Текст книги "Путник, зашедший переночевать"

Автор книги: Шмуэль Йосеф Агнон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

Глава пятьдесят восьмая
О нескончаемых дождях

Раньше, когда я кончал какой-нибудь раздел Гемары, я тут же повторял его. Сегодня я этого не делаю, потому что меньше сижу в Доме учения, а больше гуляю по полям и лесам. А если выпадает хороший день, еще и купаюсь в реке. Воде свойственно бодрить душу и возвращать молодость телу – особенно когда ты купаешься в реке, в которой купался в детстве. Те воды, в которых я тогда купался, давно уже сошли в большое море и их проглотили там большие морские рыбы, но сама река все еще такая, как в дни моего детства. Только тогда здесь стояло много кабинок для переодевания, а сейчас нет ни одной. В прошлом, когда люди в Шибуше хорошо одевались, им нужно было чистое место, чтобы положить свою одежду, а сейчас, когда весь город одет как попало, люди оставляют свои вещи прямо на берегу.

Вспомнив об одежде, я вспомнил в этой связи, что сделал себе здесь новый костюм и купил новую обувь. И когда я выходил в город, люди смотрели на меня. Но было бы неправильно думать, будто они завидовали мне, – нет, они завидовали тем, кому я отдал свои старые одежду и обувь. Страшная бедность пришла в Шибуш. Как-то раз я выбросил картонную коробочку из-под сигарет, так один человек тут же ее подобрал. И зачем? Чтобы дома использовать вместо солонки.

Но такие дни, когда можно гулять или купаться в реке, выпадают нечасто. Чаще бывают дни, когда непрерывно льет дождь, и весь город плавает в грязи, и ты не можешь ни выйти, ни вернуться, если уже вышел. А поскольку невозможно целый день сидеть в гостинице или в Доме учения, а тебе хочется человеческого общения, ты припоминаешь, что обещал кому-то навестить его; и, выполняя свое обещание, отправляешься к нему.

Скольким я обещал и кому только я не обещал! Нет в городе человека, который не приглашал бы меня зайти к нему в гости. И не столько из гостеприимства, сколько от душевной скуки. Город маленький, событий в нем мало, вот каждый и хочет ублажить себя беседой. И теперь, не зная, к кому бы пойти, я решил сходить к портному Шустеру. Во-первых, ему я тоже обещался, а во-вторых, мне хотелось порадовать его жену, которая как-то сказала мне, что все ее дни – ничто в сравнении с тем часом, когда я сижу у нее.

Когда я вошел, Шпринца сидела в том большом кресле, которое Шустер привез с собой из Германии, и у ее ног лежали те две палки, на которые ей приходится опираться, чтобы перейти от кровати к креслу или от кресла к кровати, потому что страна Германия высушила ее ноги. Если бы не эти палки, она лежала бы, как неподвижный камень. Дверь в дом была открыта, и на ступеньке у входа стоял медный таз, а в нем сушились на солнце увядшие травы, которыми Шпринца набивает свою трубку и из которых заваривает себе чай, потому что это ее эликсир для сердца и лекарство для души – ведь эти травы растут у порога того дома, в котором она родилась, и всасывают свою жизненную силу из той же земли, из которой всосала ее она, и, когда такие травы заваривают и пьют, как настойку, тело тоже обретает эти силы и возвращается к молодости, словно вернулось в дом, где оно родилось. И даже когда дом этот разрушен, а его жильцы в изгнании, травы держатся за него и не покидают свое место, а если их вырывают из земли, они возвращаются, и прорастают снова, и приносят людям выздоровление.

«Если я еще не рассказывала господину, так пусть господин сядет, и я ему расскажу, что мой дед, мир ему, был самый настоящий грузчик, как и его отцы и отцы отцов, и сам отец его, мир ему, тоже был грузчик. И при этом господин должен знать, что все они были из тех грузчиков, которым нравится поднимать серьезные вещи, а не держать в руках какую-нибудь, извини меня, иголку, чтобы прокалывать ею ткань, как блоха прокалывает кожу, и если бы я рассказала господину, какие они все были сильные и могучие, так господин, наверно, сказал бы, как же так, Шпринца, если они были такие здоровые, почему же ты такая больная? Но не будем путать то и это, потому что я хотела рассказать господину о своем деде, мир ему, который тоже был грузчиком и, как положено всем грузчикам, не воздерживался от стакана водки, особенно если у него в кармане завалялся лишний грош, а тем более когда гроша не было и заботы ели его поедом, потому что такая беда еще больше требует выпить. А в те дни в нашем Шибуше было полно трактиров, и шинков, и кабаков, и пивных заведений, так что если человек пойдет туда, то обязательно найдет шинок, а пойдет сюда – наткнется на пивное заведение, и, куда бы человек ни свернул, ноги несли его к выпивке, и это не считая корчмы в центре города, которую прозвали „пропинация“[251]251
  Пропинация – исключительное право на производство и продажу спиртного, в российской черте оседлости и в австрийской Галиции считалось еврейским занятием; так называли и соответствующие питейные заведения.


[Закрыть] и в которой стояли разные большие бочки с водкой, чтобы из них наливать людям прямо в кружки и их напоить. И мой дед, мир ему, который со всеми жил в мире, он и к тому заходил, и этого не пропускал, и третьего тоже стороной не обходил, потому что он был человек энергичный и никогда не ленился, если надо что-то сделать. Поэтому если он к кому-нибудь заходил, то он обязательно выпивал у него стакан-другой – первый стакан, чтобы промыть кишки, а уже второй – для собственного удовольствия. А иногда заходил и просто так и тоже выпивал, и нечего говорить, что перед едой и после еды тоже, а особенно во время еды, чтобы размочить то, что у него в кишках, ведь еда без питья – это все равно, с позволения сказать, что беременная девушка без свадебной хупы. И вот со временем мой дед, мир ему, начал начал маяться с сердцем, и тогда бабушка, мир ей, сказала ему: „Илья, – это его так звали, – Илья, – она сказала, – может быть, ты уже бросишь наконец свою водку?“ И когда он это услышал, он переполнился на нее великим гневом и сказал: „Так что же ты мне прикажешь пить – может быть, ты мне прикажешь пить твою траву, которую ты завариваешь на чай?“ А она ответила: „А почему бы нет?“ – и тогда он еще больше рассердился на нее, что она сравнивает его с собой, потому что он был большой и сильный, как слон, а она маленькая и слабая, как какой-нибудь муравей. И вот в один солнечный день, в субботу после полудня, мой дед, мир ему, остался сидеть у себя перед домом, потому что он страдал от сердца и не мог пойти в синагогу послушать главу из уст раввина, чтобы не мешать там миньяну своими болями. И вот он так сидел и вдруг увидел, что какая-то пчела летит себе и жужжит. И он не стал ее прогонять, а посмотрел на эту пчелу с удовольствием, потому что он был человек дружелюбный, хотя, конечно, немного вспыльчивый, и, пока она себе так летела и жужжала, ему стало интересно, и он сказал себе: „Хотел бы я знать, чего она здесь ищет“. И он сказал это раз, и другой, и третий, потому что он не умел беседовать с пчелами, а пчела тоже не очень-то умела разговаривать с людьми, и поэтому она ему ничего не отвечала. Но если господин думает, что эти его слова были напрасны, так это не так, ведь когда человек сосредоточивается на чем-нибудь, то он в конце концов понимает, в чем дело, и господину стоит послушать, как развивались события, потому что в конце концов мой дед получил разрешение своего вопроса. Он смотрел, как эта пчела летает себе по разным большим растениям и что-то там из них сосет, и он сказал снова: „Интересно мне знать, что такое она там сосет“ – и опять сказал это не раз, а дважды или, может быть, даже трижды, потому что он никогда не полагался на человеческий ум и сомневался, понимают ли его с первого раза, а поскольку он сомневался в других, то сомневался и в себе и поэтому всегда повторял свои слова дважды и трижды, и тут то же самое. А пчела ему все равно не ответила, потому что пчелы не могут ответить человеку. Но бывает так, что ум человека помогает ему больше, чем слова, и вот так же моему деду, мир ему, пришло в голову, что главное, для чего Господь сотворил пчелу, это чтобы она делала мед, и пчела не тратит времени даром, а это значит, что во всех ее поступках есть большая цель. А так как главная цель пчелы – это делать мед, то пчела за тем, видимо, летает по растениям, что она извлекает из них мед. А поскольку мед сладкий, то надо полагать, что эти растения тоже сладкие, следовательно, тот чай, который заваривает из них моя жена, тоже должен быть сладкий, а если даже он недостаточно сладкий, то его можно подсластить сахаром, как это делают пчелы, когда они крутятся у входа в бакалейную лавку и воруют там сахар. И когда мой дед, мир ему, пришел к такому выводу, он сразу стал мягкий, будто воск, и тут случилось самое главное, как господин сейчас увидит. Когда пришло время субботнего обеда, мой дед, мир ему, начал сильно стонать от сердца – ой-ой-ой, он стонал – и потом сказал ей, моей бабке: „Шпринца, – он сказал, потому что так ее звали, мою бабушку, – Шпринца, – я очень хочу пить, не знаешь ли ты, где моя бутылка?“

А моя бабка, мир ей, хоть и была мала телом, но велика умом, и поэтому она сразу поняла, что ее старик имеет в виду выпить что-то другое, а не водку, ведь бутылка с водкой, о которой он спрашивал, стояла на своем постоянном месте перед его глазами. И поскольку она знала, какой он вспыльчивый, она не стала предлагать ему выпить чаю, иначе он на нее рассердится и будет кричать, и поэтому она только вздохнула, замолчала и опять вздохнула, и он ее спросил: „Шпринца, что ты там вздыхаешь?“ – а она ему ответила: „Я тоже хочу пить, – она ему ответила, – но пришли гости и выпили весь мой чай, даже капли мне не оставили“. Тогда он сказал: „Шпринца, если ты вздыхаешь от этого, то не вздыхай – сейчас я прочту разделительную молитву, суббота закончится, и ты сваришь себе полный чайник твоего чая“. А она сказала: „Стоит ли мне разжигать для себя одной огонь, чтобы поставить чайник?“ А он ей в ответ: „Может, пригласить Илью-пророка, чтобы он составил тебе компанию?“ А она сказала: „Если мой Илья не пьет мой чай, то сомневаюсь я, будет ли пророк Илья его пить“. А мой дед, мир ему, ей в ответ: „Если вся задержка за мной, то я готов выпить с тобой две-три капли“. Короче, что сказать: как только дед произнес разделительную молитву, бабка поднялась развести огонь, а он вскочил, как молодой, и быстро срубил ей пару веток, и она заварила свой чай, а он выпил с ней стакан, и второй, и третий, и если бы я не боялась, что господин подумает, что я преувеличиваю, то я бы сказала, что он и от четвертого не удержался по своей всегдашней привычке. И с того дня вся водка благополучно исчезла из их дома, и мой дед, мир ему, перестал заглядывать в пивные заведения, а сидел дома и пил с бабкой чай. Если б он начал так с молодости, то, наверное, продлил бы себе дни и годы и жил бы еще с нами до сих пор. Но господин может спросить, почему моя бабка, мир ей, не продлила себе дни и годы, ведь она пила этот чай всю свою жизнь? Она бы продлила, а это я сократила ее жизнь. Но, может, господину непонятно, как я могла сократить ее жизнь, если меня еще не было, когда она умерла, так я господину объясню, что когда, моя мать была беременна мною, она все время ссорилась с моим отцом, потому что мой отец хотел, чтобы ребенка назвали именем его деда, а она хотела, чтобы его назвали именем ее деда. Моя бабка услышала их ссоры и сказала: „А вдруг это будет девочка?“ Не подразнить сказала, а чтобы их помирить, но мой отец рассердился на нее, потому что он не любил девочек, и сказал, что если родится девочка, то он назовет ее Шпринца, по имени своей тещи, то есть моей бабки, хотя у нас, у евреев, нельзя называть новорожденных именем еще живого человека. Мой отец был из тех, у кого ни одно слово неправды никогда не сходило с уст, и когда такие люди говорят что-нибудь, так это выполняется на Небесах. Короче, что тут добавлять и что тут рассказывать, в тот самый день, когда я родилась, мою бабку забрали из этого мира, чтобы исполнились слова их обоих – ее, которая сказала: „Если родится девочка“, и его, который сказал, что назовет ее Шпринца в честь ее имени. А если б я не родилась, то она так и бы и жила сейчас с нами до сих пор».

Дожди не кончаются, и грязь становится все глубже. И гостиница стоит без гостей. Между одним поездом и другим заглянул в гостиницу агент Ригель – сказать Бабчи, что он развелся со своей женой. «Значит, тебя нужно поздравить, – усмехнулась Бабчи. – Так я поздравляю господина».

«Я ожидаю еще одного поздравления», – сказал Ригель.

«Если господин ожидает еще одного поздравления, – ответила Бабчи, – тогда пусть снова женится на своей разведенке».

Ригель отправился своим путем, а Бабчи пошла своим путем, и Давид-Моше снова пишет ей, как обычно, свои любовные письма. Вот так, у каждого поколения свои писатели. Раввин пишет слова Торы, сын раввина пишет о любви к Торе, а сын сына раввина пишет только о любви. И поскольку я уже заговорил о любви, то не зайти ли мне к Лейбче Боденхойзу, который из любви к Торе проводит дни и ночи, чтобы переложить ее в стихах, сделав таким образом то, чего не сделал сам Моисей, потому что во времена Моисея еще не было немецкого языка и не писали в рифму.

Увы, не все, что человек намерен сделать, он делает. Вот вознамерился я зайти к Лейбче Боденхойзу, а вместо этого зашел к Захарии Розену. Во-первых, потому, что его лавка ближе, а во-вторых, потому, что он тоже был среди тех, к кому я обещал зайти.

Лавка у Захарии длинная и узкая и помещается в темном подвале, который раньше служил ему местом для разного хлама. Но когда дом был разрушен и от него не осталось ничего, кроме этого подвала, Захария устроил в нем лавку по продаже фуража и семян. Этот Захария кроме того, что принадлежит к роду раввина Хаи Гаона, который ведет начало от самого царя Давида, он еще и родственник всех великих людей Израиля. Нет такого мудреца, или праведника, или знатного вельможи, или правителя, с которым Захария Розен не состоял бы в родстве, И стоит вам упомянуть их имена, как он тут же говорит, что это его родственники: «Наш родственник гаон такой-то», или «Наш дед цадик такой-то», или «наш дядя, председатель Совета четырех стран»[252]252
  Совет четырех стран – центральный орган автономного еврейского самоуправления в Речи Посполитой с середины XVI в. до середины XVIII в.; состоял из 70 делегатов, представлявших еврейские общины четырех исторических областей восточноевропейского еврейства: Великой Польши, Малой Польши, Червоной Руси и Волыни.


[Закрыть]. И твою душу буквально заливает радость при мысли, что эта золотая цепочка продолжается до нашего времени.

С того дня, как между нами возник спор по поводу потомков раввина Хаи Гаона, я ни разу не заходил к Захарии, хотя он, всячески уговаривал меня и просил зайти. Но в каббале сказано, что примирение иногда влечет за собой новую стычку, еще тяжелее первой, а я человек мягкий и ссор избегаю. С другой стороны, я давно думал, что, если не зайду к нему, он будет еще больше сердиться. Вот я и зашел.

Владельцев лошадей, нуждающихся в фураже, нынче мало. Садовников еще меньше. Сидит себе Захария Розен, перед ним лежит книга, он читает список рекомендателей и предисловие автора, извлекает из них имена и записывает их на бумаге. Прекрасная вещь бумага, даже лучше, чем памятник, – ведь памятник, если он большой и красивый, могут украсть иноверцы, чтобы поставить у себя дома, а если он маленький, то со временем уйдет в землю, а с бумагой такое никогда не случится – ведь если на ней напечатают книгу, то книга эта распространится по всему еврейскому рассеянию и продолжит свое существование в поколениях.

Сидит себе Захария Розен и опять рассказывает мне о великолепии своей родословной. А напротив него, в теш углу лавки, что близ стены, сидит его сын Йекутиэль и прикрывает руками локти, потому что его одежда порвалась на локтях, – ведь мать умерла, некому поставить латки, а другого пальто у него нет, ибо от всего великолепия родословной его отца остались только те одежки, что на нем, на Йекутиэле. Захария человек старый, он не обращает внимания на такие мелочи, но его сын – молодой парень и стесняется своего рваного одеяния.

Чтобы доставить удовольствие старику и выразить симпатию к сыну, я сказал ему, Йекутиэлю: «Ты слышишь, что рассказывает твой отец?!»

Он кивнул: «Слышу».

Я почувствовал сострадание к этому потомку великих людей, от которого отвернулась фортуна и неизвестно, когда повернется к нему вновь. Мне было жаль, что эти его предки, вельможи и правители, одевались в шелка и жили во дворцах, а вот теперь сын их сыновей сидит в темном подвале в рваной одежде, да еще, наверно, и обувь у него тоже рваная, недаром он прячет ноги под столом. И чтобы он не подумал, что я смотрю на его обувь, я поднял глаза и посмотрел ему в лицо. «Эта улыбка, что не сходит с его губ, – подумал я, – что это, просто улыбка или усмешка царского сына? А если он царский сын, то где та царская дочь, что предназначена для него? Впрочем, если и есть такая царская дочь, которая ждет этого парня, то уж наверняка она не из нашего города, потому что в нашем городе все девушки, кажется, забыли, что они царские дочери».

И вот так я сижу и размышляю о дочерях нашего города. Рахель, младшая дочь хозяина гостиницы, уже замужем, и Бабчи, ее старшая сестра, тоже собирается выйти замуж – то ли за доктора Цвирна, то ли за Давида-Моше, внука нашего раввина, то ли за Ригеля, этого торгового агента, то ли еще за какого-нибудь человека. А из дочерей рабби Хаима одна живет у своей замужней сестры, а другая – один Господь знает, где она: иные говорят, что убежала в Россию, а иные – что живет в какой-то деревне вместе с молодыми пионерами-сионистами. А младшая, Ципора, которая стирала тогда рубашку своего отца, – эта еще совсем маленькая птаха, даже не достигла зрелости. Есть тут и еще одна знакомая мне девушка, Ариэла Бах, и всякий, кто желает добра ее отцу и матери, рад был бы видеть ее под хупой, но она старше Йекутиэля Розена и потому не подходит ему по возрасту. А даже если бы и подходила, то ведь и ее родители бедны – кто заплатит за сватовство?

И вот я сижу и размышляю о девушках нашего города, о тех, с которыми я знакомый о тех, о которых только слышал. Каждая из них со временем найдет себе пару, а Йекутиэль останется без жены и без детей, и славная родословная его отца прервется, потому что у него не будет наследника.

Тем временем Захария Розен продолжает рассказывать, а посреди рассказа поворачивается к возчику, который приехал за фуражом для своих лошадей, и спрашивает его: «Чего тебе?» – но его обращение не нравится покупателю, и тот отвечает: «Просто зашел поздороваться с тобой», а потом поворачивается и уходит. Тогда Захария кричит сыну: «Беги за ним и верни!»

Йекутиэль бежит за покупателем и возвращает его. Тот берет охапку сена для своей лошади и платит сколько платит. Захария берет деньги, отделяет от них сыну и говорит: «Купи себе булочку». Йекутиэль хватает монету и выбегает счастливый из подвала. И я тоже ощущаю радость от того, что Господь послал булочку этому царскому сыну.

Кончились дожди, вышло солнце, высыхают дороги, и вот я снова гуляю в полях и лесах. Иногда захожу в Дом учения, но не задерживаюсь там, а только открываю и запираю, чтобы не заржавел ключ. И снова брожу по лугам и лесам.

Как-то раз я шел так через городские окраины и дошел до дома рабби Хаима. И услышал приятный голос человека, который наставляет детишек. Я остановился у входа и увидел рабби Хаима – он сидел на груде мешков, а перед ним сидел сынишка Ханоха, которого он учил Пятикнижию. При этом он держал его рукой за подбородок и нараспев объяснял ему каждое слово.

Я удивился. Я привык, что рабби Хаим всегда молчит, а тут он не только говорил с мальчиком, но все объяснения Торы еще и предварял своими замечаниями вроде: «Возвысь голос, сын мой, чтобы услышал твой отец в раю и порадовался, что его сын учит Тору Бога живого. А когда ты, сын мой, удостоишься знать нашу святую Тору, ты удостоишься стать настоящим евреем. Тогда обрадуется твой отец в раю, и ты, сын мой, тоже будешь радоваться, и наш Небесный Отец тоже будет радоваться, ибо нет для Него высшей радости, чем когда Его сыновья знают Тору и выполняют ее заповеди. А сейчас, сын мой, когда мы кончили главу, я послушаю, не забыл ли ты тем временем кадиш».

Мальчик поцеловал Пятикнижие, закрыл книгу, встал и произнес: «Да возвеличится и освятится великое имя Его».

«Прекрасно, – сказал рабби Хаим. – А теперь скажи: „В мире, который Он создал по Своему желанию“».

«Желанию», – повторил за ним мальчик.

«А теперь соедини все эти слова вместе. Почему ты смотришь на вход?»

«Какой-то человек стоит там и смотрит», – ответил мальчик.

«Никого здесь нет, кроме нас и нашего Бога на небесах, – сказал рабби Хаим. – Ты просто устал, сын мой. Выйди, пройдись немного».

Мальчик вышел, а рабби Хаим взял ручной жернов и начал молоть крупу. Я вошел и поздоровался. Рабби Хаим указал мне рукой на груду мешков и попросил присесть. Я спросил, где он научился так молоть.

Он сказал: «Я молол на мельнице, куда большей, чем эта».

«И что же вы мололи?»

«Манну для праведников», – усмехнулся рабби Хаим.

Он решительно изменился. Мало того что говорил со мной – он даже шутил. Но затем он снова замолчал по своему обыкновению, и я поднялся и попрощался с ним. Во-первых, мне не хотелось отвлекать его от дела, а во-вторых – отвлекать от ученика.

Всему может завидовать человек. Сейчас я завидовал рабби Хаиму, который учит детей, – ведь кроме этого младшего он наверняка учит и всех остальных сыновей покойного Ханоха. О мертвых говорят или хорошо, или ничего, но, да простит меня Господь за мои слова, покойный Ханох, мир ему, никогда, по-моему, не учил своих сыновей Торе, потому что у него не было денег нанять учителя, да в городе и не было учителей для детей. А теперь это несомненная честь для него, для Ханоха, что сам рабби Хаим занимается его сиротами и объясняет им Тору изучит их произносить кадиш. И тут я подумал: «А сколько еще детишек сидят в городе без учителей? Что, если я соберу их в Доме учения и буду учить по главе в день?»

И я уже мысленно видел сцену: я сижу во главе стола, меня окружает группа малышей, а я преподаю им Тору с комментариями Раши, и голоса детей звенят в моих ушах и наполняют радостью мое сердце. И мое сердце спрашивает меня: «Хочешь устроить себе здесь ешиву и уже не возвращаться в Страну Израиля?» А я отвечаю ему, своему сердцу: «Расскажу тебе историю одного праведника, который отправился в Страну Израиля. Зашел он по пути в одно место и увидел, что там не знают ничего из Торы, кроме слов: „Слушай, Израиль“. Он просидел с этими людьми семь лет и учил их Торе, и Мишне, и Галахе, и Агаде, пока они все не стали учеными. А через семь лет он снова продолжил свой путь. Он шел пешком, потому что потратил все свои деньги на книги для людей, и у него ничего не осталось на дорожные расходы. А дорога в Страну Израиля полна грабителей и хищных зверей. Но тут вышел из леса лев и лег перед ним. Он сел на льва, и тот принес его в Страну Израиля, а там этого праведника прозвали Бен-Ари, что означает Сын Льва».

Мое сердце сказало: «К чему ты рассказываешь все эти истории? Займись лучше реальными делами». И я ответил ему: «Да, я действительно знаю в Иерусалиме вполне реального человека, который по субботам собирает детей на улицах, приводит их в Дом учения и читает с ними псалмы, а потом раздает им сладости».

Но когда я рассказал о своем плане Даниэлю Баху, тот меня охладил: «Сладости для детей вы тут найдете, но найти здесь детей, которые хотели бы учить Тору, – весьма сомнительно».

В тот вечер меня охватила тоска по моим собственным детям. Во-первых, потому, что отцам вообще свойственно тосковать по своим детям, а во-вторых, потому, что я подумал: были бы они здесь, я бы начал учить их Торе. Я написал об этом жене, а она мне ответила: «Лучше бы нам вернуться в Землю Израиля».

Я задумался над этим и понял, что эта мысль близка моему сердцу.