше привязался к Луйо, а тот, чтобы угодить питомцу, научился на старости лет делать птичьи чучела, и древняя башня наполнилась и ими.

Однажды, в конце весны, в присутствии фра Винценто и всех домочадцев, Десятому был устроен экзамен. Настоятель и отец притворялись, будто не слышат, как мэтр подсказывал чуть не каждую букву. А когда юный граф прочел наизусть весь «Отче наш» и часть «Богородице, дево», Гарофола заплакала от умиления.

На другой день мальчика повели первый раз на охоту. Впереди шел мэтр и нес на жерди сыча; за ним следовал Девятый, ведя за руку сына; за ними – И-хан с двумя клетками с подсадными птицами и пучком прутьев под мышкой; а позади всех – крестьянский мальчик с корзиной съестных припасов на голове.

Птицеловы ушли далеко за город, на графские земли, где и проторчали чуть не до самого вечера, поймав двух дроздов.

С тех пор это повторялось дважды в неделю, с той лишь разницей, что Девятого и И-хана заменил некий Туклин, жилистый молодой человек, по профессии портной, работавший только тогда, когда ему угрожал голод, – страстный и искусный птицелов.

Частые прогулки на чистом воздухе благоприятно отразились на слабом здоровье юного графа, и эта поправка в глазах графа оправдывала изрядные расходы и вечную сутолоку в доме, который стал походить на Ноев ковчег. К концу осени вокруг Попочки, Мими и Кико собралась целая стая пернатых друзей. Сколько раз поначалу Девятый приходил в бешенство у себя в конторе:

– И-хан! Корпо дела мадонна, господи прости, выбрось их вон!

Но его тотчас укрощала умная Гарофола:

– Ежели хотите убить малыша, тогда пожалуйста, это же все равно что его зарезать!

Вот каким образом древняя башня превратилась в птичник.

Еще три года мэтр Луйо обучал юного графа, после чего его передали фра Винценто. Спустя немного времени старый мэтр отправился на тот свет. Фратер занимался с Десятым года три-четыре, но от случая к случаю, когда вздумается молодому человеку. Однако, по мере того как Десятый рос, он все ревностней ходил на охоту с не знающим устали Туклином.

Нам остается еще упомянуть, что на восемнадцатом году жизни Десятый тяжело заболел и в результате болезни лишился волос и зубов.

С тех пор во дворце М-вича никаких особенных изменений до того часа, когда мы оставили его обитателей за обедом, не произошло. Попка, Девятый, Гарофола, И-хан и Десятый многие годы дважды в день собирались в столовой и обменивались одними и теми же мыслями.

После обеда старик часа два почивал, а молодой граф с И-ханом и Гарофолой опять возились с птицами. Потом оба М-вича отправлялись в монастырь на вечерню. На утрени Десятый не ходил, и отец глядел на это сквозь пальцы, но пропускать вечерню он не смел. Из церкви они отправлялись вместе с настоятелем на прогулку тем же путем, что и до обеда, затем ужинали и укладывались спать.

Так протекала изо дня в день жизнь во дворце М-вичей, кроме тех случаев, когда граф Ила Десятый отправлялся на заре с верным Туклином на охоту.

IV

Прошло четырнадцать лет со дня смерти Ики Булиной. Ее маленькая хибарка поднялась, раздалась вширь и превратилась в красивый крестьянский двухэтажный дом с двумя рядами окон, крутой крышей, верандой и деревянной лестницей, которая вела на чистый огороженный дворик.

Начало осени, воскресный день после обеда…

На веранде сидят две женщины и трое детей. Обе молодые, статные, белокурые. Издали они похожи друг на друга, только у одной на голове черный платок. Но вблизи видно, что у той, в трауре, лицо в оспинках и, не будь их, она была бы красивее другой.

Женщины смотрели поверх соседних домов на главную улицу, кишевшую народом. Вдруг из-за угла на их узкой улочке появился солдат с палкой в руке. Он спросил о чем-то у мальчика, указывая палкой на Булинов дом, и направился прямо к нему. Прежде чем женщины успели обменяться мыслями, солдат вошел во двор.

– Бог в помощь! Это дом Булиных? Можно войти? Где они? – спросил солдат, поднимаясь по ступеням.

Женщина в белом платке встала со скамейки, а та, что сидела на пороге, закрыла лицо руками. Дети сгрудились у порога.

– Бог в помощь! Да, Булиных. А тебе кого надо? – сказала женщина в белом платке.

Солдат уселся на ее место, снял шайкачу[30]30
  Шапочка наподобие пилотки.


[Закрыть] и принялся утирать платком красное лицо и приглаживать пышные рыжие усы. Потом сунул платок под воротник, чтобы вытереть шею, и промолвил с расстановкой:

– Черт, ну и жарища! Значит, разбогатели, а? Где же они, где? Да, ведь сегодня воскресенье, верно, в корчме… Э, э, э! Дворец, настоящий дворец!

– Но скажите, прошу вас, кто вы? – спросила стоявшая позади него женщина. Голос ее немного дрожал.

– Я твой… по-моему, я прихожусь тебе деверем, знаешь Илию, того… должно быть, слышала.

Обе ахнули от удивления. Рябая тут же взяла себя в руки и поднялась.

– Здравствуйте!

– Ну, ну, а ты чья? – спросил Илия, вытаскивая из кармана патрон.

– Я Анна, вдова Периши.

– Что?.. Периша умер! – воскликнул солдат. На лице у него мелькнуло удивление и тотчас исчезло. Захватив пальцем немного помады из патрона, он помазал усы. – Черт! Значит, умер! А я и не знал! Так-то оно бывает, когда брат не думает о брате! Писал я несколько раз, но ни разу не ответили! – И приложился к фляге.

– Мы не получали писем! – сказала другая.

– Та-ак! Ну-ну, а ты жена Якова?

– Мария! Я тебя помню. Было мне лет десять, когда тебя… когда ты ушел в солдаты. Хорошо запомнила твое лицо, но теперь бы не узнала. Я дочь Марка Томича.

– Да ну? – удивился Илия, закуривая толстую цигарку. Потом, ткнув палкой в сторону малыша лет шести, спросил: – Мой племянник? До чего похож на покойного деда! Как тебя звать, а? Фу-у! Чего заревел, козленок! Подойди ты, девочка! И она хмурится! Дикари, как есть дикари. Гляди-ка, еще девочка! Чьи они?

– Все мои, – ответила Мария. – От покойного Периши не осталось детей.

– Оно и лучше. Зачем дети беднякам?

Мария вспыхнула и открыла было рот, чтобы ответить, но невестка прервала ее:

– Вот и братец!

По улице вслед за мальчиком, который указал дорогу Илии, валила толпа. От нее отделился высокий мужчина и зашагал быстрее. На нем был новый обшитый гайтаном гунь внакидку; сейчас, на быстром ходу, ему приходилось то и дело удерживать его движением плеч. Так обычно делают наши крестьяне, когда они чем-нибудь взволнованы.

– Черрт! Неужто Яков?

– Ахти! – всплеснула руками Мария, указывая на толпу. – Ахти! Как на потеху какую!

В толпу замешались даже женщины с малыми ребятами на руках.

– Черрт… Какие усищи, какие плечи! – крикнул Илия, шагнул навстречу брату и, схватив за плечи, поцеловал.

– Как ты? – едва вымолвил пораженный Яков.

– Хорошо, а ты! Черррт… настоящий гренадер! Обзавелся домом, кучей детей, похоронил брата, а я ничего и не знал. Ну, ну, ладно.

– Я… брат… я тебя никогда…

– Привет, земляки! – крикнул Илия заполнившей двор толпе.

– Здравствуй, Илия! С приездом! Ты, значит, живой! – закричали снизу.

– Я думал, что ты давно на том свете, и душу твою поминал, – произнес Яков.

– Ха-ха-ха! Вот здорово! Душу поминал! Ха-ха-ха!

– Покойный Шкулич, тот, что ушел с тобой, сказывал, когда вернулся, будто ты погиб в Италии, в каком-то бою, – продолжал Яков. – С тех пор все считали, что тебя нет в живых.

– Шкулич рассказывал! Значит, говорите, он окочурился!

– Истинная правда, как на духу, брат, хвалил тебя покойный Шкулич, – начал какой-то старичок, пуская дым из короткого чубука. – Что верно, то верно, брат, говорил, будто ты отличился в какой-то войне и якобы капитан…

– Я участвовал в двадцати пяти сражениях! – прервал его Илия, повернувшись спиной к своим, и, широко расставив руки, оперся на перила веранды. – В двадцати пяти, представляете? И чуть не в каждом втором бою бывал смертельно ранен! Подумаешь, проказа Шкулич им что-то наплел – слушайте его больше. Десять смертельных ран! Трудно поверить, но это так. Падаю, меня относят в лазарет, врач осматривает и говорит: «Тот!» – по-нашему значит: «Мертв!» Алзо[31]31
  Итак (нем.).


[Закрыть], десять раз врач сказал: «Инфантерист Илия Пулин тот!» Они так выговаривают: Илия Пулин! А я полежу месяц, другой, пока вытечет из меня отравленная кровь, и становлюсь еще крепче. Алзо, у меня срослись три перебитых кости: лопатка, ребро и голень. И голень, представляете? Врачи никогда такого не видали. Впрочем, по порядку. Каждый раз, как поправлюсь, начальники мне говорят: «Пулин, вы полючиль солотой медаль, сейчас мошете домой!» А я им: «Нет, господа! Илия Пулин остается! Илия Пулин настоящий далматинец! Пока война, буду воевать!» И так, милые мои, вот этот рыцарь перенес двадцать боев и восемь смертельных ранений! – закончил Илия, ударив себя в грудь, и снова поднес к губам флягу.

– Убавил на две раны, – бросил кто-то под приглушенный смех.

– Прошу вас, братья, оставьте нас, впереди много времени, наслушаетесь еще! – прервал их Яков с горькой усмешкой. – А вы две чего стоите? Ты, Мария, ужин думаешь готовить, а? Так-то ты моего брата встречаешь! Пойдем, Илия, в дом!

Женщины ушли и увели с собой детей.

– Должно быть, и цесарь слыхал о твоих подвигах? – завел опять старичок с трубкой в зубах, когда все двинулись к выходу.

– Кто? Цесарь? – подхватил Илия, закручивая ус. – Дай бог ему здоровья, я сам с цесарем разговаривал, вот как сейчас с тобой, в добрый час будь сказано! Приехал он в Венецию, стал делать смотр войскам и вдруг как крикнет с лошади: «Кто тут Илия Пулин?» Я из строя на три шага вперед и кричу: «Здесь ваш верный солдат!» Цесарь поглядел мне прямо в глаза, отъехал малость – и на меня, да как хватит что есть силы рукой по плечу, да как гаркнет: «Бра-во, далматинец, бррра-во! Будь у меня десять полков таких солдат, я завоевал бы второе королевство!.. Очень жаль, очень жаль, очень жаль (так три раза и повторил), что ты на плохом счету, не то тотчас назначил бы тебя главнокомандующим. А так, ступай-ка домой, я дам тебе хорошую службу, чтобы жил ты в достатке до самой смерти. А пока вот тебе сто дукатов…»

– Такую уймищу денег отвалил! – простодушно воскликнула какая-то женщина, баюкая ребенка на руках.

– Погоди, не перебивай! Офицеры, окружавшие цесаря, попадали на колени. «Пресветлый государь, – сказал старший, – молю тебя, прости Илии его вину, пусть останется с нами наш ратный товарищ, наша гордость. Потому в конце концов вина его не так уж велика! Сущие пустяки! Повздорил и в запальчивости зарубил двоих-троих, уж больно горяч этот солдат! А это простительно рыцарю, который выдержал тридцать сражений и получил пятнадцать тяжких ран…

– Теперь набавил! – заметил кто-то внизу.

– Что ты там бормочешь, парень! Держи язык за зубами перед старшим!.. Ну, цесарь засмеялся и взялся было за пояс, чтобы снять свою саблю и навесить ее мне, – цесарь поступает так раз в жизни, когда хочет отличить высочайшей наградой. Но я остановил его:

– Не надо, пресветлый государь! Великое тебе спасибо! Мне самому захотелось покоя! – Тут поднялся галдеж: просьбы, крики и, ей-богу, даже угрозы, но я настоял на своем, взял сто дукатов, простился с друзьями, приоделся и к своей графине…

– Эхма! – прокатилось по двору.

Яков плюнул и вошел в комнату.

– Не обращай внимания на мелюзгу, Илия! – сказал старичок. – Кто рос со скотиной, господских дел не понимает.

– Конечно! – с серьезным видом поддакнул другой. – А кто эта графиня? Жена твоя, что ли?

– Ради бога, уйдите! – крикнула с порога Мария.

Из комнаты донесся какой-то топот, детский визг и приглушенный голос вдовы, словно она о чем-то спорила с деверем.

– Погодите, еще несколько слов! – заорал вдребезги пьяный Илия, оторвавшись от фляги и переведя дух. – Кто она, спрашиваешь? Самая красивая и богатая вдова в Венеции, вот кто! Графиня Вивалди…

Яков с позеленевшим лицом выскочил и кинулся по лестнице вниз, гости поспешили со двора.

Снохи ввели деверя в комнату и усадили за накрытый стол.

– Ну и враль! – сказал старичок, когда Яков затворил за ними ворота. – Нисколько не изменился!

– Что и говорить, врет, как нанятый, но занятно – всю ночь бы его слушал! – заметил кто-то.

Все поддержали его и договорились угостить Илию на следующий день, тем более что завтра праздник и в корчме соберется большая компания.

Яков слышал из-за ограды весь разговор. Толпа разошлась, а он долго еще уныло стоял там, сердце его болезненно сжималось, и наконец он заплакал, как ребенок. Потом зашел под веранду, промыл глаза водою из ведра, утерся рукавом и поднялся в дом.

Илия храпел вовсю, уронив голову на край стола.

Не говоря ни слова, Яков подхватил брата под мышки, женщины взяли за ноги, и они перенесли его на стоявшую в углу кровать.

Верх дома не был разгорожен, и вдоль стен одной просторной комнаты стояло несколько кроватей. Брат стянул с Илии сапожищи, расстегнул ему мундир, вернулся к столу и, облокотившись, закрыл лицо руками. Мария и Анна тоже сели за стол, ожидая, когда хозяин нарежет на куски уже остывшую жареную говядину.

– Яков, не убивайся! – сказала жена. – Начинай-ка! – и пододвинула к нему блюдо, но в тот же миг слезы брызнули у нее из глаз.

Яков выругался, вскочил, быстро сбросил с себя одежду, распоясался, разулся – все это с такой поспешностью, словно собирался прыгнуть в воду, и бросился на постель.

Женщины долго шептались за столом и потом тоже улеглись.

На заре в городе зазвонили колокола, возвещая «осеннее рождество», как кое-где в Приморье называют праздник всех святых.

Яков был православным, однако из любви к своей Марии по большим католическим праздникам не работал. В то утро под звон колоколов супруги, заранее сговорившись, надели рабочее платье, оставили дом и ребят на попечение Анны, спустились в хлев и погнали своего мула в поле – шли они туда не работать, а без помех поговорить.

День выдался теплый, совсем весенний, такие бывают в эту пору года только в Приморье.

Дети играли во дворе, Анна задумчиво сидела на веранде и ждала пробуждения деверя, чтобы подать ему умыться; перед ней стоял кувшин с водой.

Скрип дворовой калитки вывел ее из задумчивости. Вошел стражник, коротыш с саблей, бившей его по пяткам.

– Доброе утро! Мне сказали, что это дом Булина. Здесь солдат Илия Булин?

Илия выбежал на порог.

– Кто меня спрашивает? В чем дело?

– Приказано тебе явиться после обеда к секретарю общины. Хоть сегодня и праздник, но…

Поток воды прервал дальнейшие объяснения стражника: Илия вылил ему на голову кувшин с водой.

Маленький стражник, призывая небесные силы, выхватил саблю и побежал вверх по лестнице, но, увидав, что волосатые мускулистые руки Илии держат наготове стул, отступил с угрозами.

Илия не спросил ни о брате, ни о его жене, ни о чем бы то ни было, но, собравшись уходить, обратился к вдове:

– Че-ерррт! У вас тут по утрам не пьют кофе, а я привык. Не найдется ли у тебя… того… бановац? Не хочется менять полсотни.

– Угадал, братец, не найдется! Нам самим на белую плету поглядеть охота, а тебе все равно бумажку менять, ежели…

– Вишь ты, какая плутовка! Да не хмурься, я отдам, голубушка! Сама знаешь, что отдам в десять раз больше. Получишь зараз столько, сколько не приносит тебе за полгода эта трещотка! – И он указал палкой на ткацкий станок.

Вдова развязала дрожащими руками узелок, в котором, к великому сожалению, оказались только плеты, и протянула ему одну монету.

Илия гордо зашагал к кафану. А оттуда с сигарой в зубах двинулся по оживленным улицам родного города людей поглядеть и себя показать. Больше всего попадалось ему по дороге богомольцев, преимущественно молоденьких женщин. При встрече с ними он приосанивался и подкручивал ус. Заглянув в две-три церкви, он зашел наконец в городскую управу, где чиновник проверил его воинскую книжку и затем отчитал как следует за крещение стражника.

У городских ворот собралось множество крестьян, и среди них несколько человек, которые видели его накануне. Все разом закричали:

– Здорово, Илия!.. Привет синьору Илии!.. Здравия желаем, рыцарь!

– Здравствуйте, земляки! – ответил солдат, протягивая каждому два пальца.

Особенно уговаривать Илию зайти с ними в корчму не пришлось. Поначалу поднесли ему ракии. Когда у него в глазу заблестела слезинка, все наперебой принялись предлагать ему чего-нибудь поесть. Илия окинул их взглядом, полным сожаления, и отмахнулся:

– Ну чем можете вы меня угостить? Мне осточертели перепелки да куропатки в Венеции! Все как-то в последнее время приелось, кроме одной рыбы, но такой здесь нету… А впрочем, вот что мне пришло в голову! Ей-богу! Попробовать, что ли, немного жареной баранины с вертела, по-нашенски! Черрт ему в душу! Скажи мне кто об этом месяц тому назад!.. Впрочем, опять же кто к чему привык…

– Черт ему в душу, хозяин, принеси этому человеку кусок баранины и вина подай! – крикнул кто-то.

Пока Илия ел баранину, сначала не торопясь, по-барски, манерничая, а потом с громким чавканьем, молодые передали старшим все, что рассказывал накануне Илия, и после того, как чаша обошла круг несколько раз, все навалились на Илию с просьбой продолжить свой рассказ.

– Значит, ты, Илия, женился в Венеции! – завел один. – Как же ее звали, эту вдовушку-графиню?

– Какую вдовушку! Разве Илия возьмет вдову! – перебил его другой.

– Девушку, парень, истинную вилу! – подмигнул ему Илия. – Графиня, молоденькая, едва минуло восемнадцать. Влюбилась понаслышке, ведь газеты без умолку обо мне трубили, а такие невесты ищут людей известных. Я нарочно оттягивал, зная, что этим еще больше завлекаю женщину, потом посватался, и через две недели мы повенчались.

Было у нас десять мраморных дворцов. В одном обедали, в другом ужинали, в третьем принимали друзей и веселились, в четвертом ночевали, в пятом… впрочем, вам этого не понять. Пять остальных я отдал внаем вельможам, за что и получал более трехсот дукатов в день дохода. Но, клянусь богом, ни один из них не задерживался у меня в кармане до вечера! У жены было свое состояние. Спро́сите, куда уходило такое богатство? Слушайте! Утром везут меня на прогулку в собственной гондоле из чистого золота двадцать четыре гребца. Где ни проплываю, встречают меня музыканты, плясуны, плясуньи, беднота и дети с криком: «Вива эл конте Пулин!»[32]32
  Да здравствует граф Пулин! (итал.)


[Закрыть] – а я так пригоршнями и сыплю. За обед ни разу не садились без двух десятков избранных гостей. После обеда усядусь в большой кафане, что перед святым Марко, вокруг меня соберутся адмиралы, генералы, графы знатные и незнатные, и я всех угощаю. Но больше всего уходило у меня денег по вечерам, в четвертом дворце. Однажды, застав друзей за игрой, я крикнул с порога: «Банк!» Один вельможа шепнул мне: «Не надо, ваша светлость, в банке пятьдесят тысяч талеров!» – «Пустяки, говорю, граф Пулин от своего слова не отрекается! Сдайте карты!» Тот сдал, и я выиграл. И все отдал тому молодому человеку. Значит, мало того, что тратил без оглядки, но и мотал напропалую. Вся Венеция диву давалась…

– Я тоже, убей меня бог, диву даюсь тем, кто тебя слушает! – прервал его какой-то старик и вышел.

Илия, нисколько не смутившись, презрительно поглядел вслед старику, а собравшиеся захлопали в ладоши. Со всех сторон загорланили:

– Ну и дальше что? Родила тебе графиня сына? Или кто-нибудь ее отбил? Уж не ограбили ли тебя венецианцы?

Пока со всех сторон сыпались вопросы, Илия тянул из кувшина вино, с трудом переводя дух.

– И в самом деле, кто бы поверил, если бы не граф Илия М-вич, – вставил какой-то балагур. – В прошлом году, возвратясь из Венеции, он рассказывал, как один наш далматинец женился там на богатой. Забыл, говорит, как его звать, но сумасброд, быстро все растранжирит…

– Он это сказал! Этот процентщик? – крикнул Илия. – Такова, значит, его благодарность за то, что гостил у меня три дня и что занял у меня немалые деньги… Но я сведу с ним счеты, как только…

– Ладно, брат, не уклоняйся в сторону, кончай, что начал!

– Тянулось все это около года. Вижу, не жить мне больше, дело идет о моей голове, и решил я собрать как можно больше драгоценностей и бежать, но меня опередили. Как-то ночью, только я разделся, слышу шаги в галерее, вбегает дворецкий: «Беги, господин, погибель!» – и скрылся. Взял я пистолет в левую руку, в правую – саблю и стал наверху лестницы. Снизу прет человек пятьдесят. Я давай стрелять; думаю, уложил не менее четырех, а они с криком: «Морте далмата!»[33]33
  «Смерть далматинцу!» (итал.)


[Закрыть] – всей оравой на меня. Ничего не оставалось, как из комнаты в комнату, да из окна скок! На счастье, бухнулся в море, а упади на мостовую – костей не собрал бы. Вылез мокрый, как мышь, тычусь по улицам туда-сюда, пока не наткнулся на большую казарму. Здесь все по порядку рассказал солдатам, те уж собрались выступать, чтобы отомстить за меня, да командир остановил, наш человек, кажись из Баната. Отвел он меня в сторонку и говорит: «Образумься, друг мой! В этом деле вся знать замешана, и кто знает… кто знает, кто еще! У них сотни способов убить тебя из-за угла – неужто такому человеку вот этак погибать? Езжай лучше в Далмацию да переоденься на всякий случай простым солдатом. А я обо всем доложу цесарю!» Послушался я его. И сейчас, как видите, делу еще не конец.

– Эх, а мне так просто жалко, что ты спустил итальянцам! – заметил кто-то.

Илия погрозил кулаком и рявкнул:

– Не меньше сотни раз показывал я макаронникам, кто я таков, придет время – разделаюсь, да еще как! Не учите меня, дети!

Илия долго еще бахвалился и уже в сумерках, пошатываясь, явился к брату на ночлег.

По городу и окраинам пошли разговоры о чудном солдате, и те, которые его не видели, с нетерпением ждали воскресенья.

Если никто не приглашал Илию, он сидел дома, довольствуясь черствым хлебом и сушеным инжиром – обычной пищей приморских крестьян, да вымогал у снох какую-нибудь малость, пугая тем, что начнет тяжбу за свой пай. Яков понимал, что рано или поздно дело дойдет до этого и придется выделить бродяге долю отцовского наследства, поэтому он всячески избегал каких бы то ни было столкновений.

Однако произошло нечто такое, что на известное время освободило Якова от сидевшего у него на шее брата.

Как-то в начале мясоеда, в воскресенье, перед кафаной на берегу моря множество крестьян грелось на зимнем солнышке. Подошел Илия, мрачнее тучи, в платье покойного Периши. Солдата уже перестали угощать, и он все чаще попрошайничал. Но в такой радостный день, когда люди расположены побалагурить, ему заказали в складчину выпивку. И вот мало-помалу разыгралась его буйная фантазия, и он пошел чесать, как обычно.

– Ну, сейчас поглядим, можно ли тебе верить, – перебил кто-то. – Помнишь, ты нам рассказывал, будто принимал в своем венецианском дворце графа Илию М-вича?

– Ну конечно. Проказа чертова, процентщик, людоед…

– Тсс! Не бранись! С тех пор, как приехал, ты ему не давал о себе знать?

– Нет, но сегодня, пожалуй, зайду.

– А ну-ка погляди, кто там идет с фратером?

Илия, выпятив грудь, направился навстречу друзьям, которые, по обыкновению, не спеша прогуливались, размахивая руками. Один из крестьян побежал за Илией и вернул его.

– Негоже останавливать человека на улице, пойдем-ка лучше к его дому!

Толпа повалила вдоль берега, свернула на улицу святого Франциска и, встретив И-хана на его обычной предобеденной прогулке, двинулась к аптеке «У спасителя».

По мере приближения Девятого с сыном и настоятелем толпа редела и жалась в сторону.

Илия щелкнул каблуками, коснулся двумя пальцами шайкачи и выпалил:

– Честь имею, Илия Булин, он же граф Пулин, ваш знакомый по Венеции.

– Что? Что? Ты кто такой? Чего надо?.. – спросил Девятый, отступая на шаг.

Фратер разинул рот, Десятый пустился наутек, досужие бездельники высыпали из аптеки, прохожие стали останавливаться.

– Чего надо? – снова заорал граф.

Солдат закивал головой и протянул руку, чтобы похлопать графа по плечу, но старик поднял палку.

– Прочь, пьяная скотина, не то раскрою голову.

– А, такова, значит, благодарность за мои хлеб-соль, за мое угощение?..

– Ах ты мошенник! Ты меня угощал? Погоди же!.. Стой! – заорал граф. Его палка замелькала в воздухе; Илия увертывался и так и этак, пока подбежавший сзади И-хан не дал ему подножку и он не свалился. Всеобщий громовой хохот сопровождал падение рыцаря, но он длился всего один миг, потому что, падая, Илия выдернул из рук графа палку, вскочил и – раз, раз, раз И-хана по груди, по животу, по спине… Слуга, испуская вопли, дважды перекувырнулся и бросился бежать. Тогда Илия принялся за графа и ему отвесил с десяток ударов, избегая бить по голове. Наконец прибежали полицейские и с трудом разняли тезок.

Девятому и его слуге пришлось провести несколько дней в постели, а рыцарю – шесть месяцев в тюрьме.

После выхода из тюрьмы добрые люди помогли ему отделиться от брата: в счет своей доли Илия получил около трехсот талеров.

Пьянки с бесконечными россказнями тянулись до глубокой осени, пока не иссякли деньги. С тех пор Илию терзали муки мученические – как наполнить желудок, и он надоедал церкви, соседям, прохожим, а больше всего брату. Трактирщики впускали его только в том случае, если он с порога показывал деньги. Мирные горожане, завидя Илию, сворачивали с дороги. Босяки и детвора осыпали его насмешками, а он стал, упаси бог, сама злоба.

V

Каждую весну Ила Девятый отправлялся на целый месяц отдыхать в Венецию. Несмотря на это, контора по-прежнему открывалась на заре; как и прежде, собирались в ней островитяне, хоть и в меньшем числе; граф Славо каждое утро в тот же час гордо следовал мимо дворца; настоятель, совершая прогулку с одним из молодых фратеров, дважды в день останавливался перед дворцом и разговаривал с И-ханом. И если бы еще молодой граф с синьорой Гарофолой жили по-прежнему, можно было бы сказать, что порядок в доме почти не нарушался, но в отсутствие старика молодой граф с утра уходил на охоту, а Гарофола до полдня валялась в постели.

Один-единственный раз Десятый поехал с отцом и то чуть не расхворался в городе дожей от тоски по своим птицам…

Итак, весна в полном разгаре. Алеет заря.

Илия Булин проснулся на каменной скамье возле городских ворот как раз в ту минуту, когда мимо него прошли молодой граф и Туклин. К немалому удивлению птицеловов, Илия пропустил их без напутствия. Кратчайшее из них звучало бы примерно так:

– Сладко ли спали-ночевали, два г. . .нка! На охоту, а? Окаянное отродье, отец бедняков обирает, а ты птицу ловишь! А тот голодранец уже и нос кверху, как стал подбирать твои крохи! Где же И-хан, мой старый знакомый? Погодите, расплачусь я с вами: и с И-ханом, и с тем старым козлом, и с вами; представится еще случай, в душу вам черт!

Обычно Илия провожал их подобными словами, но в это утро он молча двинулся за ними.

Миновав пригород, Туклин поставил на землю две клетки с приманными птицами, оперся на шест с филином, как на боевое копье, и строго спросил:

– А ты чего, Илия, за нами увязался?

– Так захотелось!

– И-и-и-и чего же ты хочешь? – заикаясь, пролепетал граф из-за спины Туклина.

– И-и-и-и-ду путем-дорогой воль-воль-воль-ной, – затянул Илия, подражая пению птицы.

– Поворачивай назад! – заревел Туклин, хватаясь за пояс.

Илия расставил широко ноги.

– О, о! Экий ты чудной, расстрига! Что это у тебя за поясом, болезный? Ну-ка, вытаскивай!

Позади заревели мулы: к ним приближались крестьяне, спешившие пораньше начать работу.

Десятый и его помощник дружно загорланили: над ними, мол, среди бела дня чинят насилие.

– Иду по дороге. И это они называют насилием!

– Ступай себе, но не за нами! – крикнул Туклин.

– Ты что задумал, кровопивец? – с грозным видом крикнул какой-то парень.

– Нет у меня никакого злого умысла, брат, ей-богу, нет! Хочу только поучиться птиц ловить, надо же и мне хоть чем-нибудь заняться. Неужто они имеют право запрещать мне идти за ними?

– Нет, конечно! – сказали крестьяне в один голос.

– Ну, а если уж это так не нравится синьору графу, тогда… что ж, тогда пусть сунет руку в карман и подаст что-нибудь.

– Подай ему, граф, и черт с ним! – сказал тот же парень.

– Подай! Подай! – загалдели и другие.

– Нет, нет, гроша ломаного не давайте! – крикнул Туклин. – Пойдемте, мы еще посмотрим!

Птицеловы двинулись дальше, а Илия зашагал рядом, в ногу с ними, покрикивая: «Айнц! Цвай!» Туклин остановился. Десятый, умоляюще сложив руки, стал просить провожатого не затевать ссоры, крестьяне громко засмеялись.

– Не отвяжешься от него без откупа, граф!

Десятый вытащил кошелек. Булин снял шапку.

– Братья, – сказал он, – вам известно, что я поклялся кровью отомстить их дому, и вы знаете, что есть за что. Но раз уж я приму из его рук подарок, тогда, значит, мир между нами навеки. Правильно говорю? Отныне я за них в огонь и в воду, черррт!.. А-а-а-а, граф, вы даете мне бановац?! Мне – бановац?.. Нет, клянусь, меньше талера я не возьму! Чтобы я простил вас за бановац!

– Брось, Илия, не отдавать же тебе весь кошелек.

Граф добавил еще одну монетку, но, убедившись, что этим не откупишься, бросил сразу пять.

– Ну, а сейчас поцелуйтесь, как полагается при заключении мира! – крикнул кто-то.