Текст книги "Янтарная ночь"

Автор книги: Сильви Жермен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Никез любил Розу-Элоизу, и его любовь к ней открылась в том, что он возжелал ее. Он оставил молодую женщину, к которой несколько лет ходил в Монлеруа. Он не мог снести близости с другим женским телом, нежели тело Розы-Элоизы, притом что еще ни разу не коснулся его, и даже не видел. Это и только это тело он желал – тело женщины старше него на десять с лишним лет, замкнувшейся в молчании под плачем своих волос.

Ибо он желал его до наваждения. Была ли ее кожа под рубашкой такой же белой, как ткань простыней, а рунцо, прикрывающее лоно, таким же пурпурным, как ее волосы? Только ее и никакую другую женщину он желал. Но в этом желании он не мог признаться словами, так что выразил его жестами. Выразил очень медленно, постепенно, обиняками незавершенных жестов, пока она не заметила зов его желания и не ответила на него.

И Никез открыл наконец наготу Розы-Элоизы. Познал ее тело – ее белоснежную кожу, ее пурпурное лоно. Ритуал их жестов стал ритуалом тел. Они любили друг друга каждую ночь напролет. Погружались друг в друга, словно пловцы, ныряющие в водную глубь. Занимались любовью на полу, в столь полном молчании, что слышался лишь глухой гул крови, текущей в их сердцах и членах.

Янтарная Ночь смотрел, как занимается вечер. Его последний вечер в Черноземье, последняя ночь в комнате его детства, его отрочества. Птицы умолкли наконец, только дождь продолжал в одиночестве свое монотонное постукивание. Его мысль была пуста, лишь время от времени в ней всплывали имя, лицо и голос Баладины. Баладины, его сестры, его ревнивой любви. «В твоем имени есть слово бал, – частенько говорил он ей. – Твое имя открывается, словно бал. Чудный бал, где кружится один лишь ветер». Яростный ветер его желания, ибо на этом балу он хотел быть единственным танцором, единственным кавалером своей младшей сестры, о которой грезил уже как о возлюбленной. «Но уезжая, – говорил он себе, сжимая кулаки на коленях, – не потеряю ли я ее?»

Он встал наконец и начал раздеваться посреди комнаты.

Тут-то она и появилась вновь. Опустилась на оконную закраину. Резким ударом клюва выбила квадратик стекла и влетела в комнату. Пол усыпало стеклянными осколками и дождем. Птица бросилась прямо на него, наполовину раздетого, и вцепилась ему в затылок. Янтарная Ночь потерял равновесие и упал на колени. Но не закричал, не испугался. Он сразу понял, что это она – птица из полотна и металла, которую несколько лет назад ветер вырвал из его рук и умчал с облаками. Она вернулась, его стальная галка, его серебряный жаворонок. Его воздушный змей, улетевший, чтобы проклевать небо и добраться до этого ничтожества – Бога.

Она вернулась, птица его гнева.

Птица стала бить своими крыльями по вискам Янтарной Ночи, потом разжала свою хватку и села перед ним на полу. Наконец-то Янтарная Ночь рассмотрел ее. Перья на крыльях и спине были разрисованы зелено-фиолетовыми с кроваво-красной обводкой глазками; голову, грудку и брюшко покрывали тонкие золотые и серебряные чешуйки. Очень широкий и длинный хвост раскрывался веером цвета слоновой кости.

Птица взлетела, слегка взмахнув крыльями, и вцепилась когтями в глаза Янтарной Ночи, который упал на спину, стукнувшись головой об пол. Цветные круги завертелись под его веками, стиснутыми лапами птицы. Круги превратились в светящиеся волны, потом брызнули цветы, разворачивая свои лепестки, словно венчики кристаллов в калейдоскопе. Цветы увяли, исчезли в пространной, зеленоватой, шарообразной ночи, и откуда-то вынырнули и закружились вихрем мириады крошечных белых рыбок, ощетинившихся шипами. Потом и они исчезли в полиловевшей ночи. Тогда появились неведомые ему знаки, наполовину цифры, наполовину буквы, они двигались вперед толчками, словно морские коньки. Эти двойственные знаки не позволяли прочесть себя, выписываясь быстрыми, вихрящимися вспышками. И они шуршали под веками, словно бумага, которую мнут. В зажмуренных глазах Янтарной Ночи силилась написаться какая-то книга, какая-то повесть поспешно и беспорядочно собирала свои слова. Но ночь опять унесла все, поглотила книгу, размыла знаки. Белая, пылеобразная ночь. Янтарная Ночь глубоко заснул. И видел сны.

Два больших коня, один гнедой, другой белый, рысят перед ним, запряженные в двуколку, где полулежит он сам, укрытый одеялами и шкурьем. Ему видны только огромные, лоснящиеся от мороза конские крупы и слегка покачивающиеся шеи. Насквозь пронизанные инеем гривы почти неподвижны. Окружающая местность чрезвычайно плоска. Заснеженная равнина простирается, насколько хватает глаз. Равнина, поглощенная вдалеке темными лесами.

Лошади бегут вдоль леса. Но это не деревья, а громадные аналои из черного с рыжеватыми отблесками дерева. Лес аналоев. Он замечает по пути, что все аналои украшены птицами с широко расправленными крыльями, которые поддерживают пюпитры для певчих.

Вдруг он видит, что перед ним уже не две рысящие лошади, а две идущие женщины. Обе нагие. Их волосы похожи на конские гривы, встопорщенные инеем. Они шагают медленно. Вожжи, которые он держит в руках, перекинуты через их плечи. Они слегка наклоняются при ходьбе, таща двуколку. Ступают равномерно, и при каждом шаге покачивают в такт бедрами. Плавное колыхание их ягодиц убаюкивает его, усыпляет. Он засыпает, и в своем сне видит сон.

Он видит себя во сне лежащим под одеялами и шкурьем рядом с Баладиной. Ему снится, что он обнимает Баладину, ласкает, целует ее. Но тело девочки все больше леденеет в его объятиях и под его губами. Леденеет до такой степени, что его руки, его губы начинают кровоточить. И этот мороз, от которого растрескивается кожа, будит его и вырывает из второго сновидения. Он просыпается, совершенно сбитый с толку, в первом сне.

Коляска едет по той же местности, но очень быстро. Он уже не может разобрать, кто там впереди, лошади или женщины. Ему хочется остановить этот бег, он натягивает вожжи, но лошади, или женщины, не только не собираются замедлять свой галоп, а бегут еще быстрей.

Должно быть, его выбросило из двуколки, потому что сейчас он совершенно один, пеший, в снегу. Его коляска исчезла. В аналойном лесу появились дровосеки. У каждого на плече топор. И вдруг, все разом, они начинают ими стучать. Но их удары не причиняют никакого вреда аналоям, которые из деревянных превратились в железные, хор высоких чистых звуков поднимается в поднебесье. К хору дровосеки добавляют собственные голоса, ибо при каждом ударе они хрипло и глухо выдыхают что – то вроде: «Ух!» Тут из-под пюпитров вырываются и взлетают птицы, летят тяжело и медленно.

Из ружья с очень длинным, серебристым и блестящим стволом он стреляет по птицам, парящим в воздухе. Но птицы не падают, продолжая низко кружить над ним.

Он блуждает по лесу, откуда ушли дровосеки. Железные аналои уже поразила ржавчина. Они уже так изъедены ею, что на них проступают одновременно цвета бронзы, крови и золота. Большие раскрытые книги, лежащие на пюпитрах, трепещут своими страницами. Их тексты неразборчивы. Он подходит к одной из книг и пытается разобрать, что там написано, но замечает, что страницы покрыты не буквами, а птичьим пометом. Кучками птичьего помета, равномерно расположенными вдоль тонко прочерченных линий, словно на линейках нотного стана. До него еще доносится издалека запоздалое эхо двойного хора – ударов топора и уханья дровосеков. И он думает: «Может, это партитура?», но отовсюду тотчас же раздается смех. Это смеются птицы.

Они смеются человеческим смехом, резким и язвительным, и их тела тоже становятся человеческими. Теперь повсюду вокруг него летают люди, смеясь во все горло и хлопая крыльями.

Он сражается с птицечеловеками. Сражается ударами топора. Один из птицечеловеков ставит ногу на землю и начинает биться с ним врукопашную. Но птицечеловек скорее танцует, нежели бьется. Они оба танцуют странное танго, совершенно переплетясь друг с другом. Танцуют среди книг, страницы которых складываются и раскладываются, как мехи аккордеонов.

Аналои кружатся, словно ветряки, и листы книг дрожат от ветра. Страницы рвутся, разлетаются во все стороны. Страницы часослова.

Птицечеловек, танцуя, вынуждает его прогибаться, касаясь земли, и внезапно опрокидывает навзничь.

Когда Янтарная Ночь проснулся незадолго до рассвета, продрогший и совсем закоченевший, птица исчезла. Дождь прекратился. Через разбитое стекло задувал влажный ветер. Он оделся и лег в постель одетый, но холод не отпускал. Он снова заснул, глубоким сном, наконец-то свободным от любых сновидений. Встал как раз вовремя, чтобы поспеть на вокзал. И только тогда усомнился в странном визите птицы. Разбитое стекло вполне могло быть работой ветра. Но, поспешно приводя себя в порядок, он был удивлен отражением собственного лица в зеркале – пятно в его левом глазу словно оторвалось и теперь металось во все стороны по радужке, словно пьяная, пылающая оса. Этому безумному полету золотого пятна в его глазу уже не суждено было прекратиться. Отныне все будут звать его Янтарная Ночь – Огненный Ветер.

В полдень он сел на поезд, уходивший в Париж. Снова зарядил дождь, но такой мелкий – не дождь, а морось. Кто-то на перроне подошел к его купе и постучал в стекло. Он не мог рассмотреть, кто это, так как капли стекали по грязному стеклу, оставляя черные дорожки. Он опустил стекло и высунулся наружу. На перроне с непокрытой головой под дождем стоял его дед. Они смотрели друг на друга, словно никогда не виделись. Видели друг друга, как никогда еще не видели, – так близко. Их лица почти соприкасались, одно поднятое, другое склоненное. Дыхание одного увлажняло паром лицо другого. Они смотрели друг другу прямо в глаза, в полном молчании.

Смотрели друг на друга из такой дали. С разных концов времени. Золотая Ночь – Волчья Пасть, обремененный годами, которых он уже не считал, и таким грузом памяти с забвением пополам. Золотая Ночь – Волчья Пасть, древний сын своей матери-сестры, изгнанный из пресных вод, пять раз бравший жену, чтобы упрочить свое пребывание на земле, и семнадцать раз породивший детей. Золотая Ночь – Волчья Пасть, человек, переживший все войны и ни в одной не участвовавший, но отдавший каждой из них в заложники своих возлюбленных, своих сыновей и дочерей.

И Янтарная Ночь – Огненный Ветер, в свои семнадцать лет уже бунтующий против собственной памяти. Янтарная Ночь – Огненный Ветер, сын, преданный матерью, сирота, зачарованный своей скорбью и одиночеством, не знавший другой любви, кроме той чрезмерной страсти, которую питал к своей сестре. Янтарная Ночь – Огненный Ветер, рожденный после всех войн, придумавший для себя одного собственную войну. Безумное дитя мести, ревнивый подросток. Любовник слов.

Они стояли лицом к лицу. «Вы?..» – сказал в конце концов Янтарная Ночь старику, чье присутствие на перроне ошеломило его. Он так мало знал своего деда, который всегда держался на расстоянии, и, казалось, никогда не проявлял к нему большого интереса. Янтарная Ночь не мог поверить, что старик пришел ради него. Первый свисток, известивший об отправлении поезда, разнесся по перрону. «Там, – сказал старик, – там… куда ты уезжаешь…» Но он не находил слов и, казалось, был сильно взволнован.

Янтарная Ночь ждал, все так же склонившись к нему. Раздался второй свисток, двери захлопнулись. Старик вздрогнул, в глазах вспыхнула паника. «Там, – опять начал он, – в городе, куда ты едешь… есть один парк… аллеи посыпаны гравием… если когда-нибудь…» Прозвучал последний свисток, тотчас же тряхнув вагоны и отбросив голос Золотой Ночи – Волчьей Пасти за пределы слышимости. Янтарная Ночь еще какое-то время свешивался из окна, глядя, как постепенно уменьшается силуэт его деда, оставшегося на перроне. Потом все исчезло – вокзал, Золотая Ночь – Волчья Пасть и даже пейзаж, утонувший в сероватой измороси. Янтарная Ночь опять сел, закрыл окно. Появление деда, как раз в момент отъезда, смутило его и даже раздражило. «Чего хотел от меня старик, – подумал он, – чего хотел со своими икающими „там“? Пусть они все отстанут от меня, потому что я уезжаю от них, наконец. Да, уезжаю, далеко от всех от них, и там – там – я о них и слышать не хочу!» Он забился в угол сиденья и разом заснул.

Тем временем Золотая Ночь – Волчья Пасть возвращался на хутор. Он и сам не знал, зачем отправился на вокзал, зачем повидал своего внука перед отъездом. Что он хотел ему сказать? Он не смог найти слов – ни одно слово не годилось, чтобы выразить то, что он хотел сказать. То, что он хотел высказать, было вне слов, глубоко во плоти, в его сердце.

«Там» – это там, в большом городе, до оккупации, где он встретил ту, что схватила его за сердце, чтобы никогда уже больше не отпускать; ту, которой предстояло, исчезая, навеки бросить его сердце в ад. Быть может, он хотел еще раз, в последний раз, увидеть поезд, уходящий в Париж? Быть может, он хотел сказать своему внуку: «Когда будешь там, сходи в парк Монсури, и хорошенько прислушайся к шагам женщин, идущих по гравию. Потому что я уверен: ее шаги все еще слышны там. Я-то их все время слышу. Ее шаги, такие упругие и спокойные, в аллеях парка, на городских улицах, в квартале Отёй, вдоль набережных… Твои шаги, Рут! Твои шаги – во мне, каждый миг, но твои каблучки разрывают мне сердце, стучат по моей памяти и дырявят ее… Твои шаги, Рут, твои шаги, что идут мне навстречу, и я жду тебя каждый миг, но шаги удаляются, не перестают удаляться, и я жду тебя вне времени… Твои шаги, Рут, что беспрестанно оставляют следы пепла по всему моему телу… О Рут! Твои шаги, что каждый миг удаляются от меня, твои шаги, низвергающие меня в ад… Рут, Рут!..» И он плакал, старый Золотая Ночь – Волчья Пасть, поднимаясь к своему хутору. Плакал, как не плакал еще никогда в своей жизни. Оплакивал потерянные шаги Рут. Плакал на ходу и, плача, топал по земле изо всей силы своих ног, словно хотел оставить позади себя следы собственных шагов, на случай, если Рут будет искать его… на случай, если его любовь вернется из смерти и попытается соединиться с ним.

НОЧЬ КАМНЕЙ

1

Поезд въехал на вокзал. Янтарная Ночь – Огненный Ветер все еще спал, прижавшись головой к стеклу. Он проснулся медленно, тяжело, словно ему пришлось подниматься с большой глубины сквозь толщу сине-зеленых вод. Он был один в купе, где все еще витал жирный запах бутербродов с паштетом, колбасы и бананов, смешанный с душком темного табака, что свидетельствовало о недавнем присутствии нескольких пассажиров. Он взял чемодан и вышел в коридор. Вагон был пуст. Он сошел. Перрон уже тоже опустел. Все перроны. Моросило, совсем как в Черноземье. Янтарная Ночь – Огненный Ветер удивился всей этой пустоте. «Где же это я?» – подумал он спросонья. У него вдруг возникло тревожное впечатление, что он ошибся станцией. Собственно, ему показалось, что он вообще никуда не приехал. На больших щитах красовались надписи большими буквами, белым по синему. Он прочитал сквозь туман: «ПАРИЖ» и «ВОСТОЧНЫЙ ВОКЗАЛ». Это его успокоило лишь наполовину; чувство, что он попал в никуда, не покидало его. Он прошел по всему перрону, поскольку его вагон оказался в самом хвосте, прошел через здание вокзала. Но, перед тем как выйти на улицу, вдруг остановился, повернул и направился к залу ожидания. Он так желал и ждал встречи с этим городом, и вот, как раз когда ему надо войти в него, вдруг испугался. Он не чувствовал себя достаточно очнувшимся от тяжелого сна, измотавшего его в пути, чтобы тотчас же броситься на штурм города. Он был здесь чужаком. Испытывал потребность присесть среди толпы других чужаков – отъезжающих, ожидающих, тех, что проездом. Какое-то время он глядел на людей, спящих сидя, наблюдал за хождениями взад-вперед нетерпеливых, сновавших среди багажа, созерцал обеспокоенных, которые вздрагивали при каждом объявлении, скрежещущем из громкоговорителя, и беспрестанно отдергивали рукав с запястья, чтобы бросить взгляд на стрелки своих наручных часов, словно время было коварной и безумной пчелой, готовой упорхнуть в любой момент.

Наконец он вышел. Так и не увидев города, потому что сразу же спустился в метро, направляясь прямо в университетское общежитие, где ему предстояло поселиться. Но этой поездке в метро, казалось, не было конца, потому что он трижды ошибся на пересадке. Когда он достиг наконец места назначения, уже настал вечер. Вечер серый и влажный. Его комната оказалась тесной, желтая краска на стенах местами шелушилась. Все ему показалось мелким – помещение, кровать, стол, шкаф, окно, его собственная жизнь. Мелким и таким тусклым. Он бросил чемодан на кровать и сразу же вышел. Он уже нуждался в воздухе, в пространстве. В метро не сел, пошел пешком. Шагал наугад по улицам до самой ночи, прерывая ходьбу лишь для того, чтобы купить вафель или каштанов у торговцев на краю тротуара, не столько из-за голода, сколько от нечего делать, а главное, чтобы наполнить рот ощущением тепла. Ел на ходу, усеивая свои шаги кусочками слишком горячих каштанов, словно рассеянный и совершенно безразличный к своему пути Мальчик-с-пальчик. Он свернул на бульвар Сен-Мишель, дошел до фонтана. В зеленоватом, неверном свете уличных фонарей статуя Архангела-драконоборца, казалось, неуловимо дрожала, ставя под сомнение победу над злом.

Он взошел на мост Сен-Мишель и остановился. Воды Сены, уплотненные ночью, были черны, словно поток лавы, катящийся меж набережных. Дождь не прекращался – серый, моросящий, назойливый.

Дождь разогнал прохожих. Никто не задерживался, особенно на мостах, где ветер дул сильнее, добавляя холод к покалыванию измороси. Янтарная Ночь – Огненный Ветер был единственным, кто остановился на самой середине моста Сен-Мишель, на самом ветру, лицом к бледному фасаду собора. Какой-то человек, проходивший по мосту торопливым шагом, вдруг остановился, обернулся и присмотрелся к странному фланеру, облокотившемуся о парапет лицом к реке и не обращавшему внимания на плохую погоду. В конце концов он приблизился к нему и тоже облокотился рядом с ним. Помолчал какое-то время. «Вы тут были?» – решился он вдруг спросить у Янтарной Ночи – Огненного Ветра. Тот вздрогнул и удивленно взглянул на незнакомца, приставшего к нему с нелепым вопросом. «Простите?» – переспросил он. Тот повторил вопрос: «Так вы тут были?» – «Да где же? Где я был?» – спросил Янтарная Ночь – Огненный Ветер, совершенно сбитый с толку. «Здесь, – сказал тот. – Здесь, в прошлом году, в это же время, в ночь большого погрома…» Янтарная Ночь решительно не понимал, о чем спрашивает незнакомец. «Я вас не понимаю», – признался он просто. «А! – сказал тот с несколько разочарованным и сконфуженным видом. – А я-то подумал, увидев вас вот так, на этом самом месте, в такую мерзкую погоду, ровно через год, как… как вы, быть может… вы же помните… в общем, не знаю…» – «Но о чем вы говорите? Я впервые в Париже. Только сегодня приехал». Тот слегка улыбнулся: «Извините, – сказал он, – я ошибся. – Потом добавил, словно про себя: – Досадно…» Его улыбка уже стерлась. «Что досадно?» – «Все, – ответил тот, слегка пожимая плечами. «Что я в Париже? Что только сегодня приехал? Что без всякой причины торчу на этом мосту?» Янтарной Ночи вдруг захотелось поговорить, задержать незнакомца – в ту самую минуту, когда тот, похоже, собрался уйти. «Да, – ответил тот, – быть может, именно это. Я сожалею, что вы здесь без причины, что вы не помните и не осознаете того, что произошло». – «Но объясните же мне ее, эту причину, – настаивал Янтарная Ночь. Потом продолжил со смехом: – Давайте, назовите ее, если понравится, возьму!» – «Не думаю, что она может вам понравиться. Вот уж нет». – «И почему же?» – «Потому что речь идет о мертвых». – «О мертвых? Каких мертвых?» – «О мертвых. О десятках, сотнях, или еще больше. Никто не знает, а может, никогда и не узнает наверняка. Они тут были повсюду, на набережных, на тротуарах, в Сене. Тому уж год почти. Как раз 17 октября. Шел дождь, как сегодня. Совсем как нынче вечером, та же дурацкая изморось. Да, та же погода, та же ночь, то же безразличие в городе. Их было очень много. Они тысячами понаехали со своих окраин. Женщины, мужчины, старики, даже дети. Шли спокойно, без криков, без потрясания лозунгами. Были прилично одеты. Нарядились в свои выходные костюмы, как говорится. Они собрались на манифестацию ради своего достоинства. Их встретили дубинками – прямо в морду. Вот так. Все произошло очень быстро. Их избивали, убивали, а они, вырядившиеся, как на праздник, даже не успевали понять. Потом на тротуарах было полным-полно женских туфель – на улицах, в водостоках. Мне запомнились эти туфли, особенно эти туфли, да… потому что это было так нелепо, так жутко, так… о, не подобрать слов… это было огромное горе, а также огромный стыд. Все эти пустые валяющиеся туфли, эти потерянные шаги. Все эти туфли, надетые, чтобы идти за достоинством, а приведшие лишь к позору и смерти. И кровь повсюду, на мостовых и в Сене… огромное горе, оно еще не утихло. И ужасный стыд – для нас». Незнакомец умолк. Он говорил, стоя боком, глядя в сторону реки, медленно, приглушенным голосом, словно припоминая, словно на него вдруг накатило и он не мог иначе – только вспоминать и говорить, дать словам излиться в удивлении, смятении и боли. «Но кто эти „они“ и эти, мы“?» – спросил резко Янтарная Ночь – Огненный Ветер, для которого речи незнакомца были по-прежнему непонятны. Тот вздрогнул. «Да как же! Алжирцы, конечно! – воскликнул он. – Алжирцы, которых убили той ночью! Вы что же, никогда не слыхали об этой бойне, ночью 17 октября 1961 года? Никогда?..» – «Нет». – «А Шаронна? Это вам, по крайней мере, что-то говорит, надеюсь? Шаронна!» – настаивал он. «Да, про Шаронну я, конечно, слышал». – «Конечно! – повторил тот как эхо, но разочарованно и горько. – Конечно, вы слышали о погибших в метро, на станции Шаронна. Об этом все слышали. А вот про великий погром 17 октября – нет, об этом никто не знает. Никто не знает – не хочет знать. Эта дата вырвана из календаря, изгнана из памяти добропорядочных французов, эта ночь брошена в забвение, в ложь, в неприятие, словно тела в Сене. Еще одна дыра в башке у Истории. Какое беспамятство, какая рассеянность! Вы не находите?» Янтарная Ночь, заразившись нервозностью своего собеседника, хотел было сухо возразить: «Мне плевать! Плевать на всех ваших мертвых, вообще на всех мертвых, на все войны. Мне и на собственных мертвецов плевать! Я ведь послевоенный, я после всех войн! Плевать мне на Историю! И плевать, что я француз. Я вполне мог родиться в другом месте, в Финляндии, в Заире, в Лаосе или Панаме, где угодно! Мог бы даже родиться на одном из этих крохотных островков, затерянных посреди океана в тысячах километров от материка или в каких-нибудь джунглях. Француз! Велика важность! Просто случайность среди многих других. Я вообще мог не родиться. Я в этом мире один, как и все остальные, только я требую этого одиночества сполна. У меня нет прошлого, ни семейного, ни общественного. У меня нет родины. Нет памяти – это главное! Мне она ни к чему. Я всего лишь мимолетное мгновение. Блеск прерывистых, свободных, вихрящихся мгновений. Моя единственная привязанность, моя единственная любовь, это моя сестра. Моя сестра, чье имя открывается, словно бал. На все остальное мне плевать! Если я бросил свой край, свою семью, то как раз для того, чтобы покончить с любой формой прошлого, памяти, чтобы порвать со всеми воспоминаниями, скорбями, со всей этой дурью, которая порождает лишь тщетные сожаления, липучую ностальгию, смехотворные и вредные угрызения совести, притворные и ничтожные муки. Вот, я на этом мосту безо всякой причины, и мне никакой и не надо. Никакой! Так что начхать мне на ваши истории, выброшенные на свалку самой Историей. Ваши истории! Велика важность, в самом-то деле! Истории о мертвецах, об укокошенных – старая песня. Но когда же со мной заговорят о живых, о людях счастливых и сильных, полных желания и радости в этом мире? Когда? Я на этом мосту, здесь, сейчас, без малейшей причины, и мне хорошо. Я здесь лишь по капризу случая. Мне семнадцать лет и я хочу жить в девственном времени, пышущем юностью и невинностью. Вот! Надо прокричать вам это в уши, чтобы вы поняли?»

«Вы ничего не говорите», – заметил тот, другой. «Нет. Мне хочется кричать», – только и ответил Янтарная Ночь. «Ну, давайте, орите. Может, Парижская Богоматерь ответит вам из своего собора. Она и не такое слыхала. Но ей плевать. Потому что она спит, видите ли. Спит крепким сном. Спит на своих прекрасных белых камнях, как в могиле, века напролет. Спит и не слышит нас. А не слышит она нас потому, что мы не умеем с ней говорить, вот в чем дело. Потому что мы даже не умеем смотреть на нее. Смотреть на нее, видеть за толщей всех этих камней, воздвигнутых во имя ее». – «Что вы мне тут рассказываете? – прервал его Янтарная Ночь, наполовину сбитый с толку, наполовину раздраженный. – Бред какой – то!» – «Быть может», – сказал тот. Он умолк на какое-то время, потом заговорил снова, совсем в другом тоне, речитативом: «Не будь дана мне Богом веры благодать, / Стыдился б я себя христианином звать, / Стыдился лоб свой осенять крестом, / Взирая, как глумятся над Христом. / Чем попирать завет Его всем миром, / Вернулся б я к праотческим кумирам. / Молился лунному лучу ночной порою, / А утром – солнцу над землею». – «Сначала проповедь, теперь декламация?» – оборвал его Янтарная Ночь. Тот засмеялся: «Вам не нравится?» – «Нет, глуповато выглядит». – «Вы в этом ничего не смыслите, – спокойно возразил тот. – Вы хоть раз в жизни читали Ронсара? Для меня его „Укоризна народу Франции" не потеряла своей силы, несмотря на изменившийся контекст. Ну да ладно, я нагоняю на вас скуку своими историями, так ведь?» – «Нет, это не скука». – «Тогда что же?» – «Оскомина. Я же сказал, мне от вас выть хочется». – «А мне хочется выпить, – продолжал незнакомец, на которого угрюмый и вызывающий вид Янтарной Ночи, казалось, не произвел никакого впечатления. – Не пойти ли нам выпить по стаканчику в кафе?» – «Почему бы и нет», – согласился Янтарная Ночь, не решавшийся, несмотря ни на что, расстаться с этим говоруном и провокатором. «В какую сторону желаете пойти? Сен-Мишель или Шатле?» – «Куда вам угодно, я тут ничего не знаю. Я тут как на луне».

Тот повел его к Шатле. Идя по Дворцовому бульвару, он на мгновение остановился и, указав на тяжелую массу префектуры полиции, сказал: «Вот куда они хотели попасть. Как раз к этому зданию шли». Янтарная Ночь сразу же отрезал: «Да кто „они“-то? Мертвецы в выходных костюмах?

Женские туфельки без ног внутри?» Тот ответил не сразу, только у моста Менял: «Я тоже там был, той ночью. Сидел в кафе на бульваре Сен-Мишель, когда это случилось. Был там и видел. Видел толпу, которая шла без гнева и криков. Видел, как полиция вдруг бросилась на них, направляя машины прямо в толпу. Видел, как их лупили дубинками – мужчин, женщин, стариков – без разбора. Потому что они были арабы и с их сородичами шла война. Видел… Порой я спрашиваю себя, что же я видел, потому что никто, или почти никто, не хочет об этом говорить, признать это преступление. А ведь речь идет именно об этом, о преступлении. О преступлении – бессмысленном, непростительном, совершенном ни с того, ни с сего над безоружными людьми в столице страны, притязающей на „права человека“. О преступлении, хладнокровно совершенном моими согражданами. Согражданами, соотечественниками! Эти дурацкие слова иногда приобретают такое странное звучание. Противоречивое звучание, в зависимости от эпохи, от фактов. Во время оккупации у этих слов должно было появиться болезненное созвучие с несчастьем, страхом, гневом. Но той ночью этим словам был созвучен лишь стыд. Стыд, возмущение, отвращение и жалость тоже. Едва год прошел, а уже забыли – хуже, отрицают. Едва война кончилась, как уже пытаются все отмыть добела, и каждая из двух стран-участниц торопится отстирать свою национальную совесть, протереть свою память. У народов всегда две памяти: одна долгая, очень долгая память, касающаяся славы и героизма, и еще более долгая – память мести, эта – долгая и цепкая! А еще есть короткая, совсем коротенькая память – память стыда и поражения. И на конце этой атрофированной памяти есть еще более короткий обрубок, рудимент: отказ от памяти, полное отрицание памяти о нечистой совести и виновности. И вот я видел однажды вечером, как были написаны несколько часов нашей истории, написаны быстро, с ходу и тотчас же полностью стерты. И это в нескольких шагах от Парижской Богоматери». – «Не вижу связи», – сказал Янтарная Ночь. «Быть может, она не слишком бросается в глаза, но все же не совсем отсутствует. Потому что той ночью было что-то от крестового похода в действиях орды полицейских, ринувшейся на подданных Аллаха. Крест против полумесяца, даже если крест в данном случае имел форму дубинки. Вот к чему ведет атрофия памяти, опять начинается беснование, та же охота на инородцев. После звезды – полумесяц». – «Не думаю, что легавые особо чтут Божью Матерь, – заметил Янтарная Ночь. – Я, впрочем, тоже». – «Догадываюсь». – «А вы? Вы, кажется, очень привязаны к Божьей Матери, но при этом говорите тоном разочарованного, преданного любовника». – «Преданного – нет, но разочарованного – да. Однако разочарован я не ею, а тем, как используют ее имя. Даже не разочарован, а возмущен до омерзения. Тем, как используют – так часто – имена, данные Богу и Его святым во всех религиях. Вечно возвращаются к почитанию идолов – прекрасных, победоносных и злобных, обвешанных золотом и оружием, и забывают икону. Еще один случай искаженной памяти». – «Похоже, вы сами забыли про ваше приглашение выпить по стаканчику. Слишком много говорите, мне из-за вас пить захотелось». Они сошли, наконец, с моста Менял и устроились в кафе на площади Шатле. Дождь все моросил – огромный рой крошечных порхающих капелек, окутывающих дымкой прохожих, дома.

Из кафе они вышли последними, когда официанты уже переворачивали стулья, ставили их на столы и подметали полы. Оказавшись на тротуаре, Янтарная Ночь, совершенно пьяный, вскрикнул. «Ну, что ты там увидел, – спросил его собутыльник, – призрак Нерваля во фраке и цилиндре, ускользающий из театра через служебный вход?» Но то была всего лишь внезапно выросшая перед ними башня Сен-Жак, которая показалась ему под изморосью жутким призраком – гигантской, воздетой в ночи рукой, готовой поразить город. Они еще какое-то время бродили по улицам нетвердой походкой. Больше не разглагольствовали, только его случайный знакомец насвистывал песенку «Что осталось от нашей любви?» Они прошли по улице Сен-Дени, утыканной мрачными девицами для утех с покрасневшими от холода ляжками. Янтарная Ночь – Огненный Ветер, отрекшийся от всякой памяти и от всякого прошлого, в свою первую парижскую ночь разгуливал по одной из самых древних, наиболее обремененных прошлым улиц города.