Текст книги "Янтарная ночь"

Автор книги: Сильви Жермен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Она кружила по комнате, прижав руки к вискам, кружила, точно зверь в клетке. Задыхалась. К ней опять вернулась та нестерпимая боль, что охватила ее во дворе фермы в тот день, когда солдаты огнем и мечом истребляли ее семью, в тот день, когда земля была так тверда, что не удавалось выкопать могилу и похоронить тела убитых. В тот день, когда она легла, без сил, на груду еще дымящейся золы, где громоздились обугленные тела. Но в тот день она взяла себя в руки, разом оттолкнула искушение отчаяния.

Тот день, – когда она звала отца, умоляла его взглянуть на нее, узнать, тот день, когда она плакала в объятиях отца.

Ее отец… Но где же он? Ей было холодно, страшно, она задыхалась еще сильнее, чем в тот день, и отца не было рядом… и старая Матильда, прижимая руки к вискам, кусала себе губы, чтобы не разразиться криком и рыданиями. Чтобы опять не закричать: «Отец, отец!..»

Матильда. Она была лишь очень старой девочкой, охваченной неизмеримым ужасом и совершенно безумной потребностью быть утешенной в объятиях отца. «Отец, отец, отец…» – стонала она. Но его не было рядом, он не слышал ее. Он никогда ее не слышал. А еще эта дверь, которую она не могла открыть! Она не могла даже убежать, помчаться на поиски своего отца. Оказалась пленницей в своей собственной комнате, такой пустой комнате, где отсутствие ее отца отдавалось эхом сильней, чем когда-либо. Невыносимое отсутствие, от которого не продохнуть. Она задыхалась. И ощущение удушья вдруг сделалось таким нестерпимым, что она схватила разрезной нож, лежавший на комоде, и одним махом перерезала себе горло.

Матильда была погребена в тот же день, что и ее отец, старый Золотая Ночь – Волчья Пасть, сдержав таким образом до конца данное в детстве обещание никогда его не покидать. Доведя до конца свою безумную любовь – любовь упрямого ребенка-собственника к отцу, из которой она сделала свою судьбу.

2

Всякое место – нигде, как почувствовал это Золотая Ночь – Волчья Пасть перед смертью. Всякое место, будь то империя или простой хутор, всего лишь место переправы. Но, переходя с места на место, люди беспрестанно меняют одно на другое.

В Тенистой Красе, где со смерти Золотой Ночи – Волчьей Пасти Маго окончательно превратилась в затворницу, решительно отвергнутая своим сыном Октябрем, тоже заточившим себя в немоте самым дикарским способом, жизнь все же продолжалась. Подрастала маленькая девочка, которую Нега произвела на свет, прежде чем исчезнуть. Росла с именем, которое дал ей Сентябрь, – Прелесть. И имя росло вместе с ней. Мир был нов для нее, и поэтому обновлялся вокруг. Ее детство принесло на старое место какой-то новый свет, доселе неведомую радость. Сентябрь заботился об этом детстве, и в нем черпал силу и терпение, чтобы заботиться также о матери и брате. Равным образом и с Верхней Фермы маленький Фе изгонял тени прошлого. Рядом с ним Роза-Элоиза, Никез и Горюнок вновь открыли, что в жизни, кроме испытаний и потерь, есть одушевление и красота.

Еще один ребенок появился в Черноземье. Случилось это как-то осенним днем. Шел дождь. Серая с металлическим отливом машина, поднимавшаяся по дороге к Верхней Ферме, была едва видна за стеной дождя.

Машина въехала во двор. Из нее вышла женщина, кутаясь в белый плащ и укрываясь большим черным зонтом. Пейзаж вокруг был таким серым, что казалось, будто все краски исчезли с земли, будто дождь все обесцветил. Мир в тот день свелся к трем холодным тонам – белому, черному и серому. Женщина обошла вокруг машины, достала из багажника большой чемодан, потом открыла дверцу со стороны пассажирского места. Оттуда вылез маленький мальчик с очень светлыми, льняными волосами. Он дичился, опустив голову и сжимая в руке холщовый чемоданчик. Женщина, склонившись над ним, что-то ему говорила, но ребенок упрямо не поднимал головы. Наконец, решился пойти с ней, но укрыться под зонтиком женщины не захотел. Нарочно шагал под дождем, очень прямо, словно хотел показать свое недовольство, доказать, до какой степени он одинок, непоправимо одинок. Женщина поднялась по ступеням крыльца, поставила тяжелый чемодан на порог и постучала. Она стучала долго, все сильнее и сильнее, прежде чем услышала звук приближающихся шагов. Открыл ей Янтарная Ночь – Огненный Ветер. После смерти Матильды он вернулся на ферму, где устроил свою столярную мастерскую. Он занимал теперь большую комнату, ту, что принадлежала Золотой Ночи – Волчьей Пасти, а потом Матильде. «Извините, – сказал он, открывая, – я вас не слышал». Он был весь обсыпан мелкими опилками, блестевшими у него в волосах. Он подумал, что женщина, быть может, потенциальная заказчица или просто заблудилась из-за дождя и пришла спросить дорогу. «Господин Пеньель?» – спросила женщина неуверенно. «Да. Но тут в округе много Пеньелей, – ответил Янтарная Ночь – Огненный Ветер, – вам который нужен?» – «Шарль-Виктор Пеньель». – «Тогда это я». Мальчик, по-прежнему стоявший под дождем с надутым видом, еле заметно вздрогнул при этих словах и тотчас еще больше втянул голову в плечи. «Да заходите же!» – пригласил Янтарная Ночь – Огненный Ветер, все еще не понимая, чего от него хочет незваная гостья. Присутствия ребенка он даже не заметил. Женщина повернулась к мальчику. «Пепел, – позвала она, – иди сюда!» Но ребенок не пошевельнулся; он топтался в грязной луже, чтобы получше испачкать себе башмаки и ноги; женщине пришлось за ним спуститься по ступеням и силой дотащить за руку до порога. «Войдем теперь, – сказала она. – Мне надо с вами поговорить, господин Пеньель… Это по поводу… речь об этом мальчике, который…» Но она уже не слишком-то понимала, как объяснить цель своего прихода, откуда или с чего начать.

Ребенок сам оборвал все колебания, все околичности. Ему хватило лишь поднять голову и на мгновение повернуть глаза к тому, кто откликнулся на имя Шарль-Виктор Пеньель, чтобы все было сказано. Ибо, как только Янтарная Ночь – Огненный Ветер заметил глаза мальчика, он понял. То, что он понял, не было ни сколь-нибудь определенным, ни разумным – что-то вроде голой и лишенной смысла очевидности. Понял, будто получил пощечину.

Он знал их, глаза этого ребенка. Знал до отчаяния, до стыда. До безумия. Огромные, пепельно – серые, очень светлые и ясные. Мокрые от дождя, словно от слез.

Глаза Розелена.

Но в левом глазу у ребенка сверкала золотая искра Пеньелей.

Женщине не понадобилось много времени, чтобы объясниться, убедить. Она была подругой Терезы Масе. От нее Янтарная Ночь – Огненный Ветер узнал, что еще и месяца не прошло, как Тереза умерла. Однако болезнь, в конце концов победившая ее, длилась больше трех лет – трех лет, в течение которых Тереза боролась. А когда поняла, что больше не может сопротивляться, что конец неминуем, попросила подругу после ее смерти отвезти сына к тому, кто был его отцом. Она ни минуты не сомневалась, что Шарля-Виктора можно отыскать, что он признает в этом ребенке своего сына, поймет, что это больше, чем его сын. И позаботится о нем. Она не сомневалась, повторяла подруга, сама, похоже, изрядно сомневавшаяся в этой затее и успехе своей миссии. Но Янтарная Ночь – Огненный Ветер едва слышал ее; он смотрел на ребенка с отсутствующим взглядом, с белокурыми, мокрыми от дождя волосами, с покрасневшими от холода руками, сжимающими холщовый чемоданчик. Смотрел на него, терзаясь каким-то очень смутным чувством, в котором мешались потрясение, ужас и радость.

Женщина уехала, одна. Ребенок остался. Звали его по дню, в который он родился,[36]36
  Имеется в виду Пепельная среда – первый день Великого поста у католиков.


[Закрыть] – Пепел. Был в этом имени и цвет его глаз. Он по-прежнему уклонялся от взгляда незнакомца, которого ему представили как отца, и дичился, не поднимая головы, вцепившись в свой чемоданчик. Что ему было делать с этим совершенно чужим отцом, который вдруг взялся невесть откуда, будто чертик из табакерки? Нечего! Он хотел только одного: вернуться с матерью в свой дом – туда, в Невер, на улицу Жаворонков.

Янтарная Ночь – Огненный Ветер устроил его рядом с собой, в соседней комнате. Открыл большой чемодан, разложил одежду и вещи ребенка, который не принимал в этом никакого участия, словно все это его не касалось. Не здесь его дом, не здесь его комната. Но он не выпускал из рук свой чемоданчик – не выпустил бы, даже если бы его побили. И не отвечал ни на один из вопросов, которые ему задавал Янтарная Ночь – Огненный Ветер, не позволял даже приблизиться к себе, а тем более прикоснуться.

Пепел замыкался в себе с каким-то злым упрямством, отталкивая всякую попытку сближения, любой знак любви, которые остальные пытались ему выразить. Отказывался от соблазна быть любимым и любить самому. Его глаза день ото дня теряли свой серебристо-пепельный оттенок, наливаясь свинцом. Он, как раненая собака, сворачивался клубком в безмерном, бессмысленном одиночестве, в которое его ввергла смерть матери. Отказывался даже от дружбы Фе, который тоже жил на ферме и был младше его года на два. Не играл ни с кем из детей; никому не хотел открывать свое сердце, не хотел быть утешенным. Он никогда не плакал, словно сами слезы уже были бы изменой по отношению к матери. Он хранил свои слезы внутри себя, в самой глубине своего сердца – как их общую с матерью тайну.

Янтарная Ночь – Огненный Ветер понимал этого ребенка, о котором ничего не знал. Между ними стояла Тереза. Умершая Тереза. Тереза, с которой он был знаком лишь один вечер и одну ночь; и которую любил целую вечность ночи. Вот уже больше семи лет. Тереза, в которой он не забыл ничего – ни удивительно нежное тело, ни белую кожу, ни тяжелую волну белокурых волос, ни серьезный голос, ни темно-зеленые глаза, ни рот. Широкий и прекрасный, как рана.

Тереза в зеленых туфельках, идущая к нему через бунтующий город, через комнату, наполненную чайками, сквозь крики, застывшие в сахаре и соли… идущая к нему сквозь отсутствующее тело Розелена. Тереза в зеленых туфельках, спешащая на поиски Розелена. Мертвого Розелена. А вместо него ждал его убийца…

Янтарная Ночь – Огненный Ветер понимал этого ребенка, избегавшего его, безгласного и враждебного, как еще никогда никого не понимал. Догадывался обо всем – о его мыслях, о его горе, о его бунте. Он нашел в нем того маленького дикаря, которым был сам, – раненого, покинутого, строптивого ребенка. Но Пепел бунтовал молча, страдал кротко. Как Розелен в детстве терпел пронзительные крики своей матери, когда дул ветер с океана.

Всем – и своим обликом, и характером – Пепел казался скрещением двух крайностей, словно произошел от загадочного слияния несовместимых существ. Было в нем что-то и от Розелена, и от Янтарной Ночи – Огненного Ветра, и кротость, и исступление – столько же от жертвы, сколько и от убийцы. Но его рот и интонации голоса достались ему от Терезы.

Янтарная Ночь – Огненный Ветер понимал этого ребенка – до умопомрачения. Порой до полного непонимания. И ребенок этот терзал его и днем, и ночью. Он не осмеливался нарушать неприступное одиночество, которым защищался Пепел, потому что не мог найти окольный путь, сквозной проход, исподволь ведущий к его сердцу. Ему не удавалось завоевать доверие мальчика – впрочем, к Янтарной Ночи – Огненному Ветру Пепел больше, чем к кому-либо другому, проявлял недоверие и холодность. Ибо ребенок ненавидел его за то, что он его отец; отец, не связанный с его умершей матерью.

Пепел упрямо говорил всем «вы», даже маленькому Фе. «Выкал» он и своему отцу; порой ему случалось даже говорить с ним в третьем лице, словно об отсутствующем. Отказывался он и называть его отцом. Называл господином Пеньелем. Упорное стремление ребенка установить таким образом непреодолимую дистанцию между собой и остальными, было таким стойким, что Янтарная Ночь чувствовал себя все более и более подавленным из-за своего бессилия преодолеть эту враждебность, этот гнев. И любовь, которую он испытывал к своему сыну, была такой несчастной, такой тревожной, что порой походила на ненависть.

Из-за этого сероглазого ребенка, чей взгляд беспрестанно оживлял мучительное воспоминание о Розелене, чей рот заставлял его снова и безнадежно желать Терезу, Янтарную Ночь – Огненного Ветра охватило смятение, еще больше отдалившее его от других. Он не мог попросить помощи или совета у родных, поскольку мысль о своем преступлении одолевала его сильнее, чем когда-либо.

Ему казалось порой, что сероглазый ребенок явился лишь затем, чтобы изводить его изо дня в день, усугублять бремя его вины. А ни в чем из этого он не мог признаться перед другими. И потому молчал, связанный с сыном-сиротой удушающими и нерасторжимыми узами.

Из-за своего смятения он не смог и для Баладины, когда та вернулась в Черноземье, найти ни слов, ни жестов.

Прошло больше года после ее последнего приезда, и на этот раз она была одна. Возвращалась без Джейсона и без ребенка, о котором они оба столько говорили. Возвращалась, не неся, ни на руках, ни в себе, маленькую Лили-Лав-Лейк.

Лили-Лав-Лейк, воображаемый ребенок, которому никогда не суждено родиться. Джейсон-Лак, чересчур уязвимый ребенок, которому никогда не суждено повзрослеть.

Баладина вернулась с грузом этого двойного отсутствия на руках, с телом, источенным этой двойной пустотой.

Времена года проходили одно за другим, а Джейсон и не замечал, что речь идет о годах. «Скоро, – говорил он по-прежнему, – скоро покинем Гренобль, уедем из Франции, отправимся туда…» Но в конце каждой осени, видя, как медленно угасает ослепительное полыхание природы и приближается зима, он решал остаться еще на сезон. Он был похож на горных зайцев и куропаток, каждую зиму меняющих свой мех и оперение, приспосабливаясь к снежной белизне; как только выпадал первый снег, его сердце белело, искрилось, шалело от новых восхождений, которые он собирался совершить.

Так что с началом прошлой зимы он опять устремился к новым вершинам. Еще раз вознесся к чистейшей небесной синеве, к этой царственной ясности, к этому абсолютному безмолвию. Еще раз отправился штурмовать высоты, чтобы сбросить там с себя свое детство. Но сбросил самого себя, и даже не на вершине, а всего лишь на полпути. Потерял самого себя, всего целиком. Из-за какого неловкого движения, неверного шага он оступился и сорвался вниз, его спутники так и не поняли. Лишь увидели, как он внезапно отделился от стены и отвесно упал прямо в пустоту. Крохотной точкой – в пустоту. Быть может даже, этот неверный шаг исходил не от него самого, а от его слишком мечтательного детства, постоянно липшего к его сердцу, к рукам, к глазам. Быть может, этот неверный шаг вызвала сама гора, вдруг безо всякой причины столкнув его со своего длинного ледяного бока. Или, быть может, гора сбросила его со своего бока лишь для того, чтобы подхватить, сохранить целиком для себя, только для себя, чтобы спрятать его в себе. Похоронить в себе навеки.

Гора хранила Джейсона несколько месяцев. И все это время Баладина ждала. Ждала не того, что найдут тело Джейсона, но возвращения живого Джейсона. Ибо она отрицала, отвергала очевидность всей силой своей страсти. «Он вернется в понедельник, – говорила она в безумии своего ожидания. – В понедельник, день Дианы, луны. Вернется в понедельник. Понедельник снова станет первым днем Джейсона. Понедельник, Джейсон… Понедельник, Джейсон…» Но колесница Дианы проехала десятки раз, так и не возвестив Джейсоново возвращение. Ибо Джейсон не зависел более от движения планетарных божеств, которые упорядочивают человеческие дни, но совсем от другой категории времени.

Тело Джейсона нашли весной. Нашли совершенно целым, ибо достали из-подо льда. Он лежал на спине под ледяным стеклом, обратив лицо к небу, полуприкрыв глаза. Но одна из его рук все же была слегка повреждена, поскольку лед не полностью покрыл пальцы левой кисти, и указательный палец, воздетый кверху, словно пытался указать на какую-то невидимую точку в небе, был, вероятно, отгрызен каким-то животным или попросту сгнил. На нем не хватало последней фаланги. Только этот почерневший, ссохшийся кончик пальца и торчал из-подо льда, указывая его смерти.

И Баладина увидела Джейсона. Как только ей сообщили, что обнаружено тело, она отправилась вместе с людьми, которые должны были его доставить. Она все еще, даже больше, чем когда бы то ни было, отказывалась верить в смерть Джейсона. Впервые не побоялась встретиться с горами лицом к лицу. Желание Баладины поскорее увидеть Джейсона было так велико, что сделало ее более ловкой и быстрой, чем остальных. Он забыла об усталости, о страхе, об опасности.

Она добралась до места падения. Увидела Джейсона подо льдом – его приоткрытые глаза, выражавшие лишь глубокое удивление, его руки, такие красивые, с длинными, тонкими пальцами, застывшими в изящном жесте. Как могла она поверить в смерть Джейсона, почему должна в нее верить, если он предстал перед ней почти таким же, как и в первый день их встречи – по ту сторону зеркала? Но в этот день он уже не держал книгу, его руки были свободны. Он сам был книгой. Незримой книгой.

«…ЯЗТИиН YJ3MOJ А 21ТЯАЯН ЗНТ»

Абсолютно непонятной.

И однако в этот миг сердце каждого из них было более одиноко, чем когда-либо. Но на что же оно охотилось, где охотилось, сердце Джейсона? На этот раз она сама сказала: «Я здесь!» Даже не сказала, а выкрикнула. Лежа на льду, над Джейсоном, накрывая его всем своим телом, припав глазами к его пустому взгляду, приникнув губами ко льду, обжигавшему их до крови, и изо всей силы стуча кулаками, она кричала: «Я здесь!» Но Джейсон не отвечал. Только горы отражали эхо этого крика, разнося его все дальше и дальше, от пропасти к пропасти: «Я здесь! Я здесь! Я здесь!..»

Ее крик разбился о покалеченный палец Джейсона. Она скорее не увидела, а услышала в жесте этого обрубка вопросительный ответ, который сама дала в день их первой встречи: «Где здесь?»

«Где здесь?» – казалось, вопрошал Джейсон, тыча концом своего черного указательного пальца в необъятность небес, в пустоту.

«Где здесь?» – этот вопрос больше не оставлял Баладину. Где здесь – где же был Джейсон? Где же его радость, его любовь? Где же его молодость? Где же Лили-Лав-Лейк? Где же его жизнь? Где же то, что называют смертью? Где здесь, где? Где же Бог? Где здесь милосердие и мир?

Здесь – ничего. Баладина не находила ничего. Баладина больше ничего не понимала, становилась дурочкой, начисто лишенной разумения. Мысль ей заменяла култышка черного пальца, воздетого Джейсоном прямо в ничто. Тогда она стала блуждать по улицам города – как побродяжка с глазами шлюхи. Шла босиком, не могла больше выносить обуви; ей требовалось ощущать непосредственное соприкосновение почвы со своей кожей, иначе почва ускользала из-под ног. Она смотрела на мужчин безумным, совершенно остекленелым взглядом, словно удостоверяясь, не прячется ли за их внешностью Джейсон. И ненавидела всех мужчин за то, что они не Джейсон. Отдавалась кому попало, всем, кто желал ее, ибо тогда ее тело становилось всего лишь вещью, выброшенной за пределы всякого ощущения, всякого чувства, всякой мысли; отбросом, который она хотела унизить еще больше.

Потом она вернулась в Черноземье. Ей больше некуда было идти. Черноземье было наиболее близким нигде. Не было больше Джейсона, чтобы отвезти ее на берега Великих озер. Джейсона здесь больше не было. Где не было?

Где здесь? Янтарная Ночь – Огненный Ветер был последним, кто мог дать ответ на подобный вопрос, столь же безмерный, сколь и бессмысленный. Он сам боролся, словно опутанный зверь, попавшийся в сети вины, – тем более разрушительной, что он по-прежнему отказывался ее признавать. Как и прежде, Баладина нашла пристанище у Таде и Ципели. Но теперь это пристанище больше всего походило на берлогу впадающего в спячку медведя. Ибо она вернулась как сомнамбула. Больше не слышала других, даже не видела, будь то Неса или Шломо. Все ее внимание было отвлечено, поглощено неотвязным вопросом. Где же Джейсон, и где его нет? И она путала собственное присутствие с отсутствием Джейсона. В конце концов она слегла. Вопрос завладел ее телом и душой. И она погрузилась в сон, чтобы преследовать его в бесконечном сновидении. Покрепче зажмурила глаза, как в былые времена, в детстве, когда Янтарная Ночь – Огненный Ветер водил ее через лесные заросли, населенные призраком мертвого брата, которого она так боялась, что ничего не хотела видеть. Ничего из ужасающего внешнего мира. Зажимала, как прежде, глаза кулачками, чтобы наполнить их ночью и вспышками красок. И грезила.

Ей надо было грезить. Спать, чтобы не потерять рассудок; грезить, чтобы окончательно не потерять Джейсона. Ей надо было грезить, чтобы не умереть от смерти Джейсона. Не умереть от холода. Надо было грезить, чтобы обоим вырваться из хватки льда, освободиться от гор.

Она начала грезить о медленном спуске тела Джейсона с гор к морю. Потоки, озера, речки, реки – этот спуск был извилистым, через все воды. Она выводила Джейсона из замерзших, ледяных вод к более подвижным, глубоким и цветистым. Вела его к самым фантастическим глубинам морей, туда, где в синевато-зеленых безднах мчатся косяки светящихся рыб, танцуют морские коньки, извивая свои тонкие кружевные хвосты, скользят медузы, с телами словно стеклянный колокол, отороченый длинной полупрозрачной бахромой. В безднах, усыпанных морскими звездами цвета песка и солнца, среди кустистых рыжих и желтых водорослей, спиралевидных раковин, мозаики кораллов. В лиловатых безднах, заросших просторными скалистыми лесами, где ветви топорщатся золотыми вздутостями и расцвечены бордовыми, розовыми и оранжевыми актиниями.

На самом деле так она постепенно вырывала у смерти свое собственное тело, углублялась в заповедные глубины плоти, в самую густоту крови, чтобы почерпнуть оттуда силу и желание жить.

В последний раз влекла она Джейсона в толщу и красноту плоти, в пазухи вселенной. Вырывала его у гор, у льдов, ломала смертную окостенелость, чтобы вернуть ему простор, движение, биение пульса. Ибо, раз уж пришла смерть, то пусть эта смерть будет всем, кроме неподвижности, пусть будет танцем, скольжением, плаванием, музыкой, порывом и ходьбой. Всем, кроме неподвижности.

Она грезила, чтобы вопрос о том, куда уходят люди после смерти, мог проникнуть сквозь все складки земли, распространиться по всей вселенной. Чтобы переплавить воспоминание о Джейсоне в свою собственную плоть и кровь. Не горам хранить тело Джейсона, превратить в камень память о нем. Ей и только ей дано преобразить тело умершего Джейсона, вернуть ему сокровенную, тайную жизнь. Она питала Джейсона своим сном, питала чудодейственным исподом плоти. Вот почему она беспробудно спала. Это было ее успением любовницы. Их последним общим с Джейсоном сном.

Однажды вечером постоянно обострявшаяся напряженность между Пеплом и Янтарной Ночью – Огненным Ветром прорвалась. Ребенок еще раз отверг его попытку сближения, замкнувшись в надменном из-за своей болезненности молчании. Желая отвести сына в его комнату, Янтарная Ночь ласково протянул к нему руку, но малыш отвернулся с безразличным видом и скрестил руки за спиной. Тогда доведенный до крайности Янтарная Ночь – Огненный Ветер угрожающим жестом резко поднес руку к самому лицу ребенка, и крикнул: «Ты и вправду не заметил моей руки, а? Ну так может, сейчас увидишь! Тебе пощечину надо влепить, чтобы ты соблаговолил ее заметить?» Тогда Пепел, глядя ему прямо в глаза, ответил сухо: «Прекрасно видел. А сами-то вы ее видели? Любоваться не на что, настоящая колотушка». Янтарную Ночь ошеломил этот ответ. Он, и правда, не видел своей собственной руки, не замечал, насколько она тяжела и уродлива, занесенная над ребенком, готовая ударить. И вдруг, словно удар молнии, к нему вернулся весь тот вечер, когда он отдал Розелена на смерть. Огненной вспышкой ясности, трезвости. Пронзительной отчетливости. Вновь увидел свою руку в тот миг, когда схватил Розелена за плечо и вытолкнул одного, на середину гостиной, залитой белым светом, – одного-одинешенька средь смеха и презрения. Увидел свою руку, как видят лицо в ярком свете. Лицо, побагровевшее от гнева, искаженное гримасой высокомерия по отношению к другому – жалкому ничтожеству, ослепленное потребностью причинить боль, унизить свою жертву, убить.

Он смотрел на руку, изобличенную ребенком, и через нее увидел себя таким, каким был в вечер убийства Розелена.

Он медленно уронил ее в пустоту. Ледяной пот сдавливал ему виски. Еле слышно спросил он ребенка, застывшего в той же позе, лицом к нему: «До каких пор ты будешь мучить меня?» И Пепел с пугающим спокойствием ответил просто: «Пока сам не отмучаюсь». – «Убирайся! Убирайся немедля, исчезни с моих глаз!..» – вскричал тогда Янтарная Ночь – Огненный Ветер, едва сдержавшись, чтобы не добавить: «…не то убью!» Ибо Пепел оживил в нем то же бешенство, тот же черный всплеск отчаяния, которые несколькими годами раньше всколыхнул Розелен.

Ребенок поднялся в свою комнату, не обращая больше на него внимания. А он остался один у подножия лестницы, уронив руки, стиснув кулаки. Дрожал от ярости – ярости тем более пьяной, что она сознавала свое ничтожество и бессилие. От пустой ярости, свистящей пустотой и гневом, острой, будто кол, пронзивший ему хребет. «До каких пор ты будешь мучить меня?» Вопрос, брошенный ребенку, возвращался к нему, но все визгливее, обращенный не только к Пеплу, но и к Розелену.

«До каких пор ты будешь мучить меня?» – вопрос ярился, множился, обращенный ко всем. К Пеплу, к Терезе, к Розелену, к его собственным родителям, к брату Жан-Батисту и к Баладине, к нему самому, в конце концов. Ко всем, ко всем, и к Богу тоже.

Он прошел через мастерскую, взял моток веревки, накинул себе на плечо и вышел. Снаружи неистовствовал ветер.

Опускалась ночь. На горизонте ветер стремительно гнал полчища рыжих облаков. Янтарная Ночь – Огненный Ветер поднимался к лесу. Шел к тому из трех местных лесов, который назывался Утренний Лесок. «До каких пор ты будешь мучить меня?» Ребенок ответил: «Пока сам не отмучаюсь». Все остальные, к кому обращался этот вопрос, наверняка могли дать лишь тот же, единственный ответ. Но как узнать, когда отмучились мертвые? Как узнать, когда мертвые отмучились от всего зла, которое им причинили, от всей ненависти, которую на них обрушили? И то же самое с живыми – как освободить их от бед, от скорбей? Янтарная Ночь – Огненный Ветер чувствовал себя одинаково бессильным как перед Баладиной, перед Пеплом, так и перед Розеленом, перед Терезой. Он так любил свою младшую сестру, слишком любил, болезненно, ревниво, и вот, оказался безоружным перед ее несчастьем, ее безумием. А этот нежданный, негаданный сын, любовь к которому терзало чувство вины, – ему он тоже не мог помочь. В сущности, он никогда не умел любить. Особенно самого себя. С тех пор, как безумный крик, исторгнутый его матерью однажды вечером, когда ему было пять лет, разрушил его детство, любовь в нем занедужила. Стала больной от страха, гнева, ревности. А потом от болезни умерла – обернулась ненавистью. Он никогда не умел любить. Только разрушал. Радовался, видя, как смерть уносит его родителей, ничего не понял ни в дружбе, ни в любви. Предавая друга, докатился до преступления. Ему был ниспослан ребенок, но даже тому не удалось спасти его, как Фе спас Горюнка.

Его собственное сердце погибло. Крик матери непоправимо его разорвал. Теперь ему больше тридцати лет, и его сердце черно. Черно, как ночь, соскальзывавшая на землю, каменисто, как дорога, по которой он взбирался. Его сердце высохло. Оно уже не сочилось кровью и не пылало огнем, как раньше, а просто высохло. Ссохлось от тоски. Он никогда не сможет любить.

Он вошел в лес. Ночь была холодной и сырой, свистящей от ветра. Но человеку, пришедшему повеситься, это было неважно. Он снял веревку с плеча и стал делать узел. Как раз в этот миг появился тот, другой. Незнакомец, с виду того же возраста, что и он сам, одетый, как и он, в одну рубаху, несмотря на холод. В синюю полотняную рубаху, плотную и гладкую, как брезент. Просторную рубаху, полоскавшуюся на ветру. Он стоял в нескольких шагах от него, слегка прислонившись к дереву. Смотрел, что он делает. Осознав присутствие этого человека, Янтарная Ночь – Огненный Ветер вздрогнул от испуга, но потом пришел в себя и бросил ему гневно: «Кто вы и зачем подглядываете?» – «Не твой сейчас черед задавать вопросы, – спокойно ответил незнакомец, – а мой. Ты что, собственно, делаешь?» – «Убирайтесь отсюда, оставьте меня одного, я приказываю» – отрезал Янтарная Ночь – Огненный Ветер. Но человек ответил: «Помнишь день, когда ты запустил птицу из полотна и тростника, чтобы она налетела на Бога, выклевала ему глаза и уши? Помнишь день великого ветра? Нынче ночью дует тот самый ветер. Чувствуешь?» И он медленно подошел к нему.

У него было странное лицо, одновременно бесстрастное и напряженное. Он приблизился к Янтарной Ночи – Огненному Ветру почти вплотную, устремив на него нестерпимый по прямоте и силе взгляд. Янтарная Ночь схватил веревку, как плеть, и хлестнул незнакомца прямо по лицу. Он бы хотел разбить ему глаза под веками, сломать этот взгляд. Но человек увернулся от удара, вырвал веревку и бросил на землю. После чего бросился на Янтарную Ночь, словно хищный зверь, и стал бороться с ним.

Борьба длилась всю ночь. Они дрались, не произнося ни слова, упрямо стиснув челюсти, уставившись глаза в глаза, и это молчание делало их схватку еще более яростной. Они падали, сплетенные друг с другом, катались по земле, вставали, не размыкая объятий. Задыхаясь, с колотящимся сердцем, неутомимо возобновляли борьбу. Казалось, сила незнакомца неисчерпаема. Уже появились первые проблески зари, а они все боролись. Янтарная Ночь – Огненный Ветер чувствовал такую усталость, что ему чудилось, будто он борется во сне. Он уже не различал пределов своего тела, оно сливалось с телом того, другого. Удары, которые он ему наносил, отдавались и в его собственной плоти. Но он все еще держался. «День занимается, – сказал незнакомец, – пора с этим кончать» – и с этими словами одной своей рукой заломил за спину обе руки Янтарной Ночи – Огненного Ветра, а другой схватил его за волосы. И тут он поцеловал его в глаза. Янтарная Ночь пошатнулся, вдруг объятый сильнейшим сном, и тихо рухнул на землю.

Когда он очнулся, уже совершенно рассвело. Он был один. Незнакомец исчез. Подле себя, на том месте, куда незнакомец бросил веревку, прежде чем начать борьбу, он обнаружил длинную и тонкую, янтарного цвета сброшенную ужиную кожу. Вокруг нее гудел рой больших мух с сине-зеленым отливом. Но Янтарная Ночь – Огненный Ветер больше не различал цвета. Все вокруг – небо, окрестный пейзаж, он теперь видел лишенным красок. Миру и существам отныне предстояло являться ему лишь в черном, сером и белом. Пятно в его глазу больше не было живым пламенем, горячившим взгляд, раскалявшим докрасна восприятие мира, оно стало перевернутым огнем, сжигающим его взгляд изнутри.