355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Шмуэль Йосеф Агнон » Путник, зашедший переночевать » Текст книги (страница 39)
Путник, зашедший переночевать
  • Текст добавлен: 6 ноября 2017, 21:30

Текст книги "Путник, зашедший переночевать"


Автор книги: Шмуэль Йосеф Агнон



сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

Глава семьдесят шестая
Обряд обрезания

Смотрите, как велика любовь к Стране Израиля: из уважения к тому, что я приехал оттуда, меня пригласили в посаженые отцы, сандаком. Не городского раввина пригласили, не отца роженицы, а меня, хотя я не так уж велик в Торе и даже не из этой семьи.

Я вспомнил своего деда, мир ему, который в свое время был сандаком у большинства новорожденных в старом Шибуше. И не было человека, к которому, побывав у него сандаком, он не послал бы подарок к свадьбе. Была даже такая история: один человек поспорил с товарищем, они обратились к раввину, и тот осудил этого человека. А обвиненный пошел и донес властям на своего товарища. И тогда раввин попросил моего деда быть у него сандаком, чтобы этот благой поступок защитил его от властей. У деда на столе всегда лежал на блюде прикрытый стеклянной крышкой кусок медового пирога с последнего обрезания, и каждый раз, когда дед проверял меня по Гемаре и я знал свой урок, он отрезал мне кусочек от этой сласти. А вот теперь я сижу на почетном месте и дивлюсь, что сам удостоился быть в роли моего деда.

По правде говоря, у меня уже с самого утра начали дрожать коленки. Душа готова к выполнению заповеди, но тело боится. Возможно, если бы обрезание происходило в Большой синагоге или в старом Доме учения, как это было принято у наших отцов, я бы не так опасался. Во-первых, потому, что в Доме учения я свой человек, а во-вторых, потому, что Илья-пророк, наш любимый Элияу, – он педант и не станет сидеть в тех креслах[281]281
  …Илья-пророк… не станет сидеть в тех креслах… – Во время обрезания оставляется особое кресло, в честь того, что некогда, когда Илия-пророк, преследуемый злобной царицей Иезавель, воззвал к Господу, Всевышний повелел, чтобы отныне всякое обрезание проводилось в присутствии Илии. Этот пророк считается покровителем новорожденных, и его кресло оставляют в доме новорожденного на первые три дня после обрезания, пока младенцу еще грозит некоторая опасность.


[Закрыть]
, в которых в обычные дни сидят люди, проводящие время в легкомыслии и смешочках. И я сказал себе: «Если ты не можешь исправить кресло, исправь хотя бы того, кто будет сидеть в нем».

Все гости уже собрались, ждали только городского раввина, когда дверь открылась и вошел Даниэль Бах. Хозяин гостиницы приветствовал его радостным возгласом примирения. Велика сила заповеди, диктующей мир между человеком и его ближним.

Добавлю и расскажу сразу, что позже пришла и Ариэла – та самая Ариэла, что была предназначена Йерухаму с самого рождения и которая осталась без мужа, потому что Йерухам женился на Рахели. А если вам не верится, то подождите минутку – сейчас вы увидите, какую честь ей оказали по приходе.

Через час, а может, и раньше пришел раввин, приветливо взглянул на каждого из присутствующих и спросил, все ли готово для церемонии брит мила. Постоял, поговорил с тем и другим, потом вынул нож для обрезания и положил его в раствор карболки, вымыл руки с мылом и сказал врачу: «Чистота ведет к очищению».

Ребенка окутали от пояса до щиколоток в несколько пеленок, завязали ему шелковым белым платочком головку, отдали в руки Ариэле, и та вошла в зал, неся в руках младенца. Все поднялись с возгласом: «Благословен пришедший!» Ариэла вручила ребенка Кубе, а Куба передал его моэлю[282]282
  Моэль – человек, делающий обрезание; в современной практике еврейской жизни это, как правило, человек с медицинским образованием.


[Закрыть]
.

Моэль ласково взял ребенка, с нежностью посмотрел на него и сказал громко и нараспев: «Сказал ему Святой и Благословенный, Аврааму: „Ходи предо Мною и будь непорочен“»[283]283
  Бытие, 17:1.


[Закрыть]
. Младенец посмотрел на моэля так, словно хотел спрятать свое лицо в его бороде, потому что от нее веяло теплом, а потом прикоснулся ручонкой к волосам под его носом, и моэль чихнул. Потом моэль передал ребенка отцу Рахели. Тот взял его, положил на кресло, приготовленное для Ильи-пророка, и произнес с дрожью в голосе: «Кресло это – Ильи-пророка, светлой памяти».

Мне представилось, что в эту минуту младенец, наверно, подумал: «Где же он, этот Илья, который считает дни? Почему он не показался мне? Снова отлетел, как птица, и ходит среди людей?» И навострил уши в раздумье – то ли обидеться на Илью за то, что тот ушел, то ли радоваться, что он вернется обратно. Он поерзал в пеленках, стараясь высвободить ручку, чтобы ухватиться за пояс пророка, в котором тот некогда возносился на небо учить там Тору. И как только он вспомнил те дни, когда сам пребывал в небесном блаженстве и ангелы учили его Торе, на губах его появилась улыбка. Он хотел было тут же повторить все, чему его учили на Небесах, но вдруг почувствовал, что все забыл. Он открыл ротик, стал искать язычком, почувствовал щелочку в своей верхней губе, куда его ударил ангел, когда заставлял забыть небесную мудрость, и, потрясенный, горько заплакал.

И вот так, плача и вспоминая те девять месяцев, что ушли и не вернутся, вспомнил он и ту клятву, которую взяли с него в ту минуту, когда он выходил на свет, – что он станет вести праведную жизнь, не будет никому причинять зла и сохранит свою душу в чистоте. И вдруг на него напал страх. Он подумал: «Ведь я младенец, что будет со мной?» Он закрыл глаза и притворился спящим. Ему привиделось, будто уже пришел час его смерти и ему нечего бояться, потому что он не нарушал заповеди и душа его так же чиста, как в тот день, когда была дана ему свыше. Его ротик закрылся, он перестал плакать и теперь лежал спокойно, не издавая ни звука.

Моэль встал и произнес: «Для твоего спасения, для твоего спасения. Илья, ангел Завета, смотри, твой перед тобой, стой справа от меня и поддержи меня».

Младенец принюхался и подумал: «Если пояс Ильи пахнет светом, это значит, что моя душа вернулась наверх, на небеса, а если он, как кожа, значит, я среди людей». Моэль затянул с трелью: «Моя надежда – на твое спасение», продолжил молитву до конца, потом наклонился, взял ребенка с кресла и сказал мне: «Садись». Я завернулся в талит и сел.

Подошли и положили мне на колени маленькую подушечку, а под ноги подставили стульчик. Моэль положил ребенка мне та колени, взял мою правую руку и подложил ее под колени ребенка таким образом, чтобы мой большой палец лег на его ноги, ибо, пока ребенок не вступил еще в общину Завета, всегда есть опасение, как бы он не оттолкнул ножками заповедь обрезания.

Я смотрел на ребенка. А он смотрел на меня. И вдруг что-то вроде двух вспышек голубого света сверкнуло из его глазенок, и они наполнились слезами. Он сморщил носик, и кожа на его лбу тоже сморщилась. Лицо его изменилось и перестало быть похожим на то, каким было раньше, как будто он испытывал какие-то страдания. Я поспешил подложить левую руку ему под спину и приподнять его тельце так, чтобы его голова лежала удобней. Моэль составил мои колени и прижал их друг к другу, чтобы ребенок не ускользнул, затем взял нож и благословил произведенное им обрезание. За ним произнес благословение и Йерухам: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, Который освятил нас Своими заповедями и заповедал нам ввести его в союз нашего праотца Авраама». Затем все хором произнесли «Аминь» и так же хором сказали: «Как приобщился он к союзу Завета, да придет он таким же образом и к Торе, и к хупе, и к добрым делам».

Дали стакан отцу Рахели, и он, зажмурившись, благословил ласковым и мелодичным голосом и назвал ребенка моим именем, чтобы выказать мне свою симпатию в присутствии Йерухама. Получилось, что я был удостоен в тот день сразу двух почестей: во-первых, сидел в одном кресле с Ильей-пророком, а во-вторых, нового сына праотца нашего Авраама назвали моим именем. Возможно, лучше было бы, назови они ребенка именем какого-нибудь своего покойного родственника, ибо это истинная душевная отрада для умершего, когда его именем называют живого, но в Шибуше и без того чуть не половина кладбища заполнена родственниками Рахели, и поэтому ее родители не хотели выбирать между ними. А по отцу Йерухама не хотели называть, чтобы не припоминать его позор.

По окончании обряда раввин попрощался и ушел, потому что ученый муж не обязан присутствовать на трапезе обрезания, разве что там есть особо достойные люди, как сказано в комментариях к Талмуду. Но мы, оставшиеся, пировали в полное свое удовольствие, угощаясь медовыми пирогами, водкой, сладкой рыбой с медом и изюмом. Ели и пили за здоровье обрезанного младенца, за здоровье его отца и матери, за здоровье его деда и бабки и за здоровье всех присутствующих. А когда все попили и поели досыта, я встал и сказал: «В Израиле принято давать подарки обрезанному ребенку, подобно тому как Святой и Благословенный дал нашему праотцу Аврааму в дар Страну Израиля в тот день, когда Авраам обрезал себя. Дорогие братья, какой же подарок дам я нашему обрезанному младенцу? Если я подарю ему одежду, или платок, или носки, так ведь ребенок растет изо дня в день, сегодня эти подарки ему подходят, а завтра они ему уже не нужны. А если я дам ему серебряные часы, то, ведь когда он вырастет и разбогатеет, он купит себе часы из золота, так что этот подарок тоже кажется мне недостойным. И по всему поэтому я дарю ему ключ от нашего старого Дома учения. Сказано в Гемаре: „Синагогам и Домам учения, что вне Страны, предназначено быть установленными в Стране Израиля“. Поэтому счастлив тот, у кого в руках ключ, и он сможет открыть и войти».

После того как я передал ключ, мне поднесли стакан вина и пригласили произнести благословения. Когда я дошел до упоминания о Иерусалиме, я вспомнил, что мне предстоит вернуться в этот город, в который все еще не вернулся народ Израиля, и тут родник моего красноречия иссяк, а родники моих слез открылись. Но я преодолел себя и закончил благословение, как пристойно мужчине: «Стоит Иерусалим в Твоей милости, аминь» – и все окружающие громко и радостно ответили мне: «Аминь!»

Глава семьдесят седьмая
Я покидаю свой город

Закончив благословения, я попрощался с гостями и пошел в свою комнату, в которой жил до переезда к Кубе. Проверил свои вещи, взял с собой то, что стоило взять, а все остальное оставил для бедных. Потом пришел Йерухам, запаковал все отобранное, вскинул на плечо и понес на вокзал, а я отправился попрощаться с Рахелью и ее маленьким сыном. Потом я попрощался с хозяином, его женой, с Долеком, Далеком и Бабчи, а также с Крулькой. Поскольку деньги у меня кончились, а из присланного женой оставалось только на дорожные расходы, я утешил ее симпатичной безделушкой и благодарностью за то, что ее забота обо мне намного превосходила ту плату, которую она за это получала. Потом я попрощался со своими знакомыми единоверцами и неединоверцами в гостинице и попросил у них прощения на тот случай, если не уделял им достаточно внимания или упрекал, когда они говорили в осуждение Страны Израиля. А под конец пошел проститься со старым Домом учения. Поскольку ключ от него я подарил ребенку, я не стал просить его даже на время, чтобы он не подумал, будто я беру насовсем, и не расплакался от обиды, тем более что детям как раз свойственно брать и не отдавать. Поэтому я лишь постоял перед закрытой дверью нашего старого Дома, а потом заглянул в замочную скважину. Все его внутреннее пространство на миг собралось в моем зрачке, и чистый прозрачный свет засиял в нем. Так я стоял и стоял, пока не вспомнил, что время-то идет и уже пора торопиться на поезд. Я протер на прощанье замок полой своего плаща и пошел на вокзал.

Полчаса ходу было от старого Дома учения до вокзала, но у меня дорога заняла меньше, потому что я уже не смотрел на дома и развалины, как в канун Судного дня, когда приехал сюда, а просто шел и широко раздувающимися ноздрями вбирал в себя на прощанье запах родного города. То был запах пшенной каши, варенной на меду.

На вокзале меня уже ждали Йерухам и Куба с моими вещами в руках. Куба был настолько добр, что вызвался принести те мои вещи, что остались у него, чтобы я был свободен до самого отъезда. Кроме Йерухама и Кубы, на платформе стояли еще несколько евреев. Некоторые были в субботних одеждах, а некоторые – в рубахах навыпуск в знак особого почтения и важности события. И поскольку в руках у них не было ни мешков, ни другой дорожной поклажи, я немного удивился – чего вдруг они заявились сюда? Но будучи поглощен предстоящим отъездом, не стал ни о чем расспрашивать.

Тем временем пришел и Даниэль Бах, чтобы попрощаться со мной. На самом-то деле я уже попрощался с ним и с его домашними за час до этого, но он пришел по просьбе маленького Рафаэля, который хотел, чтобы отец повидал человека, уезжающего в Страну Израиля, перед самым его отъездом из города. Я поблагодарил Баха, который был моим постоянным спутником в прогулках по Шибушу, и обещал ему, что если Господь удостоит меня и я благополучно доберусь до Иерусалима, то обязательно пойду повидаться с его отцом, а также – не забывая об отличии живущих на этом свете от живущих на том – навещу и могилу его брата Йерухама. При этих моих словах Йерухам Хофши тяжело вздохнул и сказал: «Как раз сегодня день его смерти». Я посмотрел на него, а потом на Даниэля, который стоял, тяжело опираясь на свою деревянную ногу – печальный итог его незадачливых махинаций в галуте, – и мне вспомнились все беды, выпавшие на долю этого человека, вплоть до утраты брата, который погиб, защищая Страну. И я подумал, что отец Йерухама и Даниэля сейчас молится, наверно, в Иерусалиме, за упокой души убитого сына и, несомненно, вспоминает и сына живого. Что стоило Даниэлю тоже зайти в синагогу и сказать поминальный кадиш?

Между тем на платформе появились еще несколько горожан. Иных я знал, других – только видывал изредка, а некоторые были мне и вовсе незнакомы. Шибуш – город небольшой, и жителей в нем не так уж много, тем не менее есть там люди, с которыми мне никогда не доводилось встречаться. Я спросил Баха, чем примечателен этот день, что так много людей собралось на вокзале. Он сказал: «Они пришли выразить свое уважение господину».

Я вспомнил, как приехал в Шибуш. Тогда меня никто здесь не знал, а сейчас я уезжаю весьма популярной персоной. Я встал со скамейки и обратился к ним: «Уделите мне минутку внимания, господа. Я понимаю, что вы пришли сюда не ради меня. Много евреев уезжают из города, и им не устраивают проводы. Нет, вы пришли, чтобы выразить уважение к Стране Израиля, ибо данный еврей уезжает именно туда. Да будет на то воля Всевышнего, дабы все вы вскоре тоже удостоились взойти в Страну. А кто же будет сопровождать вас туда? Добрые ангелы, которые ждут вас не дождутся. Ибо со дня разрушения Храма и расселения народа Израиля среди других народов ангелы-защитники наши также рассеялись по земле, и теперь они стоят и ждут вас, людей Израиля, чтобы вернуться вместе с вами. А кто введет вас туда? Цари народов и все их вельможи. Более того – они понесут вас на крыльях в дар Царю-Мессии, ибо сказано: „Так говорит Господь Бог: Вот, Я подниму руку Мою к народам, и выставлю знамя Мое племенам, и принесут сыновей твоих на руках и дочерей твоих на плечах. И будут цари питателями твоими, и царицы их кормилицами твоими; лицем до земли будут кланяться тебе и лизать прах ног твоих“[284]284
  Книга Исаии, 49:22–23.


[Закрыть]
. А пока мы удостоимся этого желанного дня, да удостоит вас Всевышний благословения вечной жизни и да придет в Сион спасение наше вскоре, в наши дни, аминь».

Перед тем как я поднялся и заговорил, мои Реувен, и Шимон, и Леви, и Иегуда, и все другие из старого Дома учения уже начали читать дневную молитву, а к тому времени, когда я кончил говорить, они кончили минху. И тут послышался голос, читающий кадиш. Я оглянулся и увидел, что это Даниэль Бах стоит, опершись на свою деревяшку, и возносит поминовение. Голос его поднимался и дрожал. Значит, душа его все же проснулась помянуть погибшего брата в день его смерти. И все собравшиеся ответили ему словом «Аминь».

Но уже послышался звук приближающегося поезда. Он подходил к станции с пыхтением и свистом. Наконец подтянулся совсем и остановился против вокзала. На платформу вышел Резинович, помахал своим платком и мелодично пропел: «Шибу-у-уш!»

Этим составом приехали несколько крестьян и один еврей, похожий издали на Элимелеха-Кейсара. А может, это он и был, только какой-то постаревший и согбенный. Даже Фрейда, его мать, в конце своих дней выглядела моложе.

Все провожающие столпились вокруг меня, стали пожимать мне руку и прощаться со мной с выражениями братской любви и дружбы. Я поцеловал моего друга Йерухама и моего друга Кубу, поднялся в вагон и встал у окна – лицо мое вместе с ними, а глаза – уже внутри себя. Резинович опять поднял платок – на сей раз, чтобы отправить поезд, – а я все смотрел и смотрел на своих братьев, моих соплеменников, моих соотечественников, которые стояли тесной группой и неотрывно глядели на меня. Поезд тронулся и стал набирать скорость, а они стояли все так же недвижно. И я подумал: «Если Господь удостоит их взойти в Страну Израиля, мы еще свидимся друг с другом».

Глава семьдесят восьмая
В море

Два дня спустя я прибыл в порт Триест и встретил там свою жену и детей, которые постарались приехать туда в тот же день, что и я, чтобы попасть на один и тот же пароход и вместе взойти в Страну. Я поцеловал их со словами: «Благословен Господь, воистину благословен Он, что мы наконец добрались сюда». Жена ответила мне: «Итак, мы возвращаемся в Страну Израиля?» Я только покачал головой, но ничего не сказал, потому что у меня от волнения перехватило горло – как у человека, который вдруг увидел исполнение всех его желаний.

Пять дней мы качались на волнах. Воздух был чист, и море не бушевало, так что плавание проходило покойно. Было явственное ощущение, что мы с каждым днем приближаемся к Стране Израиля и с каждым днем Страна Израиля приближается к нам. Нет таких слов и нет такого пера, чтобы описать это радостное ощущение. На корабле было полным-полно евреев – пожилых и молодых, мужчин и женщин. Некоторые возвращались с Сионистского конгресса, некоторые – с разного рода конференций. Кто возвращался с заграничных пляжей, а кто – из заграничных лечебниц. Те – с востока и запада, а эти – с севера и юга. Одни – из развлекательного путешествия, другие – из праздничной поездки. Те – просто из поездки, а эти – из поездки обычной. Кто-то ехал возобновить проездные документы, а кто-то – чтобы тут же уехать снова. Были такие, что говорили по-русски, или по-польски, или по-венгерски, или по-румынски, а были такие, что говорили по-немецки, или по-испански, или на идише, или на английском – кто на английском английском, кто на американском английском, а кто и на израильском английском. Были даже такие, которые говорили на иврите. И все они сидели, раскинувшись на раскладных стульях, и глазели на новых иммигрантов, которые плясали и пели от радости.

Среди новичков был и наш Цви из той молодежной группы, к которой я ездил в деревню, первый раз один, а второй – с Даниэлем Бахом. Все те дни, что мы плыли, Цви только и делал, что радовался, потому что сумел наконец обратить мысль в действие и теперь приближался к Стране Израиля. От радости он не переставал плясать, как будто танец был для него источником жизненной силы. А в свободное от танцев время то и дело подходил ко мне и рассказывал о своих оставшихся в деревне товарищах, повторяя, что хоть их немного, но их работа уже заметна, даже крестьяне отзываются о них с похвалой, и пусть не всегда аккуратно им платят, но ведь сам труд и есть плата за труд. Как-то посреди одного такого разговора он вдруг спросил, не голоден ли я, а когда я удивился вопросу, он засмеялся и сказал, что вспомнил тот праздник Шавуот, когда у них украли продукты и мы все остались голодны.

От этой группы в деревне наши разговоры перешли к другим таким же группам в Польше, где парни и девушки работают и готовят себя к жизни в Стране, и тут мы вспомнили Хану, дочь нашего праведника рабби Хаима, мир памяти его, которая пока еще осталась в галуте и ждет, когда Цви вызовет ее. Я спросил его: «А ты, как ты получил разрешение на въезд?» Он положил руку на сердце и сказал: «Вот тут мое разрешение». Я почему-то решил, что этот жест означает, что его разрешение лежит в его нагрудном кармане, и не стал переспрашивать. Время, однако, показало, что дело обстояло, увы, иначе.

Но оставлю пока Цви и вернусь к своим делам и к своей семье. Мы с женой тоже взяли напрокат два раскладных стула и сидели, разговаривая обо всем, что приходило в голову и попадало на язык. А приходило многое, целая книга не уместила бы всего. Но в основном мы говорили о тех днях, которые провели за границей, вдали друг от друга, и о тех днях, которые ожидают нас в Стране. И обо всем этом мы тоже говорили так много, что не вместили бы и многие тома.

Жена сказала: «Под конец мне надоела эта жизнь за границей. И вроде бы я ни в чем не нуждалась, родичи старались сделать наше пребывание у них максимально приятным. А все же мне не хватало Страны Израиля».

Я повернулся к детям: «А вы, чего вам не хватало?»

Тут мне вспомнился тот немецкий раввин, которого они учили, как будет «табуретка» на иврите, и я решил оправдать его в их глазах, поскольку был в хорошем настроении: «Понимаете, этот раввин – он просто витает в небесах и поэтому не обращает внимания на такой низкий предмет, как табуретка. Но разве вы не слышали, как он прославляет народ Израиля, как он говорит, что Израиль – это свет для народов?»[285]285
  Парафраз из Книги Исаии, 49:6: «И Он сказал… но Я сделаю Тебя светом народов».


[Закрыть]

Моя дочь воскликнула: «Папа, что ты такое говоришь, ведь он сравнивал Израиль с древними греками!»

Я сказал: «Ну и что в этом плохого? Древние греки были умный и рассудительный народ».

Дочь засмеялась: «Но ведь они поклонялись идолам!»

Тут вмешался мой сын: «Ну и что тут такого? Люди делали себе кукол и играли с ними. А ты разве не играла с куклами?»

«Я играла, когда была маленьким ребенком, – сказала дочь. А они делали это, даже когда были уже взрослыми людьми».

«У тебя хорошая логика, дочка, – похвалил я ее. – А теперь расскажи, что ты делала все это время за границей. Ты кончила читать рассказы из Библии?»

Дочь возмущенно ответила: «Ты смеешься, папа? Я учила Пятикнижие, а не всякие сказки!»

Пока мы разговаривали, вокруг нас собралось несколько человек. Они прислушивались к ответам моих детей и расхваливали их ум. Я подумал: «Когда ребенок говорит что-то умное, нужно остановить его, пока он не скажет какую-нибудь глупость». Поэтому я прервал свои разговоры с детьми и затеял беседу с собравшейся компанией. Я заговорил о воспитании поколения и о тех нынешних методах обучении Танаху, которые превращают священные письмена в обыденный текст. Некоторые соглашались со мной, другие думали иначе, и я рассказал им для иллюстрации историю того старика, который услышал рассказ о царе Давиде и Батшеве и пошел домой рассказывать об этом своей жене. Все стали смеяться, да так громко, что слышно было, я думаю, на другом конце корабля, но, как это обычно бывает с людьми, никто не извлек из этого никакой пользы.

Так мы сидели и беседовали. О чем только мы не беседовали! О большом мире и о нашей маленькой стране. О лете и зиме, о море и суше. В конце концов я устранился от этих разговоров, снова повернулся к своим детишкам и принялся экзаменовать их по Библии, разнообразя наше плавание вопросами вроде: «А где то место, где пророка Иону бросили в море?» – на что они мне отвечали: «Спроси у рыб, они укажут».

Все было бы хорошо, дорогие мои друзья, если бы этот рассказ завершился хорошим концом, тем более что мы прибыли в хорошую страну. Но с тех пор, как мы были изгнаны из нее, нет нам хорошего без плохого. Когда наш корабль подошел к Яффе, Цви прыгнул в море, потому что власти, оказывается, так и не дали ему разрешение на въезд в Страну и он рассчитывал добраться до нее вплавь. И волны действительно благоволили ему – каждая волна передавала плывущего своей подруге, а та своей, и все было бы хорошо – но потом его вынесло на скалы, у которых каменное сердце, он разбился о камни и начал истекать кровью. А когда он наконец миновал прибрежные камни и утесы, то попал в руки представителей власти, и его схватили и отвезли в больницу, чтобы он полежал там, пока поправится настолько, что его можно будет выслать из Страны обратно в галут.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю