Текст книги "Путник, зашедший переночевать"

Автор книги: Шмуэль Йосеф Агнон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

Глава шестьдесят восьмая
Ципора

Я уже упоминал, что, простившись со мной, рабби Хаим все же не поехал в деревню к своей замужней дочери, потому что его другая дочь, Хана, написала, что собирается приехать в город, а потом снова заболела и приехать не смогла. Встретив его однажды у колодца, я спросил: «Рабби Хаим, вы все еще в городе?»

Он покачал головой: «Да, это так».

С того дня, если нам доводилось встречаться, я проходил мимо, как будто не видел его. Я чувствовал, что ему неприятно, когда его видят в городе. Возможно, он ощущал неловкость от того, что поторопился сказать о своем отъезде и не сдержал слова.

Но какое-то время спустя, подходя к Дому учения, я снова встретил Ципору. Она выходила из нашего дровяного сарая с сумкой в руке.

Я спросил: «Откуда ты и куда, Ципора?»

Она сказала: «Я иду от отца. Он болен».

«Что с ним, с твоим отцом?» – спросил я.

«У него болят ноги».

«Вот как? Твой отец заболел, а я даже не знал. Когда это случилось? И разве хорошо, что он лежит больной в дровяном сарае?»

«Мама тоже думает, что это нехорошо, – сказала Ципора. – Но что нам делать? Мы хотели перенести его в наш дом, но он отказался».

«Но когда же он слег?» – спросил я.

«С субботнего вечера», – ответила Ципора.

«А как это началось?»

«Говорят по-разному. Одни – что он пошел к раввину попрощаться, а там, на пороге дома, валялось куриное горлышко, он поскользнулся и упал. А другие – что он стоял возле дома и его толкнул пьяный поляк».

«Я хочу навестить его».

«Хана тоже пришла его навестить», – сказала Ципора.

«Хана? Когда она приехала?»

«Когда приехала? – переспросила Ципора. – Часа полтора назад».

«Знаешь, – сказал я, – тогда я лучше зайду к твоему отцу потом, не сейчас».

«Почему?»

«Почему? Потому что сейчас там Хана».

«Но Хана будет рада видеть господина», – сказала Ципора.

«Почему ты так думаешь?»

«Потому что сразу же по приезде она спросила о вас».

«Спросила обо мне? Почему?»

«Я не спрашивала ее».

«Не спрашивала?»

«Нет».

«А что твой отец ответил Хане на это?»

«Он ничего не ответил».

«Ничего? Но хоть что-нибудь он ей все-таки сказал?»

«Он сказал: „Ты была больна, доченька…“»

«И что она ответила на это?»

«Хана заплакала и сказала: „А сейчас болен ты, отец“».

«И что сказал ей отец?»

«Отец сказал: „Бог поможет“».

«Ну, значит, ему нечего опасаться болезни, Он знает, что он ценен для Господа. Иначе бы он так не ответил. А что еще он сказал?»

«Он посмотрел на нее молча, – сказала Ципора, – и больше ничего. Но может, он говорил с ней потом, после моего ухода».

«Если так, то я правильно сделал, что не пошел к нему сейчас же. Я бы помешал его разговору с Ханой. А что это за сумка у тебя в руках, почему она пустая?»

«Мама сделала коржики для отца и немного кофе, – сказала Ципора, – и я ему отнесла. Она говорит, что раньше отец любил каждый день после утренней молитвы пить кофе с коржиками и все ученые люди нашего города приходили в это время к нему и задавали вопросы по поводу Торы, и иногда сидели целый день и даже почти всю ночь, и читали у нас и дневную, и вечернюю молитвы. Потому что наш отец, – так говорит мама, – был велик в Торе, как два раввина вместе взятые, и поэтому с нами случилось то, что случилось. Нехорошо, когда человек выше своих товарищей».

«Но если он все-таки выше своих товарищей, – сказал я, – что же ему делать?»

«Тогда он должен принизить себя, чтобы они этого не почувствовали», – ответила Ципора.

«Если человек принижает себя немного, другие принизят его куда сильней. Разве это хорошо, Ципора?»

«Но зато люди оставят его в покое. Мама рассказывала, что в те дни наш отец не знал и часа отдыха, потому что отовсюду к нему приходили люди».

«И ты полагаешь, Ципора, что сейчас твоему отцу лучше, чем тогда?»

Глаза Ципоры наполнились грустью. Я был тронут, мне даже захотелось плакать.

Я сказал: «Мы уже час стоим с тобой и разговариваем. Может, мне стоит все-таки зайти к твоему отцу. Куда ты идешь, Ципора?»

«Домой, к маме. Мама тоже нездорова».

«Твоя мама тоже больна?»

«Не больна, но и не здорова. Зима была очень тяжелой. Наш дом такой старый, в нем полным-полно трещин, и через эти трещины все время задувал ветер. И снега со льдом тоже было много, прямо в доме. Как-то раз мы проснулись и увидели, что у кроватей все ножки обледенели. А ведь у мамы слабое сердце. И она очень сильно переволновалась, когда отец вернулся. А потом, не успело ее сердце успокоиться, пришло известие, что Хана собирается к нам. Мама меня всегда упрекала, когда я упоминала Хану, говорила: „Не упоминай при мне это имя!“ – а если я ее не упоминала, она сама вспоминала о ней и говорила: „Эта девочка меня в могилу загонит!“ А тут вдруг недавно пришел к нам Цви и рассказал, что Хана, оказывается, вовсе не в России, а живет здесь в деревне, в молодежной группе, и Цви с ней уже обручился, они теперь как жених с невестой. И все это было так неожиданно, а мама женщина слабая, она может не вынести неожиданную новость. Даже если новость хорошая».

«Получается, что теперь все дела по дому легли на тебя, Ципора, – сказал я. – Как ты с этим справляешься, маленькая хозяюшка?»

«Если бы это было так, – вздохнула Ципора, – это еще было бы ничего».

«А что же не так?» – спросил я.

«А то, что иногда маме приходится встать и самой пойти на рынок, потому что зимой я отморозила ногу и теперь она у меня болит».

«Да, Ципора, я заметил, что у тебя рваные туфли», – сказал я.

«Но бедность – это ведь не позор», – сказала Ципора.

«Бедность – это не позор, – согласился я. – Бедность – это беда!»

«Ничего, – сказала Ципора, – есть большие несчастья, чем рваные туфли».

«Всякая беда – это беда, Ципора, – сказал я. – У тебя распухли ноги?»

«Нет, ноги не распухли, только большой палец на левой ноге немного распух».

«А я тут мучаю тебе разговорами, – сказал я. – Заставляю тебя стоять, а твоему большому пальцу, наверно, больно?»

«Нет, у меня ничего не болит», – сказала Ципора.

«Боюсь, ты так говоришь просто потому, что не хочешь, чтобы я чувствовал себя виноватым, что задерживаю тебя».

«Я никогда так не говорю».

«Что значит „так не говорю“? Как именно „так“?»

«А так, что я никогда не говорю неправду».

«Что ты, Ципора, неужели ты думаешь, что я подозреваю тебя во лжи? Я знаю, что у тебя на языке то же, что на сердце».

«То же самое сказал мне отец».

«Когда?»

«Мы как-то сидели вместе, я и отец, и он мне сказал: „Что мать, что дочь“».

«И ты думаешь, что он имел в виду правдивость? Я потому так спрашиваю, что я с тобой говорю, как со взрослой девочкой, ты сама это, наверно, заметила. Потому что иначе я бы стал у тебя выяснять, кого ты больше любишь – маму или папу».

Она засмеялась и сказала: «Господин сам знает, что бы я ответила».

«А что именно?»

«Обоих одинаково», – ответила она со смехом.

Я сказал: «Я снова тебя задерживаю. Но раз уж мы разговорились, то я хочу еще спросить: Хана – она такая же, как ты? Нет, не в смысле правдивости, а во всем остальном?»

«Мама сказала, что Хана похожа на отца», – ответила Ципора.

«Чем похожа?» – спросил я.

Она не ответила.

«Кто этот парень, который сейчас прошел мимо нас и поздоровался? – поинтересовался я. – Мне кажется, я его уже где-то видел».

«Это Йекутиэль, сын Захарии, торговца фуражом», – сказала Ципора.

Я хлопнул себя по лбу: «Ну, конечно, я ведь знаю его! Я как-то заходил в лавку его отца. Ты с ним знакома?»

«Я знаю его с виду, – сказала Ципора, – но никогда с ним не разговаривала».

«Городок у нас небольшой, – заметил я, – и людей в нем немного, как же это получилось, что тебе не привелось с ним поговорить?»

«У нас нет лошадей, и нам не нужен фураж, – рассудительно сказала Ципора. – И у нас нет сада, поэтому нам не нужны семена. Вот у меня и не было случая с ним говорить».

Я сказал: «Пойду-ка я сейчас к твоему отцу, посмотрю, как его здоровье. Как ты думаешь, Ципора, твой отец согласится, чтобы я пригласил к нему врача? Ты знаешь доктора Милха? Он мой друг и не потребует платы за визит. Я слышал, что некоторые люди здесь смеются над ним. Вот тебе пример человека, который хочет выглядеть, как все вокруг. Но всем не угодишь. Если человек ведет себя высокомерно, ему завидуют и его ненавидят, а если он принижает себя до их уровня, над ним смеются. Что же ему делать? Ты скажешь – держаться золотой середины, но ведь не каждый человек способен всегда держаться середины. Смотри – даже сумка в твоих руках отклоняется то влево, то вправо. Тем более человек. Но я пошел. До свидания, Ципора, до свидания!»

Глава шестьдесят девятая
Исполнение заповеди

Рабби Хаим, прикрытый моим пальто, лежал на шаткой трехногой лежанке, стоявшей на камнях в дровяном сарае Дома учения. Возле него сидела Хана – плечи опущены, ноги все время в движении, и вся, точно сжатая пружина, готовая в любую минуту вскочить, чтобы помочь больному. На губах у нее, казалось, дрожал немой вопрос: «Чем я могу тебе помочь, отец?»

Когда я вошел, рабби Хаим как раз очнулся и кивнул ей головой, как будто отвечая: «Бог поможет». Хана грустно посмотрела на него, но в темной глубине ее глаз блеснула надежда. И все три разума, которые живут в человеке, – отвлеченный, мыслительный и деятельный, – словно на миг соединились в ней и тут же разделились снова. Рабби Хаим посмотрел на нее, и его ресницы задрожали. Наконец он опустил глаза, как отец, вдруг увидевший, насколько повзрослела его дочь.

Хана встала и поздоровалась со мной, крепко пожав мне руку и глядя на меня с большой симпатией. При этом лицо ее напряглось, точно она преодолевала какое-то сомнение. Похоже, что Цви перестарался с похвалами в мой адрес, и теперь, увидев меня воочию, она не нашла во мне ничего особенного. Постепенно, однако, это ее сомнение развеялось – равно, впрочем, как и симпатия, проявленная ко мне поначалу, – и после этого она уже вела себя со мной так же, как с любым человеком, который хоть и не совсем ангел, но и не совсем черт.

«Я вас не таким себе представляла», – сказала она.

«А каким?» – спросил я.

«Не знаю», – призналась она.

«А где ты слышала обо мне?»

Она покраснела и сказала: «Вы полагаете, что о вас не говорят?»

Я почувствовал себя неловко.

«Я как-то не думал об этом».

«Это не значит, что вас поминают только добрым словом», – дружелюбно сказала она, и милая улыбка блеснула в ее глазах.

Я промолчал.

Хана была небольшого роста. На ней было широкое плотное платье, когда-то, наверно, синее, но сейчас выцветшее и серое, на голове цветной платочек, повязаннный до середины темени и завязанный под подбородком слабым узлом. Платье так и висело на ее усталом теле. Скорей всего, она была полнее, но, заболев, похудела, и платье стало ей велико. А платочек придавал ей вид замужней женщины или девушки-христианки, потому что дочери Израиля в наших местах не имеют привычки покрывать волосы, пока не замужем, а в нынешние времена даже и замужние женщины иной раз обнажают головы. Но сияние ее глаз волновало сердце своей чистотой. Это было сияние девственности, которого нет ни у замужних женщин, ни у христианских девушек. Лоб у нее был широкий, как у отца, а губы немного приоткрыты, как будто на языке у нее всегда готово протяжное «Ну-у-у?», означающее: «Так что вы хотите этим сказать?» Но поскольку я молчал и ничего не говорил, она наконец заговорила сама: «Так что же…»

Ее прервало появление Кубы. Едва войдя, он тут же стал объяснять, что искал меня в гостинице, однако не нашел и потому пошел сюда, в Дом учения, нашел дверь закрытой и услышал голоса из дровяного сарая. «А ты, значит, здесь, – сказал он. – Что ты тут делаешь?»

И, не дожидаясь ответа, сдернул пальто, которым укрылся рабби Хаим, склонился над ним и осмотрел. Рабби Хаим молчал и позволял ему делать с собой все, что тот считал нужным.

Осмотрев больного, Куба вынул листок для рецептов, оперся о стену и начал было выписывать лекарства, но тут же хлопнул себя по лбу с возгласом «Болван!» порвал листок и сказал: «Ведь все эти лекарства есть у меня дома. Я сейчас же принесу».

Хана, видимо, не знала доктора Милха, и, когда увидела, что он делает, на ее лицо вернулось то же выражение сомнения, что при встрече со мной, только на сей раз куда более явное. Куба этого даже не почувствовал и стал задавать ей разные вопросы касательно здоровья отца, включая такие, которые не задают человеку с которым только что познакомился, тем более девушке. В середине разговора он вдруг выпрямился во весь рост и церемонно сказал: «Я совсем забыл вам представиться. Меня зовут Яков Милх, я доктор Милх, врач».

Хана чуть склонила голову и тоже назвалась.

Куба воскликнул: «Ах, так это вы та девушка, которая бежала в Россию? Что же привело вас обратно? Лично меня даже пара быков не смогла бы затащить в эту страну».

«Почему вы так уверены, что они не смогли бы затащить вас туда? – спросила Хана. – Разве вы уже испытывали силу быков?»

Куба подергал свою растрепанную бородку и хотел было что-то ответить, но я его перебил: «Госпожа Хана не была в России. Она работает здесь в деревне, в молодежной группе, которая готовится взойти в Страну».

Лицо Кубы просветлело. «Так вы, девушка, выходит, состоите в группе молодых сионистов? Так почему же о вас говорили, что вы в России? И правда, разве Россия – это место для еврейской девушки? Но вы, значит, не там, а среди будущих олим?»[270]270
  Олим – люди, едущие или недавно приехавшие в Израиль (от слова «алия», восхождение, в данном случае – восхождение в Страну Израиля).


[Закрыть]

И тут же стал забрасывать ее вопросами – из как дела в группе, сколько там людей, когда они намерены взойти в Страну и когда она сама собирается это сделать. И уж если она в группе, то почему не в той, которая работает ближе к Шибушу. И, упомянув об этой группе, стал расхваливать всех ее членов. Когда он дошел до Цви, Хана передернула плечами.

«Вы мне не верите, потому что не знаете его, – сказал Куба. – Вот я вас познакомлю, и вы увидите, что я нисколько не преувеличил. – И тут же повернулся к рабби Хаиму: – Рабби, нам стоило бы поговорить о сионизме, но сначала я принесу вам лекарства. – И потянул меня за полу плаща со словами: – Пошли со мной».

Когда мы вышли, Куба сказал: «Эта девушка мне нравится. Но не слишком ли она робкая? За все время не произнесла ни слова…»

«Ты засыпал ее вопросами, – сказал я, – даже минуту не оставил ей для ответа».

«Да, ты прав, иногда я говорю слишком много, – согласился он. – Неужели и сейчас? Ладно, пошли в аптеку».

«В аптеку? – переспросил я. – Ты хочешь идти в аптеку? Но ведь ты сказал, что все эти лекарства есть у тебя дома».

Он сказал: «Да, часть материала у меня есть, а у аптекаря я возьму то, чего не хватает, и смешаю сам, так что мне это ничего не будет стоить. А девушка с перцем, правда? Как, бишь, ее зовут? Ах, да, Хана! Неплохое имя».

Мы зашли в аптеку. Судя по тому, как старый фармацевт обращался к Кубе, он не питал особого уважения к доктору Милху. По ходу разговора Куба отвел его в сторону и что-то шепнул на ухо. Мне показалось, что у моего друга просто нет денег, чтобы заплатить за лекарства. Но аптекарь похлопал его по плечу и добродушно сказал: «Ничего, доктор» – и дал ему все, что тот просил.

Когда мы вышли, я спросил его, есть ли надежда, что рабби Хаим скоро поправится. Он сказал: «У него легкий вывих, ничего страшного. Сколько же ему лет? Будь он помоложе, все вообще было бы в порядке. Но в любом случае на свадьбе дочери он танцевать не будет».

«Ты имеешь в виду свадьбу Ханы и Цви?» – спросил я.

«Какого Цви?»

«Того, которого ты так хвалил».

«Разве между ними что-то есть? И ты позволил мне валять дурака и ни о чем даже не намекнул? Ну, ладно, хорошо хоть, ты сейчас мне сказал. А знаешь, эта девушка мне понравилась!» – И погладил свою растрепанную бородку.

Я улыбнулся: «Ты уже сказал мне об этом».

«Когда? Ну и что? Даже если я уже сказал это пару минут назад, так что – она за это время подурнела? Я ведь первый раз ее вижу. Значит, она обручена с Цви? Да, наши парни хороши собой, и вкус у них тоже отличный. Не то чтобы она была так уж красива, но у нее есть одно достоинство, которое выше красоты. Ты не согласен?»

«Какое достоинство?»

«Я и сам не могу определить. Есть в ней что-то. Я видел много красивых женщин, которые не приводили меня в восторг. Кроме разве моей жены, или, как ты настаиваешь, моей бывшей жены, у которой помимо красивого лица еще и красивая душа. Но вот мы и дома. Сейчас зайдем и приготовим лекарства».

Войдя в комнату, Куба достал с полки аптекарскую ложку и посудину, похожую на продолговатую миску, смешал в ней все материалы и стал растирать смесь.

«Ты помнишь рабби Хаима в дни его величия? Земля тряслась от этого их конфликта, помнишь? А ведь Тора одна для всех. Зачем спорить друг с другом? Все беды, которые сваливаются на евреев, рождаются только из их разногласий. Но я порой утешаю себя – мы и в этом не лучше других народов. Они затевают войны друг с другом и проливают кровь, которую видно, а мы затеваем наши разногласия и проливаем кровь, которую не видно… Так ты сказал, что эта девушка обручена с Цви? Хорошо, что ты меня предупредил. Теперь я не буду совать нос куда не надо. А знаешь, у вашей Бабчи плохи дела. Внук нашего раввина нашел себе другую девушку – дочь друга своего отца. Аукнулось ей то, что она сделала другому. Есть же поговорка: „Брось палку вверх, она к тебе же и вернется“. Теперь у нее никого не осталось, кроме Цвирна, придется ей быть с ним покладистой. Вот так вот – раздвинула свинка копытца, прикинулась кошерной и получила то, что искала[271]271
  …свинка… прикинулась кошерной… – в Талмуде есть рассказ о свинье, которая утверждала, что она чистое (т. е. кошерное) животное, и в доказательство выставляла напоказ свои раздвоенные копытца.


[Закрыть]. Ну, я кончил. Сейчас мы разложим все эти лекарства в пакетики и отнесем рабби Хаиму. И пусть они не такие цирлих-манирлих, как у пруссаков, которых так ненавидит наш фармацевт, да и я, признаться, недолюбливаю, – главное, чтобы они сделали свое дело. Ты не голоден? Возьми себе яблоко или грушу, положи в карман, я тоже возьму, и мы поедим по дороге. Да, забыл тебе сказать – Шуцлинг передавал тебе привет».

«Когда ты видел его?»

«Когда он собирался уезжать».

«Значит, ты врачуешь Гинендл? Как ее здоровье?»

«Не знаю».

«Как это – не знаю?»

«Я не врач для больных, которые делают своих врачей больными. Я и у ее Боденхойза был».

«У него тоже болят ноги?»

«Не ноги, а большой палец правой руки. Это бывает от длительного писания. Писательская судорога».

Я засмеялся: «А мне он сказал, что рифмы снисходят к нему без всякого усилия, в силу Божественного вдохновения, которое изливается на него сверху. Похоже, что Божественное вдохновение не почивает на его пальцах».

«Плохой ты человек», – сказал Куба.

«Но зато я люблю хорошие рифмы», – парировал я.

«Мне стихи не нужны, отозвался Куба, – я их не читаю. А что ты думаешь о Даниэле Бахе?»

Я засмеялся: «Ты сначала спроси об Ариэле».

«При чем тут Ариэла?»

«При том, что ее имя начинается на „А“… Ладно, мы уже пришли».

Рабби Хаим считал свою болезнь легкой и стеснялся, что на него обращают внимание и так о нем заботятся. Но у врача было иное мнение. Потому что, уходя, Куба сказал мне: «Его нога меня уже не беспокоит. Я опасаюсь другой болезни».

Глава семидесятая
Завещание рабби Хаима

И действительно, этот вывих повлек за собой другую, куда более тяжелую болезнь, которая обычно поражает стариков, если им приходится долго лежать. Свои новые страдания рабби Хаим принимал благоговейно. Он ни в чем не изменился лежал молча и не издавал ни единого стона. Куба приходил теперь каждый день, менял одни лекарства на другие и беседовал с Ципорой, а Хана и Ципора по очереди сидели возле отца – Хана ночью, Ципора днем. Иногда Ципора оставляла его и уходила, потому что ее мать уставала за день и не могла стоять на кухне и готовить и Ципоре приходилось варить на всю семью, включая отца, который с того дня, как заболел, перестал привередничать и ел все, что ему приносили.

Однажды, когда мы остались с ним вдвоем, я спросил его, как он себя чувствует. Он ответил мне шепотом: «Бог сделает то, что хорошо в Его глазах» – и закрыл глаза. Я думал, что он заснул, но он вдруг зашевелил губами. Я прислушался и различил, что он шепчет: «А все-таки, какие же куры кошерные – с проколотым горлом или с разрезанным?» Он заметил, что я смотрю на него, и добавил: «С этого спора все и началось».

Спустя некоторое время он приподнял голову: «Когда человек лежит вот так, ему ничего больше не нужно, он может быть доволен. Но что, если человеком называется тот, кто ходит, а не стоит или лежит? Ведь главное в существовании человека – совершать добрые дела, пока его носят ноги».

Я испугался и разволновался. Не столько из-за его слов, сколько из-за того, что он заговорил. А он вдруг начал говорить, не останавливаясь. И еще меня удивило, что за все время этого монолога он ни разу не помянул человека, ни добром ни злом. Он как будто вообще не связывал человека с его поступками, потому что всякую свою фразу начинал со слов: «Причина всех причин в Своем благословенном милосердии породила это» – и кончал словами: «По воле Причины всех причин было это вызвано». Мы с вами, дорогие братья, тоже знаем, что все в мире приходит от Единственного, но мы при этом добавляем дела человека к делам Всевышнего, как будто Он и человек партнеры, а рабби Хаим не добавлял.

Под конец он протянул мне старый, помятый листок бумаги и попросил прочитать этот листок после его смерти, еще до того, как его отвезут на место последнего успокоения. Он увидел, что мои глаза наполнились слезами, и взял мою руку со словами: «Еще не пришел час моей кончины, но она близка, и я прошу, чтобы написанное в моем завещании было выполнено полностью».

Через час пришла Ципора, а за ней Куба. Он опять стал осматривать больного и надолго задержался с ним. Когда он вышел, я пошел за ним и рассказал, что рабби Хаим дал мне свое завещание. Куба снял шляпу, покачал головой и ничего не сказал. Я боялся спросить, полагает ли он, что смерть рабби Хаима так близка, и в то же время страшился, что он сам вот-вот скажет мне об этом. Куба вернул шляпу на голову и пошел к себе, заложив руки за спину и широко выбрасывая ноги. Потом вдруг остановился, обернулся и крикнул: «Почему тебя не видно?»

Я спросил: «Что значит – не видно? Разве ты меня не видишь?»

Он прокричал: «Почему ты не приходишь ко мне?»

«Почему не прихожу? Но ведь я ухаживаю за больным».

«Ну если ты ухаживаешь за больным, так приходи на следующей неделе».

«На следующей неделе?»

«Сервус!»

У меня потемнело в глазах. Сердце мое упало. Я стоял посреди улицы и не знал, куда идти. За Кубой нельзя, ведь он велел приходить на следующей неделе, а еще не кончилась эта. И к рабби Хаиму нельзя, чтобы он не почуял чего-нибудь по моему виду.

Наступил канун субботы. В гостинице пекли, варили, готовили субботнюю трапезу. И вдобавок, если не ошибаюсь, у них появился новый гость. А может, и не было никакого нового гостя, и мне просто показалось, что он есть, но из-за него мне стало неприятно там сидеть, и я направился навестить больного.

Шел я, шел и вдруг сказал: «Вус от ир зих цу мир ангечепт?», то есть: «Чего вы ко мне прицепились?» – на том языке, на котором говорят в моем родном городе. Сказал и сам поразился. Во-первых, потому, что вокруг не было никого, кто бы следовал за мной. А во-вторых, потому, что я всегда полагал, что сам с собой разговариваю на святом языке иврит, а оказалось, что на языке будней, на идише.

Но тот человек, что увязался было за мной, а потом исчез, теперь вдруг снова появился. У него было грубое лицо мясника, а борода – как у казенного раввина[272]272
  Казенный раввин – существовавшая в 1857–1917 гг. выборная должность в еврейских общинах Российской империи. Согласно правительственным инструкциям, кандидатом в казенные раввины мог быть выпускник раввинского училища (с 1873 г. еврейского учительского института) или общих высших и средних учебных заведений. Правительство предполагало, что казенный раввин явится духовным пастырем общины и будет «наблюдать, чтобы в общественном богослужении и обрядах веры были сохраняемы установленные правила; объяснять евреям законы их и разрешать встречающиеся в оных недоумения». На деле казенные раввины, обычно малосведущие в иудаизме и навязанные общине, которая вынуждена была их содержать, как правило, вызывали неприязнь или пренебрежение верующих.


[Закрыть]. Озабоченный своими мыслями, я его сначала не заметил. Но он остановил меня и спросил: «Ты идешь к рабби Хаиму?»

Я сказал: «Откуда ты знаешь, что я иду к рабби Хаиму?»

«Потому что я тоже иду к нему».

Я подумал: «Ведь он же ведет с собой овцу, как же он войдет с ней к рабби Хаиму?»

Он нагнулся, сорвал пучок травы, сунул овце в рот и сказал: «Моисей, зачем ты смотришь туда?»

Я ответил: «Ты обращаешься ко мне? Так меня не зовут Моисей, и я не смотрю туда».

«Моисей, – укоризненно сказал он, – как же ты говоришь, что не смотришь туда? А тот голубь, что кружит над нами, – разве ты не смотришь на него?»

Я повторил: «Здесь нет никакого голубя, и меня не зовут Моисеем».

Он спросил: «А кто же это там танцует на шляпе раввина? Медведь, что ли?»

Я снова крикнул: «Вус от ир зих цу мир ангечепт?!»

Он улыбнулся: «Хочешь, я покажу тебе чудо? Видишь эту овцу? Вот сейчас я потяну за веревку, и она исчезнет».

Я огляделся: «Ну, где же чудо, о котором ты говорил?»

Он сказал: «Поскольку ты веришь, что я могу сотворить чудо, мне уже не нужно трудиться его сотворять. Но чтобы не оставить тебе ни с чем – смотри, сейчас я потрусь о стену и скажу: „Деньги“, а тебе покажется, что это Игнац».

Я сказал: «Какое же это чудо, ведь вот он Игнац, стоит передо мной».

«А где же я?» – спросил он.

«Ты?»

Он похлопал по своей шляпе: «Ну да – где я?»

«Ты? Где ты?»

Я оглянулся по сторонам и спросил Игнаца: «Что это за человек был здесь, с овцой?»

Игнац поднял голову, посмотрел на меня всеми тремя дырами, что у него на лице, и сказал: «Нету здесь никакого человека с овцой».

«Но ведь я сам их видел!»

«Наверно, господин соизволил себе их вообразить».

Я оставил расспросы.

«Жаркий день сегодня, верно, Игнац? – сказал я. – Боюсь, что будет дождь».

«Да, жаркий день, господин», – согласился Игнац.

«А что это там летает над крышей Дома учения?» – спросил я.

«Ворона или голубь», – ответил Игнац.

«Значит, тот человек верно говорил», – пробормотал я про себя.

«Какой человек?»

«Хозяин овцы».

«Какой овцы?»

«Той, которую вел человек, искавший Моисея».

«Моисея? Кто здесь Моисей?»

«Вот я тебя и спрашиваю».

«У нас есть несколько Моисеев в городе», – сказал Игнац.

«Почему же ты сказал, будто не знаешь?»

«Потому что ты спрашивал о каком-то Моисее, который здесь, а не вообще о Моисее, – сказал Игнац и протянул руку. – Пенендзы, господин, пенендзы!»

Я дал ему какую-то мелочь и пошел дальше.

У рабби Хаима я застал Хану. Она дремала возле его постели. Когда я вошел, она встала, протерла глаза и попросила меня присесть. Я сказал, что готов посидеть здесь, если она пойдет немного отдохнуть. Но она возразила: «Нет, я подожду, пока придет Ципора». Рабби Хаим поднял на нее умоляющие глаза и прошептал: «Иди, доченька, иди». Она посмотрела на него и нехотя вышла.

Я спросил рабби Хаима, как прошла ночь. Он прижал руку к сердцу, и чистый свет сверкнул в его глазах. Потом он приподнялся на кровати, сел, спустил ноги и встал. Медленно вышел из сарая, а когда вернулся, то помыл руки, произнес положенное благословение по выходе из туалета и снова лег. Вытянулся во всю длину и сказал: «А сейчас меня зовут».

Я оглянулся по сторонам – кто его зовет?

Он увидел это и улыбнулся. Лицо его вдруг осветилось, будто в нем зажгли свечу, и глаза засияли, как солнце. Он снова потер руки, словно омывая их, и произнес: «Шма Исраэль».

И с этими словами душа его отлетела.

Когда пришли люди из Погребального общества очистить его тело и приготовить к погребению, я вспомнил о том листке, который он мне дал, и развернул его. Завещание состояло из отдельных параграфов, и было их ровно семь.

«Первое. К вам, достопочтенные, взываю, к вам, богобоязненные люди Погребального общества, вершащие воистину богоугодное дело, чтобы вы похоронили меня на том участке поля, где хоронят недоношенных младенцев.

Второе. Очень-очень прошу не ставить на моей могиле никакого каменного памятника, а если близкие захотят сделать для себя знак на моей могиле, пусть сделают его из дерева и напишут на нем простыми буквами: „Здесь покоится Хаим“ – и не прибавят к этому ничего, кроме начальных букв просьбы: „Да будет включена его душа в список для воскрешения“.

Третье. Очень-очень прошу городского раввина, долгой и хорошей ему жизни, чтобы он простил меня за то, что я его огорчал, заставляя бледнеть прилюдно, хотя он, конечно, и сам давно простил мне эту обиду, но я в любом случае прошу его изгнать всякую злобу против меня из своего сердца.

Четвертое. Очень-очень прошу всех людей, которым я причинил вред телесный или денежный посредством споров и разногласий, если они живы, пусть простят меня всем сердцем, а если умерли и известно, где их могилы, то прошу милосердных людей, коли им случится попасть в те места, подойти к их могилам и попросить прощения от моего имени. Но пусть не тратят на это деньги специально – например, чтобы собрать миньян и пойти на их могилы.

Пятое. Очень-очень прошу моих дочерей вести себя уважительно со своей матерью и не огорчать ее ни словом, ни намеком, а больше всего я прошу прощения у нее самой за все неприятности, которые я причинил ей на этом свете.

Шестое. Поскольку человек не знает своего последнего дня, я приказываю силой этого завещания выполнить волю мертвого: если я умру и буду похоронен в тот день, когда говорят таханун, чтобы не произносили надо мной надгробное слово и не произносили бы его через семь дней траура.

Седьмое. Но я прошу, чтобы за упокой моей души прочли главу из Мишны. Для этого я оставляю некоторую сумму денег, которую заработал своим трудом, и ожидаю милосердия Небес и людей по отношению к моей душе, чтобы читали Мишну со всеми комментариями, слово за словом, а после чтения прочли бы раввинский кадиш, как заповедано обычаем. А после раввинского кадиша прочли бы псалом сто первый, молитву страждущего. И я твердо уверен, что мои добродетельные дочери, долгой им жизни, не будут в обиде на меня за то, что ту сумму денег, которая должна была достаться им по закону наследства, я трачу для своей пользы и удовольствия, и надеюсь на милость Небес, что благо их отца будет благом для них во все дни их жизни».

А в самом конце листка было написано: «Вещи, которые останутся после меня, как-то – печь для варки и посуда, в которой я варил кофе, а также моя нательная одежда, пальто и другие вещи, которые можно использовать или просто захотеть, пусть будут переданы в подарок несчастному страдальцу, уважаемому Ицхаку по прозвищу Игнац. И пусть не будет изменено ни одно слово из всего того, что я повелеваю сегодня при написании этого завещания, будучи здоровым, как любой человек, и да будет благословен слушающий его».

Рабби Хаим ушел в мир иной и удостоился быть похороненным в день своей смерти. Когда мы шли за его носилками, раввин наклонился ко мне и сказал: «Он заслужил, чтобы над ним произнесли большое надгробное слово, ибо от надгробного слова над праведником сердца пробуждаются к покаянию, но что делать, если он умер в канун субботы, когда надгробные слова не произносят? А кроме того, ведь он сам завещал не произносить над ним никаких надгробных слов. Выходит, что он – как тот ученый муж, над которым не было произнесено надгробное слово, потому что закон запрещал его оплакивать, а нам остается просить милости, чтобы к нам не были отнесены слова Гемары об ученом муже, над которым не были произнесены положенные надгробные слова».