Текст книги "Путник, зашедший переночевать"

Автор книги: Шмуэль Йосеф Агнон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

Глава сорок третья
Признаки весны

В воскресенье после завтрака я отправился, как обычно, в Дом учения. Приятный был день, и повсюду видны были признаки весны. Река вскрылась, и по воде плыли небольшие льдины. Лужицы талого снега дрожали вдоль всей улицы, и солнце пр-новому светило над ними. Из обеих городских церквей слышался звук колоколов, и горожане с горожанками входили и выходили оттуда. По случаю воскресенья все лавки были закрыты, и лавочники томились перед входом без дела, меж тем как их жены внутри шептались с клиентами, которые пришли тайком, чтобы забрать заказанный товар. Внезапно на рыночной площади появились два полицейских. Впрочем, может, это был один толщиной с двух. Все вокруг поснимали шапки, стали кланяться и угодливо улыбаться. Полицейский подкрутил усы и пошел себе дальше, а лавочники, заложив руки за спину, смотрели ему вслед, пока он не скрылся из виду. Появился Игнац, по случаю праздника украсивший себя всеми знаками отличия, которыми обзавелся во время войны – частично собственными, частично украденными у погибших. Шел, толкая прохожих выпяченной грудью, и требовал, как обычно, «пенендзы».

Потом мне встретился Йошке – а может, Вапчи или кто-нибудь другой из нашего Дома учения – и, подойдя ко мне, сказал: «Этот священник сегодня очень затянул службу». Я рассердился и хотел было сказать ему: «То-то ты уже несколько дней не приходишь в Дом учения. Чудится мне, что проповедь священника ближе твоему сердцу, чем наша совместная молитва». Но тут ко мне подошел еще кто-то и сказал: «Этот мамзер[210]210
  Мамзер – мальчик, родившийся у еврейской женщины от связи, запрещенной Законом.


[Закрыть] накликает беду на нашу голову». Я было подумал, что он говорит об Игнаце, потому что об Игнаце ходил слух, будто он сын христианина от еврейской матери и к тому же занимается доносительством. Но мой собеседник, видимо, понял, что я думаю не на того, и спросил: «Разве вы не знаете, что у этого священника отец из Израиля?»

«Отец из Израиля?» – удивился я.

«Да, отец из Израиля, а мать христианка».

«Прелестная история, – сказал я. – Если это правда, то, возможно, не ложь. А с другой стороны, если это не ложь, то, возможно, и правда. Но как по мне, то лучше было бы с самого начала кое-что поменять в этой истории. Что именно? Пусть бы, к примеру, этот еврей из Израиля, отец священника, был мужем матери Игнаца, а отец Игнаца, наоборот, женился бы на матери священника. Вы случайно не перепутали историю Игнаца и историю священника?»

Он сказал: «Вы посмеиваетесь, а как по мне, так нужно плакать. С того дня, как этот мамзер появился в нашем городе, нам нет покоя – на каждый их праздник он в своих проповедях настраивает христиан против нас. Теперь вы верите, что есть правда в той истории?»

«Какая правда, в какой истории?»

«В той истории о богатой христианке, у которой был еврейский арендатор, человек представительный и симпатичный. Она его соблазнила на грех, и от этого греха у нее родился сын, которого она отдала монахиням на воспитание. Монахини отправили его в монастырь, а там монахи научили его своей вере и своим правилам поведения, и он стал потом главным священником в нашем городе».

Я покачал головой: «Ну, пусть будет так».

Он возмутился: «Но ведь я лично видел этого арендатора уже после того, как он раскаялся. Когда я увидел, как он сидит в мешковине, постится на пороге синагоги грузчиков и читает псалмы, у меня даже кости задрожали от жалости. Если бы он ушел в другой город, ему бы там приносили прошения, как хасидским цадикам».

Мои плечи вдруг отяжелели. Я распахнул пальто и пошел дальше.

Вот уже много дней я не навещал Шустера и его жену. Бедная больная женщина, никто не заходит ее проведать. Может, зайти к ним посмотреть, как там она? Или лучше не идти? Ведь если никто не приходит, она отвлекается от своих болезней, а он – от своих преувеличений. Так идти или не идти?

Зайду-ка я в Дом учения: если увижу, что печь топится, – пойду, если не топится – не пойду.

Войдя в Дом учения, я увидел рабби Хаима, склонившегося перед печкой. Я спросил: «Вы уже затопили?» Рабби Хаим ответил: «Я положил дрова и вот не знаю, зажигать или нет?» Я сказал: «Зима на исходе, но солнечные дни еще далеки. Как вы думаете, соберется сегодня миньян для дневной молитвы? Для утренней собрался с трудом». Рабби Хаим поднял руки, словно говоря: «Все в руках Неба».

Когда он вышел, я взял в руки книгу, но тут же вспомнил Шустера и его жену и сказал себе: «Итак, мы снова возвращаемся к вопросу: идти или не идти? Сделаем так: если я открою книгу и в начале страницы будет буква „н“, примем это за знак, что идти нужно, потому что с этой буквы начинается слово „нужно“».

Я открыл книгу и увидел в начале страницы букву «н».

Ну раз есть «н» – значит, НУЖНО идти. Но ведь, с другой стороны, «н» – это также начало слова «не», так что не исключено, что книга велит мне НЕ идти. Однако я ведь загадывал только на букву «н», а не на все слово, начинающееся с этой буквы, так что идти вроде бы все-таки нужно. Эй, киндхен, сказал я себе, ты зря тратишь время! С чего это вдруг ты вообще занялся Шустером? Или это не вдруг, а из-за того, что ты ощутил тяжесть своего пальто? Ну так давай, оставь в покое портного и подумай о чем-нибудь другом. Но о чем же подумать? Подумаю-ка я о злоключениях рабби Хаима. Буду представлять себе все эти его перемещения: из Шибуша в Варшаву, из Варшавы в Брест-Литовский, из Брест-Литовского в Смоленск, из Смоленска в Казань, из Казани по Волге… Как велик мир и как ничтожно место, отведенное в нем человеку! Вот, побывал рабби Хаим во всех перечисленных местах, а кончил тем, что ночует в дровяном сарае нашего старого Дома учения! Неужели здесь и суждено ему провести весь остаток своей жизни? Если бы он спросил моего мнения, я бы посоветовал ему идти жить к его старшей дочери – может быть, там он удостоится лучшего конца, чем тут в сарае.

Книга, которую я открыл в поисках указания, была не из тех, что предназначены для учения, поэтому я закрыл ее и взял другую. Та тоже оказалась не для учебы, поэтому я закрыл и ее и взял третью. Если бы я сразу взял Гемару и начал ее изучать, не пришли бы мне в голову все эти глупости. Я закрыл третью книгу и взял из шкафа Гемару.

Я взял ее в руки и задумался: что это за историю рассказал мне тот человек – будто отец священника раскаялся? Но ведь в сборнике рассказов я читал, что раскаялся в аналогичной истории сам священник? Что же они такое, все эти рассказы – истории подлинных событий или чьи-то выдумки? Но так или иначе, почему этих историй в наши дни стало меньше? Люди дела перевелись среди евреев или сила воображения у людей уменьшилась? Нет, ведь во всяком месте, где поселяются евреи, возобновляется и традиция добрых дел, и всюду они вдохновляются силой человеческого воображения и от него же получают свое благообразие и славу. Да, видимо, не во всяком месте, где совершаются добрые дела, находится человек рассказать о них: ведь сделать доброе дело куда легче, чем рассказать хорошую историю.

А кстати, в чем различие между историями о знаменитых хасидах и рассказами о других знаменитых людях народа Израиля? Если угодно, я бы сказал так: никакой особой разницы между ними нет, что есть в одних, то же есть и в других, но все другие знаменитые люди Израиля – это великие знатоки закона, и их помнят за их толкования и постановления. Хасидские же учителя – это люди действия, и их помнят за их деяния. И порой даже приписывают им то, что в народе уже известно о первых наших мудрецах. Иногда это вызвано просто совпадением имен: например, историю, произошедшую с рабби Меиром из Тиктина, приписывают цадику рабби Меиру из Перемышлян и так далее. Но с другой стороны, можно сказать и так, что между этими рассказами все-таки есть различие, потому что большинство рассказов о мудрецах Израиля призвано учить Торе и заповедям, морали и честному поведению, которым может научиться любой человек, тогда как хасидские истории призваны умножить славу самих цадиков, которые удостоены Небесами совершать такие невероятные чудеса, какие не под силу обычному человеку. Автор книги «Лекет Йошер»[211]211
  «Лекет Йошер» – сборник законов, составленный р. Йосефом бен рабби Моше Ашкенази (1423–1490).


[Закрыть] писал ее для того, чтобы последующие поколения знали, как вел себя его великий учитель и гаон, и тем самым учил их праведному поведению, в то время как от хасидских историй замирает душа и радуется сердце, потому что ты не можешь совершить ничего, что сравнялось бы с их чудесами.

Так почему же хасиды перестали приходить в наш старый Дом учения? Ведь они уже заключили мир друг с другом и вернулись в Чортковский клойз? А может быть, они перестали приходить по той же причине, по которой перестало приходить и большинство других людей?

Я поднял голову и посмотрел на ту гору, что высилась напротив нашего Дома учения. Она еще не зазеленела, и прохладные влажные тени покрывали ее. Но скоро на ней взойдут травы, и их осветит солнце. А стоит мне закрыть на миг глаза, как я уже мысленно в другом месте, где всегда сияет солнце, и всегда цветут деревья, и вся земля покрыта травами и цветами, и овцы идут меж домами, и их вид согревает сердце. А за овцами идет пастух, на плече у него сумка, а в губах свирель. Молча идет стадо, поднимая пыль, и вдруг какой-то баран останавливается, роет ногой землю, ложится и блеющим голосом зовет к себе подругу. И та идет к нему, а пастух стоит над ними и играет на своей свирели. Быть может, предки этого пастуха были когда-то певцами в Храме и пели там псалмы, и звуки песен тех левитов возрождаются теперь в звуках этой пастушеской свирели? А может, его предки были, напротив, из числа тех, кто разрушил наш Храм, и в его свирели запечатлелся голос их боевых труб? Не могу понять, почему это так сильно волнует мое сердце?

В этих моих праздных размышлениях пришел полдень, и я снова закутался в пальто и отправился в свою гостиницу. Но, выйдя на улицу, я услышал громкие крики и увидел испуганных людей. Я спросил какого-то мальчика: «Что случилось?» – но он только посмотрел на меня со страхом и ничего не ответил. Я спросил у другого человека: «Что здесь стряслось?» – и он пробормотал: «Это Ханох».

Я увидел Игнаца и спросил: «Из-за чего все так волнуются?»

«Снег, господин, снег», – невразумительно ответил Игнац. Я удивился: «Ты что, сдурел, где тут снег?» Он протянул руку и сказал: «Там, там, там». Я рассердился: «Чего ты бормочешь „там-там-там“? Открой рот и скажи внятно, что там».

«Ханоха нашли. Там, где снег» – ответил он наконец.

«Нашли Ханоха? Мертвого?»

«А что, не мертвого?»

«Да как нашли, объясни?».

«Да как?»

Пока он так вот гнусавил, подошел кто-то из местных и все мне рассказал. Какой-то еврей ехал утром из деревни в город и увидел Ханоха. Тот стоял возле своей телеги, обнимая за шею свою лошадь. Видно, во время того великого снегопада он замерз и его засыпал снег, и его самого, и его лошадь, и телегу, а сейчас, когда снег сошел, все эти трое и открылись глазу. Скорее всего, сначала стала замерзать лошадь, и Ханох обнял ее, чтобы согреть, но потом и сам замерз.

Умер Ханох. Весь город шел за его гробом. Не было такого человека в городе, который не пришел бы отдать ему дань уважения. Мы шли за гробом с опущенными головами. В последнее время Ханоха стали уже забывать, а тут снова пошли рассказы, как он отправился в лютый мороз зарабатывать на жизнь, и как его нашли, и как он стоял в обнимку с лошадью, совсем как живой, так что человек, нашедший его, сначала хотел даже попенять ему за то, что тот не сообщил жене, что жив, но, когда присмотрелся, увидел, что он мертв.

А я шел и вспоминал, как рассказывал Ханоху о том, что праведники, которые умирают за пределами Страны Израиля, попадают в Страну немедленно и не должны ждать, пока все покойники из галута доберутся туда. И как Ханох слушал и завидовал им. А теперь вот Ханох не удостоился умереть во славу Божью, а умер из-за того, что добывал себе кусок хлеба, и ему придется вместе со всеми другими умершими в галуте ждать за пределами Страны Израиля, пока не придет Спаситель наш Мессия. Но тут мне подумалось, что те добрые ангелы, которые были сотворены его честным трудом, все же облегчат его душе превращения и в том, и в этом мире. И когда Царь-Мессия придет – да будет это вскоре, в наши дни, – и весь Израиль выйдет ему навстречу, и станут освобождать места в передних рядах для великих и знатных, чтобы они первыми встретили Царя, скажет им Царь: «Нет, пойдем прежде к нашим братьям, которых, из-за их малости и отверженности, люди раньше не замечали». И как только Царь-Мессия увидит Ханоха и его сотоварищей, он скажет им: «Вы нуждались во мне больше всех, потому я и пришел к вам первым».

Глава сорок четвертая
Праздник Песах

Праздник Песах уже ждал за порогом, и пришли мои пасхальные заботы. По правде говоря, в гостинице у меня ни в чем не было недостатка: стол всегда накрыт и заставлен едой, и, уж конечно, на Песах тоже ни в чем не будет недостатка, ведь хозяйка сказала мне: «Хотя ты не ешь мяса, но не беспокойся, голодным не останешься, я тебе приготовлю такие вкусные молочные блюда, каких ты в жизни своей не ел». Но душа человека жаждет на Песах быть в окружении родных и друзей, тем более если это для него первый Песах, когда он вдали от своих домашних.

Увы, в городе, где я родился, у меня не было ни родных, ни друзей. Кто не умер обычной смертью, как умирают все люди, тот погиб на войне, а кто не погиб на войне, тот умер из-за тягот войны, а кто выжил после войны, тот уехал в другую страну. Я снова был один, как и в первый день возвращения в Шибуш. Но в первый день по приезде я нашел себе гостиницу, а сейчас эта гостиница стала мне как чужая, потому что из-за желания быть в эту ночь в другом месте, я забыл, что у меня есть постоянное место в этом городе. Я уже было подумал, не пригласит ли меня городской раввин к своему столу, как вдруг мне пришла в голову мысль провести Песах с рабби Хаимом.

Весь тот день у меня не выходил из головы стих из Псалмов: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!»[212]212
  Псалтирь, 132:1.


[Закрыть] Я готов был нанять женщину, чтобы она очистила дровяной сарай и помыла пол, а я внесу туда два стула, и расстелю на столе белую скатерть, и зажгу много свечей, и принесу подушки, чтобы положить вокруг, и выйду на рынок, и куплю мацу и вино, и принесу вкусную еду из гостиницы, и мы с рабби Хаимом сядем вместе. Как хорошо и приятно сидеть братьям вместе!

Я изложил свой план рабби Хаиму. Рабби Хаим сказал: «Я уже обещал вдове и сиротам Ханоха сидеть с ними». Я предложил: «Я буду сидеть с вами». Он посмотрел на мою одежду и сказал огорченно: «Господин не может сидеть с ними».

Я спросил: «Почему?»

«Из-за бедности».

«Разве я презираю бедных?»

«Совсем нет, но не всякий человек способен их вынести, потому что их бедность безобразна».

Я вспомнил несколько историй о людях, которые попали в отдаленные места, и настал Песах, и с ними произошло чудо – им встретился знатный и богобоязненный вельможа, который втайне от властей пригласил их праздновать с ним в его дворце. В наше время такие чудесные и удивительные дела уже не происходят. Но если правда, что у главного священника в нашем городе отец – из евреев, то он, возможно, привержен к их христианской вере только вовне, а у себя дома ведет себя как благочестивый еврей. Пойду-ка я к нему – может быть, он пригласит меня к себе на праздник.

Пока я забавлялся этой странной мыслью, привычка уже привела меня в гостиницу, и я оказался за праздничным столом.

Праздничное настроение царило в гостинице с самого начала пасхального седера[213]213
  Седер (буквально «порядок») – порядок многих еврейских религиозных ритуалов (ежегодного чтения Торы, расположения молитв, разного рода литургий и т. п.), а также проведения ритуала семейного празднования Песаха («седер Песах») в память об исходе из Египта и сам этот праздничный вечер.


[Закрыть] и до самого его конца. Тот, кто до этой пасхальной ночи никогда не видел господина Зоммера, мог бы по ошибке решить, что он весельчак. Его глаза были широко открыты, и я Не преувеличу, если скажу, что у него даже брови блестели. И эти его всегда полуприкрытые глаза были теперь не только широко открыты, но и смотрели на нас с явной симпатией. Рахель задала положенные четыре вопроса[214]214
  Четыре вопроса – во время трапезы в честь праздника Песах самые младшие участники задают четыре вопроса, которые по традиции должны задать четыре сына – умный, непослушный, наивный и не умеющий спрашивать. Умный спрашивает: «Что это за законы, которые дал нам Господь?» Нужно объяснить ему все законы седера. Непослушный спрашивает: «Что это за праздник у вас?» Он говорит «у вас», а не у него, поэтому его поучают, сказав: «…если бы ты был в Египте, то не вывел бы тебя Бог так, как нас из египетского рабства». Наивный говорит: «Что случилось?» – и ему отвечают: «Господь вывел нас из Египта, освободил из рабства».


[Закрыть], Долек и Лолек доказали свою доблесть в обращении с винным стаканом, и нечего и говорить, что Йерухам превзошел всех в выпивке. Во время чтения отрывков из Агады[215]215
  Пасхальная агада – сборник молитв, благословений, комментариев к Торе и песен, прямо или косвенно связанных с темой исхода из Египта и ритуалом праздника Песах. Чтение Пасхальной агады в ночь праздника Песах (с 14 на 15 нисана) – обязательная часть седера. Седер кончается, когда дети находят т. н. афикоман (кусок средней – из трех – мацы, который в начале седера заворачивают в салфетку и прячут), за что получают подарок.


[Закрыть] господин Зоммер предложил Йерухаму тоже прочесть, воскликнув при этом: «Посмотрим, посмотрим, как читает этот турецкий подданный!» – и Йерухам прочел Агаду сначала с сефардским произношением, потом с йеменским, а под конец – со странным русским, как читают принявшие еврейство новообращенные. А когда пришло время есть афикоман, оказалось, что Бабчи его украла. Отец обещал ей, как это принято, подарок взамен украденного афикомана, и тогда она его вернула, а он отказался дать ей кусок от украденного, пока она не откажется от обещанного, и Долек шепнул ей: «Откажись и не ешь. Если ты съешь, тебе будет запрещено есть и пить всю ночь, и ты не сможешь поесть с хлебом у нас в клубе».

После седера Йерухам устроил хору и вытащил в круг своих шурьев и невестку, а потом они вытащили своих отца и мать, поставили их в центре и стали кружиться вокруг них. Велики праздники Божьи, когда радуются даже безбожные люди.

Для меня Божьи праздники – дни подведения жизненных итогов. Тем более этот праздник, который я встречал вдали от дома. Я вспомнил те дни, когда был ребенком и задавал своему отцу, благословенной памяти, положенные четыре вопроса, и тот год, когда мой младший сын (да не смешаем мы мертвых с живыми) впервые задал эти же вопросы мне. Я вспомнил и все те пасхальные вечера, которые пережил между моими собственными вопросами и вопросами моего сына. Были среди них годы, прошедшие в благополучии, и были годы, прошедшие в неблагополучии. Благословенно имя Божье. Чего жаловаться живому человеку?

Глава сорок пятая
В доме у Кейсарихи

Много раз уже мне хотелось навестить Фрейду-Кейсариху, но, когда я вспоминал о ней, время оказывалось неподходящим, а когда время было подходящее, я о ней не вспоминал. Но вот в будние дни Песаха оба эти обстоятельства совпали, и я наконец отправился к ней.

Дом Фрейды стоял на Гимназической, неподалеку от Стрыпы. Война, разрушившая большие дома, обошла этот дом стороной, и он стоял, невредимый, как и тридцать – сорок лет назад, почти не изменившись, если не считать того, что изменили в нем многие годы. И так же, как он не изменился снаружи, не изменился он и внутри. Тот же пол, вымазанный желтой глиной, и мешок расстелен на полу, наподобие ковра, и большая печка стоит в углу, синяя с красным верхом. А рядом с печкой стоит Фрейдина кровать – она и тахта, и кухонный стол одновременно. Днем Фрейда месит на ней тесто и режет его на лапшу, а вечером снимает с нее доску и ложится. Лежит и не спит, потому что ночь – это время, когда многие люди лишаются сна, и она иногда лежит так всю ночь напролет, даже глаз не смыкая. Почему же ты не смыкаешь глаз, моя Фрейда? Ну, во-первых, она должна следить за своими слезами, чтобы они не испортили ее лицо. А во-вторых, она привыкла следить за тенями, которые отбрасывает в лунном свете ее мебель, – так ей чудится, будто она не одна в доме. Ведь с того дня, как ушел Элимелех, ее последний сыночек, она осталась одна-одинешенька, и ей хочется, чтобы ночью казалось, что в доме еще кто-то есть.

«Может быть, ты, дорогой мой, скажешь, что тени – это наши грехи, как говорят многие дети, но я тебе скажу, что грехи – это те тени, которые отбрасывают люди, а у мебели тени чистые, ведь вещи – существа добродушные, они не делают людям зла. Наоборот, мои вещи добры ко мне. Когда я им рассказываю о своих бедах, они не говорят мне: „Перестань болтать, старуха!“ Вот и ты, мой птенчик, такой же добродушный: я болтаю и болтаю, а ты стоишь и слушаешь. Это душа твоей матери переселилась в тебя. Она никогда не делала мне замечаний и всю жизнь слушала мою болтовню. Но как же это я говорю, что ее душа переселилась в тебя, ведь ее душа на том свете?! Я имела в виду не саму душу, сыночек, а ее добрые качества, ведь качества матери передаются ее детям, что плохие, что хорошие, правда? Вот я об этом и говорила, что к тебе перешли все хорошие качества твоей матери. Я так и сказала жене господина Зоммера, когда ты послал мне через нее картошку, мацу и немного жира. И то же самое я сейчас говорю тебе. Не суди меня, мой птенчик, что я повторяюсь, – из-за всех тех несчастий, которые на меня навалились, я все время боюсь, что забуду, что хотела сказать, вот и повторяюсь. А человек обязан воздать хвалу и благодарность за все, что ему дают и посылают, иначе он может забыть поблагодарить и Святого, благословен будь Он, за все то добро, которое Он нам ниспосылает. Потому что, когда Благословенный видит, что люди неблагодарны, Он отводит от них глаза. А когда Господь перестает, не дай Бог, следить за людьми, люди тут же затевают войну друг с другом. Я с самого начала этой войны говорила, что она случилась из-за тех неблагодарных, которые остались в нашем мире. Ты припомни, сколько добра сделал наш кайзер русским, когда они бежали от японцев, и он позволил им остановиться в нашей стране. А русский царь не только не поблагодарил его, но, наоборот, пошел на него войной. И какой был ему конец, русскому царю? Пусть бы такой конец был у всех врагов Израиля! И не говори мне, что наш кайзер тоже умер. Я ведь тебе сказала, что наш кайзер умер по совсем другой причине, потому что пришел конец его дням и годам. И еще потому, что евреи были в это время заняты и не успели попросить милосердия к нему.

Но давай поговорим сейчас о другом. Я вижу, ты смотришь на мое окно. Это я положила солому на крышу – задержать ветер, чтобы не врывался внутрь через дырки и щели. А эти бумажные розочки, которые я там поставила, они не против ветра, нет, я не ветер имела в виду, это просто украшение, окна всегда украшают цветами. Но ведь зима уже прошла, и наступили весенние дни, почему же я не убираю эту солому? Знаешь, в это время, когда меняется одно время на другое нельзя полагаться на весну. Сегодня она тебе улыбается, а завтра она тебя даже не узнает. Вот и приходится человеку думать, как ему поступить. Даже стать вроде бы политиком, если нужно. Хотя я сама не люблю политиков. Но сейчас я хочу тебе сказать, чтобы ты не сердился на меня, что я тебе не показала все сразу, я так обрадовалась, что ты пришел, что даже стул забыла тебе дать, так обрадовалась, что даже забыла сказать, как я рада. Вот сейчас я возьму стул и поставлю перед тобой, а ты сядешь, мой птенчик, и мы немножко поговорим, подожди».

Фрейда взяла стул, но, прежде чем предложить его мне, села на него сама, чтобы вытереть его подолом своего платья. Потом встала передо мной – сгорбленная, как всегда, – и приветливо посмотрела на меня. Каждая морщинка на ее лице так и светилась.

«Сейчас я принесу тебе пирожок, – сказала она. – Маленький такой пирожок, я сделала его из той картошки, которую ты мне прислал. Я его пропекла со всех сторон, как любят дети».

Она принесла жестяную коробку с маленькими коричневыми пирожками, которые издавали восхитительный запах – тот бесплотный, бестелесный запах, от которого, едва он достигает тебя, ты разом становишься другим. Если человек ушел в изгнание из отцовского дома и с того дня больше не видел таких пирожков, от их запаха к нему словно возвращается молодость, и он снова ощущает себя подле матери.

Я взял пирожок и спросил Фрейду: «Они ведь без жира сделаны?»

Фрейда сказала: «Неужели ты думаешь, что я всех обманываю и делаю свои пирожки без жира? Ведь ты же сам прислал мне горшочек жира».

Я сказал: «Я не ем мясное».

Фрейда удивилась: «Ой-ой-ой, мой птенчик, если ты не ешь мясо, что же ты ешь? Ведь ты молодой, тебе надо кости укреплять. Ты же знаешь, голубок мой, что, если человек не ест мясо, у него все кости портятся, а сам говоришь: „Я не ем мясо“. Наоборот, человек должен есть мясо, до тех пор есть, пока его губы устанут говорить: „Хватит“. Я помню, когда я служила у твоей матери, мир ей, и пришел ее дядя, брат ее отца, брат твоего деда, мир им, и твоя бабушка сделала на ужин молочные блюда, так он сказал, мир ему: „Такая еда никуда не годится. Если человек не ест мясо на ужин, как он может уснуть?“ А он, мир ему, был старый еврей и лишнего слова не говорил. И если он так сказал, значит, так и есть. И это точно так – ведь с того дня, как пришла война и не стало даже кусочка мяса поесть, люди потеряли сон. И ты не смотри, что я раньше говорила тебе другую причину, это просто потому, что я иногда не сплю по этой причине, а иногда по той, а бывает, что и по обеим вместе. Но ты ничего не ешь, и вот я думаю, чем же мне порадовать твое сердце. Может быть, тебе интересно посмотреть фотографию моего мужа, мир ему? Ты помнишь моего Эфраима-Йосла, когда он был уже старым, а на этой фотографии он еще молодой, он тогда служил в армии и поэтому одет в солдатскую форму. Посмотри на него, мой птенчик, разве он не похож на нашего кайзера?»

Я посмотрел на фотографию. Этого Эфраима-Йосла наши городские шутники называли Франц Иосиф, хотя они вовсе не были похожи. У кайзера лицо было изможденным, как у человека, пережившего много страданий, а у Эфраима-Йосла было лицо человека, которому принадлежит весь мир, потому что в тот момент он был свободен от жены и от забот о заработке. Рядом с ним, с двух сторон, висели фотографии четырех его сыновей, погибших на войне, – у всех в руках сабли, и все в солдатской форме. А где же фотография Элимелеха? Она ее спрятала за зеркалом, не стала вешать на стену, потому что, во-первых, нельзя вешать на стену портрет живого человека, а во-вторых, потому, что Элимелех не хотел видеть себя в солдатской форме. А повязка у него на голове, потому что его сфотографировали, когда он лежал в военном госпитале. А этот букет ему дала одна дама, которая пришла навестить раненых. «Эта госпожа, – сказала Фрейда, – у нее было доброе сердце, и, хотя ей сказали, что этот солдат еврей, она не забрала свой букет обратно, а, наоборот, дала ему вдобавок дюжину сигарет и сказала, что табачный дым лучше пушечного дыма, а уходя, протянула ему руку, как и всем остальным солдатам-неевреям. А этот упрямец не поцеловал ей руку! И когда я ему выговорила за это, что он мне ответил? „Я не раб или рабыня, чтобы целовать руки господ“ – так он сказал. Как будто Эфраим-Йосл, его отец, пусть будет нашим заступником на Небесах, как будто он был рабом? А ведь он целовал руки – и господам, и госпожам. И они все симпатизировали ему. И даже иногда ласково похлопывали его по плечу. И весь город знает, как было во время выборов, когда большой начальник, депутат нашего парламента, прямо на рынке поцеловал его в лоб и сказал: „Ты, портной, ты ведь проголосуешь за меня на выборах?“ И что самое удивительное – ведь мой Элимелех, он не социалист, упаси Господь! И если ты на меня не рассердишься, мой птенчик, так я расскажу тебе еще что-то. Когда ты уехал в Страну Израиля или в Иерусалим, я уже от всех своих бед не помню, куда именно ты уехал, я пришла к моей девочке, к твоей маме, чтобы утешить ее, и она мне сказала: „Вот тебе, Фрейда, пара туфель, которые оставил мой сын, потому что не нашел для них места в чемодане, отдай их своему Элимелеху“. И я взяла эти туфли и побежала с радостью домой, потому что у него обувь была уже рваная. Так он бросил мне их обратно и сказал: „Верни их своей госпоже“. Но ты же понимаешь, мой птенчик, что я его не послушалась, я взяла эти туфли и отдала их его младшему брату, который тоже ходил босой.

Но теперь поговорим лучше о других делах, мой птенчик, потому что я вижу, тебе неприятно то, что я тебе рассказала. И это верно, ведь невежливо отказываться от подарка. А по поводу моего дома, который, ты сказал, тебе нравится, так мне он тоже нравится. Во-первых, потому, что человеку всегда нравится его дом, а во-вторых, потому, что это подарок с Неба. Дерево и камни, что пошли на него, они не подарок, они были куплены на деньги моего отца, но место, где он стоит, мы получили из рук Святого и Благословенного, совсем как если человек делает подарок своему другу и говорит ему: „Владей этим“. И знаешь, как это было? Мой отец жил тогда у своего тестя, недалеко от этого места, и один раз, в канун субботы, он пошел искупаться в Стрыпе, у него была такая привычка – летом накануне субботы обязательно купаться в Стрыпе. А тут он увидел, что река стала не такой широкой, как была, и он рассердился, что воду отвели в другое место, где ниже по реке поставили большую мельницу. Но когда он зашел в воду, гнев его утих, а настроение поднялось, потому что так уж люди устроены, что, когда к ним в сердце входит мудрость, сразу у них утихает гнев. И он подумал: „Вода тут уже не течет, берег пересох, построю-ка я себе тут маленький домик“. И он стал сюда приходить и смотреть и увидел, что берег становится твердой землей. А он был еврей из прошедших поколений, которые если решили что-то сделать, то делали. Короче, чего тут тянуть, да протянет лучше Всевышний твои годы, мой птенчик, отец позвал рабочих, и привез бревна, и камни, и другие материалу и начал строить себе дом. Были такие, которые смеялись над ним, и были такие, которые ему завидовав ли, но так или иначе, дом был построен, и на новоселье отец сделал большой праздник для всех своих друзей, и все пили, и радовались, и веселились, и пели песни. Но главное хорошее началось потом, хотя из этого хорошего вышло что-то очень плохое. Что именно вышло? У отца остались от строительства балки и доски, и он стал думать, что можно сделать из этих балок и досок, и решил построить себе такую маленькую будку для мытья. А он как раз в то время шил одежду для одного министра. Министр увидел эту будку, спустился в нее и помылся, а уходя, дал маме маленький подарок. Люди в городе прослышали об этом и тоже стали приходить мыться, и каждый давал крейцер. Под конец им уже не хватало одной будки, и отец построил несколько таких будок. И до сих пор все было хорошо, мой птенчик, но отсюда начинается плохое. Когда Святой и Благословенный дает человеку хлеб, тут же прибегают другие люди, чтобы вырвать у него зубы. Был тут один адвокат, Ойсдойер, да сотрется имя его, – настоящий бандит, субботу нарушал, не стесняясь людей, – и у него был дом прямо возле дома отца, так он не мог вынести, этот бандит, что люди получают удовольствие в этих будках, и он стал говорить: „Это неуважение, чтобы люди ходили голые возле моего дома“. И он стал строить разные козни, и все наши будки снесли, но он все равно не мог успокоиться, этот бандит, и все время хотел согнать нас с того участка, который дал нам Святой и Благословенный, потому что считал, что соседство моего отца ниже его достоинства. Сначала он хотел купить наш дом, но отец не согласился. Так с тех пор не проходило недели, чтобы нас не штрафовали – или за яичную скорлупу, которую мы выбросили на улицу, или за каплю воды, которая вылилась из нашего дома на землю. И все равно – пока мой отец был жив, он стоял на своем. Но когда мой отец отправился в лучший мир, этот дом достался мне в наследство, и я решила – или тот бандит покинет этот мир, или я покину этот дом, потому что я женщина слабая, я не могла выносить, когда меня обижали, и когда этот бандит начинал кричать на меня, я начинала вся дрожать, и из-за этого я понимала, что мы не можем с ним жить по соседству. Но мой Эфраим-Йосл, да будет он нам заступником на Небесах, был человек упрямый и сердитый, и он мне говорил: „Нет, Фрейда, я тебе не доставлю такого удовольствия, чтобы бросить свой дом из-за того, что ты вся дрожишь“. Но Ойсдойер, да сотрется имя его, был еще упрямее, и он так нас изводил, что Эфраим-Йосл, мир ему, в конце концов согласился продать ему дом и уехать на эти деньги в Америку. Но тогда Элимелех, который упрямее всех на свете, проявил это свое упрямство и сказал: „Этому Ойсдойеру ничего не поможет, мы все равно останемся здесь и не сдвинемся с места“. А тем временем пришла война, и пришли русские и разрушили дом этого Ойсдойера, камня на камне не оставили ему. А мой дом они не тронули, и поэтому он и сейчас стоит на своем месте и даже стал еще красивее, потому что все то время, пока тут стоял дом этого бандита, он нам закрывал стену, а когда его дом разрушили, уже не закрывает. Но все-таки моя радость не полная, мой птенчик. Какая уж радость может быть у матери, которая осталась одна, потеряла четверых сыновей и двух дочерей, а тот Элимеяех, который громче всех кричал, что мы все равно останемся здесь и не сдвинемся с места, теперь скитается по всему миру, и нет у него ни места, ни дома».