Текст книги "Янтарная ночь"

Автор книги: Сильви Жермен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Улица Сен-Дени, великий коронационный путь, по которому короли и королевы при восшествии на престол въезжали некогда в свой город, направляясь на торжественный молебен к Божьей Матери. Улица Сен-Дени, великий погребальный путь, по которому государи, когда завершалось их царствование и пресекалась жизнь, с великой пышностью отбывали из своего города и от своего народа, возвращаясь в базилику,[12]12
  Базилика Сен-Дени (ныне в черте Парижа) – традиционное место захоронения королей Франции.


[Закрыть] дабы упокоить там свои останки и продолжить в камне королевское предание. Улица Сен-Дени, последняя остановка осужденных по дороге к Монфоконской виселице, где они принимали, прежде чем повиснуть над городом, три куска хлеба и кружку вина из голых рук Божих Дочерей, монашек, поющих чистыми голосами покаянные псалмы. Улица Сен-Дени, открывающая вечером свои приютские двери бездомным, которые приходили сюда в поисках сна за два су, пристраивая «у Фрадена» свои пустые от усталости и голода головы на веревках, протянутых от стены к стене за нехваткой постелей для их убогих костяков. Улица Сен-Дени, ужасное чрево, скрывающее в своих невероятных вертепах племя оборванных теней – попрошаек, бродяг, жуликов, воров любого пошиба, умельцев выводить на сцену свою абсолютную нищету в немыслимом театре ужаса, чтобы через жалость и милосердие извлечь из нее выгоду.

Улица Сен-Дени, носящая имя одного из юродивых, который подобрал свою голову с земли, куда она скатилась, отрубленная ударом секиры, чтобы омыть ее в воде источника. Улица Сен-Дени – место, которое, задолго до того, как получило имя, задолго до того, как тут появился город, даже задолго до того, как тут появились люди и история, видела вереницы фантастических слонов, идущих к Сене на водопой.

Янтарная Ночь – Огненный Ветер шел, покачиваясь, по улице Сен-Дени под блестящим взглядом публичных девок. Целый строй взглядов, блестящих от туши и неона, направленных на проходящего мужчину. Но он замечал лишь их колени, округлость всех этих голых коленей, вылощенных дождем, слегка согнутых под грузом тел, уставших выставлять себя напоказ. Улица Сен-Дени, длинная дорога, обсаженная круглыми гладкими коленями, словно бульвар платанами.

В конце концов они добрались до Восточного вокзала. «Ишь ты! – воскликнул Янтарная Ночь. – Вернулись к исходной точке!» – «А не сесть ли нам на поезд, все равно какой?» – предложил его спутник. «Ни в коем случае. Не желаю вновь уезжать туда, откуда приехал. С южного или западного вокзала еще куда ни шло. Но не с восточного. Ни за что!» – «Тут нет ни южного, ни западного вокзала, – поправил его спутник. – У них другие названия, но забыл, какие». Они прошли через здание и вышли на пустынный перрон. Дошли до конца платформы и постояли там какое-то время лицом к рельсам, убегающим в ночь. Ничего не произошло, город, казалось, растворился в дожде и черноте, всякое движение остановилось. Они стояли в конце перрона, как на оконечности мола, затерявшегося среди моря, забытого кораблями. «Пошли спать», – сказал Янтарная Ночь. Он не держался на ногах, чувствовал, что еще немного, и рухнет замертво. Они вернулись на вокзал, легли на скамьях в зале ожидания и заснули в мертвенно-бледном свете и гуле ожидания, которое их не касалось.

В этом свете он и проснулся. Почувствовал себя еще более чужим, еще более потерянным, чем накануне, сойдя с поезда. Ужасно болела голова, казалось, что челюсть и волосы стали железными.

Его спутник исчез. Янтарной Ночи было трудно прийти в себя, вспомнить точно события минувшего вечера. В голове остался лишь припев: «Что осталось от нашей любви?» Он встал, вышел из зала ожидания. Внезапно остановился. «Но ведь я даже не знаю, как его зовут!» Он испытал огромную горечь при этой мысли. Стало быть, он больше не увидит своего спутника на один вечер, этого молодого белокурого человека с очень прямыми, все время падавшими на глаза волосами, который говорил без умолку – пылко и велеречиво. Разглагольствовал обо всем том, о чем Янтарная Ночь, однако, и слышать не хотел, – о войне, о памяти, о вере, о политических пристрастиях, – хотя все время слушал, противореча лишь для того, чтобы еще больше раззадорить собеседника. На самом-то деле он слушал скорее голос, нежели слова, – ритм, тон, интонации. Война, история, вера, политика, все это оставалось ему совершенно чуждым, лишенным смысла и интереса. То, к чему он пробудился впервые, было просто дружеское чувство. Чувство еще сырое, лишенное гибкости и тонкости, от которого он ощущал себя немного сбитым с толку, не в своей тарелке, словно надел новехонький, жесткий и хрустящий костюм. Чувство, которое, впрочем, он даже не осознавал.

Он сел в метро, вернулся в общежитие. Явился как раз в то время, когда другие вставали. Стоя перед дверью своей комнаты и зевая так, что глаза наполнялись слезами, он рылся в карманах пальто в поисках ключей и тут извлек клочок картона, оторванный от пачки сигарет «Житан». Перед его глазами, увлажненными слезами и затуманенными усталостью, на синем фоне извивался маленький черный силуэт танцовщицы. Забавы ради он повертел картонку в руках, чтобы танцовщица закружилась еще сильнее, и нечаянно перевернул ее. На обороте было нацарапано имя и номер телефона: Жасмен Дедув, OUR-59-03. Янтарная Ночь открыл, наконец, свою дверь и, не раздеваясь, бросился на кровать. Прежде чем провалиться в сон, он сказал себе: «Сегодня же позвоню ему». И тотчас заснул.

Первое время в Париже Янтарная Ночь – Огненный Ветер часто и усердно виделся с Жасменом Дедувом. В эту новую дружбу он вложил такую же страсть, какую прежде вкладывал лишь в свою любовь к сестре. Они встречались в кафе, в кино, в парках или библиотеках. Жасмен Дедув был на несколько лет старше. В то время он готовил диплом на магистерскую степень по литературе, посвященный Виктору Сегалену.[13]13
  Сегален, Виктор (1878–1919) – французский писатель, автор романов, действие которых разворачивается в странах Востока, в частности в Китае.


[Закрыть] Что касается Янтарной Ночи, то он записался на первый курс философии в Сорбонне. Его по-прежнему не интересовали ни бедствия войн, ни исторические мемуары, ни религиозные вопросы, ни политические проблемы, но это не вредило его близости с другом, с которым он был схож манерой мыслить, чувствовать, общаться с реальностью.

Реальность. Они брали ее как сырье, как камень, чтобы обтесывать и высекать, как глину, чтобы мять и лепить, как тело, чтобы привести в движение на сцене, – театр и танец и песнь вперемешку. Реальность была для них бесконечным приглашением к мечте и вымыслу, постоянным подстрекательством к приключению, желанию, путешествию. Ибо оба они беспрестанно путешествовали, сидя за столиками бистро или на скамейках парков и набережных. Это были невероятные путешествия по стране реальности, по разным областям времени, и каждый прокладывал там свой собственный путь.

Но путь одного, как бы глубоко ни погружался он в толщу вымысла и магического глагола поэзии, никогда не отдалялся от настоящего, тогда как дорога другого петляла по прихоти самой причудливой географии, как можно дальше от людей и деяний своего времени. Жасмен гнался за проглядывавшей сквозь реальность экзотикой, которую чувствовали, превознося и восхищаясь, Сегален или Сен-Жон Перс,[14]14
  Сен-Жон Перс (наст, имя – Алекси Леже, 1887–1975) – французский поэт.


[Закрыть] лишь ради того, чтобы лучше уловить присутствие человека в необъятности вещей и времени, и вновь поставить его во главе настоящего, со знанием самых темных водоворотов мира и истории, и особенно – бесконечной странности человеческой души. Он вслушивался в поэтическое слово, чтобы почувствовать в нем, как глухой ритм безостановочно идущей истории бьется сквозь песнь мира, и подогнать, таким образом, эту песнь по мерке человека. Он требовал от слов серьезности, принципиальности и точности, чтобы в весомости языка можно было выделить вес самого времени, накапливающийся век за веком, вес человека и его души. Он умел во всякий миг помнить о человеке, о его хрупкости, безумии и достоинстве, слитых воедино. От поэтических трудов он ждал лишь того, что сказал об этом один из поэтов: «Хватит поэту быть нечистой совестью своего времени».

Эту нечистую совесть своего времени, своего народа он носил в себе не как простой упрек или смутное и жалкое чувство вины, но как требование откровенности. Для него слово было не проповедью, но постоянным обращением к другим, призывом к вниманию, ясности мысли и доброте. Годы его отрочества прошли в гуле и грохоте алжирской войны; он вырос средь этого гула, страдал от всего этого насилия, как с той, так и с другой стороны, – страдал от ослепления и ненависти, в которых закоснели сердца стольких его соотечественников. Он сознавал себя слишком причастным к истории своего народа, чтобы не почувствовать боли и стыда за него, но главное, он чувствовал себя слишком солидарным с людьми – со всеми людьми, кому, как и ему, в равной мере по всему свету, выпало испытание и таинство присутствия в этом мире, – чтобы не испытывать гнева, боли и сострадания, когда они подвергаются насилию и несправедливости. Жасмен Дедув в полной мере общался с реальностью и ее фантастической подоплекой – вымыслом, лишь при посредстве этого слова, обращенного человеком к человеку. Реальность для него была в дружбе, человек – в братстве.

Янтарная Ночь – Огненный Ветер не столько соприкасался с реальностью, сколько пытался найти для себя в самой ее толще пути бегства, чтобы устремиться по ним к более пространным областям. Бежать до потери дыхания к пока еще вольным областям, свободным от любой формы зависимости, к диким областям на границе человеческого. Как олень трется своими рогами о стволы деревьев, так и он терся своим сердцем о любую мечту, любое желание, о любую чрезмерность. Своим ущербным сердцем, где крик его матери застыл черным тернием, раздирая его детство и раня в самое живое его доверие к людям – отвращая его от сородичей, от истории и от Бога. Своим страдающим сердцем, в которое прочно вросло имя его сестры.

Вскоре Янтарная Ночь – Огненный Ветер забросил просторные амфитеатры и лекционные залы университета, предпочитая слоняться в других местах. Он часто наведывался в большую оранжерею сада Жюссьё, любил замыкаться в тяжелой, одуряющей испарине цветов и растений. Он мог оставаться там часами, упиваясь их запахами, красками и формами. Формами часто утрированными, порой лишенными изящества, но всегда прекрасными. Прекрасными крикливой красотой, как эти гигантские орхидеи с мясистыми, словно собачьи языки, лепестками – лиловатыми, пурпурными и оранжевыми. Цветы со слишком накрашенными губами, цветы с пунцовыми ртами, цветы с языками, как у шлюх, цветы с фантастическими половыми органами. Он погружался в жаркую духоту оранжереи, словно в плоть огромной, тучной женщины с влажным от сна, изможденным наслаждением лоном. Выходя из этого растительного вертепа наружу, на свежий воздух, он чувствовал, как у него кружится голова, был измучен и упоен желанием. Он ходил в зоопарке, но не затем, чтобы смотреть, как звери кружат в своих убогих закутах, а чтобы поймать в их сощуренных от скуки глазах отблеск более глубокого, более древнего взгляда, а на захиревших от неподвижности спинах и боках – трепет, предшествующий мощному прыжку.

Были вокзалы, просторные залы ожидания. Он бывал там довольно часто, и это никогда ему не надоедало, потому что он любил выслеживать в толпе всякую шушеру – карманников, разорителей заблудившихся деревенского вида девиц, подпольных торговцев билетами на транспорт, наркоторговцев, зазывал, что заманивают простаков в гостиницы низкого пошиба или подпольные бордели. Он изучал их уловки и ухищрения с тем же отстраненным любопытством, которое вкладывал в наблюдения за пассажирами или носильщиками, снующими в поисках чаевых. Впрочем, они все были в поиске – в поиске часа, в поиске кого-то другого. В поиске благоприятного мгновения, чтобы сесть в поезд, чтобы встретить ожидаемого родственника или друга, чтобы обокрасть прохожего или надуть простофилю. Животный поиск кого-то другого, беспокойный поиск часа. Часа, осыпающегося секунда за секундой с циферблатов гигантских часов, словно для того, чтобы нагляднее показать неумолимую коррозию времени.

Были также ипподромы, рынки, стадионы, аэропорты, большие магазины, бассейны. Его тянуло в места, где собиралась толпа. Ему надо было затеряться в любом скопище, чтобы отстраниться от него, вновь обрести себя в нелюдимом и надменном одиночестве. Он целыми днями шлялся по всем этим местам давки, суеты и анонимности. Ему было необходимо, чтобы все вокруг двигалось, говорило и толкалось. Ему требовалось постоянное присутствие человечьего духа, чтобы выследить в нем смутный запах зверя, затаившегося в каждом – запах безумия, ярости и желания, которым так неуютно под городской одеждой. Иногда ему даже случалось заходить в большие больницы: Св. Людовика, Труссо, Ларибуазьер, Кошен, Питье, Сальпетриер, Отель-Дьё, Дьяконесс, Некер или Нотр-Дам-де-Бон-Секур – по их коридорам влачил он свою безмерную тягу к человеческому безумию, словно помоечный кот, что бродит среди выпотрошенных мусорных бачков на заднем дворе. Через открытые двери он видел больных, лежащих на своих койках. Ему были чужды их страдания, их беда, их ужас. Он видел лишь ущербные тела, тела побежденных, еще борющихся худо-бедно, чтобы вырваться из объятий смерти.

Именно это он и выслеживал – эту магию разложения и распада, это осуществляющееся таинство умирания в еще живой плоти. Черное деяние,[15]15
  Алхимический термин, одна из трех ступеней (черная, красная и белая) на пути к философскому камню.


[Закрыть] трансмутирующее кровь в грязь, кожу в рог, сердце в мозоль, присутствие в отсутствие. Черное деяние, за которым не следовало никакого белого деяния, но которое разрушало материю, расшатывало органы и члены, пожирало лица, чтобы последовательно обратить их в ничто. Но от этого обращения в ничто, при котором он присутствовал, он переходил к красному деянию, ибо там он также обретал себя, не только в одиночестве и гордыне, но в полноте своего присутствия в мире, в силе своей молодости и во всем блеске своего желания. Покидая длинные больничные лабиринты, с их пожухлой от запаха эфира и фенола белизной, он отправлялся шагать по улицам, дышать воздухом города, словно морским ветром.

В течение первого года жизнь Янтарной Ночи – Огненного Ветра была прежде всего ходьбой. Долгими прогулками среди камней, сквозь толпу, запахи, звуки. Прогулками, во время которых он умножал силу всех своих чувств. У него всегда были наготове сотни глаз, ушей, ноздрей, пальцев, чтобы в любое мгновение уловить вкус вещей, существ. Часто эти хождения завершались встречей с Жасменом – единственным, кто выделялся из толпы, имел лицо и имя в этом городе. Единственным другом, его двойником, его обратной стороной. И где-то вдалеке, за всеми этими камнями улиц, мостов, домов, там, на другом конце страны, была Баладина.

Его сестра была где-то там, но это «где-то» обратилось в «нигде». Он больше не видел ее и увидит нескоро. Он не хотел возвращаться в Черноземье. Больше, чем когда-либо, он желал разрыва со своей родней. Оставалась только сестра – его мечта, его желание. Он беспрестанно писал ей письма, которые никогда не отправлял. Он хорошо знал, что ребенок их не прочтет. У той, кому он писал, не могло быть адреса, она жила нигде. Обитала в его грезах. Он писал ей, чтобы разорвать пространство их разлуки, проложить путь через эту пустыню. Писал, преследуя, черным по белому, бесконечную боль своего невозможного желания и волшебное наслаждение им.

Так он ощущал и город: как огромное безумное письмо, адресованное никому, всем, отсутствию. К кому обращались все эти гигантские рекламные щиты, щеголяющие самыми крикливыми и броскими красками, и эти газетные киоски, сплошь в заголовках и фотографиях, которые меняются каждый день, если не к торопливым и рассеянным прохожим? А те, что царапают свои мысли на стенах – лозунги, стишки, критику или требования, и те, что пишут о своей нищете мелом на тротуарах, сидя на корточках и попрошайничая на уровне колен, к кому все они, в конечном счете, обращаются, если не к камню, к асфальту? Битум, камень, цемент – вещества твердые и непрозрачные, закопченные дымом, разъеденные голубиным пометом и собачьей мочой, усеянные плевками, окурками, пятнами масла и бензина.

А все эти таблички на зданиях рядом с входными дверями, указывающие, что «здесь, в такую – то эпоху» жил, творил или скончался такой-то музыкант, такой-то писатель или художник, такой или сякой великий человек, упомянутый в «Ларуссе», – кому подавали они знак, о чем? А все эти памятные доски, развешанные почти повсюду на стенах домов и общественных зданий, напоминающие имя и возраст тех, что были расстреляны оккупантами, – к кому они обращались, если не к заблудшей, уже отвернувшейся от прошлого памяти? Ибо город, подобно кладбищу, был покрыт эпитафиями, знаками и датами – словами, начертанными на отсутствии, обреченными на забвение.

Те, кто создал какое-нибудь произведение, те, кто отдал свою жизнь – там, в таком-то точно указанном пункте города, – уж точно не были там, и уже не будут никогда. Ни там, ни где-либо. Они исчезли, были уже не от мира сего. Вот что говорили таблички: здесь-не-живет, здесь-не-покоится такой-то, который, однако, существовал и любил. Здесь-Ничего. Все эти таблички отмечали лишь давно исчезнувшие с тех пор точки соприкосновения пространства и времени. Отмечали пунктиром лишь пронзительность времени, разрывающего пространство. Эти таблички были всего лишь белыми рубцами, оставленными временем на пространстве, рубцами на камне, откуда навсегда отхлынула и иссякла кровь упомянутых людей. Жасмен всегда читал эти надписи, когда они ему попадалась; читал вслух эти имена. Чтобы вырвать их из немоты стен, из глухоты камня и мрамора. Из камня ископаемой истории, из мрамора забвения и безмолвия. Как-то раз он остановился посреди улицы, удержал Янтарную Ночь за руку указал на одну из таких табличек. «Гляди, – сказал он ему, – видишь это имя? Кому до него есть дело? Время от времени, по большим государственным праздникам здесь вянут муниципальные букетики. А меня холод пробирает от таких имен. Вот этот был изрешечен пулями декабрьским утром сорок третьего. Ему было семнадцать лет. Но его юность ничего не значила для тех, кто вскинул ружье и выстрелил в упор». – «Быть может, его юность и для него самого ничего не значила, – добавил Янтарная Ночь. «Да, быть может, но это далеко не одно и то же. И к тому же, на него, быть может, донесли, как и на стольких других. Выдали соседи, консьержка или даже кто-то из близких. Какая разница, все вороны меж собой схожи. А в те времена воронья было гораздо больше, чем сейчас говорят, ведь насколько легче донести исподтишка, чем открыто в этом признаться. Они каркали потихоньку, в тени, сочиняли свои доносы тайком – из выгоды, из зависти, из страха или мести, а то и просто ради удовольствия. Писали врагу; они, оккупированные, писали своим оккупантам, совершенно добровольно потворствуя ненависти и разрушению, что царили вокруг. Писали смерти, чтобы та, не дай Бог, не сидела без дела. Но, усердно переписываясь со смертью, сами оставались в непроглядной тени. От начала и до конца сохранили свою чудовищную анонимность. Ты только представь, если бы вдруг стали известны имена всего воронья, всех предателей и убийц, чтобы можно было вывесить их на стенах вместо имен тех, чьи подвиги прославляют или кому воздают почести за храбрость – всегда с запозданием – тогда, наверное, и города бы не хватило, чтобы все их назвать. Но эти имена История замалчивает. История не знает, как они пишутся, как произносятся». – «Пожалуй, – только и ответил Янтарная Ночь. – Если забивать город бляшками с именами всех дураков и мерзавцев, то они превратятся в склеротические. Город поразит жуткий склероз. Ни одной свободной стены не останется».

Янтарная Ночь – Огненный Ветер шагал по городу, как по колдовской книге, исполненной неистовства и дивного забвения. Он не имел памяти, не верил в ответственность, плевал на историю и ничуть не любил людей.

Не любил людей. Человеческое существо лишь интриговало его. Он видел в человеке животное, только наполовину оторвавшееся от своей изначальной животности, наполовину вылезшее из земли и грязи. Животное, ставшее в результате этой незавершенной мутации монстром – с акульим брюхом, с магическим половым органом-тотемом, с непредсказуемым, то нежным, то жестоким сердцем единорога, и причудливо вытянутой к безднам неба шеей.

Именно эта неудавшаяся мутация и завораживала его. От какого же темного совокупления произошел этот странный отпрыск – человек? Был ли он следствием блуда между скотами и богами, или между богами и стихиями? Или же возник в результате таинственной и варварской любовной борьбы, вдруг вспыхнувшей в недрах самой ночи?

Человеческое существо было всего лишь натеком в пещерах ночи, злокачественной опухолью, возникшей и разросшейся в пустоте.

Вначале была Тьма, и эта Тьма заключала в хаосе своей черной утробы Горнюю Ночь и Дольний Мрак. Одно разорвало другое, осеменило своим желанием, яростью и криком.

Вначале была Тьма. Она никогда не начиналась, и начиналась постоянно – до бесконечности. В конце будет Тьма. Конец, который здесь всегда, во веки веков.

В ту пору Янтарная Ночь – Огненный Ветер страстно увлекся античными мифами, повествующими о рождении, жизни и битвах богов, а также пространными эпическими сказаниями о приключениях людей-героев. «Теогонию» Гесиода он предпочитал Библии, а Гомера – любой книге по истории. Лютые битвы титанов, циклопов, гекатонхейров, эринний и гигантов воодушевляли его гораздо больше, чем исход из Египта или войны, затевавшиеся разными народами на протяжении веков. Это предпочтение простиралось вплоть до последнерожденного из титанов, Хроноса, но с воцарением Зевса, учредившего правление Олимпийцев, в котором уже проявились некоторые зачатки противных ему порядка и ясности, интерес его пропадал.

Хронос же был Бунтарь, Обманщик, Буян. Тот, кто оскопил своего слишком властного отца кремневым серпом, потом запихал своих братьев обратно в кромешную утробу матери. Тот, кто совокупился со своей сестрой Реей, а шестерых зачатых от него детей пожрал.

Рея – он был очарован этим звучным именем, твердил его порой в часы долгих прогулок, словно заклинание. Время истории и вправду было очень таинственным, как говорил Жасмен; но для Жасмена это означало, что ответственность каждого оказывалась непомерной, ибо, по его словам, «эта ответственность столь велика, что всех нас связывает друг с другом, и не только в настоящем, но также в прошлом и будущем. Мы современники и наших предков, и самых отдаленных потомков». Янтарная же Ночь чувствовал себя современником лишь титанов.

Он повесил на стене своей комнаты репродукцию картины Гойи – огромный, уродливый Хронос, выступая из полутьмы, раздирает тело одного из своих детей. Это одеревенелое тело, схваченное плотоядным отцом, завораживало его; безглавое, с наполовину оторванными руками, но с еще целыми ягодицами, бедрами и ногами, которые, казалось, принадлежали кому-то живому. Ягодицы округлые, чуть полноватые, окутанные тенью, занимали центр полотна. Женские ягодицы. Янтарная Ночь решил, что они принадлежат Деметре, будущей матери Персефоны, царицы Ада и повелительницы мертвых.

Рея, сестра, познанная и оплодотворенная братом. Деметра, дочь, пожранная отцом. Нагая дочь, вздымающая огрызок одной из своих прекрасных рук, словно факел, прямо к зияющей пасти отца – отца с вытаращенными глазами и гривой, подобной потоку белых языков пламени. Вечерами он подолгу созерцал этот чудовищно прекрасный образ, ночами грезил об этом теле – женском теле с отгрызенными руками, с округлыми ягодицами – полушариями нежной глины, бесконечно разминаемой его желанием. Рея, Деметра, Полина, Баладина – эти лица и имена смешивались в его грезах. Себе он виделся Хроносом, низвергающим своего брата Жан-Батиста в огромное гулкое чрево, похожее на лиловый, покрытый язвами барабан; виделся себе Хроносом, рвущим зубами на куски тело Полины, своей матери-предательницы, откусывающим ей голову, плечи, груди. Виделся себе Хроносом, отсекающим член своего собаки-отца, Без-ума-от-Нее. Виделся себе Хроносом, обрушивающимся на легкое тело Баладины, впиваясь руками в ее ягодицы, укореняясь в ней членом.

Нет, не о себе он грезил, и даже не сам он грезил, это плоть грезила в нем, терзаясь нестерпимым желанием.

Но вскоре он сбежал из своей комнаты, забыл этот образ. Он перестал ночевать дома с того дня, как узнал Нелли. Она стала его первой любовницей. Ей было двадцать лет, круглым счетом, таким же круглым, как и ее восхитительные ягодицы. Лицо у нее было скорее некрасиво; столкнувшись с ней на улице, он бы не обратил на нее внимания. Однако повстречал он ее именно на улице, но со спины. Он заметил эти ягодицы, поскольку она шла впереди. В тот день на ней была очень узкая, облегающая юбка из атласистой фиолетовой ткани, открывавшая ноги чуть выше колен. Он шел за ней всю дорогу, припав глазами к этим литым ягодицам, завороженный их ритмичным колыханием и неуловимой игрой света на атласистой ткани. В конце концов он заговорил с ней – в магазинчике грампластинок на авеню Терн, куда она зашла. Подошел, очень мягко взял из ее рук пластинку, которую она только что достала из ячейки, заплатил за нее к кассе и вручил ей. «Я бы охотно ее послушал, – сказал он с обаятельной улыбкой, – но у меня нет проигрывателя». Сочиненный на ходу сценарий, в котором простодушия было не меньше, чем блефа, сработал. Польщенная девица в знак благодарности предложила послушать пластинку у нее. Меньше, чем через час, Янтарная Ночь – Огненный Ветер потерял девственность под аккомпанемент «Фантазий» Шумана, которые девица взяла по совершеннейшему недоразумению, войдя в магазин за последним альбомом Элвиса Пресли.

Их связь длилась около года. Он никогда не был влюблен в нее. Днем каждый уходил по своим делам: она – на работу, он – шататься по городу. Он никогда не задавал ей вопросов, не интересовался ее внешней жизнью. О себе самом, о своем прошлом, о своих занятиях он лгал – из игры, из безразличия. Лгал обо всем, кроме своих чувств – «Я не люблю тебя, Нелли, ты же знаешь, я люблю только твой зад. Он мне ужасно нравится». Он говорил это безо всякого цинизма, даже мило, и каждый раз заключал свое признание в нелюбви обаятельной улыбкой. Она никогда не отвечала на эти грубые признания. Впрочем, она ничего и не просила и, казалось, ничего не ждала от него. Брала ровно столько, сколько он мог дать ей, – его сияющую юностью улыбку и его желание. Но порой в ее глазах проскальзывало странное выражение, вдруг омраченное сомнением и тоской. Он никогда не замечал этих взглядов, никогда даже по-настоящему не приглядывался к ее глазам. Ему было достаточно ее ягодиц, ляжек, бедер Деметры – девы, проглоченной Хроносом, поглощенной этим огромным и черным зевом безумия. Он любил брать ее сзади, держась за ее бедра, прижиматься животом к ягодицам с нежной, теплой кожей, утопая в слепом наслаждении. Тогда он вновь обретал на миг ту смутную, восторженную и всесильную радость, которую испытывал ребенком в сумрачных логовищах, где царил мятежным и одиноким Принцем.

Он бросил ее, как только она навязала ему свое лицо, свой взгляд, свое существо. Это было летним вечером, в дождь. В один из тех грозовых ливней, которые за несколько секунд промывают небо, улицы, деревья, и тотчас уходят, оставив повсюду яркий льдистый свет, подобный блеску голубовато-серого атласа. Когда дождь прекратился, Нелли распахнула окно и склонилась над струящейся улицей, чтобы вдохнуть наконец-то посвежевшего воздуха, затем повернулась к Янтарной Ночи – Огненному Ветру и, прикрыв глаза руками, вдруг спросила игриво: «А какого цвета мои глаза? Хоть это ты знаешь?» Нет, он не знал. Не смог бы даже сказать, светлые они у нее или темные. Он промолчал. Она упрямо ждала, прикрывшись ладонями. В конце концов он брякнул наугад: «Карие». Она убрала руки с лица, на котором вдруг появилось очень суровое, почти яростное выражение. Глаза, смотревшие на него в упор, были в точности того же цвета, что и небо, по которому недавно прошел ливень. Цвета кровельного шифера. Можно было подумать, что она оторвала два маленьких кусочка неба меж крыш и приложила к глазам. Он почувствовал смущение, стало как-то не по себе. Он видел ее впервые. У нее было напряженное лицо, с легкой припухлостью на губах и веках, словно она вот-вот закричит или заплачет. Он решительно не находил слов, чтобы преодолеть это внезапно обрушившееся на них молчание. Закравшееся в него чувство замешательства вдруг обернулось приступом гнева. Все произошло помимо его рассудка и воли – этот неприкрытый, пронзительный взгляд, брошенный ему прямо в лицо, был словно пощечина; этот голубой взгляд, неожиданно брошенный ему прямо в сердце, был словно вызов, словно упрек, – и во всем его теле вскипела ярость, ненависть вдруг обожгла ему нервы. Чего она хотела, чего ждала от него? Благодарности, извинений, признания в любви? Пусть катится к черту, да! Желая затронуть в нем человеческое, она угодила в самую темную, звериную суть и разбудила в его одичалом – больше чем когда-либо – сердце неистовую злобу. Его охватило жгучее желание отхлестать ее по лицу, сорвать ей лицо, словно кусок обоев со стены, растворить голубизну ее глаз в кислоте. Задушить, обезглавить. Вышвырнуть голову в окно. Вцепиться зубами, искромсать – голову, плечи, руки. Оставить только ляжки, гладкие ягодицы, полные бедра, круглые колени, горячее лоно. Чтобы окончательно превратить ее в то, чем она всегда была, – в прекрасное безглавое тело, отданное безумию его желания, – в зад Деметры.

Она сама разрушила чары, вновь раскрыв рот. «Поиграли и хватит, – сказала она просто, спокойным тоном, но очень глухо. – Убирайся отсюда, сейчас же! Не хочу больше тебя видеть. Никогда. Хватит мне быть твоей куклой». Он ответил всего лишь: «Ладно. Ухожу. Это и вправду самое лучшее, потому что ты меня достала. От идиотской голубизны твоих гляделок у меня всякое желание к твоей заднице пропало!» Он собрал вещи и направился к двери, больше не обращая на нее внимания. Когда он подошел к двери, Нелли вдруг набросилась на него и изо всей силы расцарапала ему лицо. «Подлец! Подлец!» Она даже не кричала, а шипела, словно разъяренная кошка. Он схватил ее за волосы и, грубо запрокинув ей голову назад, укусил до крови в ямку на шее. Крики тотчас же пресеклись, она схватилась руками за горло. Закачалась, теряя дыхание. Но неистовство, прорвавшееся наружу, когда она впилась своими острыми ногтями ему в лицо, не опало. Прислонившись к двери, с расцарапанным лицом, он уставился на нее. Она держалась за горло, хрипя и согнувшись от боли. Он чувствовал, как кровь из царапин стекает по его лицу до самого рта. Он облизал губы. Ему показалось, что у крови привкус железа, камня. Пресный и одновременно острый. Небо за окном потемнело, день клонился к вечеру. Его лицо пылало. Рот все наполнялся влагой, краснотой, голодом. Его лицо было словно огненный камень, язык становился языком пламени. Жидкого и безумного пламени. Он надвинулся на Нелли, хлестнул ее по лицу три раза, наотмашь, ударил коленом в живот. Она упала.